Текст книги "Белая свитка (сборник)"

Перед отъездом в Боровое Пульхерия Корыто, будучи уже за границей, прошла обстоятельный курс провокации в советском полпредстве и несколько раз видалась с Пинским. Ей было сказано, что, если она не найдет «бывшего» полковника Ядринцева или если ей неудобно будет выманить именно его на условное место, она должна разыскать его сына и совратить его. Тогда сын будет взят заложником и этим путем будет легче вытянуть и старика.

В Боровом Пулечка на первых шагах растерялась. Совсем не такими рисовала она себе «белых» и не такими ей изображали в полпредстве партизан Белой Свитки, братьев Русской Правды.

Однако Пулечка была девушка развитая и неглупая. Она поняла, что расспрашивать и допытываться о чем бы то ни было не очень-то здесь возможно. Все были насторожены и подозрительны еще больше, чем у большевиков. Малейшее подозрение в предательстве влекло за собой скорый и беспощадный суд. Смерть в лесу около выкопанной самим же осужденным могилы. Ничьих фамилий она никогда не слыхала. Все жили с прозвищами. Когда ее привели к Марье Петровне на допрос и испытание, ее спросили, как ее зовут.

– Пульхерия Кировна Корытина, – сказала Пулечка. – Отчество «Карповна» ей вообще не нравилось и она его переделала на «Кировну».

– Тут, милая моя, мы живем не под своими именами. Надо тебе придумать прозвище, – сказала Марья Петровна. Она оглядела ее короткое, выше колен, варшавское платье, ноги в розовых чулках, башмаки на высоких каблуках, заметила вызывающую красоту круглых колен и подумала: «Совдепка. Лучшего прозвища не придумать». Но ей тут же стало жаль молодую девушку. Такое прозвище ее, конечно, обидит. – Хорошо, моя милая, мы это потом придумаем, а пока поступишь в бельевую мастерскую и прачечную. Там посмотрим, что дальше. Да и одеться тебе поприличнее надо бы.

Это последнее Пулечка понимала и сама. Ни для деревни, ни для всей жизни здесь ее костюм не годился. Она оделась крестьянкой. Высокая, стройная, в легкой, схваченной в талию шубке, в валеных котах, в ковровом платке, она была положительно красива.

Прозвища ей потом так и не придумали. В глаза называли Пульхерия Кировна, а за глаза «Совдепкой» – слово это точно прилипло к ней.

В две недели Пулечка изучила всех обитателей Борового. Полковника Ядринцева здесь не было. Оставалось искать его сына. Как ей казалось, это должно было скоро удасться. Среди довольно многочисленной интеллигентной молодежи она быстро наметила Глеба. Он как-то, принимая от нее белье, проговорился ей, что он приехал из того заграничного города, где была и Пулечка.

– Значит, мы с вами вроде как земляки, – обжигая Глеба взглядом, сказала Пулечка. – Вот мне одной теперь и не так скучно будет.

Пулечка решила, что Глеб Сокол и есть Владимир Ядринцев, и стала искать сближения с ним.

При встрече с ним на деревенской улице Пулечка всякий раз стыдливо потупляла глаза и останавливалась, точно не зная, куда деваться, и такое смущенное, томное «ах» срывалось с ее красивых губ, что Глеб густо краснел.

Жизнь в деревне не то что жизнь в городе. Все и всё на виду. Пулечка старалась, где только можно, показать себя Глебу. Она искала его. Ему же в голову не приходило прятаться. Он невольно стал отмечать ее среди других женщин села, стал о ней думать. Земляки…

Боровое было как монастырь. Ухаживанья или того, что называется «флиртом», тут не водилось. Людьми владела слишком сильная, яркая и высокая идея – спасение России. У всех была лишь эта одна несказанно прекрасная «дама сердца» и любовь к ней поглощала все. Жизнь была трудная и напряженная. Опасность грозила отовсюду – на постах и заставах, в дальних налетах, в самом селе. Партизаны, переодетые крестьянами, красноармейцами, чекистами, ездили в глубь советской республики, заводили новые связи, разрушали, где можно, советский аппарат, казнили палачей-чекистов, проникали в самую толщу советского управления. Люди гибли постоянно. Но это не останавливало других. Перед Рождеством Феопен был в Москве, в самом Кремле.

