Текст книги "Белая свитка (сборник)"

– Вы боитесь срама, позора, презрения, если бы вас открыли, – тихо начал следователь. – Напрасно… Во-первых, не откроют. Во-вторых, если б и открыли, все это останется позади… В эмиграции… Да и там… поговорят, попишут и позабудут… Мы можем, наконец, написать, что мы вас расстреляли… Вас еще там и канонизируют. Не забывайте вообще, что, если бы вы чудом очутились на свободе и шли бы против нас, мы все равно в любой миг можем любым способом очернить ваше имя в глазах эмиграции. Перед вами отличный пример. Разве не ведем мы «белыми» же руками, и притом самыми первосортными, в ваших эмигрантских газетах травлю против того же Братства Русской Правды, заставляя все эти белые руки бессознательно служить красным целям? – Следователь взял из вороха газет одну и подал ее Глебу. – Читайте. Это описание десятилетия существования ГПУ. Прочтите, как в «Бедноте», – это наш левый орган, – некто Фраерман, конечно, еврей, описывает здание и работу чекистов.

Глеб читал: «Внутри, в коридорах здания, в невысоких, тесноватых комнатах, где работают люди, стоит негромкий деловой шумок. Желтые конторские бюро, обыкновенные канцелярские столы, кипы серых папок, лампы с зелеными абажурами. Темно поблескивают, коротко позванивают телефоны. Кажется, все как в простом советском учреждении. Но приходят и уходят, и работают за столами люди в красноармейских гимнастерках и френчах с малиновыми полосами на воротниках. На вешалках висят их шинели и синие шлемы с красными звездами. И тогда понимаешь, что это – боевой штаб боевого органа пролетарской диктатуры, который партия назвала своею вооруженною частью, ГПУ…»

Глеб дочитал до конца заметку и передал газету следователю. На его лице был вопрос.

– Вам не приходит в голову никакого сопоставления? Впрочем, вы вряд ли помните… Да, пожалуй, и не можете ни помнить, ни знать… Вы слишком молоды… В Петербурге, на Кирочной, против Таврического сада было громадное белое здание Жандармского управления. Там тоже сидели люди в военных синих мундирах с серебряными пуговицами и с алым аксельбантом. Там на вешалках тоже висели синие фуражки и шинели, но разве пришло бы в голову какой-нибудь газете, скажем «Речи», «Новостям» или «Биржевым ведомостям», так их расписывать? В те времена это почли бы просто не приличным. Вы, наверно, читали недавно письмо писателя Горького по поводу смерти главы нашего ГПУ Феликса Дзержинского. Можете ли вы представить себе, чтобы на смерть генерала Мезенцева или усмирителя Москвы полковника Мина, убитых, а не просто умерших, написали бы такие растроганно-сочувственные письма Лев Толстой или Короленко? А ведь тогдашнее Жандармское управление было агнец по сравнению с ГПУ. И что такое были по количеству ими казненных Мезенцев или Мин по сравнению с Феликсом Дзержинским? Вы понимаете, как силен наш строй, если мы так воспитали и прессу и свободных, вполне свободных писателей? Соглашайтесь же. Вы пойдете служить к нам в сексоты. Какая это завлекательная, какая глубоко волнующая служба!.. Вас прославят. Я не соблазняю вас материальными благами. Я знаю – они вас не интересуют… Но служить такому могущественному делу есть великая честь. Вы будете одним из рычагов машины, делающей действительно планетарное дело…

– Дело разрушения, – сказал Глеб.

– Пускай так, разрушения. Но разве сама жизнь не есть разрушение? Разве все, что мы видим кругом, не разрушается на наших глазах? Мы только ускоряем жизненный процесс.

– Оставьте меня! – задыхаясь, сказал Глеб. – Я необдуманно попался в ловушку. Ну и расстреливайте меня, а не рассказывайте мне ваших лживых и скучных сказок. Они только наводят на меня тоску. Я видел правду, Божию, русскую правду, и вам никогда не запугать и не соблазнить меня вашей ложью… Я не боюсь ни смерти, ни пыток. Я умру за Родину… Это только счастье…

– Браво! Прекрасно сказано. Я вижу, что не ошибся, когда, вместо того чтобы допрашивать вас, прямо предложил вам поступить в сексоты. Нам именно и нужны такие бесстрашные люди… Ибо служба сексотов полна опасностей.

