Текст книги "На внутреннем фронте. Всевеликое войско Донское (сборник)"

А потом пошли казни. Вешали и расстреливали казаков.

Фомин омывал кровью отцов своих свою новую власть.

Так отомстили красноармейцы изменникам-казакам.

Прорыв фронта, углубление в Верхне-Донской округ больших сил Красной армии тяжело отозвался на соседнем Хоперском округе, и он без всякого давления со стороны противника покатился назад, сдавая мироновским казакам станицу за станицей.

У атамана в это время не было ни одного свободного казака. Все было послано на оборону Западного фронта. Там спешно формировалась ударная группа для защиты Зверева и Лихой. Угроза нависла над Новочеркасском. Спасти положение могли только добровольцы или союзники.

Глава XIX

Приезд английской и французской миссий в Новочеркасск. Речь атамана на официальном обеде. Союзники на фронте под Царицыным. Посещение союзниками заводов и мастерских. Посещение Северного фронта

В эти тяжелые дни атаман принимал екатеринодарских гостей, союзные миссии, прибывшие в полном составе ознакомиться с положением на фронте, чтобы немедленно помочь. Это уже не была повышенно радостная ликующая встреча, какою встречали капитанов Бонда и Ошэна, но это было серьезное деловое свидание с людьми, желающими помочь и спасти Россию.

Так казалось… Этому верили…

28 декабря в 11 часов утра в Новочеркасск прибыли английский начальник военной миссии на Кавказе генерал-майор Пуль, его начальник штаба полковник Киз и с ними три английских офицера, и представитель генерала Франше д'Эспере – капитан Фуке, представитель генерала Бертело – капитан Бертело и лейтенанты Эглон и Эрлих. В 6 часов вечера в атаманском дворце был парадный обед, на котором обменялись речами. Атаман по-французски говорил о том, что последние часы бытия России наступают и вооруженная помощь нужна немедленно.

– Ровно месяц тому назад в этом самом зале, – сказал атаман, – я имел счастье приветствовать первых из союзных офицеров, прибывших к нам, – капитана Бонда и капитана Ошэна.

Я говорил тогда о том громадном значении, которое имеет теперь время. Я говорил, что не неделями и месяцами измеряется оно, но только часами. Я говорил о тех потоках крови невинных жертв, стариков-священников, женщин и детей, которые льются каждый день там, где была когда-то наша общая Родина – Россия. Я умолял от имени этой России прийти и помочь.

Страшный кровавый туман замутил мозги темного народа, и только вы, от которых брызжет счастьем величайшей победы, можете рассеять этот туман.

Вы не послушались тогда меня, старика, искушенного в борьбе с большевиками и знающего, что такое яд их ужасной пропаганды. Медленно и осторожно, с большими разговорами и совещаниями приближаетесь вы к этому гаду, на которого надо смело броситься и раздавить его.

И наши враги в вашей осторожности видят ваше бессилие. А изнемогшие в борьбе братья наши теряют последние силы.

За этот месяц пала под ударами вся Украина, богатая и пышная, с обильной жатвою недавнего урожая. Усталые полки Южной армии и истомленные непосильной борьбой на многоверстном фронте казаки сдали большую часть Воронежской губернии.

Богатый хлебом, плодородный край обращается в пустыню. Идут кровавые расстрелы, и тысячи невинных гибнут в вихре безумия. Вас ждут, господа, осужденные на смерть. В ваших руках жизнь и смерть. Ужели же вы оттолкнете протянутые руки и холодно будете смотреть, как избивают женщин, как бьют детей на глазах у матерей, и ждать чего-то? Ждать тогда, когда надо действовать. Ваш приезд тогда вдохнул силы. Явился порыв. Полки пошли вперед. Уже недалеко было до Воронежа… Но порыв не терпит перерыва, и, не видя помощи сейчас, изнемогли бойцы, истратили силы и молча отступают.

Вы, господа, военные люди. И вы знаете, что такое бой, и вы знаете, что значит подача резерва вовремя и как мало значит приход резерва тогда, когда разъяренный враг уже победил и уничтожил первую линию…

Россия взывает о помощи… Франция, говорит она, вспомни о наших могилах в Восточной Пруссии в дни вашей славной битвы на Марне, Франция, не забудь наших галицийских покойников в тяжелые дни Вердена.

