Текст книги "Белая свитка (сборник)"

8

Светлана, осторожно макая мягкую рассыпчатую вафлю в шоколад, быстро рассказывала Глебу о том, что она узнала на этих днях.

– Слушайте, Глеб… Я бы хотела, чтобы вы поняли то, чего я не понимаю, и объяснили мне. Представьте себе: мысль… Вот я думаю: это мысль. А от нее идет, излучается волна, подобная волне беспроволочного телеграфа… Говорят, эту волну можно уловить и тогда явится возможность читать мысли человека.

– Ну уж, – возмутилась Ольга, слушавшая Светлану. – Благодарю покорно. Этого только не доставало. Тогда уж и думать нельзя. Всякий узнает.

– А ты не греши в думах… Если волна моей мысли достаточно сильна, я могу направить ее на другого и заставить думать так же, стать моим единомышленником этого другого. Вы понимаете, Глеб? Образуется как бы цепь мыслей, как в гальванической батарее. Рождается живая сила мысли. То, что называется у оккультистов «эгрегором». Впрочем, может быть, эгрегор не то. Вы меня остановите, если я говорю глупости. Отсюда – масонство. Почему люди, умные, добрые, хорошие, честные, идут в масоны? Ведь они, как я слышала, не знают, кому они подчинены, чему они служат. А идут… Почему масоны – такая сила? Да потому, что их единомыслие, связанное внутренней дисциплиной, создает сильный эгрегор, заставляющий и других людей, посторонних масонам, думать, как они. Вы понимаете этот способ завоевания человеческой души? Ведь это сильнее, чем порабощение тела. Вот теперь взять коммунистов. Они создали своею единою ненавистью ко всей христианской цивилизации такой могучий эгрегор, что он порабощает умы масс. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» – это и есть создание мыслевой страшной силы, создание всепорабощающего эгрегора. Ну какой же коммунист насквозь буржуазный, скопидомный француз? А вот, подите же. Он идет под красное знамя, сам готовя себе гибель. Парламенты бессильны бороться с коммунизмом. В парламентах – партии. В парламентах – борьба. Туда проникли те же коммунисты. Там уже нельзя создать общей мыслевой батареи, и эгрегоры правительств оказываются слабее эгрегора коммунизма. Вот что ужасно. Вот что мне не дает покоя.

Светлана говорила все это по-польски. Ядринцев напряженно ее слушал, стараясь сквозь чарующую прелесть ее оживленного лица понять все то, что она говорит. Ему хотелось самому вставить свое слово и он, наконец, сказал, запинаясь и смущаясь своей неправильной польской речью:

– Вы поймуете, вы розумите, проше пани. Коммунизм, он от шатана, то конец нации… Каждой, и польской также. Пшеба вольчить, пшеба вшистким, вшистким взятьсс за рэнки и скрушить иего.

Светлана покачала головой.

– Ах, если бы тут был только Сатана. Может быть, и удалось бы уговорить Сатану оставить Россию.

Она напряженно смотрела на улицу. Глеб и Ядринцев невольно повернулись в ту сторону, куда устремились ее блестящие, синие глаза.

Из толпы прохожих, становившейся все гуще, – четвертый час был уже на исходе, – выделился статный молодцеватый крестьянин. Он был одет, как одеваются земледельцы в Галиции или в Витебской губернии. На голове, остриженной в кружок, была небольшая, белая, круглая шапка. Белая свитка грубого домотканного крестьянского сукна была запахнута наискось. Косой ворот был обшит белой дубленой кожей. Белый ручник, скрученный жгутом, опоясывал свитку. Одежду дополняли добротные высокие сапоги. Он подошел к кондитерской и окинул сидевших за столами взглядом своих зорких глаз. Он быстро заметил незнакомца в сером костюме. Тот встал, продолжая держать, точно на показ, английскую газету. Крестьянин подошел к нему, сдернул с солдатской отчетливостью шапку с головы, что-то доложил вполголоса незнакомцу и повернулся назад. Господин в сером вышел за ним вслед на улицу. Проходя мимо Глеба и Светланы, он вдруг приостановился. Его стальные глаза со странной силой пронзили Глеба.

– Глеб! – сказал он негромко, но отчетливо. – Когда будете готовы заслужить Родину, пойдете за мной.

Он говорил на безупречном русском языке.

