Текст книги "Белая свитка (сборник)"

17

N-ский стрелковый полк только поздно вечером, в темноте, вернулся в свои казармы у Борисовой Гривы. Люди были голодны и устали до крайности. Было много ознобленных. Притом все, и начальство, и красноармейцы, находились в тяжелом и подавленном состоянии духа. Тот самый комиссар, ради которого они три дня мерзли и голодали, был убит, можно сказать, на глазах у всех, и убийца не был пойман. Надо было ожидать арестов и жестокой расправы со стороны высшего советского начальства.

Прискакавший в санях Медяник был совершенно растерян. Корыто должен был сделать переход пешком и совсем подбился, размяк и раскис. Кроме всего его окончательно расстроило то, что у себя на квартире он застал Смидина и, когда он входил, тот быстро метнулся от Пульхерии, которую он, видимо, обнимал. Смидин смылся, как только увидал Корыто. Корыто приказал Пулечке растереть ему спину березовым бальзамом, но раздраженная Пулечка отказалась. Пришлось звать санитара.

Было скучно, злобно и досадно на дочь.

Выжва прошел к себе, заперся и даже не принял дежурного по полку. Ординарец таинственно доложил дежурному: «Пьют-с… Очен-но устали… Теперь надо полагать, дня на три… В большом расстройстве».

Распоряжался один Выржиковский. Он приказал сытно и горячо накормить людей, хорошенько растопить печи, уменьшить наряд и ложиться спать. Утро вечера мудренее. Белой Свитки бояться нечего. Она теперь далеко. Празднует свою удачу у Гилевичей. Выржиковский по долгому строевому опыту знал, что в том состоянии, в каком сейчас находились красноармейцы, они все равно никуда не годятся.

Наступила темная зимняя ночь. Была она такая тихая, что, когда в лесу падал пласт снега с еловой лапы, было слышно на казарменном дворе.

Дневальный и часовой у знамени и денежного ящика тоскливо топтались на морозе, борясь со сном. Сзади, в сумраке приспущенных коптящих огней, спали мертвым сном темные флигеля казарм.

Дневальный у ворот, в старом, рваном, еще Императорской армии тулупе, прислонился к стене, истомно, протяжно зевнул раз-другой и на минуту забылся в дреме.

Оглянулся. Подле него двое… в белых свитках… Вяжут ему руки… По шоссе стоит вереница саней. Люди проворным шагом входят во двор казарм…

– Товарищи… православные… да я же с вами… Ослобоните…

Все случилось молниеносно быстро. Распоряжался кто-то, кто отлично знал каждый закоулок, каждый закуток казарм.

Два человека вытащили длинный ковер с лестницы, повесили его на гимнастике и стали бить палками. Ни дать ни взять: частая ружейная пальба поднялась на дворе.

В каждой роте сразу одновременно появилось по два человека. Один со стороны светил сильным электрическим фонарем. Другой держал винтовку наготове.

Гремела команда:

– Стать по койкам!.. Старшина ко мне!

Покорно шел, шатаясь со сна, точно привидение в белом фельдфебель.

– Взводный ко мне!.. Показать коммунистов!

В полутьме у ружейных пирамид возились люди, отбивали замки и уносили ружья.

Начальник налетчиков в белой свитке взял с собой взводного первого взвода и пошел вдоль коек.

Остро и метко колол четырехгранный штык, направляемый опытной, сильною рукою. В окровавленном белье падали на койки члены ротных ячеек, всем ведомые коммунисты. В смертельном испуге дрожали, как осиновые листья, красноармейцы. Кто-то двинулся. Хотел побежать. Меткая пуля пришила его к месту.

– Сказано, ни с места! – прогремел властный командирский голос. Давно не слыхали такого в Красной армии.

По лестницам босые красноармейцы в нижнем белье по указанию Белых Свиток большими охапками сносили ружья и накладывали на сани. У пулеметных сараев запрягали пулеметные тачанки, у обозных нагружали патроны. Седлали ординарческих и командирских лошадей. Все шло как по писаному, руководимое чьею-то сильною, крепкою волею. У командирского, все еще по привычке называемого «офицерским» флигеля дежурили вооруженные люди. Там была еще мертвая тишина. Ни одно окно не светилось. Крепким сном спали в общежитии холостые красные командиры, еще крепче спали, угревшись в теплых объятиях своих жен, женатые. В коридорах и на лестнице была такая тишина, что слышно было, как из всех дверей мерными, плавными вздохами доносилось храпение спящих. Казалось, это дышал сам этот темный, крепко уснувший флигель.