Пока Россия была здорова, она была верной союзницей. Но чем виновата Россия, что она заболела этой ужасной болезнью побежденных? Помогите ей! Исцелите ее!

О! Какой ужас творится в Москве, в Рязани, в Воронеже, в Харькове, повсюду в России. Темнота, холод, голод! Плач женщин и детей и пьяные оргии дикарей, сопровождаемые расстрелами.

…Во всем мире праздник Христов. Во всем мире тишина и радость покоя, и только в России, не прекращаясь вот уже пятый год, гремят выстрелы, льется кровь и сироты, без дома и крова, умирают от голода.

…Несите нам свободу, пока не поздно. Несите теперь, пока еще есть живые люди в Русской земле… Идите туда, где ждет вас триумфальное шествие среди ликующего народа.

Пройдут недели, и, если не придете вы, там будут пепелища сожженных деревень, и плач, и трупы, и вместо богатого края – пустыня.

Время не ждет. Силы бойцов тают. Их становится все меньше и меньше…

Если первая речь атамана союзникам, если его первая мольба о помощи России была пропитана слезами, то здесь из каждого слова сквозила кровь, раны и мучения.

Союзники поняли это. В медленной, полной величавого достоинства ответной речи генерал Пуль засвидетельствовал, что помощь будет. После него говорил о том же Фуке, затем встал лейтенант Эрлих. Он восторженно и радостно на чисто русском языке лишь с незначительным южным акцентом сказал о том, что французы пойдут вместе с добровольцами и казаками на Москву. Он говорил, что атаман проявил большую мудрость, признавши над собою власть генерала Деникина. Теперь союзники безотлагательно явятся помочь казакам. Его речь, полная истерических выкриков, немного митинговая, не понравилась образованной части донского общества, бывшей на обеде, но наэлектризировала простых казаков, членов Круга. События на севере Войска казались уже пустяками. Через неделю явится сюда бригада англичан, и все будет ликвидировано.

Генерал Пуль искренне верил в то, что по его слову будут переброшены войска из Салоник и Батума, о чем и сказал атаману.

В 10 часов обед был окончен, и все приехавшие отправились в атаманский поезд, чтобы ехать на фронт. Время было серьезное, боевое, медлить было нельзя. Все фронты настойчиво требовали союзников.

В 10 часов утра холодного зимнего дня поезд медленно подходил к станции Чир на Царицынском фронте, к штабу генерала К.К. Мамонтова. На перроне замер, взявши «на караул», почетный караул, подобный которому можно было видеть только во времена Наполеоновских войн.

На правом фланге стоял взвод «дедов».

Седые бороды по грудь, старые темные лица в глубоких морщинах, точно лики святых угодников на старообрядческих иконах, смотрели остро и сурово из-под надвинутых на брови папах. Особенная стариковская выправка, отзывающая временами прежней муштры, была в их старых фигурах, одетых в чистые шинели и увешанных золотыми и серебряными крестами на георгиевских лентах: за Ловчу, за Плевну, за Геок-Тепе, за Ляоян и Лидиантунь… Три войны и тени трех императоров стояли за ними…

Рядом с ними был бравый, коренастый и кряжистый взвод «отцов». Это были те самые фронтовики, которые еще так недавно бунтовали, не зная, куда пристать, сбитые с толка революцией и целым рядом свобод, объять которые не мог их ум. В своей строго форменной одежде они производили впечатление старых русских дореволюционных войск. И, наконец, еще левее был взвод «внуков» – от постоянной армии, от химического ее взвода. Это была уже юная молодежь – парни 19 и 20 лет. Долго любовался караулом Пуль. Он медленно шел с атаманом по фронту, внимательно вглядываясь в лицо каждого казака, и новые мысли зарождались в его уме. Он понимал теперь то, чего упорно не хотели понять на Западе, он понимал то, чего не мог понять в Екатеринодаре, что это народная, а не классовая война. Он видел грубые, мозолистые руки хлебопашцев, сжимавших эфесы шашек, и он понимал, что эти люди действительно отстаивают свои дома, борются за право жизни…

От штаба генерал Пуль проехал к резервам. Там при нем поднялись, несмотря на мороз, пять донских аэропланов и полетели бросать бомбы в Царицын. Генералу Пулю показали броневые поезда, отбитые у Красной армии, и самодельный броневой поезд, построенный в мастерских Владикавказской дороги в Ростове, потом поехали на позицию. Сначала смотрели полевую и тяжелую батареи. Внимательно осматривал каждое орудие старый английский артиллерист и запускал в канал палец, осматривая который и видя на нем следы пушечного сала, генерал Пуль довольно улыбался.

