Текст книги "Белая свитка (сборник)"

17

В лесу вьюга была не так заметна. Внизу снег падал большими, красивыми звездами, вверху глухо шумел лес вершинами сосен. Тройка шла, мерно побрякивая колокольцами, узким проселком. Проселок вился между деревьев. Сосны становились реже, выше, стволы были толще. Все чуть намечалось сквозь белую кисею густо падавшего снега.

– Не ошибешься, Рожнов? – спросил адъютант Белой Свитки, молодцеватый юноша, в такой же, как у его начальника, белой шубе, отороченной соболем.

– Помилуйте, Павел Николаевич. Тридцать годов лесником у графа Шувалова состоял. Да я здесь каждую былинку знаю.

– Былинок-то не видать… Ишь, как замело, – проворчал адъютант.

– Мне каждая сосна, что брат родной, – в тон ему ворчал ямщик. – Да вот и Каменка. Вон огни видать.

Однако ни Белая Свитка, ни его адъютант не видели ничего. Кругом был хаос. Верно, такой хаос был в первые дни мироздания. Снег… Снег… Бело под ногами, где точно лодка по воде шуршат полозьями и отводами сани. Бело кругом и бело в небе. Навалило белым пуховиком на голубую полость. Впереди ямщик – что снежный богатырь. Фыркают пристяжки, по брюхо увязая в снегу. Гул леса подобен гулу моря, а внизу тихо, безжизненно и мертво.

– Самая настоящая погода, – сказал ямщик.

Белая Свитка вздрогнул и поднял опущенную на грудь голову.

Впереди сразу возник овраг в красном зареве многих костров. Шатры и шалаши в снеговых покровах. Лошади, сани, люди. Тонкая, высокая мачта искрового телеграфа.

Сани съехали в овраг и остановились. Между костров выстраивалась шеренга людей, засыпанных снегом. Раздалась команда:

– Господа офицеры!

Белая Свитка пошел к радиостанции. От нее отделился человек в шинели и фуражке, укрученный башлыком.

– Что в Петербурге? – спросил Белая Свитка.

– Тишина полная. Почти все милицейские посты сняты. Трамваи из-за вьюги не ходят. В театрах съехалось мало народа. Жители сидят по домам. На «Красном электрике» все готово остановить подачу света. На телефоне и телеграфе – наши.

– А Москва?

– Второй час не отвечает.

– Как только получите ответ из Москвы, скажите.

– Слушаю, господин атаман.

Белая Свитка подошел к шеренге начальников.

Всеволод Матвеевич Ядринцев, весь в снегу, точно рождественский дед, отделился от правого фланга. На запорошенной снегом папахе блистал в отсвете костров металлический крест, заменивший пятиконечную звезду.

– Господин атаман, – рапортовал он, – общий резерв: 17-я, 18-я, 19-я и 20-я пешие дружины с батареей и 9-я конная дружина с двумя конно-горными орудиями, четыре тысячи штыков, тысяча сабель и шесть орудий сосредоточены в лесу за Сосновкой, за Ананьевской улицей…

– Хорошо, – сказал Белая Свитка.

Ядринцев повернулся направо и его место занял тот красивый, высокий, белокурый человек, что когда-то, в день гибели Светланы, был у Владека Подбельского. Он был в шинели, осыпанной снежными хлопьями, в папахе с крестом и при оружии.

– Ротмистр Игорь Кусков, – рапортовал он, – начальник 6-й конной дружины, тысяча сабель… Дружина расквартирована в деревне Ручьи.

– Прекрасно-с – сказал Белая Свитка.

Игоря Кускова, отошедшего к Ядринцеву, сменил среднего роста коренастый человек, с открытым красивым лицом.

– Капитан Николай Полежаев, – рапортовал он, – с 7-й пешей и 5-й конными дружинами. Отряд сосредоточен в лесу за больницею имени Мечникова.

– Отлично… Ваша супруга Татьяна Александровна где сейчас?

– Осталась в Париже.

– У вас есть дети?