Только, когда последние сани с ружьями и деревянными патронными и гранатными ящиками, сопровождаемые конными людьми и пулеметами, завернули за ворота, в казармах началась тревога.

Первою ее подняла Пулечка Корыто. В рубашке до колен, в белой шали с бахромою, точно длинное тонкое привидение, она стучала в двери командирской квартиры. Наконец, ординарец впустил ее и согласился разбудить командира.

Выжва долго не поддавался на уговоры ординарца. В ответ он только мычал, ругался и даже толкнул солдата в зубы. Наконец, он сообразил, чего от него хотят, вспомнил, что он все-таки командир полка, встал, накинул шинель, вдел ноги в свалянные грязные суконные туфли и, с трудом продирая слипающиеся глаза, сопровождаемый ординарцем с лампой, прошел в приемную.

Вид Пулечки в таком странном и легкомысленном костюме его не удивил.

«Доигралась, сука, – подумал он. – Видно, папенька накрыл».

– Ну, что там? – хмуро, хриплым голосом, зевая, спросил он.

– Михаил Антонович, у нас в полку несчастье.

– Какое там несчастье? Дежурный ничего не докладывал.

– Михаил Антонович… Я только вот сейчас вышла на колидор по своей надобности…

Пулечка, хотя и кончила школу высшей ступени и даже была председательницей женотдела, однако выражалась по простонародному и коридор называла «колидором».

– Ну и что же? – промычал Выжва.

– Вышла и вижу… Фонарь электрический светит и идут трое. Впереди в короткой шубке наш командир.

– Какой наш командир? – удивился Выжва.

– Да старый наш, Тмутараканский… Полковник Ядринцев. Я хоть его и девчонкой махонькой видала, а сразу узнала очень даже отлично. Бороду и усы они теперь обрили, а только брови у них и глаза были острые. Я его сейчас узнала. А за ним двое, у обоих револьверы наготове… Крестьяне… В белых свитках.

Хмель и сон постепенно выскакивали из головы Выжвы.

– Дальше что?

– Я, знаете, спряталась за угол. Я в белом, меня на белой стене и не видать. Стою, не дышу. А они, значит, идут тихо. Подошли к вашей двери, прочитали надпись на дощечке… дальше пошли. К папенькиной двери подошли, прочитали имя, фамилию, полковник Ядринцев головой так покачали и подошли к двери комиссара Сруля Соломоновича. Стали стучать. Вошли… Я все стою… Боюсь, знаете, выйти. Ну, как увидят. Они пробыли так минут с пятнадцать и вышли. Не спеша прошли к лестнице и спустились… Я и кинулась к вам.

– А вам это все не приснилось?

– Помилуйте, Михаил Антонович! Чем хотите поклянусь… Вы только папеньке не говорите, что это я вам сказала… А то папенька еще невесть что про меня подумает, что я ночью из квартиры ушла.

– Ну, ладно.

Выжва оделся и приказал ординарцу разбудить и послать к нему Выржиковского. Пулечка скользнула в свою квартиру. Корыто не просыпался. Когда пришел Выржиковский, Выжва пошел с ним на квартиру Медяника.

В передней на койке лежал привязанный полотенцами за руки и за ноги ординарец Медяника с платком во рту. Его освободили. Он молчал, бессмысленно тараща глаза. В спальне Медяника тускло горела лампа на письменном столе. Сам комиссар, в одном белье, выпучив бесцветные, подернутые пленкой глаза, высунув язык, вытянув тонкую жилистую шею и поджав ноги, висел на большом ламповом крюке, ввернутом в середину потолка. Он был повешен на тонком, намыленном шнурке и был уже весь холодный.

Выржиковский с помощью ординарца вынул Медяника из петли и положил его на кровать.

На столе, под лампой с кривым картонным зеленым абажуром, лежал лист бумаги и на нем было четко и ясно написано:

«Коммунизм умрет – Россия не умрет».

