Текст книги "Белая свитка (сборник)"

5

Чуть слышно чикнув, большая стрелка острым концом коснулась черной черточки над цифрой двенадцать. Мелодично и размеренно серебристым звоном стали бить часы.

Когда они ударили в третий раз, двери широко на обе половины распахнулись, и резкая и уверенная раздалась команда:

– Господа офицеры!

Эта давно не слышанная, запрещенная в Советском Союзе контрреволюционная команда произвела впечатление разорвавшейся бомбы.

Все застыли, кого где застала команда. В зале наступила мертвая тишина. Все головы повернулись к дверям. Лица стали бледны. Заболотный большою волосатой рукою растерянно мял лежавшую на столе фуражку.

Говоровский смотрел так напряженно, что, казалось, глаза его выскочат из орбит. Красные командиры затаили дыхание.

Как желанна была для многих из них эта команда!

За командой раздался серебряный звон «Савельевских» шпор и в зал широкими, быстрыми шагами вошел человек.

Когда потом собравшиеся, а их было тридцать душ, обменивались впечатлениями, то странным показалось, что он всем показался по-разному.

Он вошел один. Тот, кто так уверенно и громко скомандовал «господа офицеры» и кто, вероятно, открыл, а потом закрыл двери, остался вне зала.

Заболотный покраснел так, что бурой стала кожа на голове, покрытой густыми, бобриком подстриженными, седеющими волосами.

При входе незнакомца он ощутил то же самое поднимающее душу чувство, которое испытывал тогда, когда Великий Князь приезжал к ним в Малую Азию под Эрзсрум и смотрел их полки. Свое «я» вдруг куда-то испарилось. Вошедший показался ему очень высоким и красивым. У него были русые, на пробор причесанные волосы и маленькие усы стрелками. Открытое, очень русское лицо, несмотря на бритые щеки и подбородок. Заболотный сразу заметил Георгиевский крест, висевший на груди. Крест приковал его внимание. Крест заворожил его. Правой рукой он продолжал мять на столе фуражку, а левой осторожно скользнул по груди к висевшему на ней старшему ордену Красного Знамени, незаметно захватил его весь своей могучею, широкою ладонью и, сорвав его, опустил в карман. Все это мягкими, так несвойственными ему, кошачьими движениями… Заболотный потом утверждал, что незнакомец был огромного роста и что на его белом кафтане, на плечах были вышиты серебряные погоны – генеральские.

Говоровский, внимательно и спокойно глядевший на незнакомца, отрицал наличие погон на плечах. Ему не запомнился незнакомец таким большим. Скорее среднего роста, может быть, даже ниже среднего. Он тоже заметил Георгиевский крест и Георгиевский темляк на очень богатой кавказской шашке. Говоровский уже прикидывал в уме, сойдется ли он с этим человеком в работе. Решил, что сойдется. У незнакомца были умные, сине-зеленые, цвета разыгравшейся морской волны глаза. С умным всегда можно сговориться. Усачев, начальник школы, запомнил только белый кафтан крестьянского покроя и узкую, перетянутую белым шарфом талию. Он после уверял, что у незнакомца в руках была серебристого курпея папаха. Никто другой папахи на видал. Командир башкирского полка нашел незнакомца седым.

Все сходились в одном. Лицо было без морщин, красивое и покрытое тем прозрачным, солнечным загаром, какой бывает у летчиков, на кого солнце смотрит в высотах с разреженным воздухом. У него были «необычайные» глаза. В зале было тридцать человек, стоявших вокруг длинного стола, и каждому казалось, что именно ему прямо в глаза смотрел вошедший. Во всяком случае, по всем отзывам, глаза были такие, каким не повиноваться было нельзя.

Тоже и голос. Спокойный, ровный, негромкий, очень приятный, но все в повелительном наклонении и таким тоном, что невольно склонялись головы. В голосе были бархатистые, «барские» ноты, от чего так отвыкли в советской республике, и говорил он красиво, без хамских вывертов и идиотских сокращений, к чему привыкли уже краскомы. Старый военспец Федотьев, знаток стрелкового дела, потом уверял, что незнакомец так говорил, что слышно было, где «ять» и где «е», – то, что совсем было забыто даже актерами и чтецами советской республики.

Во всяком случае, общий вывод был такой: такому человеку не повиноваться было нельзя.