Глеб машинально встал, за ним поднялся Ядринцев. Они оба стояли против незнакомца и смотрели на него не понимая.

– Помните одно, – строго, точно внушая им свою мысль, продолжал незнакомец: – Коммунизм умрет, Россия не умрет.

Он повернулся и быстро вышел за ожидавшим его крестьянином в белой свитке.

9

Когда Светлана вернулась домой, ее мать молча подала ей газету и пальцем указала то место, где читать. В газете коротко сообщалось, что в Германии, в курорте скончался от болезни сердца видный коммунист и член Реввоенсовета Бахолдин. Тело его заботами советского правительства сожжено во Франкфурте. Прах в почетной мраморной урне отправляется в Москву, где будет заложен рядом с прахом Красина в Кремлевской стене.

Светлана прочла заметку и подняла на мать большие синие глаза.

– Ты знаешь, Лана, кто это?

– Да, мама.

– Ты его помнишь?

– Смутно. Очень немного… Тебе его жаль, мама?

– Он умер для меня в тот день, когда пошел служить дьяволу.

Светлана вздрогнула. У нее забилось сердце. Но она овладела собою и тихо спросила:

– Ты будешь служить панихиду?

– Нет… К чему? – сказала холодно и враждебно Тамара Дмитриевна. – Он ни во что не верил… Он был атеист.

Светлана пожала плечами. Она хотела возразить матери, что тем более о нем надо бы помолиться, но вспомнила, что она сама потеряла веру в Бога. Гордое чувство опять заговорило в ней. Она, через дьявола, сделает для отца и для Родины больше, чем все эти люди могли бы сделать через Бога. Она будет как Жанна д’Арк. Только Жанну д’Арк призвала на подвиг Богоматерь и она пошла, окруженная светлыми силами. Она, Светлана, пойдет, окруженная силами тьмы. Пинский научит ее овладеть тайною бытия. Она станет, как и он, выходить в астрал. Она узнает прошедшее, настоящее и будущее. Люди ходят за советскую границу на разведку и гибнут там, либо томятся в тюрьмах, ничего не узнав. Без пользы. Она невидимым духом войдет в Кремлевские тайники, она узнает все… Она тайною силою поразит и уничтожит вождей большевизма. Разве этого нельзя? Сатана может все. С его помощью она создаст новый, мощный эгрегор для борьбы с большевиками и поразит их. Ей казалось, что она выросла за эти несколько минут. Она встала и выпрямилась. Положительно, она стала выше ростом. Светлана подошла к зеркалу и надела на завитые волосы синюю шапочку. Подрисовала губы: всего две точки наверху, а как красиво! В складке рта явилась влекущая прелесть. Чуть положила розовой пудры на щеки, у самых глаз. Какие длинные ресницы! Какие глубокие большие глаза! Они хранят тайну, которой не узнает никто. Не через них ли выйдет ее астральное тело, чтобы потом вместе с монадою духа помчаться в далекое странствие?

Светлана была в том же коротком, почти не прикрывающем колен платье, в котором была у Франболи. Она повернула зеркало, чтобы видеть ноги. Они такие красивые в палевых шелковых чулках… Прелестные башмачки. Только все уже чуть-чуть поношено. Вот на правом чулке еле заметная подштопанная дырочка. Ничего. Сатана даст и богатство.

– Куда ты, Лана?

– Я к Ольге.

Светлана в первый раз солгала матери.

«Ничего, – подумала она. – Надо привыкать».

– Посидела бы со мной, – робко сказала Тамара Дмитриевна.

– Ты все-таки грустишь, мама?

– Нет… Я уже сказала тебе. Да и слишком давно все это было. Десять лет назад… Мне просто не по себе.

– Ну, до свидания, мама.

Свежие губы коснулись щеки Тамары Дмитриевны. Пахнуло запахом душистой пудры – нежным девичьим запахом. Светлана накинула белую шаль с вышитыми шелком, киевским швом, цветами, – Ляпочкина работа, – и скользнула за дверь.

Светлана хорошо знала дорогу. Доехав на трамвае до самого конца, она торопливо пошла по небольшой уличке в направлении скакового поля. Тут было пустынно. Высокие заборы и сады скрывали небольшие дома, похожие на дачи.