«Смерть врагам Родины. Смерть насильникам и совратителям русского народа! Опомнитесь, русские люди! Опомнитесь, офицеры и солдаты русской, хоть и Красной, армии. Служите Богу, Царю и Родине, а не жидам-комиссарам».

«Белая Свитка».

18

В казармах росла тревога. Людские голоса и топот бегущих ног становились громче. Шелест надеваемой одежды, хлопанье дверей, беспокойные оклики сливались в один сплошной беспорядочный гул.

Вскочили заспанные командиры. Ротные побежали по ротам. Загорались огни. Засвечивались по помещениям в долгой зимней ночи лампы.

Подсчитывали убитых и убытки. В полковом штабе собрались Выжва, Выржиковский, Корыто и Смидин. Они получали там от приходящих из рот донесения.

Грозно было их значение.

Во всем стрелковом полку, где в двенадцати ротах с командами было более тысячи человек, не было ни одной винтовки, ни одного пулемета, ни одной лошади, ни одного патрона, ни одной ручной гранаты. Полк был совершенно обезоружен и представлял собою толпу насмерть перепуганных людей.

Все члены коммунистических ячеек, державшие в ротах революционный порядок, были заколоты. Их было восемьдесят два человека.

Телефон не действовал. Провода были перерезаны. Безжизненно, без звона, вертелась ручка у липового ящика, и молчала грязная, заплеванная, черная трубка. Связь с коммунистическим миром была порвана.

Надо было ехать в город, искать связи оттуда. Ехать было не на чем. Идти пешком было страшно. Наконец, взводный командир Ломаченко вызвался дойти пешком до города и на словах передать в ГПУ о том, что случилось. Ему не решились даже дать письменного сообщения о таком страшном разгроме.

Утро осветило изъезженный, истоптанный людьми и лошадьми двор. Начавшиеся в ротах поверки людей установили еще, что сто двадцать красноармейцев были уведены или бежали.

Выжва и Выржиковский притихли, ожидая ареста, следствия и суда, а может быть, и просто казни без всякого следствия и суда. Однако их не арестовали. Слишком необычайные события прокатились в эту ночь по всей советской Белоруссии и застали власть врасплох.

Этим утром в самой столице Белорусской республики, Минске, проснувшиеся и вышедшие на улицу жители сейчас же вернулись назад и спрятались по домам. Долго шептались они по своим закуткам, потом вышли снова и потянулись туда, откуда было видно здание вокзала.

В сером холодном небе тихо реял на высоком флагштоке, над вокзальной башней, громадный бело-сине-красный Российский флаг. Ветер то разворачивал его весь, и он ясно и четко рисовался на серых тучах, то он медленно сворачивался, припадал к мачте, точно смущался, улыбаясь, и снова раскрывался весь, величественно колебля свое широкое полотнище. Он был как живой. Он был – воскресшая Родина, знамение победы над врагом.

Из дома в дом катились слухи. Проникали через запертые двери, продирались сквозь толстые каменные стены.

«Сгинула сатанинская власть. В России снова – Россия. Русский флаг над вокзалом».

Не верили… Боялись верить. Тайно обнимали близких, лили тихие слезы, молились перед святыми иконами. «Только бы сбылось».

Коммунисты притаились и не выходили из домов. Чины ГПУ попрятались и дрожали по своим кровавым застенкам. Начинали жечь позорные архивы.

«Кто повесил?.. По чьему приказу?.. А ну, как там, в столицах, уже появилась новая власть… Вдруг это она приказала. Вдруг она успела приказать».

Только после полудня решились снять этот флаг. Снявши, еще долго ходили с оглядкой, как воры, боящиеся возмездия. Ждали, что скажут оттуда. Из Ленинграда… Из Москвы. Оттуда ничего сомнительного не было. Наконец, пришли в себя.

Вечером красноармейцы и большое количество рабочих и чинов ГПУ, самых верных коммунистов, было собрано в Минском театре. Местный Исполком заседал на сцене. Был организован грандиозный митинг. Все были свои, верные, преданные советской власти люди. Опытный лектор-еврей разрывался на сцене, рассказывая о «противонародных зверствах царизма».