При такой жизни было не до любовных увлечений. Женщины в этой работе соревновались с мужчинами. Они брали на себя ответственные и важные поручения связи с далекими городами внутри России. Они развозили Братские брошюры и листовки повсюду. Это они сшили тот громадный русский флаг, что реял над Минским вокзалом. Бывало, что они попадались. Тогда их мучили и насиловали в Чеках. Их, жестоко натешившись, убивали. Женщины в Боровом были религиозны и легкая любовь здесь была невозможна.

Если здесь любили, то любили крепко, на жизнь и на смерть, с мыслью о том, чтобы потом, после, когда все удастся и будет Россия, сочетаться браком и обзавестись семьею. Этот тон давали пожилые и старые женщины села своим богомольем, рассказывали о прошлом о явленных Богом людям чудесах.

Такою преданной и бесповоротной любовью полюбила Владимира Ядринцева Ольга. Такая безгрешная любовь была и между иными партизанами и девушками, жившими в селе.

Для той легкой любви, какую только и знала Пулечка, в Боровом вовсе не было места. Это Пулечка скоро поняла. Однако она не растерялась. Она слишком верила в силу своей смелой красоты и в мужскую слабость.

«Притворяются. Комедь ломают. Они все такие… Когда доберется, не устоит».

Глеб был юноша чистый. Он был мечтатель. Общение с Подбельским не прошло для него бесследно. Он часто задумывался о потустороннем, о возможности вызывать к жизни и увидать существа иного мира. Были же когда-то валькирии, нимфы, русалки, наяды, их видели древние люди. Не все же фантазия, не все сказка. Наконец, где в жизни кончается сказка и где в сказке начинается подлинная жизнь? Подбельский не раз говорил Глебу: мысль может воплотиться, чувственные мысли людей создают особых лавров, и они могут воплощаться в женщин. Такие ларвические женщины называются «суккубы». Теперь Глеб часто думал об этом.

Глеб был здоров. В нем бушевала кровь. Когда он был с людьми и на людях, он легко справлялся с собой. Но когда долгими зимними ночами он оставался в стоявшей на краю села бане, где он жил со своим звеном, и звено уходило по делам, разъезжалось по поручениям, а Глеб один томился на матрасе, положенном на пол, слушая тихую поступь ночи по лесу, страсти бороли его. Дрожа, оглядывал он маленькую старую баньку. Думал о том, что здесь прежде мылись женщины. Закрывал глаза: казалось, видел женские тела в банном пару.

Тогда мечтал… Мечтал о суккубе… Не боялся нечистой силы. Думал лишь о том, чтобы слиться с какой-нибудь женщиной, испытать счастье победы, радость облегчения, гордость обладания.

С тех пор как появилась в селе Пульхерия, эта борьба с бунтом плоти стала еще труднее для Глеба. При встречах он мысленно спрашивал ее:

«Кто ты?.. Может быть, суккуба?..»

Она улыбалась ему призывно. Обжигала его страстью своих темных, карих глаз.

«Твоя», – точно говорили ему эти глаза.

«Моя?» – робко спрашивал он ее взглядом.

«Разве не видишь?» – был безмолвный ответ. Темные вишни сверкали из-под густого кружева ресниц. Она скользила мимо него, по узкой между сугробов дорожке. Прижималась на миг бедрами к его бедру…

Нарочно… Или это только казалось?..

Глеб оборачивался ей вслед. Она шла, покачиваясь на ходу, точно напевая что-то, танцующей походкой. Белые коты чуть касались снега, шубка веяла над красной в белых горошинах юбкой. Вот остановилась перед полной воды проталиной на дорожке. Подняла юбку, чтобы прыгнуть. На миг мелькнуло над коленом розовое тело. Стыдливо оглянулась. Увидела, что Глеб смотрит. Испуганно опустила юбку. Прыгнула, взвизгнула… Побежала…

«А вдруг суккуба?..»

На селе Святки. Хотя много партизан ушло на заставы и разъехалось на разведки, на площади у церкви не смолкают до полуночи песни. То визгливо, высокими голосами поют девушки, то мужской хор заводит одну за другой солдатские либо партизанские песни.

Глеб один в своей бане. При свете одинокой свечи, вставленной в бутылку, он по десятку замаранных, небрежно, наспех написанных, часто с кровавыми пятнами листков составляет для атамана Беркута «сводку» партизанских действий. Их много – давних, вовремя не дошедших до «штаба», и совсем свежих, вчерашних.