Незнакомец остановился в голове стола, спиною к двери, подвинул легкое, буковое, «председательское» кресло, слегка поклонился, одной головой, и, опускаясь в кресло, сказал:

– Садитесь, господа.

Это слово «господа», как ни странно, не возмутило, но, напротив, точно обласкало присутствующих. Заболотный выпрямился и закрутил свой ус. Он перестал мять фуражку и сложил на столе свои большие руки: толстыми, украшенными кольцами пальцы. Говоровский изобразил на своем лице почтительное внимание. Федотьев мягко кашлянул. Он так покашливал, когда давно еще, много лет назад, читал Великому Князю теорию стрельбы.

За столом наступила такая тишина, что слышно было, как мерно и четко тикали старинные часы на мраморном камине… Свет люстры казался как-то особенно ярким. Сидевшие только сейчас заметили, что на столе не были, как всегда, разложены листы чистой бумаги и карандаши.

Незнакомец выдержал несколько мгновений, внимательно оглядывая присутствующих ясным взором, потом начал.

6

– Господа, – сказал незнакомец, – я потребовал вас сюда для того, чтобы передать вам свой приказ. Мне, господа, отлично известны ваше усердие и ревность к службе и ваши старания возможно лучше обучить вверенные вам части. Я знаю также и то, чего вам удалось достигнуть ценою невероятных трудов и усилий.

Под столом звякнули шпоры. Лица стали спокойнее. Говоровский приятно улыбался.

– Я знаю, господа, – продолжал незнакомец, – что все ваши желания, ваши помыслы и заботы направлены к тому, чтобы создать из Красной армии боеспособную, сильную армию, грозу для дерзкого неприятеля и опору для своего народа.

– Точно, так, – прошептал Заболотный. Слеза заиграла в его большом сером глазу.

– Вам, господа, желательно создать такую армию, какою была в годы Великой войны Российская Императорская Армия. Я знаю, – незнакомец посмотрел в сторону красного командира Батурского, автора многих трудов по новой тактике и исследований войны, – что вами создано и написано. К сожалению, господа, все ваши труды и работы напрасны. Бессмертный, непобедимый, великий полководец и военный философ, Александр Васильевич Суворов говорил: «Безверное войско учить, что железо перегорелое точить». Вы учите армию без веры в Бога, без любви к Отечеству и без сознания своего долга. Это бесполезная и бесплодная работа. Пока Россией будет править шайка международных м о ш е н н и к о в…

Он говорил эти слова отчетливо и смело, даже чуть подчеркнув их легким ударением в своей спокойной речи. Все потупились, растерялись и промолчали.

– И пока задачами этой шайки будут не русские дела, не русские интересы и не русские выгоды, ваша работа есть работа каторжников, толкаюших камень, который падает обратно. Слава Богу, настал русский день. Час Божьего гнева пришел. Инородческая чуждая власть будет устранена. Я приказываю вам: что бы ни случилось, кто бы ни требовал, не выводить из казарм ваших частей иначе как по моему личному приказанию. Я знаю, что бескровных переворотов не бывает. Я на это и не рассчитываю… Но я хочу, чтобы была пролита кровь только виновных, а не гибли обманутые и одураченные солдаты-красноармейцы… Я повторяю вам: ваши труды и заслуги по обучению частей мне известны. Я пришел сюда, – я мог бы и не приходить, – для того, чтобы сказать вам: – вы останетесь на своих местах. Это от вас зависит. Кто хочет и может учить солдат и кто научится сам вновь воспитывать старого русского солдата, Суворовского чудо-богатыря, тот останется при своем.

– Белая армия… Эмиграция… – выдавил кто-то хриплым голосом на дальнем конце стола и спрятался за спину соседа.

– Нет отныне ни белой, ни Красной армии, – строго сказал незнакомец, – есть Р у с с к а я армия. В ней найдется место всем достойным, честным и знающим людям. Вы поможете эмиграции вашим знанием обстановки, а эмиграция поможет вам усвоить забытые вами, а многим и вовсе неизвестные, христианские навыки воспитания. В эмиграции – ваши братья, ваши товарищи, с кем вы в Великую войну честно, плечо к плечу, стремя к стремени сражались на полях Пруссии, Польши, Галиции, Румынии и Турции и с кем вы имели бы общую радость победы, если бы не вмешался в дела России чужой и враждебный ей Третий Интернационал… При Русской власти, повторяю, всякому честному русскому офицеру найдется работа в Русской армии, будь он до сего времени белый или красный…

Незнакомец встал. Поднялись и все красные командиры.