Дом, который ей был указан, имел нежилой вид. Серые ставни были закрыты. На диком камне стен искрились слезы росы. Дом глядел навстречу Светлане таинственно и загадочно. Казалось, сквозь щели ставен чьи-то глаза следили за нею. Светлана хотела спросить у кого-нибудь, тот ли это дом. Но кругом не было никого. Вдали шумел весенним шумом город. Трубили чуть слышные гудки автомобилей. Где-то далеко как будто играл оркестр. У ворот нигде ни дощечки с именем, ни надписи. Тяжелой, холодной, железной петлей висел рычаг колокольчика. Светлана остановилась перед ним в нерешительности. Наконец, решилась.

Она потянула рукоять. Звонок раздался глухой и деревянный. Ударил два раза и тотчас, будто кто-то уже ждал ее за высокой, разбухшей от сырости калиткой, калитка открылась.

Старик, с седыми волосами, в черном узком пальто до пят, стоял против Светланы и вопросительно смотрел на нее немигающими серыми глазами.

– Цо вельможна пани собе жычи?

– Пан Пинский дома? – по-польски спросила Светлана.

Старик сделал пригласительный знак рукою, пропустил Светлану вперед, тщательно запер двери и пошел за ней.

В высоком, полутемном, пыльном вестибюле был стылый, почти зимний холод. Тяжелая дубовая лестница, изгибаясь вдоль стен, двумя маршами шла во второй этаж. Старик пригласил Светлану следовать за собой и стал подыматься по лестнице. На площадке он постучал у тяжелой двери.

– Да, да, – раздался негромкий, твердый голос.

Старик пропустил Светлану за дверь.

Три стены потолка были уставлены полками с книгами. Книжный запах тлеющей бумаги стоял в комнате. Против окна помещался громадный стол, заваленный книгами, рукописями и бумагами. Из-за него навстречу Светлане поднялся сухой человек среднего роста в длинном черном сюртуке. Седая узкая борода закрывала рубашку. Лицо было пергаментно-желтое, но без морщин. Из-под седых кустистых бровей пронзительно смотрели на Светлану глубоко запавшие глаза. Их зрачки были странно расширены, и Светлане казалось, что два больших черных отверстия остро смотрят на нее своей блестящей глубиной.

– Чем могу быть полезен? – сухо спросил человек.

Светлана так растерялась, что долго не могла ничего сказать.

Все в ней дрожало внутренней дрожью. Взгляд стоявшего перед нею был суров, властен и надменен, и Светлана почувствовала себя перед ним маленькою и ничтожною. Ей стало страшно за свое дерзкое вторжение. Однако хозяин точно читал ее мысли.

– Успокойтесь, – сказал он.

Его голос был звучен, негромок и красив. Он напоминал голоса ксендзов, беседующих с прихожанами. Все еще не приглашая ее сесть, он подал ей папиросы и спички.

– Курите, – сказал он, – это успокаивает.

Светлана закурила, втянула дым двумя-тремя сильными затяжками и тихо, с покорною мольбою в голосе, сказала:

– Вы пан Пинский? Я не ошибаюсь?

– Да, я Пинский.

– Пан Пинский… Я пришла к вам… – Светлана замялась, не находя слов.

– Если ясновельможна пани пришла ко мне гадать, я этим не занимаюсь.

Светлана молчала. Опустив голову, она перебирала концы своего шарфа.

– Нет, – наконец сказала она. – Я пришла за более важным… Мне говорили, что вы можете усыплять… Можете выходить в астрал… Можете колдовать.

– Кто вам говорил такой вздор?

– Я… – Светлана чуть не плакала. – Я готова… я согласна… Сатане… если он может…

– Глупости… Глупости, – сказал Пинский. – Бабьи сплетни… пустые городские слухи.

Он внимательно с головы до ног осмотрел Светлану. Светлана вспыхнула. Ей показалось, что он видит сквозь платье ее тело и читает ее мысли.

– Садитесь, – сказал Пинский, указывая на тяжелое кресло. Он сел рядом на таком же кресле. – Колдовать?.. – сказал Пинский. – Как это нелепо. Люди смотрят на это, как на фокусы ярмарочного волшебника… Дайте вашу левую руку.

Светлана протянула Пинскому свою полную красивую руку. Сухие, точно из одних костей, обернутых кожей, длинные пальцы взяли ее, и острые глаза впились в ладонь.

