Текст книги "Керчь в огне. Исторический роман"

«Ты, Петр Иосифович, сбрехал мне! – сказал полицейский просто, не меняя скучного выражения лица. – Никуда Борис не уходил. Здесь он!»

Он отодвинул плечом отца в сторону и вошел в нашу квартиру. Прошел из комнаты в комнату, открыл дверцу шифоньера, заглянул туда. Глянул под кровати. Затем решительно вышел во двор и стал осматривать сараи, один за другим. В четвертом полицейский нашел дядю Борю. Тот притаился за бочкой, прикрыв лицо небольшим куском фанеры. Руки по локоть были видны за краями фанеры…

«Выходи!» – приказал полицейский.

Дядя Боря вышел, его трясло, как когда-то трясло меня при малярии.

«Пошли!» – поворачиваясь спиной к задержанному, сказал полицейский. Он, не снимая винтовки с плеча, шел к воротам, за ним понурив голову, шел дядя Боря. Я ожидал увидеть, как стальные бицепсы вздуются на руках нашего любимца, как пальцы рук сломают полицейскому шею. Но, похоже, была у дяди Бори сломлена сама воля к сопротивлению. Я даже злился: «Ну, что же он? Никого, кроме нас! И терять уже нечего, стоило рисковать»… Но мои внутренние моления были ни к чему. То, к чему я мысленно призывал, не произошло. За обоими захлопнулась калитка. За дядей Борей – навсегда!

Отец с матерью долго перебирали варианты, пытаясь определить предателя. Ясно было одно, без наводчика здесь не обошлось, – слишком целенаправленными были действия полицейского. Но, кто?

Мы исключались, исключались и наши ближние родственники. Невольно подозрение пало на Амалию Мартыновну. Тем более что она слишком спокойно прореагировала на арест мужа. Мы плохо знали характеры прибалтов? Кто заглянет в темень латвийской души?..

Теперь в городе вовсю действовал «Новый порядок».

Вера, истина, право, правда – сколько приятных слов, в основе которых находится насилие. Щука права, проглатывая пескаря, а пескарь пользуется правом растерзать личинку. Сколько раз за тот короткий отрезок времени, названный жизнью, мы становимся свидетелями изменения права. Самое странное состоит в том, что при изменении его, независимо от того какую форму не принимало бы право, простые люди остаются бесправными перед ним.