По запорошенной снегом степи перешли к хутору, возле которого стояли правильные четырехугольники батальонных колонн пехотного полка. Батальоны взяли «на караул», командир полка пошел с рапортом к атаману. И опять генерал Пуль осматривал каждого казака от его меховой папахи до сапог, он отворачивал полы шинелей и видел под ними или полушубки, или ватные теплушки, и все это свое – казачье.

– Какие большие у вас батальоны, – сказал он атаману.

– Нормальные, – отвечал атаман, – по 1000 человек.

– Сколько у вас штыков? – спросил он командира полка.

– Три тысячи пятьсот, господин атаман, – отвечал тот.

Осмотрели еще один резервный полк. Прошли к конному полку и пропустили его мимо себя повзводно. Долго тянулись взводы по степи, и темные силуэты лошадей рисовались на снегу. Конный полк был тоже нормального штата – шесть сотен по 140 человек в сотне.

– У вас все полки такие? – спросил Пуль генерала Денисова.

– Теперь почти все. Мы заканчиваем реорганизацию армии и сводим последние станичные дружины и сотни в полки нормального штата, – отвечал Денисов.

У каждого полка выступал с речью Эрлих.

– Союзники с вами, друзья! – кричал он со своим южным акцентом. – Они пришли помочь вам, они пойдут с вами – и победят!

Прояснялись суровые лица казаков, и неслась по самому фронту ликующая весть: «Помощь пришла. Не одни мы, слава Богу!»

Дошли и до позиции. Здесь союзников ожидало полное разочарование. Они думали увидеть глубокие ходы, траверсы, железобетонную постройку, целые леса проволок – все то, что создала их мощная техника под Ипром и Верденом.

В степи, голой, унылой и черной, где смело снег, белой, где он лежал, были выкопаны небольшие канавы, местами устроена чуть прикрытая сучьями, камышом и землею яма, в которой можно было сидеть согнувшись; окоп извивался по краю балки, и в нем накидана была солома, и на соломе лежали редко разбросанные люди сторожевой сотни. У телефониста ямка была поглубже.

Казалось, что это только временный окоп на несколько часов, пока идет наступление. Но сильно смятая солома, следы костров, там и там котелки, укрепленные в ямках, мешки, уложенные для постели, наконец, жиденькая, где в три кола, где в два и даже в один проволочная ограда, уходившая далеко в степь и показывавшая направление позиции, говорили о том, что это место занято давно.

– И подолгу остаются ваши люди так, без крова? – спросил генерал Пуль.

– По три дня, – отвечал генерал Мамонтов. – Три дня в окопе и три дня в резерве на хуторе.

– Наши бы не могли так, – сказал Пуль. Смеркалось. Короткий зимний день тихо угасал. Предметы теряли очертания, степь казалась одинаковой, мутной, ровной. Другою дорогой ехали обратно, и опять каждые две версты в сумраке догорающего дня рисовались новые части, сверкали штыки, и мимо остановленного автомобиля проходили, тяжело отбивая шаг, бесконечные ряды пехоты.

У последней батареи вышли из автомобиля. Уже было темно, и были видны, лишь когда подойдешь вплотную, врытые в землю пушки и коренастые фигуры тепло одетых в шубы артиллеристов. Много было среди них бородатых старообрядцев.