– Светлана… – сказал Пинский… – Вас зовут Светланой. Очень впечатлительны… нервны… До десяти лет жили в богатстве… Гм… Отец… да… отец…

– Он только что умер, – воскликнула Светлана.

– Да знаю же… Знаю, – резко перебил Пинский. – Умер… Н-да… Хорошо… Я займусь вами… Очень хорошо… Отец… Ну да… мать, положим… Прекрасная женщина, ваша мать… Мало вы ее цените… Да… отец… Ну хорошо… Прежде всего надо, чтобы вы мне верили.

10

Пинский оставил руку Светланы и взял с письменного стола тяжелое, плоское, каменное пресс-папье.

– Возьмите это… Камень?

– Камень, – робко ответила Светлана.

– Твердый?

– Очень твердый… Я думаю, это оникс.

– Агат! – сердито крикнул Пинский. – Самый твердый камень. Чтобы из него сделать какую-нибудь фигуру, китайцы точат его годами.

Он надавил своими тонкими пальцами пресс-папье, и оно подалось под ними, как воск. Он стал быстро мять его, лепить, формовать. Несколько минут оба молчали. Светлана с удивлением и ужасом смотрела, как из камня выходили тонкие полупрозрачные лепестки. Казалось, жилки можно было ощущать на них. Появился стебель, за ним тычинки, пестики, развернулся сбоку листок.

– Лотос, – передавая великолепный каменный тяжелый цветок Светлане, сказал Пинский. Он улыбался. Сухие губы растянулись, обнажая черное отверстие рта. Крючковатый, тонкий нос навис над белыми усами. – Ударьте пальцами. Звенит?.. А?

Лепестки звенели каменным звоном. Они были выточены из агата.

Светлана протянула обратно цветок Пинскому. Ей было страшно его держать. Пинский взял его, провел между ладонями и небрежно бросил на стол. Глухо и тяжело ударилось о доску стола бесформенное плоское пресс-папье.

У Светланы кружилась голова.

– Ну-с, панна Светлана… Может быть, с вас довольно… Посмотрели и идите себе домой. Вы понимаете теперь, что это уже не шутки.

– Ах, нет, нет, – простонала Светлана. – Напротив… Я так хочу.

– Что хотите?

– Все… Власть… над временем… над пространством.

– Пустое.

– Видеть страну… где лотосы…

– Пустое.

Пинский подошел к окну и широко раскрыл его.

Светлана отлично помнила, что она была во втором этаже и деревья сада были выше дома. Сейчас она их не видела. Беспредельная синь вечереющего неба открылась перед нею. Без конца тянулись просторы. Они влекли к себе. У Светланы было такое чувство, точно она поднялась на высокую башню. Пинский смотрел Светлане в глаза. Его взгляд был неподвижен и страшен. Этот взгляд, казалось, испытывал, готова ли она.

– Встаньте сюда, – показал Светлане Пинский на подоконник.

Светлана послушно встала на окно. Ни сада, ни города не было видно кругом. Дом как будто плавал в густом синем тумане.

Светлана ощущала на своем затылке взгляд Пинского. Ей казалось, что у нее там шевелились волосы, точно кто тихо дул сзади. Как сквозь сон, она услышала приказание:

– Прыгайте вниз.

Она сделала шаг вперед, вытянула ногу. Что-то крепко и сильно будто ударило ее по затылку.

В ушах загудел быстро несущийся навстречу воздух. Какая-то мягкая сила подхватила ее, подняла кверху и со страшной быстротою помчала вперед.

Светлана, закрывшая было глаза, открыла их…

Все ее чувства сохранились, стали даже острее, но себя она не ощущала. Она неслась над землею, должно быть, на страшной высоте. Она слышала гудение воздуха. Она видела, как быстро темнела под нею земля, облитая красными закатными лучами солнца. Эти лучи на ее глазах гасли, сменялись сумерками, темною ночью. Вдруг вдали показалось светлое, туманное пятно. Оно становилось более ясным, открывались огневые зарева фабрик, гирлянды ярких фонарей, бегущих навстречу прихотливым узором. Светлана слышала нудный запах копоти, угля и керосиновой гари. Это продолжалось всего несколько мгновений. Теперь снизу уже доносился влажный запах травы и лесов… То холод охватывал Светлану, но он не был мучителен, то было жарко, но эта жара не томила. Впереди золотом загорелся рассвет. Была золотая степь. Над нею обрывом, наискось поднималось плоскогорье, все зеленое от садов. Точно белая жемчужина горела на его краю. Светлана легко и плавно, как мотылек, спускающийся к цветку, приближалась к ней. Стали видны огромные размеры этой жемчужины. На ней отразились розовые отсветы восходящего солнца. От земли неслись радостный писк и пение птиц. Зелеными точками порхали кругом те самые неразлучные попугайчики, которых Светлана видела когда-то в детстве, в Петербурге, в Биржевом саду.