– Так точно, двое… Сын Александр и дочь Вера…

– Даст Бог, скоро свидитесь… Следующий!

Длинный, костлявый, солдатского вида человек вытянулся с рапортом:

– Унтер-офицер Железкин с 1-й пешей дружиной.

Один за одним проходили перед атаманом его прежние лесные сподвижники, партизаны. Они оставили теперь свои прозвища – Лебедя, Стрепета, Кречета и шли под старыми «царскими» именами и чинами. Тут были и те, кто пришел сюда после долгих скитаний за границей, и те, кто все эти годы жил в сатанинском союзе и грешил с коммунистами, ожидая великого дня расплаты. Сыновья загубленных, замученных большевиками офицеров Императорской и Добровольческой армии шли на смену своим отцам.

Полежаев, Осетров, Железкин, братья Кусковы – все те, кто вчера был извозчиком, шофером, дворником, милицейским, красноармейцем, чекистом, фонарщиком, рабочим, стрелочником, вагоновожатым трамвая, безработным, – стали к своим начальникам и заняли места по диспозиции, указанной Белой Свиткой, а их начальники явились в глухой лес за Коломяги у Черной Каменки доложить своему атаману, что все готово.

Последним стал перед атаманом длинный и тонкий Олег Кусков. Его и годы не брали. Ему было уже под тридцать, а он все казался юношей лет восемнадцати, все таким же, каким был, когда умирал в Берлине его отец – не от мира сего. Он доложил, что его пешая дружина сосредоточена на Канонерском острову.

– Все на лыжах?

– Так точно, господин атаман.

– Реку смотрели?

– Так точно… Пройдем везде. Полыни ни одной не заметно.

– Так вот, господа… – начал медленно Белая Свитка. Казалось, он как будто еще чего-то или кого-то ожидал и на миг смолк в такой несвойственной ему нерешительности. Он посмотрел на небо. Все было черно. Вьюга не унималась. Лес шумел. «Самая настоящая погода, – подумал Белая Свитка. – Прав был Рожнов». – Когда прикажу действовать… запомните – отряд ротмистра Кускова Игоря: выдвинуться на Выборгскую сторону. На западе ваша граница Самсониевский проспект включительно… На востоке – Безбородкинский, на юге – Большая Нева исключительно… Наблюдение и пресечение беспорядков патрулями и разъездами. Занять Михайловское артиллерийское училище, Военно-фельдшерскую и Пиротехническую школы и тюрьму… Отряд капитана Полежаева… – Белая Свитка без плана, на память, указал его границы и задачу.

Он диктовал дальше, отлично, видимо, зная Петербург. Банки, Монетный двор, Арсенал, Пороховой завод. Патронный завод, Литейный гильзовый отдел, почта и телеграф, телефонная станция, гараж Михайловского манежа, казармы, электрическая станция, городская скотобойня, рынки, пекарня – все в каждом районе получало свою охрану, свою власть и наблюдение.

– Отряд Олега Кускова – на лыжах, Невою до Адмиралтейства. Там оставить лыжи и Александровским садом на Гороховую… Ваша задача вами усвоена?

– Так точно, господин атаман… Покорнейше благодарю, что вы именно на меня возложили святую месть за моего несчастного отца и замученную большевиками мать.

Белая Свитка внимательно посмотрел в глаза Олегу, потом обратился ко всем:

– Господа! Списки палачей русского народа вам известны… Я отлично понимаю те чувства, которые владеют многими из вас… Но я напоминаю вам слова Второзакония… Слова Господни: «У Меня отмщение и воздаяния, когда поколеблется нога их; ибо близок день гибели их, скоро наступит уготованное для них… Но Господь будет судить народ Свой, и над рабами Своими умилосердится, когда Он увидит, что рука их ослабела и не стало ни заключенных, ни оставшихся вне…»[29]29
  Второзаконие. Глава 32, ст. 35 и 36.


[Закрыть]

Час гнева Божия, час мести Господней настал! Вам предстоит неминуемо кровь… Не отягчите же себя излишнею кровью тех, чья рука ослабела и кто просит пощады…

Молчание было в глубоком овраге. Только глухо шумела вверху вьюга над вершинами сосен.