Длинное, долгое путешествовавшее летнее донесение. В свое время оно было помещено в хронике Братского журнала глухо, туманно, теперь о нем братья из Минска доносят подробно. Братская «пятерка» казнила члена коллегии ГПУ в Минске Хейфеца. В донесении описывалось, как вошли к нему в дом, в его кабинет, прочитали ему приговор, застрелили его и ушли, оставив труп, а на трупе приговор Братства.

«Чисто сделано», – подумал Глеб.

Через небольшое двухстворчатое окно, толком не закрывающееся, – задвижки сломаны, – и только припертое и заложенное, чтобы не дуло, бумагой и тряпками, доносилась с села лихая песня. Поют партизаны. Глеб различает ведущий весь хор. Чистый, звучный голос Владимира:

 
Ах, тучки, тучки понависли
И в поле пал туман…
Скажи, о чем задумал.
Скажи, наш Атаман.
 

«Давно сложилась эта песня. Бог весть в какие времена, в каких краях и при каких обстоятельствах. А как теперь пришлась она кстати и к месту».

 
Скажи, о чем задумал,
Скажи, наш Атаман.
 

Атаман Беркут действительно выдумщик. Присланы недавно из Братского Центра, от Верховного Круга прекрасные плакаты «Памяти мучеников». На них наверху изображена вся Императорская семья, снятая перед войной, пониже – место зверского убийства ее в Екатеринбурге, дом Ипатьева и страшный подвал, а еще ниже портреты евреев-убийц Янкеля Свердлова, Юровского и Голощапова. Эти плакаты говорили сами за себя… Свои люди, тайные «братчики», смолой наклеили их на эскадронные значки советского киргизского полка, и киргизы много дней возили эти плакаты по деревням.

Дивились на них крестьяне. Смотрели смущенно, спрашивали киргиз, что это такое.

– Смотри, бачка, – щелкая объяснял смуглый киргиз, – то вчера-царь… От-то царь был – белый… А то сегодня-царь… народный.

Да… «Скажи, о чем задумал, скажи, наш атаман». Ползет Русская Правда, медленно, тихо ползет в самое сердце народное, крестьянское. Богу не поставишь сроков. Не даром сказано: «Бог правду видит, да не скоро скажет». А только придет время, и Он скажет.

На селе затихли песни. Где-то неподалеку еще тренькала гитара и слышался голос Владимира, но разобрать, что он пел, было нельзя. Что-то страстное. Под этот мотив, запавший в душу, Глеб погасил свечу. Мотив продолжал звучать в его уме, когда Глеб разделся, лег на пол, на солому, прикрытую холстом, на подушку, набитую сеном, и накрылся белою свиткой.

Не шел к нему крепкий обычный сон.

Мотив все лез назойливо в голову, жег и томил, лишенный слов. В мыслях всплывали отрывочные страстные слова разных когда-то слышанных романсов, сливаясь в одно мучительное томление.

Глеб стал думать о женщинах. О какой-то женщине, когда-то виденной в городе, на сцене, танцующей, поющей, играющей, полуобнаженной… Образ был неяркий. Стал тогда думать о Пульхерии.

Бывало, в детстве Глеб увидит в зверинце зверя. Ночью закроет глаза, задумается, сделает усилие. В мутном круге зрения мягко потянется какой-нибудь леопард, прищурит желтые глаза, раскроет их, сожмет и разожмет сильную в пятнах лапу. Совсем живой…

Глеб крепко зажмурил глаза и, как в детстве леопард, так сейчас яркая выступила девушка в пестром ковровом платке. Улыбнулась манящей улыбкой. Идет, словно танцует, по снеговой дорожке ему навстречу, колеблет бедрами. Откидываются на ходу полы дубленого полушубка, показывают упругую ногу. Сейчас она встретится с ним, сейчас он ощутит ее близко, совсем близко…

Глеб заскрежетал зубами, потянулся и раскрыл глаза. В маленькой банной халупе казалось светло. От снега проникал в нее через окошко таинственный серебристый свет. За окном снежная опушка, за нею темный лес. На селе тихо. Точно вымерло все вокруг.