На основе пресловутого права в мою бедную головушку вколачивались разные идеи. Внешне их облекали в удобную для заглатывания форму, как это делает аптекарь, заключая в облатки горькое, как полынь, снадобье. Как бы то ни было, я был убежденным сторонником советской власти. Ведь иное было мне не доступно: прошлого не знал, будущее скрыто, а настоящее – вполне устраивало. Так как в душе моей царило безбожие, то я и не задумывался о том, как сочетаются во мне самом материальные проявления идеи с человеческой духовностью? Я еще не задумывался над многим, во мне еще не рождалось и многократно не звучало великое – ПОЧЕМУ? Почему человека, хорошего человека, не причинившего никому зла, приговаривают к физическому уничтожению только за то, что он не может убить себе подобного? И ведь такое положение было во все времена. Что же удивительного в том, что иудейские первосвященники простили убийцу и распяли невинного Христа? Право позволяло им совершить бесправие, обагрить в крови руки свои, многократно повторяя о любви к ближнему своему. Истина приятна, как слово, и не терпима в материальности своего проявления. И убивающее доброе, прекрасное, возвышенное назвали правом! Кощунственно, но факт. Мы осуждали «Новый порядок», созданный Гитлером. Но, что, в сущности, сделал он? Заменил слово «Право» другим словом « Neues Ordnung» – новый порядок. Сущность осталась прежней, но человек лишился права защищать себя. Не может истина (Warheit) блаженствовать под сенью приказа (Befehl). Ведь абсурдно право защищать правом» Для меня, проживающего за пределами Германии, порядок намного ужесточился. Если для немцев просто порядок, то для меня он – Новый! И в этот, Новый порядок, не вписывались многие народы: евреи, цыганы, славяне, а из последних, в первую очередь русские. Значит, не вписывался в него и я! Нет, не глуп был Гитлер, заменивший право на порядок! Попробую пояснить. Цыганы, ни в какие времена, не следовали порядку, сама жизнь их проходила в беспорядочных блужданиях, но правом на жизнь они обладали. Видимость порядка находилась в руках цыганского барона, он и использовал его по своему усмотрению. Могут ли немцы надеяться на то, что можно изменить генетический код народа, не признающего порядка? Того народа, который отрицает не только земной, но и божий порядок, даже существование самого Бога? Что делать с теми, кто никогда не воспримет порядка? Ответ един – уничтожить! Евреи внешне подчиняются порядку, но для этого порядок нужно постоянно поддерживать силой! Внутренне, еврей не может следовать чуждому ему порядку! Будь иначе, евреи, распыленные по белу свету, давно были бы ассимилированы другими народами, растворились бы в иных племенах и народах за свою многовековую историю. У еврея есть один закон, данный Богом Моисею, закон, заключенный в торе. Этот закон отшлифован, на основе его создан порядок – талмуд. Его не смеет ни один еврей нарушить, если даже и станет трактовать талмуд по-своему. Можно навязать свой порядок тому, кто жил и живет по своему порядку, не подчиняясь иным? Ответ один – нет! Что нужно сделать с таким народом? Напрашивается одно: уничтожить! А русские как попали в этот список? Да русский народ, генетически склонен к бунтарству. Вся история его – бунты, да революции. По счастью еще, что мир весь своим бунтарством не заразили! Заставить русских слепо следовать предписаниям Нового порядка, невозможно. Что делать с русскими? Уничтожить! То, что этого сделать немцам не удалось, обусловлено не желанием, а условиями. Большой по численности народ, живущий на необъятных просторах, добраться до которых не удалось, оказался не по зубам… Только дураку пришла бы мысль в голову начать тотальное уничтожение народа, еще его не покорив! Это планировалось на будущее, и в общих чертах было изложено в плане «Барбаросса» Я привел здесь обоснование ответа на тот вопрос, который бужируется иными обывателями сегодня, что с ними бы было, если бы победила Германия?

О Новом порядке было сообщено письменно, о нем говорили вслух. Теперь не сгоняли массы людей на площадь, для последующей казни. Теперь, как в случае с дядей Борей, забирали по одиночке, семьями. Сначала людей уводили в гестапо, в то здание, где прежде был НКВД. За зданием закрепилась зловещая слава. Попав туда, оттуда редко выходили на свободу. Бесследно исчезали. Люди в городе заговорили, что по улице стала ездить «Душегубка», специальная машина. Теперь не надо было расстреливать. Подлежащих уничтожению помещали внутрь машины, пускали газ, и – все. Мертвых ссыпали в ямы, а машина возвращалась за другими людьми. Внимательно всматриваюсь в машины, собираясь увидеть нечто особенное. Особенных, необычных, машин не видно. Перестаю присматриваться, когда один шофер рассказал, что такую машину можно сделать из любого автофургона, нужно только выхлопную трубу направить внутрь машины, отравить можно и выхлопными газами. Людей продолжали уничтожать, но теперь это делалось по закону. Думалось, что же это за закон, позволяющий уничтожать человека, ничего не сделавшего преступного, только за то, что он принадлежал к другой национальности. Стали убивать тех, кого не трогали в ноябре-декабре 1941 года, так называемых лиц смешанного брака. Среди таких был и мой ровесник – Николай. Сколько раз я дрался с ним до войны? Я бился с ним русским размахом руки, он ловко пускал в ход колено, и мог швырнуть меня на землю, если ему удавалось ухватить меня за пояс. А, в общем, мы с ним дружили. Соперничество не рождало зла между нами. Отец Николая был крымский татарин, мать – крымчачка. У Николая было две, успевшие стать девушками сестры, и маленький брат– Измаил. Отца завалило камнями при взрыве авиабомбы, он погиб. Семью погибшего приютили татары, родственники, живущие неподалеку, а теперь бедолаг, потерявших главу семьи и кормильца, забрали в тюрьму. Николай сбежал. На следующий день, на воротах того двора, где проживали его близкие, немцы повесили объявление. В нем говорилось о том, что, если сбежавший не будет доставлен в течение трех суток в гестапо, все жители двора, без исключения, будут расстреляны. Николай сам, без силового принуждения, пришел в гестапо. Я тогда примерял себя к поступку Николая, но так и не решил: «Как бы я поступил?»