– Когда прикажете начинать, господин атаман? – спросил генерал Ядринцев.

Белая Свитка не ответил ничего. Он смотрел в сторону радиостанции.

Ядринцев в ожидании стоял подле. Буря пролетала высоко вверху и в овраге казалось тихо. Трещали дрова в кострах, фыркали лошади да слабо побрякивал колокол на дуге у атаманской тройки, когда коренник переступал ногами.

18

От занесенной снегом палатки радиостанции отделился офицер. Он спешил к Белой Свитке, увязая по колени в снегу и спотыкаясь. Вытянувшись перед атаманом, он подал ему листок бумаги.

– Сейчас передали из Москвы… – задыхаясь, сказал он.

Адъютант Белой Свитки осветил листок ручным электрическим фонариком.

На желтой, мокрой бумаге, – снег все падал, – карандашом быстро и крупно было написано:

Двуглавый орел над царским Кремлем.

Фор-Эвер[30]30
  Эта подпись по-английски значит: навсегда.


[Закрыть]

Белая Свитка опустил руку с листком. На его красном от мороза лице сияли стальные глаза. Он молчал. Ядринцев повторил вопрос.

– Господин атаман, когда прикажете начинать?

Белая Свитка посмотрел на Ядринцева.

Никогда таким не видал еще атамана старый генерал. В его глазах сияли восторг и воля. Казалось, из них лучилась безмолвная молитва к Господу Сил, к Великому Богу Милосердия и Справедливости. Лицо атамана было сурово решимостью и волей и вместе нежно от озарявшего его изнутри, исполненного любви света.

– Итак, господа! – громко сказал Белая Свитка. – То, чего я ждал, пришло. Вот что мне передали из Москвы: «Двуглавый орел над царским Кремлем». Господа! По местам! С е г о д н я н о ч ь ю!

Апрель 1927 – январь 1928

Дер. Сантени, Франция

Рассказы

СТЕПЬ

Посвящается

Иосифу Всеволодовичу Кульгавову

Степь… Какое короткое слово, а какое широкое понятие изображает! Она раскинулась, плоская и далекая, на многие версты ровная, без балок и возвышений, без кустарника и леса. Синее небо и черно-коричневая земля – куда ни глянь. Торчат там и там сухие колючки, да широкая степная дорога глянцевыми колеями вьется и крутится по степи, без столбов и телеграфа.

Всюду равнина, всюду и везде все одинаково. Синее небо бледнеет к краям горизонта, розовеет, буреет и незаметно сливается с землею, без резкой полосы. Утопает в прозрачной дымке затуманившейся дали.

Блеснула полоска льду. На нее набегают мутно-желтые волны какого-то озерка, речка в глубоком овраге, незамерзшая, но и тихая, покойно течет откуда-то и вливается в озеро. Показались корявые ветлы, обступили дорогу и вошли на грязную плотину, сложенную из земли и навоза. Мостик с грубыми и прочными перилами. Вправо сонная степная речушка, влево озерко.

Насыщенный озоном, пахнущий девственной землею и сухими травами воздух степи, холодный и свежий, обжигающий лицо, стал будто теплее. Пахнуло кизечным едким дымком, навозом, жильем. Тишина степи, нарушавшаяся только коротким щебетанием серых хохлатых жаворонков, наполнилась гоготанием гусей и криками кур и петухов. Кудлатая, с острою мордою, похожая на волка, собака с лаем набросилась на лошадей и проводила коляску через греблю. В порыве собачьего усердия она обрывалась в грязи, чуть не упала в воду и снова неслась, звонко и весело лая. Здесь так редки посетители! Так редко можно вдоволь насладиться и лаем и скачкой за тройкой добрых лошадей!!

За плотиной тополя. Они росли прямоугольником вдоль жердевой ограды и скрывали белый низенький домик, стоявший в глубине сада, и ряды корявых и кривых яблонь, посаженных в стройном порядке за тыном.