– Вас, товарищи, ваших отцов, ваших братьев, царские опричники-жандармы гноили по тюрьмам, вас засекали насмерть казацкими нагайками. Крестьяне без земли шли к помещику в кабалу, и помещик делал с ними, что хотел. Земли было так мало, что некуда было куренка выгнать. Вас били, издевались над вами!.. – надрываясь, выкрикивал он у самой рампы в притихшем, жадно слушавшем его зале.

Толпа в театре была захвачена, наэлектризована, готова к восприятию каждой подсказанной ей мысли. Вдруг внезапно во всем театре погасло электричество. Визгливый голос оборвался на полуслове. В темноте тускло мерцали свечи в закоптелых фонарях запасных выходов.

Смутный страх охватил толпу. Всем казалось, что сейчас что-то должно случиться. В этот миг в тишину замолкнувшего зала ворвался громкий, смелый голос. Кто-то отчетливо, выговаривая каждое слово, кричал с галерки:

– Цари крестьян освободили и землю им дали! А ваша жидовская власть народ в рабство привела и лучшие земли отдаст жидам!..

Сверху посыпался, разлетаясь по всему театру, бумажный дождь. Это были тетрадки журнала «Русская Правда» и Братские летучки: «Красноармейская памятка» и «Крестьянская памятка». Были и листки с «Русскими частушками». Люди внизу в партере и по ложам давились и толкались, стараясь схватить эти листки. С верхних ярусов бросились вниз. В коридорах шла давка. Побежавшие наверх арестовывать виновника чекисты были оттерты. Им в темноте жестоко мяли бока.

– Извиняюсь, товарищ…

– Вы чего, гражданин?.. Нельзя ли полегче?

– Я за народную власть…

– И я за народную власть… На, получи!

Тяжелые кулаки били по скулам, по ребрам. Нельзя было определить, кто, кого и почему бьет. Внизу мальчишки свистали и громко на весь театр пели:

 
Разгадай-ка, например,
Что такое Триэсср.
Пролетарская семья.
Три Сруля, да русский я.
 

– Кто поет? – рычал растерянный чекист.

– Комсомол… – отвечали из толпы визгливые голоса.

– Комсомол! – вопили из угла лож басом.

– Ком-со-мол! – в голос отвечало пять-шесть человек, заводя новую частушку.

 
Наш солдатик просто хват!
Что ж не весел ты, солдат?
Надоело тебе, знать,
Все жидам во фронт стоять?
 

– Ха-ха. Надоело! Надоело! – гудело в разных концах.

Наконец, со сцены, из-за занавеса, выскочили пожарные с горящими факелами. Тревожным, мерцающим светом озарился зрительный зал. Искали виновных. Но виновных найти было невозможно. При трепещущем свете горящих огней были видны обычные, испуганные, покорные лица обывателей, красноармейцев, чекистов и молодежи…

Митинг был сорван. Толпа расходилась из театра. Молчаливая, но взволнованная, настороженная, чего-то ждущая. Точно гарнизону крепости, окруженной врагами, вымирающему с голода, томимому жаждой, готовому сдаться, голубь принес весточку: помощь идет.

Тревожно гудело в эти дни советское радио. Полосою по всей России прошли вспышки кровавой народной мести. Пограничная стража доносила со всех границ о том, что сотни таинственных молодых людей перешли в эту ночь границы советской республики. Их нигде не удалось остановить. Они прошли и исчезли без следа.

В Баку пылали подожженные кем-то нефтяные фонтаны. Под Москвой пустили под откос поезд с хлебом, направлявшийся для заграничного экспорта в Ригу. Вдоль Николаевской (теперь Октябрьской) дороги пылали один за другим подожженные неведомой рукой казенные пакгаузы. В разных концах России горели здания ГПУ. У Верхнеудинска сожгли советские склады. В глухой Донской станице целиком вырезали карательный отряд ГПУ. Повсюду от руки неведомых мстителей падали местные «комиссарчики» и ненавистные народу шпионы, селькоры и рабкоры.

Шли слухи об обновлении церквей и икон. Из уст в уста передавали о явлении святых угодников, о Божией мести, о страшной, таинственной девушке-призраке, бродящей с бомбой в руках в самом Кремле.

Наступил день Св. Великомученика и Победоносца Георгия. Более ста лет в этот день русские воины привыкли праздновать свой воинский праздник. В этот день словно что-то шевельнулось в груди у тех, кто прикрыл свои белые, золотые и серебряные кресты алыми бантами и звездами, и им стало страшно.