– Господа! – сказал он. – Я пришел сюда не читать вам лекции. Это, если нужно, сделают в свое время специалисты. Я пришел также не торговаться и не уславливаться с вами или уговаривать вас… Я пришел отдать вам приказ. Я приказываю: – что бы и где бы не случилось, кто бы вам ни приказывал куда бы то ни было идти, не выводите войска из казарм впредь до моего личного о том распоряжения.

– Да кто вы такой?.. – вдруг выкрикнул командир башкирского полка. – Ваши речи контрреволюция. Как вы смеете это говорить?

Незнакомец медленно скрестил на груди руки и окинул все собрание острым взглядом блестящих сталью глаз.

– Я, – сказал он спокойно и гордо, – атаман Белая Свитка… Имя вам достаточно известно.

– Товарищи!.. – заверещал командир башкирского полка. – Да что мы бараны, что ли? Чего мы уши развесили?.. Это провокация!.. Хватайте его!

Белая Свитка продолжал стоять неподвижно. Еле заметная, насмешливая улыбка появилась в углах его тонкого, красивого рта.

Некоторые вскочили с кресел и стульев, но сейчас же остановились, точно какая-то незримая сила приковала их к месту.

7

Тяжелая занавесь беззвучно, – видно, хорошо были просалены медные кольца, – широко и быстро раздалась на две стороны. За нею, в другой половине зала, стоял караул такой правильности, какой Заболотный не видал с самых дней своей службы в Императорских драгунах.

Двадцать четыре молодца в белых суконных кафтанах и темно-зеленых шароварах с кантом, в серебристо-серых папахах с белыми тумаками, с темно-малиновыми юфтовыми патронташами, в прекрасных сапогах вытянулись в две стройные шеренги. Офицер, молодой красавец, сзади него караульный унтер-офицер, справа горнист с горящим золотом горном с чеканным двуглавым орлом, – все было как на картине. Люди громадного роста, все с Георгиевскими крестами на груди, стояли не шевелясь. Казалось – не дышали.

Офицер ступил левой ногой на шаг вперед, сделал правой полшага вправо, приставил щегольски левую ногу и громко скомандовал:

– Шай… на кра-ул!

Сверкнула в отблеске люстры стальная полоса шашки у офицера, мягко поднялись ружья и встали стеною перед караулом. Ни один штык не дрогнул. В этом простом, условном движении была магическая мощь.

– Здорово, молодцы партизаны! – сказал Белая Свитка.

Дружно, набрав воздух, караул ответил:

– Здравия желаем, господин атаман!

Весь зал наполнился гулом богатырского ответа, и еще некоторое время потом звенели хрустальные подвески на люстре.

– К ноге, – сказал Белая Свитка.

Офицер, державший шашку опущенной, взял ее подвысь, вложил в плечо, вышел отчетливо перед строй и залился командой.

– Караул к но-о-о-ге!

Мягко, не тронув затылками прикладов пола, опустились ружья. Караул не дышал.

Белая Свитка поклонился начальникам красноармейских частей и вышел в распахнутые перед ним невидимой рукою двери.

Занавесь медленно и беззвучно задвинулась.

8

В мертвой тишине, среди точно застывших на своих местах людей, прошло несколько долгих мгновений. Было слышно, как металлически четко, с легким шелестом тикали бронзовые часы.

У Заболотного апоплексически густо покраснели шея и лицо, начальник Военно-технической академии трясся мелкой дрожью и дряблая кожа прыгала на его небритой с утра щеке. Первым опомнился начальник Борисоглебского Ленинградского училища. Маленький, ловкий, как кошка, он подкрался в два неслышных шага к занавесе и заглянул, чуть приоткрыв ее.

– Товарищи, – дрожащим шепотом сказал он. – Там… темно. – Он смелее заглянул за занавесь. – Кажется, никого нет.

Заболотный решительно шагнул к занавеси и раздернул ее. Свет люстры, висевшей над столом, вошел в темную половину и осветил ее. Там не было никого.