Левее сада просторный двор, образованный длинными глинобитными коричневыми сараями, крытыми где соломою, где железом, службы, навес, под которым выстроились в дружном порядке коляски, телеги, плуги, сеялки, сенокосилки и веялки, за двором, на грязной земле, истоптанной копытами, вязкой и черной, неподвижные, как изваяния, стоят большие краснорыжие быки, обросшие длинною зимнею шерстью.

Это зимовник Тополькова, Семена Данилыча. Проезжайте верст двадцать на север по пустынной степи и вы увидите такие же ветлы, и греблю из соломы и грязи, и тополя вокруг сада, так же вдруг пахнет соломенным дымком, загогочут белые гуси, и мохнатая собака проводит с лаем ваш экипаж, и такие же красные волы, как изваяния, дремлют подле двора в черной и липкой густо натоптанной ногами грязи. Это будет тоже зимовник Тополькова, но уже Ивана Даниловича.

Проезжайте двадцать верст к югу и опять та же картина. Только дом побольше, крыльцо со стеклянным балконом, службы просторнее и тополя гуще и выше – это зимовник Полякова Петра Ивановича, а потом и еще в двадцати верстах зимовник и опять Полякова, но уже Николая Ивановича… и так вся степь, такая пустынная, безотрадно глухая и скучная зимою, степь словно море, но море тихое и темное, покрыта маленькими гнездами-зимовниками коннозаводчиков-помещиков.

Ранее погожее утро. Еще и зимы не было и снега не видали, а уже на весну потянуло и в солнечном пригреве как стальные заблестели колеи широко наезженной дороги. Приподнялся было в воздух жаворонок, начал петь любовную песню, да, видно, холодно стало в голубой небесной выси, быстро опустился к серой птичьей стайке хохлаток и побежал с ними вдоль дороги… А потом все вспорхнули, как по команде, и полетели, весело перекликаясь, прямо на север…

На мосту стоит высокий и худой старик с темным обветренным степною непогодою лицом, с седыми густыми усами. Это Топольков Семен Данилыч, хозяин зимовника. Он в черной бараньей шапке с алым когда-то, утратившим теперь цвет, верхом и черной бараньей шубе с высоким воротником, откинутым на плечи. На нем смазные мужицкие сапоги, а в руках у него тяжелая палка. Серые глаза из-под густых нависших седых бровей пытливо смотрят в степную даль. Топольков ждет пригона лошадей на водопой из степи.

Вот на горизонте показалась густая колонна. Она вытянулась, развернулась – точно полк кавалерии учился в степи, замаячили конные фигуры калмыков-табунщиков, и быстро надвинулся большой, еще смешанный по-зимнему табун и обступил озеро рыжею массою лошадиных тел, обросших густою и длинною шерстью.

Ожила степь с приходом своих хозяев. Раздалось фырканье, гоготанье жеребцов, ласковые вздохи кобыл, завизжали жеребята, норовя поиграть и ударить друг друга копытом.

К Тополькову подошел его управляющий, такой же высокий, в такой же шапке и шубе, в таких же сапогах с ремешком под коленом; у него лицо без усов и бороды, широкое и красное с узкими косыми глазами, выдающими его монгольское происхождение.

– Истинно лошадиное царство, Семен Данилович, – проговорил он, здороваясь с хозяином.

– Да, с незапамятных времен лошадь здесь водится, – сказал Топольков. – Я сороковой год живу, да до меня на зимовнике сидел Затураев, а до него князь Трубецкой, а там шли зимовники Великого Князя, а до них были графские…

– А еще раньше наши татарские, да сказывают, Семен Данилович, лет двести, а то и триста тому назад здесь дикая лошадь, неприрученная, водилась.

– Эка сказал тоже, – возразил Семен Данилович, – триста лет! Да мой отец сказывал, что в его времена приходили дикие жеребцы в табуны и отбивали кобыл… Это как железная дорога прошла, да коннозаводчиков много понасело, да пахать машинами стали, да баран и бык пошли – ну вот лошадь-то и посократилась. Не стало ей, значит, свободы и приволья…

Управляющий промолчал. За тридцать лет службы у Тополькова и жизни с ним бок о бок он привык думать с ним одними мыслями и соглашаться с ним во всем. Да и степь не приучает к болтливости. Сама молчаливая она и людей делает молчаливыми. Промолчать часа три, сидя рядом на крылечке, для Тополькова и его управляющего Ахмета Ивановича Курманаева было делом обыкновенным.