Генерал Пуль отвел атамана в сторону и сказал ему медленно, раздельно, подыскивая слова, по-французски:

– Теперь я все понимаю. Благодарю вас. Там, в Добровольческой армии, мне показывали батальоны. Шестьдесят человек – батальон. Молодежь. Дети. Интеллигенция… Я поздравляю вас, генерал, вы имеете настоящую армию…

На другой день атаман с союзниками посетили Провальский войсковой конный завод. Опять генерал Пуль был поражен богатством Войска Донского. Еще летом атаман скупил Харьковский пункт Гальтимора, и теперь он показывал отличных жеребцов, кобыл и молодежь, любовался ими в прекрасном манеже, где шла выводка по строго заведенному коннозаводческому порядку, а сам в это время вполголоса совещался с генералом Бобриковым, начальником завода, о том, куда вывести завод, если придется его эвакуировать, потому что уже и заводу угрожала опасность.

30 декабря союзные миссии осматривали Владикавказские мастерские в Ростове, где шел ремонт паровозов и где заново строили паровозы. Им показывали постройку блиндированных платформ для броневого поезда, санитарный поезд, сделанный для Добровольческой армии, и поезд-баню, построенный на средства, собранные в Ростове супругой градоначальника О.М. Грековой. Союзники были потом в экспедиции заготовления государственных бумаг, где печатали в это время денежные знаки, и на заводе сельскохозяйственных машин «Аксай».

2 января капитан Бертело осматривал новочеркасскую военно-ремесленную школу, где видел изготовление седел, ранцев, патронташей, шитье сапог, мундиров и белья для Донской армии. 3 января союзники видели уже оживший и пущенный в ход Русско-Балтийский завод в Таганроге, где при них выделывали гильзы, отливали пули, вставляли их в мельхиоровую оболочку, насыпали порохом патроны – словом, завод уже был в полном ходу. Потом смотрели кожевенный завод.

Чем больше видел Пуль, тем становился он любезнее к атаману и вместе с тем озабоченнее. В промежутках между поездками и осмотрами он часами совещался с атаманом о том, как помочь Войску. Он понял, что помощь нужна немедленная.

– Вы могли бы дать для наших солдат две тысячи тех прекрасных шуб, которыми вы снабжали нас во время поездки на позицию? – спросил он атамана.

– Конечно, мог бы.

– Хорошо. Подготовьте их к посылке в Новороссийск. Я надеюсь устроить так, что дней через пять у вас будет батальон, а через две недели бригада. И я уверен, что, если ваши люди увидят наших людей, они быстро ликвидируют этот прорыв. Я теперь же поеду в Екатеринодар, а оттуда в Лондон. В Лондоне я скорее все это устрою. Это будет лучше для вас, если я буду хлопотать за вас в Лондоне.

Генерал Пуль отказался от поездки на Северный фронт. Он торопился в Екатеринодар и Лондон, чтобы активно помогать Донскому войску.

Накануне его отъезда к нему в его помещение в Ростове, в «Палас-отель», явились лидеры партии, враждебной атаману. Они долго и подробно перечисляли все вины атамана, которые в общем сводились к тому, что атаман немецкой ориентации, что он монархист и не признает никаких партий, а все делает сам, ни с кем не советуясь и не совещаясь.

Генерал Пуль вдруг покраснел и гневно застучал кулаком по столу.

– Оставьте мне, господа, атамана в покое! – воскликнул он. – Он правильно делает свое дело… И, если вы… если вы сковырнете мне атамана… Вам придется иметь дело с Англией… Вся Англия встанет на его защиту.

Пуль не знал в это время, что политика Англии уже переменилась.

Пуль уехал в Лондон, ничего не сделавши. Его приказ о посылке бригады из Батума не был исполнен. В Лондоне он был отстранен от ответственных должностей. Ему дали понять, что Англии нужны друзья Англии, но не России. На его место был прислан сухой и точный бригадный генерал Бриггс – этот мог лучше вести политику и на каждый вопрос генерала Деникина или кого-либо неизменно отвечал: «Об этом я снесусь с Константинополем», «Из Константинополя еще нет по этому поводу указаний». Даже такой пустяк, как разрешение русскому человеку въехать в русский Батум, требовал запроса Константинополя, а оттуда Лондона. Дела решались неделями и месяцами, а Троцкий и Ленин в это время не дремали и спешили убедить Красную армию, что союзники России не помогут.