Все двинулись туда. Нерешительно, точно чего-то опасаясь. Зала была пуста, но в ней еще стоял крепкий дегтярный запах хорошей смазки солдатских сапог, и Заболотный первый это заметил.

Он потянул носом, но не сказал ничего.

– Что же это такое, товарищи? – жалобно сказал начальник Военно-технической академии. – Прямо наваждение какое-то.

– Это обман-с, – внушительно проговорил командир башкирского полка. – Это знаете, как в цирке фокусники публику морочат. Просто ловкость рук.

– Что же, по-вашему, и атаман Белая Свитка ловкость рук? – сердито сказал Заболотный.

– А знаете, товарищи, забыл я, как это по-ученому называется, – начал опять командир башкирского полка, – телепатия, что ли… Ну, одним словом, массовая галлюцинация…

– Вот тоже Константину Великому перед битвой у Диррахиума явился крест с надписью «сим победиши», и все тот крест видели. А, конечно, никакого креста не было, – сказал Говоровский.

– Оставьте в покое историю, – сказал Батурский.

– Что же мы будем делать, товарищи? – заговорил моргая начальник академии. – Повестки были… У меня даже, – он стал шарить по карманам, – она и сейчас с собою, на случай какого недоразумения… Вот она… Мы собрались… Говорили, курили… Белая Свитка был… Отдан приказ… Что же мы должны делать?.. Был караул… Какой караул!.. Вы заметили?.. Прием-то какой!.. Что же теперь делать?

Заболотный дал знак Говоровскому. Они пошли к выходу.

– Семен Петрович, – кинулся за ним начальник академии, – присоветуйте, голубчик. Что делать?

– Ну? – приостановился у лестницы Заболотный.

– Вы мне тогда посоветовали, помните… Служить Советам… Я вас послушался… Что теперь присоветуете?

Заболотный стал спускаться по лестнице. Не останавливаясь, он повернул к начальнику академии свое усатое, генеральское лицо в чуть набок надетой цветной фуражке и пробормотал в усы:

– Это дело совести каждого, в а ш е п р е в о с х о д и т е л ь с т в о.

Все расходились молча. В швейцарской был один швейцар. Он хмуро глядел на командиров и подавал не спеша шинели. Как ни были эти красные начальники взволнованы всем тем, что сейчас произошло, они молчали. Чекисты могли быть кругом. И красные, и белые чекисты. Не знаешь, кого бояться. Кругом опасность, кругом сыск… Сталинцы… Троцкисты… Правоверный коммунизм и оппозиция… Теперь еще прибавилась Белая Свитка, от которой откровенно веет самой настоящей монархией.

В таких случаях – всего лучше молчать.

Первыми вышли Заболотный с Говоровским. Они хлопнули тяжелой дверью и остановились в недоумении на тускло освещенной фонарями площади.

Если бы они не увидали там высокой гранитной колонны с темным ангелом с крестом наверху, они не изумились бы. В таком состоянии духа они были. Но колонна по-прежнему намечалась в сумраке мартовского позднего вечера, стройная и вместе грузная. Огромная и точно печальная. Вправо темной громадой высился Зимний дворец. Одна сторона его была в лесах. Он точно ждал чего-то. Насторожился и вот-вот сверкнет всеми огнями ярко освещенных окон, опояшется гирляндою парадных часовых, заиграет музыкой вечерней зари и наполнится… белыми свитками.

Белые свитки мерещились кругом, потому что на площади не было никого.

Исчезли все те извозчики, лихачи, автомобили и такси, на которых приехало в штаб округа красное начальство. Заболотный помнил: они в два ряда стояли вдоль широкой панели. Они должны были ожидать.

– Вы как рядились? Обратно? – спросил Заболотный Говоровского.

– Обратно. Я и денег не платил.

– Ловко.

– Я спрошу мильтона.

– Спросите, хотя это ни к чему.

За ними на площадь выходили другие начальники частей.

Говоровский привел милицейского.

– Вот он говорит… Что говорит? – строго спросил Федотьев. – Ты, гражданин, меня знаешь?

– Так точно, товарищ начальник, – ответил пожилой, бравый милицейский.

– Ну так, братец, говори правду. По коммунистической совести. Ты коммунист?

– Так точно.

– Смотри же, не ври.