Лошадь молчит, да мысли свои соседке передает, так и Топольков с Курманаевым умели как-то обмениваться мыслями молча, по-лошадиному.

И только, когда начинали они говорить о достоинствах одной лошади перед другой, или вспоминали успехи на выставках, или при сдаче ремонта в кавалерию, они оживлялись и речь лилась, переходя даже в спор, иногда часами. Загорались тогда острым огнем глаза Семена Данилыча, и беспокойные огоньки метались в узких раскосых глазках Ахмета Ивановича.

В лошадях была вся их долгая жизнь, в них были их мысли, их думы, они были продуктом их сознательного творчества!

– А смотри, Ахмет Иваныч, Комиковичи-то и посейчас все вместе держатся. Не смешиваются с другими. Точно чуют, что братья и сестры, хотя и разных матерей, – сказал Семен Данилович.

– Да, и кто бы мог подумать, что от Комика дети такие ладные пойдут. Помнишь, Семен Данилович, как привели его со скачек. Да худой же был, жилы опухшие, да вялый!

– Устанешь, дорогой мой. По два раза в неделю на скачку пускали. Хозяин хотел выжать из него более, чем можно.

– Азарт, Семен Данилыч.

– И то – страсть! Ну, да за то и дешево он нам достался.

– А что, Семен Данилыч, знакомый твой командир полка не писал тебе, каково служат наши лошади на войне?

– Гм, – самодовольно улыбаясь, крякнул Топольков. – Как не писать! Я когда в Черкасском был, письмо получил, вот и забыл сказать. Память то у меня, Ахмет Иванович, прости, стариковская стала.

Писал… Все писал. Ведь к нему премированные попали. Помнишь – две от Калиостро, три конька и одна кобылка от Хваворита, четыре кобылки от Хомера, конек и две кобылки от Калихулы, еще от кого, не упомню, кобылка, светленькая… белогривка…

– От Абеяна, – подсказал Ахмет Иванович.

– Ну вот от Абеяна!.. Да нешто так? Да ведь от Абеяна-то конек был, нет не от Абеяна, а от Абрека, ну, помнишь, ее еще Купавой назвали, на «К» ремонт тогда шел.

– Ах, да красива была.

– Да, на редкость. Такая рубашка была, что думали в Ахтырский[31]31
  Лошади в регулярную кавалерию комплектуются по мастям. В драгунские полки – гнедые и караковые, в нечетные гусарские – вороные, в четные – серые, 12 Гусарский Ахтырский полк получал лошадей буланых и соловых.


[Закрыть] попадет. Нет, попала со всеми, в драгуны.

– И вы их всех видали уже в полку?

– Да всех же! На втором году. Поверишь ли, Ахмет Иванович, еще больше вершка дали. Выше отцов стали.

– Что уход делает, – проговорил Ахмет Иванович.

– Да, гладкие да блестящие стали, какие лошади. «Коневатые» лошади.

– Ну а на войне как?

– Да, пишут, ни австриец, ни немец уйти от них не могут.

– Что значит в степной шири родились да выросли.

– И не поедят иной раз, да работают.

– Ну это-то – голодать им не привыкать стать. Помнишь, Семен Данилович, немец к нам приезжал, вот уж в каком году не упомню. Сказывали, самый дошлый их немец по коннозаводческой части, такой немец, что ну ты и только! Вот уж восхищался лошадьми. Ах как его! Граф Лен… Лем… Мен… Мендорф, что ли?