Перед нею был храм из белого мрамора, с большим круглым куполом. Светлана стала на землю. Она с изумлением смотрела на дивные очертания храма. Как тончайшее кружево, сквозила сложная резьба его портиков. Над большими дверями из бронзы змеились золотом арабские, причудливые буквы надписи. Над белой громадой храма порхали зеленые попугаи, садились, как воробьи, вдоль верхнего карниза, и живая изумрудная лента опоясывала стены.

Вокруг храма был сад. Прямоугольный, длинный, выложенный узорным мрамором бассейн, обсаженный пестрыми цветущими растениями, уходил в глубь сада. Громадные тамариски обступили его. Вода голубела, блистая золотыми точками в бассейне. Стаи красных рыбок играли на солнце. Высокие эвкалипты с прямыми, точно выкованными из железа стволами опускали вниз свои нежные тонкие листья. Ближе к самому храму пальмы с мохнатыми, шерстистыми, бурыми стволами раскинули пестрые веера своих длинных ветвей, и в золотой солнечной раме прозрачным зеленым опахалом раздвинул громадные листья высокий банан.

Земля выдыхала влажное дыхание корней, трав и цветов, и воздух был напоен густым и пряным ароматом, как воздух оранжереи. Светлана ходила взад и вперед по саду, вдоль мраморного бассейна. То она приближалась к храму. Дивилась его громаде. Разглядывала тонкую каменную резьбу его портиков, любовалась маленькими птичками, порхавшими кругом… То уходила на самый край сада, откуда был виден храм весь целиком, на фоне синего, голубого неба. Легким и воздушным казался он, подобный мечте, воплощенной в мраморе…

У ее ног по краю бассейна ползла черная с ярко желтыми пятнами саламандра, прелестная в своем безобразии. Зеленые ящерицы играли на камне. То быстро, извиваясь, бежали они, то замирали на солнце. Из чащи гранатовых кустов, между стволов тутового дерева выступил голубой павлин. Корона из тонких палочек с шариками дрожала на его голове. С трепетным шелестом он развернул свой золотисто-зеленый хвост, усеянный темно-синими глазками. Солнце играло на его нежных перьях.

Светлана в восторге запрокинула голову к синему небу. В небе, широко раскинув крылья, тихо парил орел.

Опять острый, мучительный удар в затылок – так начиналась у нее всегда мигрень. Светлана очнулась.

Она глубоко сидела в мягком кожаном кресле. Против нее сидел Пинский. Комната – во мраке. В открытое окно вливалась ночная свежесть. Совсем близкими казались глядевшие в окно темные березы в молодой, сладко пахнущей листве. Город затих. Где-то далеко прогудел поезд. Была поздняя ночь.

– На первый раз довольно, – сказал Пинский.

– Когда же еще? – вздохнула Светлана. – Это был такой чудный сон.

– Не совсем сон, – сказал, как бы про себя, Пинский. – Приходите по вторникам. В это время… К семи… Посмотрим…

Он проводил Светлану до калитки. Она с трудом дошла до остановки трамвая. Голова болела. Точно железный обруч давил виски. Над бровями ныло. В глазах была какая-то рябь. Ноги с трудом несли усталое тело. Девушка чувствовала себя разбитой, как после долгого путешествия.

11

Светлана избегала теперь людей. Ей не хотелось видеть ни Вонсовичей, ни Ляпочку, ни Ядринцева. Особенно избегала она последнего. С матерью была часто груба и отвечала на ее вопросы с капризной резкостью: «не твое дело…», «да», «нет», «голова болит…» «Оставь, мама… Тебе не понять…»

Она жила от вторника до вторника. От одного чудного сна до другого, от полета до нового полета, всякий раз еще более захватывающего. Остальные дни недели она выходила из дому очень рано и, с книгой под мышкой, спешила в большой пригородный, дворцовый сад. Там она забиралась в самую глушь, где не было прохожих, в аллею, где сирень, жимолость, бузина и калина сплелись тесною стеною и где белая скамейка совсем была закрыта листвою. Она садилась там, развернув на коленях книгу. Она ее не читала, от чтения только болела голова и темнело в глазах. Она закрывала их. Тогда сладкая истома охватывала ее всю, тихо отходила боль, и Светлана снова и снова переживала свои волшебные сны.