В хмурую, морозную, ноябрьскую ночь точно носился по льдистым просторам русской земли Светлый Всадник с копьем на сером коне. Искал поразить в самую пасть огнедышащего дракона, полонившего Святую Русь.

Было страшно в Кремле. Было страшно в казармах Красной армии, в частях ГПУ. Но страшнее всего было в Погранотделах, на постах пограничной охраны. Там матерые атеисты, безбожники, красноармейцы, матерщинники, ничего не боящиеся, стоя на посту, крестились закостенелой рукой и шептали испуганно:

– Господи помилуй… Господи помилуй и спаси меня грешного.

По городам брали заложников. Их мучили, пытали, убивали, отыскивая виновных. Советские дипломаты, опираясь на Ригу и Рапалло, требовали от соседних стран арестов, репрессий и высылок невинных эмигрантов. Искали и там следов Белой Свитки. Боялись «Русской Правды». Правда стала страшнее всякой лжи.

В распоряжении следствия была только одна тоненькая ниточка: показание Пульхерии Корыто о том, что в ту роковую ночь она видела в казармах Борисовой Гривы бывшего командира Тмутараканского полка, полковника Ядринцева.

Ядринцева искали повсюду. От Владивостока до Седлеца и от Белоострова до реки Чорох.

19

– «Рождество Твое, Христе Боже наш!» – мерно поет ликующими голосами крестьянский хор села Борового.

Ольга следит за рукою Владимира, управляющего певчими. Между его загрубелых, потрескавшихся от мороза пальцев торчит камертон.

Одна половина церкви занята крестьянами в белых свитках, другая – людьми в красноармейских шинелях.

– Возсия мирови свет разума, – гудит над самым ухом Ольги густая октава Феопена. В чекистской длинной шинели, со знаками взводного начальника на рукаве, он выглядит новым, суровым и страшным. Борода его шевелится, когда он выговаривает слога, и из широкой пасти идет мощный рык. На лбу блестят капли пота.

В лучах зимнего солнца алыми огоньками вспыхивают пятиконечные звезды на фуражках в руках у красноармейцев.

– В нем бо звездам служащие, – поет Ольга и пророческими ей кажутся эти слова.

– «Звездою учахуся Тебе кланятися солнцу правды»…

У Ольги на глазах слезы… Видит, как кланяются, крестясь, красноармейцы. Гаснут, попадая в тень, алые звезды фуражек.

«Звездам служащие – звездою учахуся».

Эта звезда, их научившая, та таинственная Белая Свитка, чье имя здесь на устах у всех, в этом селе-крепости среди болот, среди четвертой стихии – грязи и топей.

Здесь свой особый мир, управляемый грозным атаманом Беркутом. Он да священник, отец Иоанн Хворостов, правят целым болотным лесным округом, где по деревням и лесным глухим фольваркам, между линиями польской и советской пограничной стражи, сбилось несколько тысяч русских, верных России людей, братьев Русской Правды… Говорят – с орудиями…

Атамана Беркута Ольга видит редко. Сейчас его нет в церкви. Он уехал куда-то с неделю назад вместе со старым Ядринцевым. Говорят, где-то еще устраивает такое же русское, «Божеское», село.

Узнать тут что-нибудь нелегко. Научен народ советской многолетней выучкой скрывать свои мысли, да и приказ есть от атамана – помалкивать. Село живет необычной зимней жизнью деревенского быта при воинском постое. Каждая халупа забита красноармейцами, но красноармейцами особыми. Служившими звездам и научившимися кланяться «солнцу правды». По утрам на площади и на опушке леса идут ученья. Глеб и Владимир стоят в шеренге бок о бок с молодыми крестьянскими парнями, и суровый Феопен сквозь замерзшие в инее усы командует:

– Четырнадцать… Пальба шеренгой…

Щелкают устанавливаемые на колодке прицелы.

В деревенской школе за низкими партами густо насели красноармейцы. С ними – батюшка, отец Иоанн. Идет беседа о забытом Боге. К исповеди и святому Причастию готовятся.