– Граф Лендорф, – напомнил Топольков. – А на выставке, Иваныч, в Москве! Что было на выставке, как вывели нашу ставку на паддок – двадцать кобылок ремонтного возраста и все, как одна, – рыжие, светлые, червонцами горят, шеи, головки, глаза, ни тебе проточины, ни отметины, сестры родные так одинаковы не будут. Тут англичане, американцы, немцы, французы как обступили, да говорят мне: «Да, что вы их из глины, что ли, по лекалу лепите, что они такие у вас одинаковые». А я, знаешь, и говорю – лепим, говорю, господа немцы, только не из глины, а из земли, из степной земли нашей, целины непаханной, да солнцем могучим приправляю, да ветром, хозяином степ и продуваю, да прокаливаю, чтобы крепче да суше были.

– Да, истинно так.

– Пошли потом в обмер. И подпругу тебе мерили, и охват под коленом – как одна!

– Да, что ж, Семен Данилович, ведь и правда – лепим по лекалу. Помнишь – лет двенадцать, а то может быть, и пятнадцать тому назад, вышел приказ, чтобы, значит, не менее трех вершков ремонт был, ну и дали. Дали и четыре и пять – сколько хочешь!

– А все, Ахмет Иванович, заметь, самая ладная лошадь, которая от двух до трех вершков, а что выше – непременно тебе с изьяном каким-нибудь будет лошадь. Уже что-нибудь в ней да не так будет.

– Тоже, Семен Данилыч, помнишь, как кровь потребовали. Ваша, мол, лошадь простая, грубая, подайте кровь, ну и подали…

– Да, Иваныч, не в одну копейку нам кровь-то эта стала! Господи, что кобыл перепортили!! То цыбастые, то тонконогие пошли жеребята, совсем в упадок духа впадать стали, пока направились. Медленное наше дело, Иваныч! Ошибешься часом – годами поправку делать приходится. Одни из наших погнались за аттестатом, да за резвостью. В Англии, мол, так делается – который, мол, жеребчик резвее всех на скачке, тот и производитель отличный, ну а степь-то по своему повернула. Резвость, мол, резвостью, а ты мне и фигуру дай.

– Понимали мы это дело, Семен Данилыч, да скупость мешала. Ведь за жеребца-то раньше мы четыреста да пятьсот рублей плачивали, а тут на те, выньте-ка шесть-семь тысячев, поневоле задумаешься.

– Ну и пораззорился тогда кое-кто.

Табун напился и, весело играя, пошел в степь. За ним замаячили калмыки в малахаях, прикрывавших их красные, обветренные на степном морозном ветру лица лоскутками бараньей кожи.

И снова степь стала черная, безлюдная, пустынная, без единого предмета, без единого живого существа на всем пространстве до самого горизонта…

2

Жизнь в степи, на зимовнике – особая жизнь. Только жизнь на корабле может сравниться с этой жизнью. Там бури, когда жестокие волны бьют со страшною силою в борты корабля, когда стонет дерево бортов, скрипят мачты и гудят ванты, когда жизнь человека в опасности и человек ближе к смерти и ближе к Богу. Там – человек за бортом – значит погиб, утонул, и море не выдаст костей его для погребения. И здесь – заревет зимою степной буран, начнет трясти дом, стучать железною крышею, гнуть тополя сада, рвать соломенные навесы. Собьется в тесную кучу весь табун лошадей, станет хвостами к ветру, а напротив на особых «укрючных» лошадях стоят верховые калмыки. Им ветер дует прямо в лицо. Дует часами, сутками… Обмерзают привычные щеки, и кожа и мясо лоскутками падают с них. А они стоят и не смеют сойти. Они знают, что если сойдут, то табун сорвется и понесется по ветру, гонимый ужасом, который охватывает иногда лошадей. Подавят, покалечат жеребят, запалятся лучшие кони. Бывало, что табун добегал в этом ужасе до Черного моря и с крутого обрыва падал вниз, разбивался и тонул весь до последнего. Если заблудит в эту снежную бурю в степи одинокий путник, или собьется с пути тройка, окажется, как в море за бортом, и погибнет, как гибнет лодка в море. Степь не выдаст костей их. Занесет снегом, весною волки да вороны растащут труп, если тело не откроют раньше в степи зоркие глаза калмыка.