– Помилуйте. Как перед Истинным. Хоть на иконе поклянусь. На Кресте Животворящем.

– Ладно… Куда девались отсюда все автомобили и извозчики?

– Минут с пяток тому назад…

Он замялся.

– Ну?

Все начальники окружили его.

– Гляжу… Со двора, с ворот из-за угла выбегло человек двадцать… Я думал, чекисты… И с ружьями… Живо порасселись по саням, по машинам и помчали.

– Куда помчали?

– За Миллионную… то бишь за Халтурину улицу завернули. Только их и видно было… Я думал, вы куда наряд послали… Время-то неспокойное.

– А что?

– Да так, ничего.

– Нет… Ты сказал: – время неспокойное… Что же случилось?

– Да ничего такого не случилось.

– Так чего же неспокойное?

– Да так… Белые Свитки-то эти, что ли…

– Какие Белые Свитки?

– Да вишь-ты, как обернулось. Часов около пяти, значит, караул сюда пришел… От ГПУ, что ли. Допреж никогда такого не посылали. Я полюбопытствовал узнать, почему. Сказали: насчет Белых Свиток… Искать, стало быть, контру… Троцкий, что ли, послал… Али Сталин. Теперь разве разберешь?

– Вы видите, – вдруг злобно накинулся на командира башкирского полка начальник академии. – А вы: «Ничего не было… Телепатия!» Сами вы телепатия… Что теперь делать будем?

– Идем, – решительно сказал Заболотный Говоровскому и быстро зашагал по тающему рыхлому снегу прямо через площадь к арке Главного штаба. Они далеко опередили остальных.

– На Невском мы, наверное, найдем извозца или сядем в трам, – сказал Говоровский.

– Не стоит, – буркнул угрюмо Заболотный. – Тут недалеко. Дойдем пешком.

На проспекте 25 Октября была обычная толчея бедно и грязно одетых жителей. Витрины Государственных магазинов сияли огнями. Мимо проносились веселые трамваи. Извозчики и автомобили сновали туда и сюда. Все было, как всегда. Все было, как в тот сторожкий март, когда решались судьбы России. Не решаются ли они и теперь? Кто угадает подводное течение жизни? Кто знает судьбы истории? Судьбы своего личного завтра?

На Михайловской улице взгляд старого кавалериста-разведчика Заболотного заметил, что вдоль панели у Европейской гостиницы, где всегда длинной вереницей стояли тройки, лихачи и наемные автомобили, дежурил один замухрыжистый старичок Ванька, извозчик с плохой клячей.

– Гм-гм, – крякнул Заболотный и приосанился. – Что же? – сказал он Говоровскому. – Куда поедем?

– Я думаю, никуда не поедешь. Везде, наверное, одно и то же. Не у нас одних – организация и решительность.

Заболотный промолчал. Когда они шли по коридору гостиницы, покрытому мягким ковром, Заболотный вдруг остановился и повернулся к Говоровскому. Он пронизал его острым взглядом горящих золотистым огнем из-под насупленных бровей глаз и сказал, открыто улыбаясь своему начальнику штаба радостной улыбкой:

– Что же, ваше превосходительство, будем привыкать к новому режиму?

– Будем, ваше высокопревосходительство, – почтительно склоняясь, ответил Говоровский.

9

Бархатов утром, в восемь часов, как всегда, вышел на Каменноостровский проспект, чтобы ехать в Совет, в Смольный институт. Всегдашний извозчик ожидал его. Бархатов было хотел пройти мимо, искать другого и ехать, в случае чего, на трамвае. Однако он уже привык к своему извозчику за эти две недели и менять его вдруг показалось как-то глупым. Да и вчерашние впечатления за ночь поблекли. Он сел в сани.

Извозчик всегда возил его на Троицкий мост, теперь он вдруг свернул на Малую Посадскую.

– Куда же ты? – с непонятной самому себе тревогой спросил Бархатов.

– Там, ваше сиятельство, дорога ноне плохая. Известно: ростепель… Гляди, завтра на колеса надо становиться… Мы по переезду лучше проедем от Спасителя.

Ответ был правильный, извозчичий. Бархатов успокоился.

На углу Посадской и Монетной какой-то человек просто, но прилично, по-советски, одетый переходил улицу. Внезапно извозчик остановился. Человек вскочил в сани к Бархатову и крепко схватил его за руки.