Глеб ждал. Вдруг окно заслонилось. Чье-то лицо прижалось к стеклам. Глебу казалось, что лицо это синевато-бледное, с огромными, мечущими зеленый блеск глазами. Оно прижалось, отошло от окна и снова прижалось. Ладони с растопыренными пальцами нажали на створку, и окно бесшумно распахнулось. В него продвинулась голова в растрепанных черных волосах, темным венцом окружавших белое лицо. Глебу показалось, что в окно точно вплыла, подобно призраку, женщина.

«Суккуба…»

С бьющимся сердцем Глеб приподнялся на постели. Он закрыл глаза, чтобы прогнать наваждение, и, когда раскрыл их, над ним склонялась фигура женщины. Платок сбился назад и висел на шее. Растрепавшиеся короткие волосы обрамляли бледное лицо. Баранья шуба распахнулась, под ней была белая до колен рубашка. На ногах валенки. Между валенками и рубашкой были видны прекрасные молодые колени.

Совдепка… суккуба… Кто бы ни была она, живая женщина или страшная ларва, вызванная его воображением, она была желанная. Глеб охватил руками стройные ноги и прижался пылающими щеками к мраморному холоду колен. Он ни о чем не думал. Он привлек ее к себе и повалил на постель… Она поддавалась ему легко и гибко, с беззвучным, странным играющим смешком. Она приблизила к его губам свои свежие, упругие губы, и он ощутил твердую прелесть ровных, крепких зубов. Все позабыв, он овладел ею.

Глеб лежал рядом с Совдепкой и не спал. Она спала крепко и под утро тихо всхрапывала.

Да, конечно, это не суккуба. Суккубы вряд ли храпят. Они исчезают под утро. Ее надо будить, скоро день, и будет нехорошо, если ее застанут у Глеба.

В рассветном, тусклом, сером свете лицо Совдепки казалось совсем белым. Темные тени легли под глазами, брови были нахмурены и что-то жесткое, грубое и злобное сквозило в ее чертах. Большой приоткрытый рот казался черным. Она была совсем не так красива, как казалась вчера. Она лежала, накрывшись свиткой и одеялом Глеба. Глеб нагнулся и смущенно поцеловал упругую щеку. Женщина вздрогнула и проснулась.

– Что, пора?.. – прошептала она. – Сейчас… одну минуточку.

Она обхватила Глеба за шею голой горячей рукой, заставила лечь рядом и молча лежала с открытыми большими глазами. Он ждал упреков. Она потянулась, сладко зевнула. Зажмурилась, зевнула еще раз. Шмыгнула носом.

– Дай сигаретку, – сказала она.

Медленно раскурила, пустила дым через ноздри, улыбнулась, посмотрела на Глеба.

– Ну что, Володя?… – сказала она, насмешливо глядя в глаза Глебу. – Забыл, видно, свою Светлану?

Глеб вскочил на ноги.

– Что ты говоришь, Пульхерия?.. Я вовсе не Володя… Какая Светлана?

– Полно, милок. – Пулечка затянулась папироской. – Полно, дружочек… Я все знаю, я знаю теперь, что ты Владимир Ядринцев, и я тебе что-то принесла от твоей Светланы.

– Я – Глеб Сокол…

– Ладно, милок. Я знаю отлично, что тут секрет… и тайна… Я уважаю эту тайну… Но… когда я уезжала из города, мне поручили разыскать Ядринцева и передать ему письмо Светланы.

– Письмо Светланы? – пробормотал Глеб. – Но ее нет на свете…

Он быстро одевался. Дело принимало такой оборот, что ему сразу стало неловко быть неодетым. Пулечка, однако, явно не замечала этого. Она спустила с себя шубку и села на подушку, расставив голые ноги. Она почесала волосы, пригладила их ладонями и стала что-то искать в кармане шубы. Наконец, вынула смятый, давно ношенный конверт и подала его Глебу. На нем рукою Светланы было написано:

«Владимиру Всеволодовичу Ядринцеву. От графини С. Сохоцкой».

Глеб посмотрел на письмо.

– Это письмо не ко мне, – сказал он.

– Тут написано, кому, – лениво сказала Пулечка и почесала одну ногу о другую. Это движение было так вульгарно, что Глебом овладела невольная брезгливость.

– Одевайся, пожалуйста.

– Ладно. Где у тебя тут можно помыться?

Глеб принес ей воды и глиняную чашку.