В море корабль заходит в порты. Шумит веселая портовая жизнь, гремит музыка в приморских трактирах и притонах. День, два, иногда неделя проходит в шумных удовольствиях, пирушках и попойках, и снова корабль, переборки кают, тусклое окно иллюминатора и мерный бег корабля по однообразному морю. Опять узкие интересы корабельной жизни и сегодня те же лица, что были вчера, что будут завтра.

В степи тоже спокойная жизнь зимовников нарушается событиями. Приезжает ремонтная комиссия. Это все равно, что смотр адмирала на корабле. Все загодя чистится и скребется на зимовнике. Отбивают ремонт, ставят его на овес, оповаживают, оглаживают, чистят. Шумной компанией наезжают ремонтеры. Идет торжественная выводка красавцев жеребцов, потом выводка и осмотр молодежи, идущей в запасные полки. Отобранным лошадям ставят масляной краской номера на шерсти, их забирают и уводят на железную дорогу. А на зимовнике шумит веселый обед, подано вино, заколоты лучшие индюки, гуси и утки и идет разговор, все о том же: о лошадях.

И, когда кончат, – сядет комиссия в коляски, запряженные лихими тройками и четвериками, раздадутся последние пожелания счастливого пути и вот уже загремели колеса по мосту на гребле.

Улеглась черная пыль между ивами плотины, и опять тишина в усадьбе, прерываемая гоготанием гусей да клохтанием кур. И еще более одиноко станет на зимовнике. С ремонтными лошадьми уйдет частица души и сердца коннозаводчика. Он их задумал еще тогда, когда отбирал кобыл в косяк для жеребца, он видел их слабыми, маленькими сосунками при матерях в холодной весною степи, он следил за их ростом и регулировал его кормом. Он любил их, как художник любит свою картину и автор свое произведение, но он почти никогда не увидит их в полном расцвете сил и красоты, выкормленными и выхоленными военными лошадьми. Иногда дойдет до него слух, большею частью скажут ему при приезде следующей ремонтной комиссии: «А вы знаете, Семен Данилович, та буренькая-то, что в позапрошлом годе у вас взята, от Калиостро, под командиром полка ходит. Такая нарядная вышла лошадь!..»

Сердце Семена Даниловича и еще того более простое, но честолюбивое для «наших» лошадей, сердце Ахмета Ивановича наполнится каким-то родительским восторгом. «Буренькую» начинают вспоминать. «Да, она еще и жеребенком себя показывала. В два года была такая правильная, такая правильная – ну прямо статую с нее лепить можно».

– Да, – вздыхая скажет Семен Данилович, – дети Калиостро оправдали себя. Ведь вот поди ж ты и не чистокровный он, у графини Марии Евстафьевны Браницкой куплен, а дети его лучшие.

И пойдут вспоминать.

– Хоть бы портрет этой буренькой достать, – скажет Ахмет Иванович.

Ремонтеры пообещают добыть портрет, но потом за делами и разъездами позабудут обещание и образ «буренькой» исчезнет, как и воспоминание о многих сотнях лошадей, которые верою и правдою служат в Российской кавалерии.

Осенью на зимовнике много забот и хлопот, как на корабле в порту. Продают хлеб, быков, шерсть, баранов, ликвидируют урожай полей, приезжают маклера и скупщики, часто и сам хозяин ездит в станицу на элеватор и в банки получать, платить, выкупать, вкладывать, вынимать, и лишь глубокою осенью, когда степь развезет от дождей, затихнет зимовник и уснет до самой весны.

Иногда летом предпримет коннозаводчик поездку на скачку в поисках за чистокровными жеребцами. Кровь в табунах освежить и приподнять. Со «многими тысячами» в кармане, в старомодном, небрежно сшитом портным из станицы костюме, широкоплечий и рослый, кряжистый, с лицом обветренным и обожженным степным воздухом, появляется Семен Данилович в компании с другими хозяевами зимовников на паддоке столичных скачек. И все знают, что «коннозаводчики из степей приехали». Их как не узнать! Своей компанией судят и рядят они предлагаемых им скакунов и все говорят – «нам ты не одне секунды подай, а чтобы сам-то он из себя был “коневатый”, фигура чтобы в ем была видна».