– Нам не о чем больше разговаривать! Пытайте меня!.. Жгите меня живым!.. Все равно не скажу ничего. Я не пойду служить Сатане.

Опять на лбу следователя глубже стали складки и лицо его изобразило скорбную Мефистофельскую усмешку.

– Мы знаем, кого и какими пытками заставить нам служить. К нам, так же как вы, однажды попался англичанин Райли… Тоже сначала упорствовал, кричал, что он английский гражданин и потому неприкосновенен. Но разве для Третьего Интернационала существуют государства? Что такое для нас Англия, Франция, Польша? Мы выше их. После некоторых пыток мы предложили ему стать сексотом. Вы понимаете – англичанин, спортсмен, гуманист, проникший на советскую территорию, чтобы служить страждущему русскому народу, становится секретным сотрудником Чрезвычайки и предает тех, кто ему, как иностранцу, как всемогущему англичанину, открывает свою душу. Разве это не гениально? Он, конечно, отказался. И вот тогда, каждую ночь, его стали водить на расстрел. Чекисты в кожаных куртках и среди них он в мундире английского офицера. У стенки, в грязи, в вони, стоят жертвы в одном белье. Наши русские дураки ведь и сейчас продолжают верить во всемогущество Европы. Перед Райли они падали на колени, целовали ему руки… Эти-то morituri…[28]28
  Обреченные на смерть.


[Закрыть] А потом команда: смирно! И на глазах у Райли – хлоп-хлоп. И валятся жалкие трупы вместо живых, верящих в него людей… И так много ночей. Мне рассказывали, что Райли стал неузнаваем… Наконец, он подписал согласие… Стал сексотом… Но… не смог ли он работать, как следует, или не выдержал роли, только по приказу ГПУ чекист Ибрагим застрелил его во время прогулки на Воробьевых горах… Видите, как мы можем заставить служить себе? Не доводите же нас до крутых мер…

– Меня не заставите, – гордо сказал Глеб.

По мере рассказов следователя в нем точно нарастала, поднимаясь из самого сердца, какая-то упорная, могучая сила сопротивления.

– Вы очень молоды. Повторяю вам, вы мне очень нравитесь. Люди такого характера – золотые люди для нас. Имейте в виду, что в выборе мер психологического принуждения мы тоже многое изучали и все научно обставили. Лучшие психологи русской науки работают для нас. Я знаю, что если пытать вас обыкновенными пытками, это не поможет. Это только вас еще больше ожесточит.

– Не запугаете! – сказал Глеб. Стальным блеском горели его глаза. В голосе звенел металл. В это мгновение он понял, что настал час его мученичества и венец святых страстотерпцев спускается на его голову. Он мысленно укрепил себя молитвой.

Следователь усмехнулся. В исказившихся морщинами смеха чертах лица ярче стало сходство с Мефистофелем, какого привык видеть на картинах Глеб.

– Вы мне положительно нравитесь, мой молодой друг. Вы мне напоминаете еще одного, такого же гордого и непреклонного, как вы. Он тоже так упрямился и кончил плохо, очень плохо. Он не рассчитал своих сил и нашего могущества. Он и лицом походил на вас. Впрочем, нет… Не совсем… У него лицо было круглее вашего. И он был старше вас. Ему было за тридцать, а вы едва за двадцать перешагнули. Я говорю о капитане Эльвенгрене. По отцу финляндец, по матери русский, он соединил в себе благородную пылкость славянина с упорством и волею финна. Сделать его сексотом, заставить выдать его сообщников была нелегкая задача. Никакие пытки его не брали. Мы скоро поняли, что его не возьмешь так, как мы взяли Райли. Он не боялся ни своей, ни чужой смерти. И вот в ГПУ стали его изучать. Мы подвергли его внимательному надзору специалистов, и мы нашли его слабое место. Он, не боявшийся живых людей, не боявшийся ни смерти, ни убийства, он, переступивший через кровь, безумно боялся покойников. Может быть… брезговал ими…