Страх охватил Бархатова. «Вот оно… начинается», – подумал он, беспомощно оглядывая пустынную улицу.

– Если вы сделаете хоть одно движение или крикните, я вас заколю кинжалом. Молчите. Никакая опасность вам не угрожает, – сказал незнакомец.

Извозчик, вместо того чтобы ехать на спуск, свернул влево от Невы и пустил лошадь вскачь по Монетной. Они загнули вправо вдоль Лицейского сада. Пошли пустыри, снесенные еще в 1920 году, заборы и дома. Стало глухо и тихо.

Крюками, завитками, пустырями Петербургской стороны извозчик вывез Бархатова за Карповку. У Ботанического сада стояла тройка. В санях сидели двое. Около саней стояли, будто настороже, еще три рослых молодца.

Извозчик подкатил к тройке. К своему удивлению, Бархатов узнал в сидящих в санях Гашульского и Воровича. Их руки были стянуты ремнями. Бывшие подле тройки люди подскочили к Бархатову, связали ему белыми сыромятными ремнями руки и ноги и усадили между Гашульским и Воровичем на заднее сиденье. На переднее сели молодцы. Извозчик им помогал. Он застегнул полость. Ехавший с Бархатовым человек сел на облучек к ямщику. Все делалось быстро и молча. Кругом не было никого. С одной стороны темнел сквозным кружевом голых деревьев Ботанический сад, с другой, за Карповкой, виднелись развалины полковых сараев Лейб-Гвардии Гренадерского полка. Тут и в прежнее время никто не мог помешать делать, что угодно. А теперь…

Бархатов понял: пришел день давать отчет за все… Когда-то, в такие же мягкие, зимние, мартовские дни, когда от тающего снега пахнет весною и в порывах ветра есть какая-то напористая радость, они, издеваясь и крича, возили сановников Петрограда в Таврической дворец, таскали их на гремящих грузовиках в живом кольце бунтующих солдат и матросов, держащих ружья «на изготовку». Арестовывали, кидали в камеры Крестов, в казематы Петропавловской крепости, судили и кое-кого под шумок прикончили.

Тогда это делалось при буйных криках одобрения толпы, среди празднующего революцию вооруженного народа, в самый разгар войны. Тогда рябило в глазах от красных флагов, звенело в ушах от грубой марсельезы, спирало в горле от керосиновой вони бесчисленных машин, от запаха пороха, пожарного дыма сжигаемых участков и крови. Везде стреляли. Убивали офицеров и городовых. Улица кипела народом, и точно пьяный был Петроград.

Теперь их, а может быть, и даже наверно, и кого-нибудь еще, тихо и спокойно арестовали на улице. Арестовал неизвестно кто и вез неизвестно куда. Никто не видит. Но, если бы кто и увидел, если бы это сделали всенародно, и тогда никто бы не возмутился и никто бы им не помог. Разве долгими годами неистовства ГПУ, руководимого сумасшедшим Дзержинским, а после ненавидящим Россию Менжинским, двумя поляками, не приучено население, что можно когда угодно, где угодно и кого угодно не только арестовывать, но и расстреливать за милую душу? Разве не хватали вот так же высших военных начальников, советских служащих, «нэпманов», купцов, не сажали их в тюрьмы, не предъявляли им самых нелепых обвинений и не расстреливали целыми «пачками»? В советском государстве все возможно.

Кто, наконец, знает, кто эти властные, сильные люди. Таинственные, полумифические «братчики», «белые свитки» или сверхтайные агенты того же ГПУ, уничтожающие крамолу, заговоры, борящиеся с интригами иностранного капитала? И в чьи лапы лучше попасть, «белых свиток» или чинов охраны, Бархатов не знал.

Тройка без бубенчиков и колокольцев мчала по белым, малоизъезженным снегам набережной Карповки.

Улицей Литераторов, мимо заборов и пустынных осиротелых домов, мимо новых, пятиэтажных, скучных громад, грязных, точно недостроенных с уже облупившейся штукатуркой, промчали на Каменноостровский и свернули на Острова. На углу Песочной стоял милицейский у деревянной панели. Он узнал Гашульского, вытянулся и по-военному приветствовал своего начальника. Что думал он? Куда едет на тройке в этот час высшее Ленинградское начальство? Кутить по загородным злачным местам? Но тогда рядом с ним сидели бы не эти рослые молодцы, точно переодетые чекисты, а визжали бы советские барышни, секретарши, дактило, курсистки или артистки государственных театров.