6 января атаман с двумя молодыми английскими офицерами Эдвардсом и Олькот и французами Бертело и Эрлихом поехал в Вешенскую станицу. Был сильный мороз – 14°R при ветре, а в степи и того больше. Несмотря на то что всем иностранным офицерам были выданы большие бараньи папахи и шубы, они, не привыкшие к холоду, сильно мерзли. Пришлось ехать с остановками, отогреваясь по хуторам. Только в 4 часа дня, уже в сумерки, прибыли в Каргинскую. Здесь, в станичном правлении, атаман призывал собранных там казаков к верности Войску и к терпению, говорил о том, что союзники прибыли и союзные войска скоро помогут со всею своею могучею техникой казакам. Молча слушали казаки. Когда атаман говорил о насилиях большевиков, сзади из толпы кто-то крикнул: «Неправда!»

Это было первый раз на Дону, что прервали речь атамана.

Потом говорил Эрлих. Слишком хорошо по-русски сказанная им речь возбудила подозрение, что он не француз, а ряженый русский офицер или еврей, нанятый атаманом.

Ночь провели в Каргинской. Каргинские казаки не спали. Они караулили у дома, где был атаман и союзники, и несли патрули по станице. Опасались нападения вешенских казаков, да и в самой станице уже начинался раскол. С кем идти – с атаманом ли или с большевиками?

Трусливое большинство решало идти с тем, кто будет сильнее.

8 января союзники уехали. Капитан Фуке и капитан Бертело обещали настоять на том, чтобы французские войска немедленно были двинуты вдоль западной границы Донского войска и заняли бы Харьков.

– Если бы это было так, – сказал атаман, – я мог бы всю Молодую армию бросить в Верхне-Донской и Хоперский округа и снова быть в Воронежской губернии.

Смутно было на душе у атамана. Он понимал, какой разлад внесли союзники в настроение войск и фронта, и знал, что, если теперь они не придут, как не пришли после ноябрьского посещения, казаки не устоят.

Глава XX

Переписка атамана с генералом Деникиным о помощи Войску Донскому. Интриги некоторых членов Круга против атамана. Атаман готов сложить свои полномочия. Беседа атамана с Городысским, Харламовым и членами Круга. Отказ генерала Деникина поддержать атамана

После отдания приказа о вступлении генерала Деникина в командование всеми Вооруженными силами Юга России, Донской фронт подчинялся ему, и потому та катастрофа, которая произошла в Верхнедонском округе, не могла не интересовать главнокомандующего. Помимо обычных, по прямому проводу ежедневно передаваемых точных сведений о всем, что происходит на фронте, донской атаман писал об этом неоднократно главнокомандующему. Донской атаман не боялся побед Красной армии, но он боялся разложения Донской армии. Его не то смущало, что части Хоперского и Усть-Медведицкого округов отступают вглубь Войска и уже находятся недалеко от железнодорожной линии Лихая – Царицын, и группа генерала Мамонтова может быть отрезана от своей базы – Новочеркасска, а его смущало то, что эти части отступали без боя, что многие части сдавались красным, что бросали обозы, орудия и патроны, все то, что было создано такими трудами.

10 января атаман издал приказ по Войску, где, рассеивая все толки о том, что он немецкий ставленник, что союзники идут не с ним и Добровольческой армией, но с большевиками, что с атаманом на фронте ездили не английские и французские офицеры, но ряженые казачьи офицеры, что теперь атаман якобы продает донских казаков русским генералам и прочее, призывал казаков к дальнейшему исполнению ими долга, указывая на то, что с прибытием союзников недалек день общей победы над большевиками и торжества правды над насилием. Приказ этот был послан во все казачьи части. Екатеринодарские газеты, продолжая травлю атамана, перепечатали этот приказ с недостойными комментариями, искажая смысл приказа и в эту грозную минуту развала натравливая казаков против атамана…

8 января атаман писал генералу Деникину:

«События идут скорее, нежели я ожидал. На Украине, в Харьковской и Екатеринославской губерниях разложение полное. Большевики послали туда пока четыре свои полка, около которых спешно формируют целую армию. По имеющимся у меня сведениям, они предполагают двинуть 90 тысяч войска при сильной артиллерии на Луганск, Дебальцево, Юзовку, чтобы выйти в Таганрогский округ, где они рассчитывают найти благодарную почву для поднятия всего населения округа против казаков, а также перехватить у станции Зверево и Лихой Юго-Восточную железную дорогу и отрезать центр Войска от Северного и Царицынского фронтов.