Людские трагедии продолжались. Карательная машина действовала, смерть вольно гуляла по городу. Одного незнакомого мне пацана повесили в казенном саду за карман сорванных полузеленых абрикос. Казенный сад – общественная собственность! Эти абрикосы, не сорви их мальчишка, валялись бы на земле… Да и казнь была необычной, за такой привычный нам поступок – несчастного повесили за ноги. Мать билась в истерике здесь же, рядом. Ей даже не разрешили забрать труп казненного.

Не стал бы описывать человеческие судьбы, если бы не слышал значительно позднее от тех, кому возраст не позволил это все видеть: «Если бы немцы победили, мы жили бы намного лучше… Пили бы баварское пиво!»

Примерно, в то же время, я увидел «аджимушкайцев». О том, что в каменоломнях Аджимушкая скрываются красноармейцы, мы слышали, о том, что там немцы применяют против них газы, взрывами заваливают входы – знали. Теперь же довелось их и видеть. По Правой Мелек-Чесме, напротив стадиона вели колонну пленных из каменоломен. Их окружали немецкие конвоиры. Колонна была небольшой, человек 60—70. Это были молодые люди, изможденные, едва державшиеся на ногах. Не было среди них грязных, заросших. Да одежда запыленная, хлястики оторваны (немцы отрывали у военнопленных хлястики шинелей). Во втором ряду спереди шли три командира, у всех на петлицах по два кубика. Двое поддерживали того, кто шел посредине. Трагедия разыгралась на глазах у нас, подростков. Тот, кого вели, вдруг освободился от опеки товарищей, нагнулся, поднял с земли большой камень, намереваясь кинуть его в голову конвоира. Но сил не хватило, камень выскользнул из его рук, и он, сам, рухнул ничком на землю. Поднять его с земли двум другим конвоир не позволил. Колонна двинулась дальше, обходя неподвижное тело. Когда все прошли, немец вернулся, двинул ногой в бок лежащего, сказал: «Рус, вставай!» Лейтенант даже не пошевелился. Тогда немец приставил ствол винтовки к его голове и нажал курок.

Когда колонна отошла на приличное расстояние, мы подошли к лежащему телу. Крови было мало. Он хрипел, когда мы его поворачивали лицом вверх. Грудь равномерно поднималась и опускалась. Мы позвали взрослых, чтобы они помогли нам его перенести. Подошедший мужчина сказал: «Ему уже ни чем не поможешь!» Мы не верили. Лейтенант еще полчаса показывал признаки жизни, не приходя в сознание. Потом затих. Мы его похоронили у берега речки, насыпали холмик земли, придав ей форму могилы. Документов у него не было. Еще один, без вести пропавший…