Она медленно мыла лицо и руки и сквозь плеск воды спросила:

– Ты говоришь, письмо не тебе? А где же Ядринцев?.. Меня просили передать. Сказали, он в Боровом. Очень просили.

– Кто дал тебе это письмо?

– Одна дама. Уже на вокзале… Ты знаешь, когда я бежала от «них», – Пулечка очень искусно сделала брезгливое движение отвращения, – и перешла границу, меня отправили в город. Там я познакомилась с разными нашими эмигрантами… Только там мне не очень понравилось… Ничего они не делают… А у меня папу убили, маму замучали… Я мстить хотела… Меня и направили сюда.

– Кто?

– Этого я не смею сказать… Не знаю… От Белой Свитки.

– А письмо откуда?

– Я уезжала. Пришли меня проводить… Подошла одна дама… в трауре…

– Блондинка или брюнетка?

– Не заметила… Седая… Да, седая… Дала это письмо. Сказала: отыщите кого-нибудь из Ядринцевых. Полковника или его сына, Владимира. Они оба там должны быть. Передайте это письмо. Оно очень важное…

– Светлана Сохоцкая давно умерла… Еще осенью.

– Ничего я не знаю, – сказала Пулечка. – Если это письмо не тебе, так отдай его мне.

– Нет, я его не отдам.

Пулечка натянула на босые ноги валенки, надела шубу и стала повязываться платком. Теперь она не сомневалась, что перед нею Ядринцев. Она ничуть не стремилась вернуть себе письмо. Напротив, ей было надо, чтобы он его прочел.

– Как знаешь… Только имей в виду, мне говорили, что эта девушка, Светлана, в очень тяжелом положении.

– Отчего же ты раньше не отдала письма?

Пулечка рассмеялась.

– Кому же я отдам? Когда тут все живут не под своими именами. Так меня это письмо тяготило… Ужас до чего. Но что ж было делать-то?

– Почему же ты теперь отдала мне?

– Да ведь ты теперь мой муж… Му-уж… – протянула Пулечка. Прижалась к Глебу и поцеловала его долгим поцелуем. – Теперь у меня от тебя никаких секретов нет. Надеюсь… – она погрозила ему пальцем, – и у тебя от меня… Да, котик?

В платке и шубке она опять казалась женственной и красивой.

– До свидания, миленок… До ночи… Али, может, товарищи придут?.. Придумаем тогда… где…

Она скользнула за дверь. Ушла не как суккуба, ушла живая, оставив запах мыльной воды и холодного, противного, папиросного дыма… Глеб вспоминал ее манеру говорить: «Миленок»… «Дай сигарету»… «Товарищи»… «Совдепка»!..

Письмо Светланы жгло руки Глеба… Если только это письмо от Светланы? Он посмотрел на почерк… «Владимиру Всеволодовичу Ядринцеву». Кто же мог так сюда писать?.. Откуда могла знать Светлана, если она жива, что мы в Боровом? Кто-нибудь проговорился на лесопильном заводе?

Первая мысль была отдать письмо самому Владимиру. Но потом Глеб раздумал. Владимир и без того так болезненно перенес всю эту тяжелую историю. Когда он узнал о гибели Светланы, он не покончил с собой лишь потому, что этому помешали отец и тот незнакомец… из Парагвая… Теперь эта рана затянулась, благодаря, конечно, Ольге. Между ними возникло настоящее чувство. Хоть они и молчат, но ясно, что они жених и невеста. Ольга по праву завоевала свое счастье… Глеб посмотрел на конверт.

Что, однако, может быть в этом письме, так странно попавшем к нему? Адрес явно написан стило. Светлана никогда не писала вечным пером… Но это, конечно, мелочи… Надо знать, откуда и что она пишет, и тогда рассудить, как поступить. Будь здесь Всеволод Матвеевич, он пошел бы к нему. Разве поговорить с Ольгой?.. Нет, не надо… Не надо смущать ее покой. Вскрыть письмо?.. В сущности, никогда между ним и Владимиром не было тайн. Письмо, полученное после того рокового письма, уже не частное письмо и не будет греха узнать его содержание для блага самого же Владимира.