Я принял следующие меры:

2-ю Донскую казачью дивизию при 8 конных орудиях и одном броневом поезде сосредоточиваю в районе Луганска для упорной обороны этого направления. Я мобилизую старых казаков Гундоровской, Митякинской и Луганской станиц и в каждой из этих станиц ставлю по 200 таких казаков при двух пулеметах – это составит на всем Луганском фронте около 4 тысяч человек при 8 орудиях. Руководство этим районом я вверяю генерал-майору Коновалову, опытному и решительному офицеру генерального штаба.

1-й пластунский полк из Александро-Грушевска, Новочеркасска и Каменской, 4-й Донской полк из Новочеркасска и 1-ю и 2-ю казачьи батареи из Ростова и Александро-Грушевска, а всего около 3 тысяч человек при 8 орудиях сосредоточиваю в районе Каменской.

Я очень просил бы Вас разрешить Воронежский корпус князя Вадбольского в составе около 3 тысяч штыков теперь же передать в Добровольческую армию с тем, чтобы усилить им дивизию Май-Маевского. Отправление этого корпуса в Екатеринодар или в Воронежскую губернию нежелательно по политическим соображениям. Направление в Екатеринодар возбудит донских казаков, которые скажут, что корпус, который содержался на донские деньги, не помогает именно Дону, направление на Воронеж нежелательно потому, что половина самой Воронежской губернии мобилизована большевиками и потому Воронежский корпус очень плохо дерется против своих и сильно дезертирует. Как только Саратовский корпус выйдет из боя, я бы и его передал в состав Азовской группы Добровольческой армии.

Ваше Превосходительство, сами знаете, что тех сил, которые я собираю в луганском направлении, слишком мало, чтобы сбросить большевиков, идущих от Харькова, вот почему я очень просил бы помочь именно в этом направлении. Занятие добровольцами Бахмута, Славяносербска и Старобельска освободило бы нас в этом районе и дало бы возможность спасти положение на севере.

На севере нас побеждает не сила оружия противника, но сила его злостной пропаганды, причем в этой последней принимали участие и агенты генерала Семилетова (разложение Вешенской, Казанской и Мигулинской станиц). Вот почему меня очень удивило, что один из деятельных работников по организации пропаганды против меня Н.Е. Парамонов назначается Вами управляющим отделом российской пропаганды. Свои соображения по этому поводу я высказал в письме А.М. Драгомирову, в копии при сем прилагаемом.

На Царицынском фронте я надеюсь обойтись своими силами, но присылка свежих иностранных, а еще лучше доблестных добровольческих частей на Западный и Северный фронты должна быть сделана с чрезвычайною поспешностью.

Свои соображения по этому поводу я сего дня изложил в телеграмме, посланной начальником войскового штаба генералу Романовскому и Вам, вероятно, уже доложенной, но долгом службы почитаю доложить Вам, что наше положение может стать критическим именно на фронте Старобельск – Луганск – Юзовка – Мариуполь и сюда необходима спешная посылка свежих частей.

Позволю еще выяснить Вашему Превосходительству печальное недоразумение, происходящее на станции Караванной. Генерал Май-Маевский запретил вывозить с порохового завода, находящегося на станции Караванной, что бы то ни было и куда бы то ни было. Между тем в снаряжательной мастерской этого завода добывается тринитроуоль и аммонал для снаряжения трехдюймовых снарядов на Таганрогском заводе, работающем на Донскую, Добровольческую и Кубанскую армии. Этим запрещением создается задержка в снаряжении уже готовых снарядов, что отражается на фронте. Очень просил бы Ваше Превосходительство поставить в известность генерала Май-Маевского, что Донская армия входит в состав армий, борющихся против большевиков и Вам подчиненных, а потому препятствовать вывозу аммонала и тринитроуоля на Дон для снаряжения снарядов для нее было бы идти против самих себя. Примите и пр.».