Следователь замолчал. На его лице играла улыбка удовольствия, точно он вспоминал что-то очень приятное. Он опять закурил папиросу и дымил ею, пока не затлела вата. Потом он притушил ее о край стола, бросил окурок на пол и продолжал, понизив голос почти до шепота:

– Его приковали к трупу и бросили в одиночную светлую камеру. Установили за ним наблюдение. Сначала он рвался и метался по комнате. Обнаженный труп тащился за ним. Потом он сел и смотрел на труп. Проходили дни. Ему подавали пищу. Он не притрагивался к ней. Труп разлагался. Скоро смрад стал так силен, что чекисты отказывались входить в камеру. Он забился в угол – и труп лежал у его ног. Мясо чернело… Обнажались кости. Тогда он стал выть… Он сошел с ума. Ничего не поделаешь, пришлось, к сожалению, пристрелить его… Вот, дорогой друг, вы теперь видите, как мы умеем поступать с теми, кому открыли тайну Чрезвычайки и кто не согласился служить нам… Я вам добавлю еще: я умышленно рассказал вам про двух иностранцев, граждан гордых и великих держав. Никто за них не заступился. Никто не посмел даже заявить протест. Вот каково наше могущество! Говорю вам это затем, чтобы вы не думали, что вас спасет и как-то выручит ваше польское происхождение…

Следователь снова закурил и, повысив голос, сказал раздельно, по слогам, веско и внушительно:

– Если бы в наши руки попались английский король или диктатор Италии Муссолини и по ходу вещей нам нужно было их замучить и казнить, мы бы это сделали, никого не боясь, потому что никто не посмел бы стать на защиту. Понимаете теперь, какая мы страшная, великая сила и какая честь, какое наслаждение служить нам, властителям мира, некоронованным его царям?.. Я вас в последний раз спрашиваю. Угодно вам стать сексотом нашего всесильного ГПУ?

Глеб встал. Он с ненавистью и отвращением смотрел на следователя.

– Нет! – воскликнул он голосом, охрипшим от волнения, сдавившего ему горло. – Никакими пытками, никакими ужасами вы не заставите меня стать таким подлецом и мерзавцем, каковы вы все, коммунисты. Вы слуги дьявола, архинегодяи, лжецы!..

– Не истощайте понапрасну вашего словаря белогвардейских ругательств, – останавливая жестом Глеба, сказал следователь. – Вы меня ими не оскорбите и не смутите. Мы поднялись на такие высоты, где все эти словесные оскорбления только бумажные стрелы, пускаемые учениками к солнцу… А вас мне просто жаль. Впрочем, нечего делать.

Он надавил на кнопку. Два рослых человека в кожаных куртках, точно ожидавшие за дверью, тотчас появились в комнате.

– Отведите гражданина, – сказал следователь. – Навсегда.

Чекисты крепко схватили Глеба под руки и повели по коридору.

У тяжелой, распахнутой, узкой двери он получил удар по затылку и без сознания скатился в сырую смрадную яму.

Когда очнулся, было тихо. Утро еще не наступило. Было холодно, сыро и тесно… Начинал мучить голод… «Шамать»-то дадут «мандру»?.. – подумал он с бессильной горечью. Знал, что не дадут. Голод, холод, темнота, склизкие стены, шум советского дома, по мере убыли сил слышимый все слабее, – вот что осталось ему теперь.

А потом – смерть.

– Господи! Пошли мне скорее смерть!

В Боровом тревога. Ее не трубят на золотых трубах расшитые по плечам басоном трубачи, ее не играют на певучих пехотных горнах горнисты, не бьют барабанщики…

Дежурный партизан прибежал с телефона к школе, где вповалку спали дети, мальчики десяти-пятнадцати лет, освещенные кротким светом лампады, и крикнул:

– По отряду тревога!

Зашевелились, закопошились детские фигуры, как раки в корзине с мокрым мхом. Стали выскакивать, протирать глаза, вздевать полушубки и пальтишки, обувать сапожки и валенки.

Кто-то засветил лампу. Еще минута неясного говора, и захлопала дверь, пропуская одного за другим на спящую в снегах улицу Борового.