Несколько секунд Глеб колебался. «Где в этом случае мой долг? Что честно и что нечестно? Вскрыть и прочитать чужое письмо нечестно?.. А дать письмо Владимиру и этим, быть может, совершенно напрасно разрушить счастье Владимира и Ольги честно? Где теперь Светлана? Откуда она может писать? Какая она?.. Невеста Сатаны… Быть может, все это тогда была шутка, и Светлана тогда просто влюбилась и с кем-нибудь бежала, а теперь пишет об этом? А вдруг этот «кто-то» Владек Подбельский?.. Вся его роль в этой истории была все-таки довольно странной… Да, все возможно… Ну, что ж? Тогда можно будет передать письмо Владимиру, честно объяснить причину, почему письмо вскрыто, попросить прощения. Владимир поймет и не осудит. Да и Ольга заступится… Итак…»

Глеб осторожно подрезал конверт ножом.

На тонком листе дорогой английской бумаги было написано. «Владимир! Спаси… Освободи меня… Ты можешь… Я нахожусь в советском полпредстве. Приезжай скорее. Все объясню. Вышла нелепая история. Необходимо твое показание. Меня сейчас же освободят. Светлана».

Руки с листком опустились. Лицо Глеба потемнело.

«В советском полпредстве…»

Кровавая тень Трайкевича встала перед ним.

«Вот оно что! Как она туда попала?.. Конечно… Очень просто. Ведь она – Бахолдина, дочь советского спеца, умершего прошлой весною. Ее могли вызвать по каким-нибудь отцовским делам и задержать. Может быть, он даже оставил завещание. Да, понятно… Так могло быть… Странно немного, что записка написана на “ты”. Они не были как будто на ты. Но это ее рука и подпись ее… Надо вручить».

Он снова задумался, прижавшись грязным лбом к холодному косяку.

«Дать это письмо Владимиру? Это значит, что начавшаяся любовь между ним и Ольгой будет резко разорвана. А еще неизвестно, что со Светланой. Какая она там в советском полпредстве?.. Владимир, конечно, поедет. Но что он там сделает? Русский беженец, с паспортом Лиги Наций… Если Трайкевича хоть и русского по вере и крови, но все-таки польского подданного, так просто убили, заманив в полпредство, то Владимира… Нет, тут надо действовать смело. Явиться “гоноровым поляком”, пригрозить вмешательством. “Аж до президента” дойти! Что может сделать Владимир? Просить Русский комитет?.. Нет, надо ехать мне, бесспорному поляку Глебу Вонсовичу, безупречно говорящему по польски, с польским паспортом, с чисто польской фамилией. Со мной они будут как никак считаться. Раз сошло с рук, в другой раз остерегутся».

Кровавая тень Трайкевича снова мелькнула перед глазами. Глеб поднял голову.

«Наше правило партизанское – все за одного, один за всех. Пойду один за них, за Владимира, за Ольгу, и все узнаю про Светлану… где ложь и где правда?.. Меня не тронут… Польская республика все же не привислинские губернии Советского Союза. В ней у красных руки коротки. Узнаю… освобожу Светлану… Мы, партизаны, боремся за Россию… Каждый русский, которого мы освобождаем из советского плена, есть шаг к спасению России, как всякий враг России, которого мы убиваем, тоже шаг к спасению России, выполнение нашей задачи. Спасая Светлану, я исполняю свой партизанский долг. Не все ли равно, спасу ли я русского узника из Минской чрезвычайки или из чрезвычайки советского полпредства?»

Глеб гордо оглянулся кругом. Он не видел своей смятой постели, мыльной воды в лоханке, не чувствовал противного запаха холодного папиросного дыма. Ночной «грех» остался далеко позади. Решение ехать вместо Владимира спасать Светлану точно смывало этот грех.

«Если сейчас же поеду, я вечером буду в городе, завтра утром в полпредстве, а послезавтра обратно здесь… Беркуту я теперь же расскажу всю историю Светланы и покажу письмо…»

Мысль перескочила на Ольгу и Владимира. «Ни Владимиру, ни Ольге до возвращения ни слова. Пусть думают, что меня просто послали в поиск. Только как сказать, Беркуту, откуда получил письмо? – Не хотелось говорить о Пульхерии, чьи ночные ласки еще не остыли на теле. – Скажу, что нашел это письмо в груде бумаг, присланных из штаба, которую я разбирал вчера ночью»…

Глеб надел свитку и шапку. Пошел к дверям, покосился на смятую постель, на окурки на полу, на лохань с водою.

Было стыдно за то, что случилось. «Ей, конечно, тоже ни слова… Лучше ее и не видеть до возвращения».