Генералу Драгомирову относительно устройства отдела пропаганды и назначения начальником его Н.Е. Парамонова атаман между прочим писал:

«Всем известно, что деятельности и капиталам Н.Е. Парамонова обязано русское общество и русская армия своим разложением в 1905-м и 1917 годах. Это его книгоиздательство „Донская речь“ выпустило те миллионы социальных брошюрок, которые влились в русский народ и привили ему яд бунта и большевизма. Социал-демократ по убеждениям, капиталист, а последнее время и крупный спекулянт, Н.Е. Парамонов все восемь месяцев моего управления Войском Донским шел против меня. Это на его деньги велась сильная агитация на Большом войсковом Кругу против меня. Это на его деньги содержится и формируется генералом Семилетовым отряд для политического, а не боевого назначения, это на его деньги ведется и сейчас пропаганда против меня в войсках Донского фронта. Не характерно ли то, что на этих днях взбунтовались четыре полка, все имеющие своими депутатами на Кругу или самого Н.Е. Парамонова, или его ставленников? Если командование Добровольческой армии желает непременно устранить меня с моего тяжелого поста, не проще ли и не честнее ли прямо мне сказать, чтобы я ушел, нежели валить меня путем пропаганды, потому что этим путем Вы и меня свалите, но и Дон не устоит. Выгодно ли это для России да и для Добровольческой армии? Я не тянусь к власти. Более того, она меня тяготит, я ее ненавижу. Когда соберется Круг, я поставлю вопрос ребром о моем увольнении и сошлюсь и на желание такого удаления меня и Добровольческой армии, для которой я слишком непослушный сын…

… Меня удивляет назначение Н.Е. Парамонова после того, как 26 декабря на совещании нашем на станции Торговой Вы и генерал Деникин возмутились, когда я сказал, что Н.Е. Парамонов предполагается на пост управляющего отделом пропаганды. Но, конечно, это Ваше дело, и я не имею права вмешиваться в него, хотя оставляю за собою право свободы действий и право отказаться на Кругу от поста атамана, так как вести одновременно жестокую войну и вместе с тем бороться против могущественной пропаганды, направленной против меня русским правительством я не могу…»

Ответом на эти письма было некоторое усиление деятельности дивизии генерала Май-Маевского, которая подошла к Бахмуту, отправление Воронежского корпуса на станцию Синельниково и последовавшее через пять дней после этого назначение Н.Е. Парамонова управляющим отделом пропаганды. Все эти пять дней генерал Деникин почти ежедневно совещался с председателем Войскового Круга В.А. Харламовым и некоторыми членами Войскового Круга из оппозиции атаману. Атаман понял, что после этого поступка ему нельзя оставаться на своем посту: помогать Войску, пока он атаман, генерал Деникин не будет. Но атаман надеялся, что Деникин поймет, что обстановка складывается слишком грозно, что неприбытие своевременно помощи может отдать все Войско в руки врага и завоевывать его снова придется большою кровью. Но Деникин этого не боялся. Это входило в его планы. В его стремлении создать «единую, неделимую Россию» ему стояли поперек дороги автономии Украины, Дона и Кубани. Кубань была освобождена от большевиков при помощи Добровольческой армии и под личным начальством генерала Деникина и потому должна была быть покорна ему, но Дон освободился сам, и Украину освободили немцы, и потому в планы генерала Деникина входило показать донцам, что без него и Добровольческой армии они погибнут, сбить спесь с Молодой Донской армии и гордого своими победами маленького донского Наполеона генерала Денисова. Атаману говорили об этом, но он отказывался верить этому, слишком чудовищным ему казалось играть кровью людской в столь ужасные дни. Он думал, что, может быть, он пишет недостаточно ясно, и Деникин не понимает всей страшной угрозы для всего русского дела от разложения Донского фронта.