В эти часы она сознавала, что это не были сны. Это было волшебство, которого она искала. Сила, что была ей нужна. Если эта сила от дьявола, пускай. Она примет ее и от него.

Проходили часы. Глухими дальними улицами она возвращалась к завтраку домой и после завтрака уходила снова.

От матери Светлана знала, что молодой Ядринцев каждый день заходит к ним, надеясь ее застать. Но она намеренно избегала его. Светлана по вечерам уходила в кинематограф и там, в полутьме, перед живыми тенями людей тихо сидела, стараясь отвлечься и уйти в себя, как учил ее Пинский.

– Лана, – говорила ей мать, – это из рук вон. Что все это значит? Так, наконец, нельзя. Владимир был опять.

– Ну и что же?

– Он и Вонсовичи получают место на лесопильном заводе. Хорошее место. Правда, в глуши, подле самой границы. Владимир хочет с тобою поговорить.

– О чем же?

– Разве ты не догадываешься? Он хочет просить твоей руки.

– Этого только не доставало.

– Лана… Не в старых же девах тебе сидеть? Чего же ты хочешь? – с тоскою говорила Тамара Дмитриевна. – Владимир из хорошей семьи. Место, которое он получает, отличное. Глеб от него в восторге. Ольга едет с ними. Там, как говорил их патрон, всем работа найдется.

– А кто же этот патрон?

– Они сами на знают. Приходил от него человек… Крестьянин… В белой свитке… Витебский, должно быть.

Светлана вздрогнула.

– В белой свитке? – быстро спросила она.

– Ну да… как мужики-белорусы ходят…

– И что же они, Глеб и Владимир?

– Контракт подписали…

– С кем?

– С компанией какой-то… Польской или русской. Не добилась я толком.

– Вот бы, мама, подписать контракт с чертом.

– Что ты говоришь, Лана?

– Нет, в самом деле, мама, – деланно засмеялась Светлана, – подписать бы контракт с чертом. Все по форме, кровью… Будет счастье… Богатство… Слава… Может, он-то еще добрее Бога окажется. Вот Россия-то наша гибнет… Даром что Святая Русь православная… А атеисты, коммунисты, материалисты, те благоденствуют, им хоть бы что… Народ против них и пикнуть не смеет.

– Я совсем тебя не понимаю, Лана.

– Я, мама, хочу или все, или ничего. Ты говоришь, Владимир. Ты, мама, подумай. Ну, что он такое? Так… ни то ни се. Ни Богу свечка, ни черту кочерга… Впрочем, Богу-то он, пожалуй, и свечка. Начетчик… Я слышала, что он в церкви читает и поет. Стихарь скоро получит. Он мне сам давно говорил. А я даже, признаться, и не знаю, что такое стихарь.

– Как ты говорить стала, Лана! Откуда все это у тебя берется? Где ты бываешь?

– За меня не беспокойся, мама. Я бываю одна. Сама с собой. Сама себя учусь понимать.

– Но что же я скажу Владимиру?.. Он опять придет.

– Пусть ждет. Не выйдет то, на что надеюсь, пойду за него. Мне все ровно тогда. А выйдет, пусть не обижается. Значит – кисмет.

– Все у тебя какие-то загадки.

– Будут, мама, и разгадки.

Светлана курила папиросу за папиросой и смотрела на мать далекими, как казалось Тамаре Дмитриевне, какими-то злыми и чужими глазами. Тамаре Дмитриевне стало страшно. Такой же далекий и чужой, замкнутый в себе взгляд, помнит она, бывал так часто у отца Светланы, «le beau Baholdine». Только у того в жизни была хоть карьера. А у Светланы что?

Тяжело, заботно и сумрачно было на душе у Тамары Дмитриевны. Что такое со Светланой? Где она пропадает все время? Но спрашивать было бесполезно. Она знала наперед:

«Не скажет».