Бархатов зажмурился. Как много у них стало этого женского добра и какое оно стало доступное! Не в этом ли секрет сокращения, почти уничтожения проституции, чем так гордился комиссар народного здравия Семашко?

«О чем я думаю? – прошло у него в голове. Но такие же неуместные мысли продолжали лезть в голову. – А что думает мильтон при виде нашей теплой компании? Едут на охоту? Но охота давно кончена. Какая в марте охота? Впрочем… Для нас?.. Для комиссаров?.. Коммунистов?.. Может быть и охота… Думает небось, что мы едем руководить какой-нибудь ответственной выемкой, арестом или экспедицией для выжимания с крестьян налога. Ему нет ничего удивительного в том, что мы с молодцами-чекистами катим куда-то в девятом часу утра на тройке, ибо Союз Республик – страна всяческих возможностей. Если даже эти молодцы поставят нас сейчас к забору у Громовской богодельни и начнут расстреливать из наганов, милицейский и пальцем не шевельнет. Его дело сторона. По приказу Чрезвычайки… Да, вот оно, как обернулся весь наш порядок, которым мы так недавно гордились перед всем светом. Как это было хорошо, когда это касалось бедных юношей с явным офицерским прошлым! И как это скверно теперь, когда коснулось нас, старых коммунистов!» Он посмотрел на лица сопровождавших их людей. Простые крестьянские лица. Верно, запасные солдаты, не красноармейцы, а солдаты. Им лет по сорока. Значит, всего повидали – и войну, и царскую муштру, и гражданские драки, испытали и старое и новое. Такие люди хуже всего. У них есть с чем сравнивать. Они знают степени сравнения – лучше, хуже. Было – при царях – отлично. Стало – при коммунистах – хуже плохого. Он, Бархатов, слыхал это и от рабочих… Лица хорошие, русские. Загорелые… Стрижены по-солдатски. Одеты в теплые полупальто… И шапки неплохие.

Стал думать, кто дал деньги на всю эту организацию. «Англичане?.. Немцы?.. Французы?.. Нет, не дадут ни те, ни другие, ни третьи. Для них для всех мы лучше. Им слабая советская республика важнее сильной России. Сильная Россия опять в ширь потянется… Версальский и Рижский миры, все эти Рапалло и Локарно для сильной русской России как бы не оказались клочками бумаги… Нет, иностранцы на это гроша ломаного не дадут. Если кто дал, то дала темная мирская сила… Та, что от Бога не отказалась, что молится тайком за своего “Миколая Миколаевича” и верит по глухим хатам, что еще жив Государь… Она способна по копеечке, по алтынчику, по рублику собрать ту казну, на которую все можно сделать. Это она по своим деревням, по жалким здешним киштам, по новгородским избам, по белорусским халупам, по казачьим и малороссийским хатам принимает этих людей, братьев Русской Правды, всяких партизан Зеленого Дуба да Белых Свиток, ссужает их пирогами и самогоном, дарит медною, мужицкою казною и не выдает, проклятая, никому».

Было противно думать, противно понимать, но мысли бежали сами собою.

«Темная… Святая Русь… Никак ее не повалишь на обе лопатки. Никак, никаким жидом, никаким пьяным безработным коммунизмом не задушишь. Вот и пришла она в города сама пушить “врагов русского народа”, друзей-товарищей Третьего Интернационала».

О смерти Бархатов не думал… Он знал, что везут на смерть, но мысль о смерти как-то отходила в сторону. Опять спрашивал себя, откуда все это идет. «Оппозиция? Тогда сговоримся. А может, и просто недоразумение? Ошибка, каких много бывает у ГПУ? Опросят, посмеются и доставят домой. А может, впрочем, по ошибке и расстреляют. Бывает и это».

Как-то не вязалась мысль о смерти с дуновением весны, чуть слышным в пасмурном дне мартовской оттепели. С залива тянуло теплою свежестью, и с радостным гамом перелетали вороны в темных ветвях, пугая весело-звонкие стайки серых воробушков.