Они бежали по избам. Каждый знал свои, куда он должен сказать, кому сказать и что сказать.

Мальчик стучал в двери и, когда ему отзывались, кричал:

– По Боровому – тревога!

С полминуты слушал: поняли ли его. Проснулись, зашевелились… Одеваются… Он бежал дальше.

В лесу, верстах в четырех от Борового, двоили частые выстрелы. Раз пять протакал пулемет и опять: – та-пу… та-пу… – «его», и наши: – бах, бах… бах… бах… Резкие, страшные ночью в лесу были эти звуки, точно совсем близко, рядом…

По халупам бежали мальчики. Стучали… слушали, пока не отзовутся.

– По Боровому – тревога!

Серым народом наполнялись улицы.

Ольга в шубке и платочке выбежала на крыльцо. Напротив высокий, костистый, с косматой бородой, стоял Феопен. В белой свитке, с патронташом, с винтовкою в руках. Зевал во всю пасть.

– Феопен Иванович! Не знаете, что случилось?

– А кто ж их знает-то… Поглядеть надо… Што там таково.

Конный партизан с заводною лошадью проскакал к избе Беркута. Ротные звенья сходились во взводы. Собирались дружины.

Командиры торопливо шли от Беркута к своим ротам.

Раздавались команды. Где по-военному: «Шагом! Марш!..» Где просто: «Айда, ребята!..» Где прямо: «Пошли, что ль? Готовы?..»

Феопенова рота собиралась при нем. Феопен, не без солдатской грации опершись на ружье, смотрел на ясное небо, на звезды, слушал и говорил медленно не то Ольге, не то сам с собою.

– За Зарецким пошло озером. Хто ж ему ходы туда показал?.. Ишь ты, как на Млынокской заставе заскворчало… Во… во… На самых Целковичах… В Бышняке… Вот оно как нынче… Разыгрались товаришы… Готовы, братки?.. Ступай за мной…

Серой змейкой в темноту леса потянулась Феопенова рота. Последняя. Рысью, краем села проехал атаман Беркут догонять отряд.

В селе стало тихо.

Лес гремел выстрелами. Они уже сливались в непрерывное клокотанье, точно вода закипала в каком-то громадном котле, большие, как никогда раньше, силы наступали на Боровое.

Яркий январский рассвет розовым заревом наливал лесные глубины. Золотом покрылся снеговой холм у церкви. Там стал резерв Беркута – сорок человек. Батюшка отец Иоанн с Владимиром поднялись к церкви.

На улицах села Борового стало безлюдно и тихо. В широко, настежь раскрытые двери храма видно мерцание засвеченных лампад. У образов Спасителя и Богоматери прибавляется свечей. Их ставит Владимир по заказу женщин. Тех, что хотят помолиться и не могут: заняты.

В золотых огневых венцах круглые железные паникадила. Царские врата раскрыты. У престола Господня стоит отец Иоанн.

По лучшим и более опрятным избам идет, шуршит, льет водою, блестит пламенем разжигаемых печей женская партизанская работа. Моют избы, готовят соломенные постели для раненых, кипятят воду, заваривают чай. Перематывают бинты. Марья Петровна готовит, что можно, для тех, кого некому ампутировать, некому вынимать пули, некому определить, что надо делать. Их скоро привезут.

Привезут наверно.

Она это знает, слушая музыку боя, по опыту военной сестры милосердия.

Кругом Борового стрельба. Красный враг где-нибудь опрокинул заставу или кто-нибудь показал ему особые лазы, и он прошел ночью в леса и теперь окружает партизанское гнездо.

Лицо Марьи Петровны в алых пятнах, высший признак тревоги и волнения.

– Вы, Варенька, вот что… Соберите стаканы да чашки… Приготовьте сахар… белый хлеб нарежьте. У них завсегда жажда большая.

У них – это у раненых.

– Совушка, вы хлебы-то поставили?.. Ладно, ладно… Наши вернутся голодные… Палагее скажите, чтобы борщ беспременно сготовила с бураками на них, на одних. Мы уж сегодня и так переможемся… на водице. Их, страстотерпцев, напитать надобно… А где Пульхерия?