Первые две недели после захвата города, наши обстреливали город с той стороны пролива. Стреляли по ночам. Грохот разрывов беспокоил, но особого ущерба ни городу, ни немцам этот обстрел не причинил. Военных действий до осени 1943 года в городе Керчи не было. Наша авиация не докучала. Немцев в городе значительно поубавилось. Поэтому на постой к нам они не приходили. Правда, в квартире дяди Миши, брата матери, поселились два оберста: немец и француз. Оба были летчиками. Оба высокого роста, у француза – огненно-красного цвета шевелюра. Они заняли самую лучшую комнату в квартире, окнами, выходящую на улицу. Нас, славян, они не удостаивали своим вниманием, проходили мимо, не задерживая взгляда, надменные, высоченные столбы. Прислуживал им один денщик, Франц. Двум денщикам делать было бы просто нечего. У Франца была тьма свободного времени, которое он не знал, куда деть. Летчики уходили рано, возвращались поздно. Франц, на редкость, был добродушен. Это был молоденький солдат, на внешний вид не старше шестнадцати лет. Сколько ему было на самом деле, не знаю. Он был небольшого роста и женского сложения. Нет, грудь у него была мужская, но с нежно-розовой, как у поросенка кожей, а вот зад у него был очень широк и мясист, резко натягивая ткань брюк, толстыми были и ноги его. Растительности на лице у него не было, голос тонкий, как у кастрата. Ел он много, и все подряд, не разбирая. Он съедал не только то, что ему полагалось по нормам довольствия, но и то, что оставалось от офицеров, а оставалось у тех многое. Между ним и нами, мною и моими братьями, установились мирные отношения. Отсутствие знаний чужого языка нам не мешало. Мимика и жесты – большего и не требовалось. Правда, болтал он много, но мы, не понимая его слов, не прерывали его. У меня к нему выработалось нечто, вроде симбиоза презрения и ненависти. Ненависть перенес на него ту, что накопилась в душе против немцев вообще. Презрение вызывалось его поведением. Мало того, что он был толст и прожорлив, но он был еще невероятно неряшлив. Как его только терпели немецкие офицеры?.. Каждый из нас, исподтишка, пакостил ему. Самая распространенная пакость состояла в том, что мы подливали ему в суп обычную воду, к тому же в немалом количестве. Франц съедал все. Складывалось впечатление, что он ест, не разбирая того, что находится в его котелке! Мы откровенно радовались, когда эта троица убралась из нашего двора.

Но двор наш не долго был без «постояльцев». У Амалии Мартыновны вскоре поселились две немки, ходили они в гражданской одежде. На головах вечные бигуди. Лица бледные, лишенные естественных красок. Фигуры без выпуклостей, свойственных женщинам. Чем они занимались, мы не знали? Поговаривали, что – актрисы?..

Они были для нас индифирентными, инородными телами. Вспомнил о них только потому, что было смешно наблюдать, когда «актрисы» направлялись в общий, дворовой, туалет, вооружившись палками. Они шли осторожно, следя за действиями петуха. Но уследить за ним было трудно. Петух делал вид, что не видит их, копошась со своим куриным гаремом. Но только стоило, кому-то из немок заглядеться, проигнорировать его, как он в одно мгновение оказывался рядом. Без боя он их не пропускал. Так и норовил подкрасться к ним сзади и клюнуть в ногу. Они отбивались от него, тыча в его сторону палкой. Дворовых он не трогал. Не трогал он и немцев, мужчин. Чем объяснить его поведение по отношению к двум обычного вида женщинам, не знаю? Может, петух унаследовал что-то из характера своей хозяйки – Амалии Мартыновны?

Немцы нередко нарушали проповедуемый ими же порядок. Многое мне, воспитанному на идеалах коммунистической морали, было непонятно в поведении немецких солдат. Скажем, я никогда не слышал, чтобы красноармейцы чем-то торговали? Для немецких солдат торговля была обычным занятием. Их немало торчало на Сенном рынке, торговали они камешками для зажигалок, швейными иголками, лезвиями для бритв и иной мелочью. Попытки продавать шнапс не имели успеха. По качеству он уступал даже нашему плохому самогону. Наши мужчины курили простую махорку, или местный табак, предпочитая их немецким сигаретам. Немецкие сигареты имели приятную для глаз оболочку, но содержали эрзац табака (мелконарезанная папиросная бумага, пропитанная никотином). Вообще красивая внешность немецких товаров часто не соответствовала содержанию. Как-то мне пришлось развертывать нечто, старательно упакованное. Сначала шла плотная красиво оформленная бумага, за ней оболочка из тонкой белой бумаги, потом свинцовая фольга, затем слой лощеной бумаги. Все это скрывало небольшой черный хлебец, весом в 600 граммов. Давность выпечки – три года. Я попробовал его на вкус. Плотное образование без хлебного вкуса и запаха