У волостного правления собрались люди идти на заставы, в полевые караулы и секреты. Раздают патроны и ручные гранаты. Все живут особенной военно-партизанской жизнью. Женщины привлечены к службе, посильно помогают мужчинам.

– Ольга, вам сегодня в хлебопекарню, хлебы братчикам печь… Ольга, ваш наряд санями развести пищу по заставам… Поедете с Маврушей, она знает…

По ночам щиплют корпию. Режут холщовые бинты. Медикаментов нет. С застав приводят раненых, перевязанных старыми газетами. Свинцовая типографская краска вместо бинтов, напитанных йодом, – партизанская медицина. У Ольги нет свободного времени. То дежурство в лазарете, где большинство тяжело раненых умирает из-за отсутствия хирурга, лекарств и нужных снадобий, то рыть могилы, то на спевку хора, то в мастерскую, где шьют белье и перешивают красноармейские шинели, то набивать патроны. Прямо дня не хватает.

Женщин в селе около трехсот. Часть – крестьянки, местные, все знающие, все умеющие, часть – такие же, как Ольга, откуда-то пришедшие, кем-то когда-то бывшие. Жены, сестры, вдовы, дочери партизан. Здесь не принято спрашивать о прошлом, здесь не говорят фамилий. Просто: Ольга, Варенька, Мария Петровна. А то прозвища есть – «Ласковая», «Тихоня», «Волчонок»… «Пройдите к Волчонку, у нее швейная машина есть, подрубите рубахи»…

Ольгины руки загрубели от разной работы, и вся она развилась, окрепла на лесном морозе, а душа ее просветлела.

Иногда шепчут за работой: «Наши вчера, говорят, удачно почтовый поезд остановили… Советской казны забрали больше ста тысяч… Теперь за все рассчитаемся с хозяевами»…

…«Наши на прошлой неделе всю Луцкую Чеку разгромили. Шесть комиссаров повесили»…

Здесь эти слова не коробят. Война! Ольга понимает, что это война. Как же иначе? Они нас. Мы их. Иногда шепчут: «Таких сел много, как наше… Не сдающихся… по всей, по великой России».

Приезжает откуда-то Беркут. В крайнюю избу зовут начальников дружин. Ольга гордится: с ними зовут и Глеба с Владимиром. Идет «военный совет». В ночь половина села пустеет. Все куда-то ушли. Через неделю вернулись. Слышно, того убили, того раненым сзади везут… Рассказы идут: «Уездком целиком снят. Три комсомольских клуба сожжены».

Ольга вспоминает все это, пока идет служба и чтец на другом клиросе бойко читает молитвы.

Да, странное… С в я т о е с е л о.

Священник вышел с крестом в руке. Слово говорить будет. Теснее придвинулась толпа.

– Возлюбленные братие и сестры! Наше Братство Русской Правды прислало нам молитву о России. На нее нет благословения местоблюстителя Патриаршего Престола. Мы давно отрезаны от Петербурга и Москвы. Да и Москва сама в плену у дьявола, а дьявол и церкви нашей замыкает уста. Однако же сказал Господь: «Воздвигну церковь мою и врата адовы не одолеют ю». Дух Божий живет, где хочет. Дух Божий везде. Эта молитва так отвечает всем нашим помыслам, устремлениям, чаяниям и воздыханиям, что в сегодняшний великий день, когда воссияло над нами солнце правды рожденного Христа, помолимся ее словами за нашу великую Родину – Россию. Аминь.

Отец Иоанн прошел через толпу на середину церкви и опустился на колени. Вся церковь, стуча и скрипя сапогами, последовала его примеру.

– «Ты, Господи, иже на небесех, склони очи Твои на Русь Твою изнемогающую, на красном кресте распятую, красными цепями закованную, красным гнетом угнетенную, красным насилием терзаемую, русского имени лишенную. Господи! Спаси Россию!» – воскликнул молитвенно отец Иоанн.

Тихо, еще не смело, отозвался хор.

– Господи! Спаси Россию.

– «Склони Очи Твои на Церковь Твою гонимую, на епископов и священнослужителей Твоих убиваемых и заточаемых, на храмы Твои ограбленные и в дома непотребства обращенные, на мощи Угодников Твоих поруганные, на святые иконы Твои, кощунственно лишенные риз. Господи! Спаси Россию».