– Какая такая Пульхерия? – блеснула искрами круглых очков от огневой печки Маня Совушка.

– Фу! Да Совдепка – то наша. Ей же белье надо готовить. Раненые придут, переодеть их надо по крайности.

– А я не видала.

– Вам, Ольга, Совдепка не попадалась?

– Нет… не заметила.

– Да что же вы так стоите? – рассердилась Марья Петровна. Алые пятна пошли к ушам и шее. – Надо же ее искать… Она же новенькая, не знает… Надо все сносить в эти избы, что нашито да настирано. Пошукайте ее в прачешной… в бельевой… или в школе… Тревога. По тревоге все сбегаются на наш двор… А где же она?.. Уж и впрямь какая-то Совдепка несообразная. Ей же и воду надо носить, на случай какого пожара. Бегите же, Ольга.

Ольга выбежала на улицу… Какой ад был кругом! По лесу точно великаны били палками. Так и трещал глухой красный бор. Солнце слепило глаза. Легкий мороз захватывал дыхание. Ольга остановилась. Задохнулась сладким лесным морозом.

Ей навстречу по небу над лесом что-то быстро неслось и гудело, сверля воздух. Никогда ничего подобного не слыхала Ольга.

Аэроплан!

И сразу за церковью, выше розовых сосен, в прозрачной небесной синеве вспыхнуло четыре белых, пушистых, точно облачные барашки, дымка и резко ударило:

Бомм-пау… бомм… бомм… бомм…

Что же это такое?

Марья Петровна, Варенька, Маня Совушка – все выбежали на крыльцо.

– Артиллерией палит… Вот оно что! – услышала Ольга голос Марьи Петровны. – Спаси, Господи, наших мучеников-партизан. Дай им устоять от супостата.

Новый залп над краем деревни.

– По нас кроет, – тоном ниже добавила, крестясь, Марья Петровна. Красные пятна исчезли со щек. Точно кто кистью с белою краской провел по ее лицу. Землисто-белым, как меловая осыпь, стало лицо. Отразили тоску глубокие черные глаза. – Спаси, Господи. Исусе Христе! Иоанн Воин, моли о нас Господа.

Шибко сверля воздух, казалось, прямо на них, летели еще снаряды. Все присели. Маня Совушка бросилась в снег. Черные столбы дыма, как внезапно выросшие длинные кудрявые деревья, вдруг встали по холму у церкви. На опушке упала как подрезанная высокая сосна. Засвистали, шелестя в воздухе, осколки и ш-шлеп, ш-шлеп, шлеп посыпались по улицам.

– Гра-на-та-ми… – прошептала Марья Петровна. – По деревне… – Вдруг сорвавшимся, визжащим голосом она закричала: – Нечего глазеть-то, бабочки! Чего не видали? Становись, родные, по своим рукомеслам, кому что делать указано. Не наше это, не женское дело его снаряды считать. Нас это не касаемо.

Ольга было кинулась искать Пульхерию, но услышала окрик Марьи Петровны:

– Оля… Олюшка… Назад… Кудай-то вы?

– Совдепку искать, Марья Петровна.

– А не надо. Не надо же. Где ее теперь сыщешь? Нигде не найдете… Поди, сомлела совсем. В погребе где, гляди, схоронилась… Теперь всем вместе надо быть… Не так и страшно… Да и раненых пора принимать… Идут страстотерпцы…

– Как думаешь, Феопен, устоят наши?.. Не подадутся? – шепчет Ольга.

У Феопена рука перебита тремя пулями. Марья Петровна и Ольга приладили ему вместо гипса дощечки. Мальчишки их тут же обстругали ножами и продолбили дорожку для кости. Кругом накрутили бинтами. Феопен левой рукою из чашки без ручки, деревенской чашки, темно-лиловой, с розовым розаном в белом овале, пьет жадно чай.

– Наших тоже положено не мало… Наши как, бывало, в окопы ерманские ворвались, штыками работали. Отбили. Всех их, как есть, передушили… – отрывисто, между чашками, рассказывает Феопен. В лохматой бороде не то комья грязи, не то сгустки крови… и мозга.