Все остальные эпизоды 1942 года связаны с повседневным стремлением найти пищу. Подкармливал нас огород, зелени почти хватало. Но белков явно недоставало. Часто, слишком быстро наступало ощущение голода. Чтобы ликвидировать дефицит белка, мы посадили много фасоли. Огород был неподалеку от городского кладбища, там было множество других огородных участков, размерами 10 соток каждый. Кто их выделял, какие были для этого основания, не знаю.. Но целый месяц провел там, охраняя его от возможных похитителей. Обращаясь взглядом в прошлое, я удивляюсь тому, что родители мои слишком большие задачи возлагали на меня. Отправлялся на огород ранним утром, возвращался перед заходом солнца. Немцы, уверенные, на этот раз, в своих силах и возможностях, не вводили комендантского часа. Теперь немецкие солдаты не патрулировали регулярно наши улицы, не разрывали ночную тишину очередями из своих автоматов. Но, время от времени, наряды солдат, появлялись на улицах, останавливали запоздавших пешеходов, проверяли документы. Теперь, лиц не имеющих специальных пропусков, не стреляли на месте, а доставляли в гестапо для проверки, а там задержанному сложно было выкручиваться. Гестапо, оно и есть гестапо, там следовало ожидать кучу немалых неприятностей, от тюрьмы, до отправки в Германию на работы. Так что не так просто было бродить по ночам.

Что может быть неприятнее для подростка, чем ограничение в подвижности, да еще при условии полного одиночества. Не передать моего томления на солнцепеке целый день на 10 сотках земли, где и смотреть-то не на что? Подумаешь, кукуруза, на которой нет еще початков, да фасоль с зелеными стручками, в которых не фасоль, а что-то недоразвитое находится. Картофель у нас в Крыму всегда плохо рос. Оставались только огурцы, да редиска… Чтобы избавиться от досадного одиночества, пригласил троих друзей, нарисовав им самую радужную перспективу времяпровождения. Они клюнули на мою приманку. Чтобы удержать их около себя, я стал невероятно изобретательным. Использовав свой природный дар красноречия, стал им пересказывать все, ранее мною прочитанное. Тут были «Три мушкетера» Александра Дюма, сказки «Тысяча и одна ночь» «Рустэм и Зураб» из «Шахнаме», «Айвенго», «Квентин Дорвард» Вальтер Скотта и бесконечные подвиги Робин Гуда. Если бы авторы этих произведений услышали, как я разбавляю их бессмертные творения своими наскоро испеченными историями, они бы пришли в великое негодование.

Естественно, я прекрасно знал содержание романов и сказаний, но мне они казались несколько пресными… Удивительно, друзья слушали меня внимательно, не перебивая, и, когда, уставая, замолкал, тут же требовали продолжения. Кстати, став взрослыми и перечитав произведения, с которыми я их знакомил, они удивлялись тому, что не находили там того, что их особенно увлекало.

Но я понимал, что одними рассказами моих друзей на огороде не удержишь. Я не мог ничего придумать. Поле есть поле, даже не поле, а огороды. Бегать по ним, повреждая все растущее, было невозможно. И тут кто-то предложил развести костер и испечь картошку. У нас на огороде картошка не росла. Значит, предложение для реализации требовало кражи. Я в другое время ни за что не согласился бы на это предложение. Меня соседи по огородам тоже просили приглядывать за их имуществом. Но опасение остаться вновь одному было неприемлемым для меня, и я согласился. Подрытые кусты картошки результатов не дали, – мало того, что картошка была еще молодой, но она и величиной была чуть-чуть больше гороха. Костер горел, вместе с принесенной охапкой бурьяна в костер кто-то из нас подбросил обойму патронов, от нашей, советской винтовки. Они начали взрываться. Моим друзьям это очень понравилось. Мы не подумали над тем, что на выстрелы к нам могут пожаловать немцы. О них мы забыли на время. Чтобы не пострадать от взрывающихся патронов, в моем шалаше был отрыт окоп, вполне вмещающий всех нас.. Теперь поступали так, раскладывали все необходимое для разведения костра, помещали туда несколько обойм с патронами, от костра и до окопа насыпали дорожку из пороха., а сами, спрятавшись в окоп, поджигали порох и ждали… Взрывы патронов были неодновременными и напоминали очереди из пулемета. Дальше больше, нам хотелось не только слышать звуки, но и видеть, как это происходит. Метрах в 20 от огорода стояли столбы бездействующей высоковольтной передачи электроэнергии, поставленные в виде пирамиды. Решено было забраться наверх для обозрения. Когда было все готово для эксперимента, я с одним из друзей забрались на столб… С высоты столба я увидел «вора» Это был раздетый до пояса мужчина, с мешком за спиной. Он ходил по огородам, часто наклоняясь. Один из друзей побежал к нему, чтобы прогнать. Вором оказался немецкий солдат. Он оставил мешок и погнался за нашим другом. И я не нашел лучшего решения, как крикнуть тому, кто оставался около костра: «Володька, поджигай!»