11 января атаман писал генералу Деникину:

«…С одной стороны, вследствие крайнего утомления от непрерывных в течение девяти месяцев боев, без всякой смены и отдыха, потому что сменить было некем, а отдыха не давали непрерывно напиравшие советские войска, с другой стороны, вследствие пропаганды, идущей как с севера, от врагов внешних, так и с юга, от врагов внутренних, Северный фронт мой разлагается и колеблется. Из тех телеграмм, которые доложит Вам начальник войскового штаба генерал-майор Поляков, выезжающий завтра в Екатеринодар. Ваше Превосходительство увидите, в каком крайне тяжелом положении находится сейчас Донской фронт. Казанская, Мигулинская и Вешенская станицы изменили и передались советским властям. В Вешенской уже сидит комиссар и учрежден совет. Это на широком фронте в сто верст образовало прорыв и угрожает левому флангу полковника Савватеева, работающего у Урюпинской станицы, и правому флангу генерала Фицхелаурова у Талов и Богучара. Это совершенно разрушило управление Северным фронтом, штаб которого находился в самой Вешенской станице.

…Как моральная поддержка необходима немедленная, теперь же, в течение трех-пяти дней, присылка в Верхне-Донской и Хоперский округа хотя бы двух батальонов иностранцев.

…К Вашему Превосходительству без моего ведома ездят члены Законодательной комиссии Войскового Круга и председатель Круга В.А. Харламов. Они не осведомлены в делах, они игнорируют войсковое правительство и вносят своими безответственными докладами, часто паническими и не отвечающими действительному положению вещей, только нежелательную путаницу. Ездят они в Екатеринодар без доклада мне, и я очень прошу Ваше Превосходительство, если Вы их принимаете, выслушивать их и верить столько же, сколько любому человеку, приехавшему с Дона, так как их точка зрения – точка зрения простого обывателя, а не полномочных, сведущих и ответственных лиц, за каких они себя выдают…»

Это письмо и обстоятельный доклад начальника донского штаба заставили генерала Деникина направить еще два полка на подкрепление генералу Май-Маевскому и несколько обеспокоить союзные миссии просьбою начать продвижение французского десанта вглубь Украины. Что касается членов Круга и В.А. Харламова, то их положение было весьма тяжелым. Как донские казаки, они боялись за безопасность Дона, и им нужна была скорейшая помощь ему, тем более что у многих их родные станицы были уже под угрозою Красной армии, но как враги атамана, поставившие своею целью непременно свалить его на первом же заседании Круга, они понимали, что, если будет оказана действительная помощь и ко времени созыва Круга, то есть к 1 февраля, при помощи добровольцев или особенно иностранцев положение будет восстановлено и донцы перейдут в наступление, положение атамана настолько окрепнет, что ему отставки не дадут, даже если он ее и попросит. Атаман все эти дни ездил по Войску. 6 января он был в Каргинской станице, 15-го – в Старочеркасской, 18-го – в Константиновской, 22-го – в Каменской. Всюду он, ссылаясь на генерала Пуля, говорил о том, что скоро будет подмога. Он говорил и о тех письмах и просьбах, которые он посылал генералу Деникину, говорил о том, что он не сомневается, что Добровольческая армия ему поможет. Казаки относились с прежним доверием к атаману, а в Старочеркасской, Константиновской и Каменской станицах встречали и провожали его с искренним восторгом. И тогда враги атамана решили ускорить созыв Круга и на нем поставить ребром вопрос о том, что атаману надо уйти, потому что, пока он остается у власти, помощи Дону никто не окажет – ни союзники, потому что они считают его немецким ставленником, ни Добровольческая армия, потому что генерал Деникин «не любит атамана». Им удалось частным образом собрать большую часть членов Круга, главным образом интеллигенции, то есть оппозиции, в Новочеркасск, и 17 января вечером председатель Войскового Круга В.А. Харламов с членами Солдатовым, Бондыревым и Дувакиным явились к атаману с настойчивою просьбою ввиду грозных событий на фронте немедленно собрать Круг и объявить открытыми его заседания. Атаман отказал, мотивируя свой отказ тем, что такой экстренный созыв Круга излишне взволнует фронт, и без того уже достаточно потрясенный, что всякий раз, когда бывает сессия Круга, фронт болезненно относится ко всему, что там происходит, и что вообще атаман предпочел бы впредь до улучшения обстановки на фронте Круга не созывать, но раз уже сессия его объявлена на 1 февраля, пусть и будет 1 февраля.