– Феопен, тебе-то не больно? Я бы тебе бороду промыла, – говорит Ольга, приготовившая в небольшой шайке теплую воду. – Лицо бы обтереть хорошо.

– Промой, сестрица… Не больно… И то закровянился весь… Прикладами дрались…

Стиснув зубы, полузакрыв глаза, подавив отвращение, ужас и страх, Ольга мочалкой и полотенцем отмывает залитое кровью лицо Феопена.

– Не больно?

– Не мое это… Не моя это кровь… Вот с рукой как будет, не знаю… Хорошо, коли не загниет… Тогда Бог даст, срастется. Дохтуров-то у нас нет правильных… Не то што госпиталей каких… Ты говоришь, устоим ли? Нам, партизанам, нельзя не устоять. Не устоим, так куда подадимся? Некуда. Через границу поляки не пустят… Расходиться?.. Переловят… Замучают, хуже смерти… Ишь как бьют.

– Две халупы загорелись было. Ничего. Мальчишки да мы снегом закидали.

– А не страшно?

Ольга не сразу отозвалась.

«Страшно? Да, – подумала она. – Не за себя страшно… За Владимира… За всех… А где-то теперь Глеб?!

– Крепимся, Феопенушка.

– Крепись, сестрица… Бог-то посильнее красных будет, со всею ихней артиллерией…

День шел, и не знала и не соображала Ольга, быстро или тихо идет время. Ползет или мчится, неостановимое? Рано или поздно? Раненые прибывали сначала по одиночке, пешком, потом их стали привозить на санках ручных, по двое, по трое. Во всех халупах кипела работа. Все женщины, все мальчишки были при деле.

Уже попадали снаряды в дома. Начались пожары, их гасили общими усилиями. Один мальчик был убит, два ушиблены осколками, Варя Толстая была прострелена шрапнелью. Корпии не хватало. Тех, кто был ранен полегче, у кого кровь не так сильно шла, перевязывали газетными листами. Жутко выглядели руки и ноги в кровенящих газетах – точно куски мяса в бумажной обертке.

Шел тихий шепот. Собственно, никто ничего не говорил и не шептал. Шепот мысленный: не устоять партизанам. Красных навалилась целая бригада, два полка, с артиллерией. У наших из четырех пулеметов два подбиты, а у красных бьет шестнадцать пулеметов. Нельзя носа показать из окопов. Если еще раз атакуют, ворвутся в окопы, не хватит рук колоть неприятеля.

А потом?.. Потом ворвутся в село.

С женщинами расправа известная. Помощи ждать неоткуда. Откуда же помощь? Партизаны здесь одни.

В страшной тоске, что вдруг точно крепкою, жесткою ладонью сжала Ольгино сердце, она вышла из халупы подышать свежим воздухом.

В халупе, переполненной ранеными, стоял душный, терпкий запах крови, нечистого белья и табачного дыма от крученок. Нельзя было отказать раненым умирающим в удовольствии затянуться табаком.

Далекий ружейный треск, прерываемый частою стукотнею пулеметов, покрывался грохотом пушечной пальбы и треском ломаемых, падавших деревьев. Сейчас артиллерия не обстреливала деревню. Весь бой был там, где, знала Ольга, в расчищенных старых германских окопах находились партизаны. Там их оставалось немного. Вот где все они. На холме, напротив, где все так же широко раскрыты церковные двери, видно сквозь них, как в храме на полу, словно кули, накрытые белыми свитками и серыми шинелями, лежат убитые партизаны. В головах их теплятся свечи.

«…Молитву пролию ко Господу и Тому возвещу печали моя…» Не устоять партизанам.

Последние раненые говорили: нету патронов. Ожидают атаки, чтобы бросить ручные гранаты, а потом схватиться на штык и драться до смерти. Да и штыков осталось немного… Конец приходит «Боровому».

«…Погуби крестом Твоим борющие нас…»

Бездумно прошла Ольга к краю села. Там, спускаясь в овраг, шла занесенная снегом, узкая дорожка… «На Перекалье… Туда, говорят, будем спасаться».