Трескотня выстрелов сделала свое дело. Немец убежал. Никогда бы не подумал, что так быстро мог бегать взрослый мужчина. Нашими трофеями оказались полмешка свежих огурцов. Мы их забрали, но оставаться на огороде становилось опасным. Я понимал, что немец поднимет тревогу, сюда придут солдаты прочесывать местность… Мы быстро ретировались. Чтобы не встретиться с немцами, уходили через кладбище. Домой вернулся намного раньше обычного. Я не стал оправдываться. Подошел к отцу и обо всем открыто рассказал. Отец выслушал меня, не стал наказывать и сказал: «Все, на огород ты больше не пойдешь!»

На огород мы ходили уже всем семейством. Убрали кукурузу и фасоль. А вот плети огурцов посохли Давным-давно, между ними лежало несколько желтых, похожих на дыни, семенников.

А до этого, повседневное блуждание в поисках чего-то неопределенного, но съедобного. Постоянное ощущение чувства голода Как-то мы услышали, что можно поживиться. у немецкого продовольственного склада. Склад располагался в здании огромной кирпичной мельницы, рядом со стадионом. Мы пришли туда днем. Перед широкими дверями стояла толпа людей, преимущественно женщин и детей в напряженном ожидании. Я с двоюродным братом – Володей стали в сторонке. Брат отличался от меня резким непредсказуемым поведением. Если бы я знал, что произойдет, то никогда бы не пошел с ним? В открытую дверь вышел немец с корзиной отходов (гнилые яблоки, картошка). Вид содержимого корзины был непривлекательным. Немцы, народ бережливый, выбрасывают только то, что уже утилизировать просто невозможно. Толпа бросилась к немцу. Он отсыпал часть содержимого на землю. Люди упали, подбирая гнилье. Тогда немец, оставшееся в корзине, стал сыпать им на головы. Нужно было видеть, какое выражение лица было у немца. Я и сейчас, когда вспоминаю об этом, зажигаюсь непреодолимым гневом. Мы не тронулись с места. Мой вид ничем не отличался по одежде от тех, кто составлял толпу. Володя выглядел щеголем. Видимо это заставило немцев сделать такой шаг. Он кинул половину яблока, которое грыз, брату. Я увидел, как Володя, поймав яблоко на лету, бросил его в немца. Удар был великолепным. Яблоко попало немцу в голову. Немец бросился в помещение склада. Мы не стали ждать его и побежали. Нашему примеру последовала толпа, рассыпаясь во все стороны. Немец, выскочив, из помещения, поднял стрельбу. Что там происходило далее, я не знаю? Об этом происшествии в городе молчали, значит – все обошлось?.. Появляться в районе склада, и без Володьки, я не решался. Отец стал работать в Керченской МТС главным бухгалтером. Чтобы было легче жить семье, мы, оставив квартиру под присмотр родственников, перебрались на Литвинку, состоящую из трех Литвиновских переулков, в районе юго-западной окраины города, в домик, принадлежавший МТС. Там было две квартиры небольших комнаты и кухня. Мы их, а так же огород и фруктовый сад, делили пополам с новым соседом, Потатиевым Михаилом, личным шофером управляющего, немца, Фишера, контролирующего деятельность всего управления МТС, во главе с директором Дреголевым Павлом Яковлевичем. Фишер был высок и тощ, Дрегалев – необъятен в талии, широк в плечах, и с неглупой головой на них. У Потатиева была бесцветного вида жена, постоянно жалующаяся на свое здоровье, а потому почти ничего не делающая. Когда муж уходил на работу, жена начинала готовить, для себя с дочерью, для мужа готовила отдельно. себе и дочери, что получше, ему – что попало. Для Михаила был важен объем пищи, а не качество, аппетит у него был хорош! Несмотря на то, что ему доставались объедки, вид у Михаила, в противоположность жене, был цветущим.