Кряхтя и охая, платят они «многие тысячи» за жеребца и везут его к себе в степь, в особое помещение для очень дорогих производителей. В столице они не засиживаются. В театрах и кафе их почти не видно. Сделали кое-какие хозяйственные закупки, посмотрели, нет ли чего нового для имения, и по домам… Там ждет медленное кропотливое дело.

Лишь через три-четыре года, лишь при сдаче ремонта станет видно, оправдала себя покупка или нет. А если не оправдала, то кто виноват – жеребец ли или коннозаводчик, который не сумел подобрать кобыл. Нужны новые и новые опыты, иные скрещивания, а годы идут и идут и уходит жизнь.

Иногда, как буря, ломающая мачты и рвущая ванты корабля, налетят на зимовник несчастия. Повальный сап уничтожит табуны, целые десятки кобыл, от которых так много ждал коннозаводчик, дадут выкидыши, вместо визгливого ржания лошадиной молодежи в цветущей весною степи печальные и одинокие ходят кобылы… Там погорел хлеб на корню, побило градом весь урожай. Наступают черные дни. Из банков достаются сбереженья, накопленное годами уходит в один год. Не до покупки новых жеребцов, не до освежения кобыл чистокровными экземплярами и на целые годы из-за одной такой бури зимовник падает и теряет свою репутацию. Восстановить ее нужны годы кропотливой работы.

В маленькой, полутемной от занавесок и растений – фикусов, олеандров и араукарий, поставленных в кадках у окна, гостиной по стенам висят старые и новые фотографии. Иные давно выцвели, впали в печально рыжий тон и лишь контуры остались от некогда яркого изображения. Сняты лошади. Одни под седлами, на которых сидит офицер в белом кителе, или жокей, другие на выводке с калмыком, картинно расставившим руки, иных держит сам Семен Данилович, но Семен Данилович молодой, с черными усами и лихо надетой на черные кудри фуражке, иных держит Ахмет Иванович в парадном шелковом халате и маленькой шапочке черного шелка на голове.

Под фотографиями выцветшие, порыжелые от времени, каллиграфически выведенные подписи. Тут и Комик, и Калиостро, и Гомер, и Абрек – все нынешние жеребцы завода. С выцветшей фотографии под офицером в белом кепи смотрит на вас весь белый, маленький, большеглазый Малек-Адель, с датой 1879 года, есть и еще более старый портрет 1864 года, но он весь сгорел от времени и только хозяин знает, что это знаменитый Рустам, поколения которого на заводе не осталось, но сын которого ходил под Императором Александром II. Это гордость завода. О его виде, резвости и уме на заводе остались только легенды.

– Таких лошадей больше нет и не будет, – всегда говорит, рассказывая про него, Семен Данилович.

Тут же висят и снимки с косяков, некоторых любимых кобыл с сосунками и молодежи, получившей премии ремонтной комиссии или медали на выставках. Под их фотографиями в маленьких рамочках в плюшевом фоне вделаны и их медали.

В гостиной стоит софа с кавказскими вышивками, круглый стол со старомодной керосиновой лампой, другой стол с книгами и журналами и несколько кресел. Журналы специальные – «Журнал Коннозаводства и Коневодства», «Русский Спорт», «Сельскохозяйственный Вестник», аккуратно за многие годы получается «Нива» и «Русское Слово», пожелтевшие, покрытые пылью, положенные высокою стопкою. Читать и следить за жизнью и политикой некогда. То оторвет поездка в станицу за несколько дней, то работы в степи, то весь день прошел в табуне, а когда не читаешь газеты изо дня в день – она и не тянет. Да и почта приходит неправильно. Больше с «оказией». То неделю нет ничего, то сразу завалит газетами.

Живут слухами. Живут тем, что «говорят», и как ни нема и безлюдна на первый взгляд черная степь, в ней так много «говорят»…