«…Господи, воздвигни силу Твою и прииди во еже спасти ны…»

Ольга остановилась. За халупами не так слышна была перестрелка. Лес стонал и шумел сзади. Впереди была тишина. Густым снеговым покровом были одеты ели. Темным, непроницаемым и надежным казался густой черный лес. Ольга смотрела в его синеватый сумрак.

– «Воздвигни Силу Твою… – прошептала Ольга. – Прииди во еже спасти ны».

Глаза напряглись. В лесу, где никого не могло быть, где никого не должно было быть, что-то мелькнуло. Черное, высокое, быстрое… Какая-то тень скользнула между деревьями. Промчалась, обходя Боровое. Другая, третья… Редкая цепь. «Они»… Красные!

Стало ясно видно человека. Высокий, ловкий, с военной осанкой… Черная кожаная куртка. Такие же штаны. Сапоги выше колен. На поясе и через плечо патроны. На плече винтовка на ремне. Он бесшумно, как черная тень, скользит на лыжах, легко опираясь на тонкие палки. Ловкий ходок! Он свободно лавировал между деревьями. Скрывался на миг за широкою елью… Появился – близкий, с румяным лицом под кожаной фуражкой.

Острые, колючие иглы поползли по ногам Ольги, поднялись по спине, сдавили шею. Заморозило сердце. В глазах потемнело. В полусознании мелькнула мысль: «В кармане заклеенный воском орешек. Марья Петровна дала… В последнюю минуту… Чтобы живою не даться».

Ольга хотела нащупать орешек. Не слушались руки. Висели неподвижные, тяжелые, холодные. Не ее, чужие руки.

Она не упала. Сомлев, продолжала стоять. Прислонилась только к темной, обгорелой халупе. Ничего не видела. Не понимала, сколько мгновений так прошло. Когда стало светлеть перед глазами, холодный пот выступил на лбу, в висках стучала жестокая боль. Ольга была так слаба, что не могла тронуться с места. Из леса длинной змеей, заполняя овраг, скрываясь в его глубине, двигалась узкая колонна людей в черной одежде. Они несли ружья на ремне, по-военному строго, по-охотничьи свободно и сноровисто. И шли они легко, взметывая ногами глубокий снег, привычные ходить по сугробам. Впереди – осанистый старик. Никаких внешних отличий на нем не было. Так же, как у всех, у него были патронташи, так же висела на плече винтовка со штыком, но во всей его осанке было что-то начальственное.

Ольга смотрела на него, обеими руками держась за грудь. Ей казалось, что выскочит ее сердце, вдруг бурно забившееся. У нее перехватило дыхание. Оно прерывалось. Потом дышала часто, жадно глотая морозный воздух.

Впереди людей, однообразно, солдатски-щеголевато одетых в кожаные куртки, по-стариковски небрежно шел Всеволод Матвеевич Ядринцев.

Воздвиг Господь силу Свою!

Всеволод Матвеевич крикнул мимо Ольги, в деревню:

– Эге! Эге-го!.. Где Беркут?

Ему ответили издалека, от церкви.

– Здесь… Раненого принесли… У школы.

Всеволод Матвеевич повернулся к своим и крикнул по-военному строго:

– Строй взводы!.. а-арш! – И уже подле самой Ольги сказал кому-то в ряды: – Петрунчик… Резервную колонну на площади.

Сам он ускорил шаг, направляясь к школе.

Тот, кого он назвал Петрунчиком, отделился от колонны, заливавшей всю ширину деревенской улицы. Это был высокий человек, очень белокурый, – Ольга сказала бы про него: чухна, – в блестящем на солнце пенсне, без усов и бороды, но, видно, не молодой. Прямой, как жердь, вытянутый, точно аршин проглотивший, он, повернулся к колонне и по-офицерски отчетливо скомандовал:

– Первая рота! Сомкни колонну!

Сложил руки рупором и крикнул в лес:

– Матвеич… прика-зал!.. Резервную колонну!.. По первому батальону!

Село наполнялось черными кожаными людьми, сапожным мерным по снегу скрипом, манерочным позвякиванием на поясах, запахом кожи, махорки и пота, терпким, бодрящим запахом смело идущей пехотной колонны.

Ольга побежала, обгоняя солдат, к школе, где лежал раненый Беркут.