Теперь, мы превратились в «фермеров», работая на своем огороде и в поле, на землях МТС, где нам выделили участок в полгектара отличной, облагороженной земли. Мать, взращенное нами, продавала на рынке, стремясь осуществить свою мечту – приобрести корову. И вот, корова, небольшая красновато-коричневого цвета, стоит в коровнике. Что поделать, не выдержала крестьянская душа, попав в свою стихию. Мать теперь все свое внимание и любовь выплеснула на это животное. В благодарность корова давала много молока. Питание наше здорово наладилось, хотя хлеба по-прежнему не хватало. Работы у меня стало много.

Мать подкармливала корову дома, поскольку степи наши летом выгорают и скотине там не разгуляться. Мы с братом набивали полные сумки листьев дерезы, искали лебеду и иные травы. Рвешь долго, а животное – съедает это все мигом. Теперь нужно было убрать навоз, высушить «кизяки» для топлива. Натаскать воды в две большие бочки. Колодец от нас далеко, жили мы на возвышенности. Заглянешь в жерло его, где-то далеко внизу пятно воды во тьме поблескивает. Несколько десятков метров глубина. Крутишь ворот долго, пока ведро покажется, а его еще нужно и ухватить одной рукой, вытащить, перелить в свое ведро. Чтобы ускорить процесс работы, стал носить ведра на коромысле, да еще одно в руке. Руки оттягивает, ручка в руку врезается… И еще одно задание: идти за хлебом в МТС. Не хлеб, а горе. Нам его выдавали по 200 граммов. Пекли его не в виде каравая, а кирпичиком. Каравай из такого теста не слепишь. Основу его составляло просо, не пшено, а просо, да еще сорта «сорго», из стеблей которого веники вяжут. Хлеб рассыпался, поэтому его делали избыточно влажным, он здорово горчил. Но, что делать, приходилось есть. Расстояние небольшое, километра два. Меня в этом случае сопровождала собака. Лучшего защитника никогда бы не хотел иметь.

Я не встречал немцев добрых, таких в природе не существовало. Это не славянин, человек с открытой душой. В душу немца не заглянешь. Нет чутья на это! Растерян был этот дар Господа, когда Адам с Евой из Эдема шли. А может, потки их растеряли, кто знает? А вот у четвероногих оно есть: и обоняние превосходное, и слух – неплохой! О зрении не скажу, не ведомы мне границы его у собаки? Но, двумя первыми чувствами дворовая собака по кличке «Бобик» владела. Не королевских кровей, не господской породы, самая обыкновенная дворняга. Ноги короткие, но крепкие, сильные, шерсть короткая, гладкая, как у европейских овчарок, вооружение – крупные белые зубы, отличные клыки. И, наконец, умные коричневые глаза. Мы его знали давно, еще с довоенных времен, когда временно проживали на Правой Мелек-Чесме, во дворе, напротив стадиона. Это была свободолюбивая собака, не знавшая со своего рождения цепи, хорошо знающая свои обязанности, не злоупотреблявшая лаем, хорошо контролирующая все посторонних, без необходимости вывешивания таблички с надписью – «Во дворе злая собака!» Наша семья никаких прав на него не имела, пес пришел к нам без приглашения, после того, как был полностью разрушены дома во дворе, который он охранял. Пес спасся, спрятавшись под кровать. Его извлекли, когда разбирали завалы, чтобы откопать оставшихся в живых людей. С той поры перед самым началом бомбежки, он всегда первым лез под кровать, опережая нас. Не удивляйтесь, по защитным свойствам, я кровати присужу второе место после надежного подвала. Спасает при разрушении здания, при условии, что оно не многоэтажное.