Уже смелее повторил молитвенно хор:

– Господи! Спаси Россию.

– «Склони Очи Твои на народ Твой русский, православный, на дома наши обветшалые и разрушенные, на поля наши оскуделые, на тяжкий труд наш, непосильными налогами съедаемый, на торжища опустевшие, на полосы испаханные, на детей бродячих беспризорных, на городскую безработицу, на деревенскую бескормицу, на всю нашу жизнь неприкаянную, на горемычную нашу долю. Господи! Спаси Россию».

– Господи! Спаси Россию, – гудел проникновенно хор.

– «Ведаем, Господи, грех наш перед Тобою велик. Поманил нас Дьявол чужим добром, бездельным житьем, легким богатством. Охмелели мы взаимною злобою, потеряли мы любовь к ближнему, стали друг другу волками, забыли про нашу Родину. Законного Государя Нашего, Твоего Помазанника, Императора Николая Второго вместе с Царицею, Наследником-отроком и чистыми девушками-Царевнами допустили мы зверски замучить иудейскими руками. Те вины наши великие, долгими годами оплаканные, тяжкими муками искупаемые, Господи, милостиво прости».

Вся церковь припала головами к земле в долгом поклоне, и горестным покаянным воплем отозвался хор:

– Господи. Спаси Россию.

Слезы душили Ольгу. Не могла она больше петь и тихо стала пробираться через коленопреклоненную толпу к выходу, пока священник продолжал:

– «Ныне, Всемилостивый Господи, пошли нам разум и силы, дабы могли мы низвергнуть Антихристову власть, над нами царящую. Прекрати наши раздоры. Зажги в сердцах наших русское братское единение. Сильных и честных озари и наставь на путь. Слабым дай бодрость. Малодушных укрепи. Всех же нас совокупно объедини, вразуми и направь к русской победе. Господи! Спаси Россию».

– «Вдохни, Господи, во всю громаду народную гнев русский святой за несчетные могилы бескрестные, за всех наших братьев, чекою неповинно замученных, за наших жен и дочерей опозоренных, за весь быт наш дедовский русский, красной нечистью поруганный, за рабство наше бесправное, за суды красные неправедные, за всю нашу жизнь подъяремную. Господи! Спаси Россию».

Вспомнилось Ольге. Вчера привезли с «позиции», преграждавшей дорогу из Гилевичей, восемнадцать трупов… Шесть – в белых крестьянских свитках и двенадцать красноармейцев. Там был вчера ночью жестокий бой. Наши отбили попытку красных прорвать заставу. И восемнадцать трупов теперь лежали в ограде кладбища. Равно, одинаково русских и тех и других, стравленных на смертельный бой жестокою сатанинскою властью. За что погибли они?

– «Прости, Господи, благословляющую руку Твою над всею Твоей землею Российской с городами и селами, со степями и горами, с лесами и водами, со зверями и рыбами, с куполами церковными, с благовестом тихим и со всем православным людом».

– «Пошли нам, Господи, нашими же руками освободить нашу Родину, дабы вновь стала она Русью Святою, Державой христианскою, с русским и Христианским над нею Правительством. Благослови, Господи, всеобщее русское вооруженное восстание».

Священник закончил отпечатанную на белом листке молитву.

Он поднялся с колен, быстро прошел на амвон и, повернувшись к пастве и осеняя ее крестом, вдохновенно провозгласил:

– Господи! Пошли нам Царя православного!.. Укрепи… сохрани… и наставь Верховного Вождя русского, Великого Князя Николая Николаевича!..

Потом широко простер над стоявшим на коленях народом благословляющие руки и тихо, проникновенно закончил:

– Благослови, Господи, и малых сих. Вооружи их мощью и дерзанием Твоим… благослови и укрепи виноград сей, лозу крепкую, ю же насади десници Твоя.

Плавно заколыхались мощные аккорды хора:

– Господи! Спаси Россию… Господи! Спаси Россию.

Ольга не в силах сдержать слез выходила из церкви. Ей вслед, с освещенного солнцем клироса, из-за сияющей ризы св. Николая Чудотворца неслось:

– Господи! Спаси Россию[26]26
  «Молитва за Россию» – напечатана в одной из летучек Братства Русской Прав‑ды, весьма распространенной в России.


[Закрыть].