Для нас Бобик служил лакмусовой бумажкой в определении опасности авиации. Он ни одного раза не ошибся, определяя тип самолета, не реагируя на истребители и штурмовики. Когда городом владели наши, он реагировал только на немецкие самолеты, когда владели немцы – только на советские. Он точно определял достанется ли нам порция бомб, или нет. Если бомбы не пренадзначались нам, пес был спокоен. Если бомбы должны были лечь поблизости, он вскакивал в комнату, лез под кровать и дрожал всем телом своим, не издавая иных звуков. Он совсем неплохо разбирался в людях. Нет, он не облаивал, он оскаливал свои зубы – этого было достаточно. Не знаю, каким уже образом он отличал немцев от остальных, даже тогда, когда немец надевал гражданскую одежду? Действовал он в этом случае исподтишка, по-собачьи, нападая сзади. Лежит этак спокойно, даже глаза прикрыл от дремоты, и только враг оказался за его спиной, как он мгновенно бросался и впивался зубами в край шинели. Редко оставался он без добычи. Сделав дело, он стремительно убегал. Искать его в этом случае было бесполезно, в дом он не забегал, словно знал, что не следует навлекать неприятность на хозяев своих. Пес хорошо отличал вооруженного немца от невооруженного. Вооруженного он пропускал. Немцы, познакомившиеся с ним, называли его: «Хунд партизан!»

Однажды, когда мы возвращались с ним, получив хлеб в МТС, и проходили мимо пулеметных гнезд, сооруженных немцами вдоль дороги, пес вдруг толкнул меня, задумавшегося, грудью в ногу. Я встрепенулся, огляделся, и холодок пополз по моей спине. Я увидел следующий вслед за моим движением ствол крупнокалиберного пулемета. Я перепугался не на шутку. «А, что стоит немцу нажать на гашетку пулемета?..» Я делал вид, что не замечаю действий немца, боясь своим видимым страхом спровоцировать пулеметчика. Послышался окрик немца: «Хальт!»

Я остановился, не понимая, зачем он меня останавливает

Последовала следующая команда: «Комм!»

Я подошел. Немец забрал у меня весь хлеб, потом повернул меня спиной и дал коленом под зад. Я сохранил равновесие и, не оглядываясь, поспешил прочь. Как я был рад тому, что пес так умно повел себя! Бог с ним, с хлебом! Я то – жив!

Потом, на досуге, я оценил поведение собаки, Как много в нем было человеческого! Может, война развила в нем эти способности, кто знает? Он толчком предупредил меня об опасности, не покинул меня, но и не бросился на моего обидчика, как это делал прежде! Он сумел заглянуть в душу того человека, увидел всю черноту ее, оценил. А ведь внешне немец не отличался от других. Когда предстанет такой перед Господом, глянет Бог своими ясными глазами, просветит его, как рентгенаппаратом, и душа пришедшего предстанет куском материи в мелкий черный горошек!

Отец стал привозить муку. С подъехавшей с мешками муки подводы, снималась сумка с мукой свежего помола, хлеб из такой муки особенно вкусен! Подвода катила дальше, мать провожала ее завистливым взглядом. Между матерью и отцом возникал тут же неприятный разговор. Мать начинала укорять отца в том, что остальные руководители МТС в сыру и масле катаются, муку мешками завозят к себе, торгуют ею, дорогие вещи покупают… Отец отвечал: « Тебе что, мало? Поешь эту, снова привезу!.. Что тебе надо?..» И взрывался: «Не нравится, иди сама, зарабатывай!» Мы не вмешивались. Для нас было важно то, что мы, наконец-то были сыты. Жаль только, что наша сытая жизнь приближалась снова к концу. Информации у нас не было, но мы по поведению немцев догадывались, что дела у них – неважные. Разобраться в причинах помогла газета «Голос Крыма», издаваемая на русском языке для населения. К нам она не доходила. Но, как-то, я уже не помню, каким образом, один экземпляр попал в руки отца. Он, собрав всех на семейный совет, познакомил нас с очень интересным приказом Гитлера, напечатанном вместо передовицы. В ней фюрер объявлял благодарность авиации за то, что она вывезла из-под Сталинграда более 55 тысяч раненых.