Текст книги "Путешествие в Тянь-Шань"

11 июня мы вышли с нашего ночлега и, перейдя Джетыогуз, начали подниматься на седловидное предгорье, отделяющее главный хребет Тянь-Шаня от передовой его цепи, которую каракиргизы называли Оргочор. Поднявшись по наклонной плоскости, мы шли далее к западо-юго-западу уже в одном уровне и верст через двенадцать дошли до реки Большая Кызылсу. Вправо от нас открылся великолепный вид на синее озеро и на его красивую четырехугольную бухту, защищенную косами: в нее впадали реки Большая и Малая Кызылсу. Налево был чудный вид на главную цепь Тянь-Шаня с ее непрерывным рядом снежных вершин. На дороге нам попалось несколько могил и курганов.

Далее верст через пять мы перешли через Малую Кызылсу, а еще далее мы вышли уже на реку Зауку, на которой находился знаменитый горный проход (перевал) через главный гребень Тянь-Шаня, ведущий в Кашгарию и в Фергану.

Перед входом в Заукинскую долину мы встретили 15 богинских всадников. Это был маленький разведочный отряд, посланный Бурамбаем для обследования места кочевьев младшего манапа сарыбагишского племени по имени Тюрегельды, который по своей предприимчивости и храбрости был самым опасным врагом богинцев. Разведочная их баранта не удалась: она возвращалась домой без всякой добычи, но в смысле разведки была очень успешна; она приносила утешительные для меня известия о том, что Тюрегельды кочевал далеко от Заукинского перевала в мало доступных и более западных долинах Тянь-Шаня, хорошо защищенных от возможных нападений богинцев. Мое восхождение на Заукинский горный проход я мог считать достаточно безопасным, хотя Тюрегельды хвастался, что постарается захватить в плен русского «улькунтюре» (большого начальника), как называли меня каракиргизы.

После встречи с богинскими всадниками я направил – уже без всякого опасения – весь свой отряд по указанной ими дороге прямым путем к Заукинскому горному проходу, сам же налегке, только в сопровождении моего неотлучного спутника – казака-переводчика, а также начальника встреченной нами богинской разведочной партии, пользовавшегося особенным доверием Бурамбая, занялся обстоятельным осмотром окрестной местности, которая оказалась одинаково интересной как в геологическом, так и в историческом отношении.

Урочище, по которому мы вышли на реку Зауку, называлось Кызылджар. Свое название «Красного яра» оно получило от огромного обнажения довольно слабого красного песчаника, наполненного валунами и расположенного красивыми пластами с ясным простиранием от В к З и падением 15° к Ю. Эта интересная горная порода и есть очень древний по своему происхождению иссык-кульский конгломерат, найденный мной таким образом впервые на расстоянии более двадцати верст от озера и на немалой высоте над его уровнем.

В историческом отношении урочище представляло не меньший интерес. Историческая роль этой местности начинается уже с VII века нашей эры. В это время (630 г.) проник сюда первый до меня путешественник-очевидец, доставивший географические сведения о Тянь-Шане и Иссык-Куле. Это был буддийский паломник китаец Сюань-Цзан, проникший сюда на своем пути от одного из городов Семиградья, расположенного на юг от Тянь-Шаня, а именно Аксу, в столицу тюркского кагана (хана).

Путь паломника шел через Тянь-Шань, вероятно, по Заукинскому горному перевалу, спускался на южное побережье Иссык-Куля (Терскей), по которому шел далее через реку Барскаун, выходил с западной оконечности озера на реку Чу и, пройдя через Буамское ущелье, достигал верховьев реки Таласа и страны «Тысячи источников» (Минбулак). В этой стране находилась в то время ставка (резиденция) тукюэского (тюркского) кагана, носившая название Суяба.

Через столетие после путешествия Сюань-Цзана столица каганов Суяб была в 748 году разрушена китайцами, а через 18 лет после того (в 766 г.) была занята снова харлуками, народом тюркского же племени, которые, как и другие их соплеменники – тукюэ и киргизы, – вышли из южного Алтая и верхнего Енисея.

В то же время интересная местность Кызылджара, в которой 12 июня 1857 г. я находился, была занята отделившимся от харлуков племенем джикиль, основавшим здесь свою резиденцию, получившую название Джар (Яр.) С той поры (конца VIII века) местность Яр (Кызылджар) по своей населенности и культурности уже не уступала другим подобным местностям на северном склоне Тянь-Шаня, а именно Суябу в стране «Тысячи источников» и Барскауну близ впадения реки этого названия в Иссык-Куль. Во всех этих местностях еще во время моих путешествий в 1857 году были видны древние развалины – остатки арыков и очень древних и совершенно одичавших садовых насаждений, в виде целых рощ яблонь и абрикосовых деревьев (урюков).

Понятно, как дорожил местностью Кызылджара и нижней частью Заукинской долины престарелый каракиргизский манап Бурамбай, производивший свой род от джикильских каганов, избравших себе резиденцией Кызылджар, и как удручали Бурамбая потеря и разрушение его родного гнезда, его пашен, садиков и построек. Только по осмотре окрестностей Кызылджара я понял, какое значение придавал Бурамбай задуманной мной экспедиции в глубь Тян-Шаня, мимо потерянной им резиденции, по Заукинскому горному проходу. Она возвращала ему его родину и благословенные природой земли, бывшие более тысячи лет достоянием его предков, а также чудные пастбища верховьев Яксарта (Сырдарьи) и Небесного хребта, захваченные его врагами.

Вот почему распоряжения старого манапа, который считал мою экспедицию своим собственным делом, были самые энергичные.

Умному и заслуживающему полное его доверие встреченному мной начальнику его разведочного отряда Бурамбай поручил, вслед за нашим восхождением на Заукинский перевал, занять при помощи имевшего прибыть вслед за мной отряда султана Тезека не только кызылджарскую местность и Заукинскую долину, но и весь Терскей до устья Барскауна, которое Бурамбай считал границей своих владений с сарыбагишскими. Вместе с тем богинские и атбанские разъезды должны были охранять во все время нашего восхождения на Заукинский перевал и к истокам Нарына (верховья Яксарта) наш тыл от обхода и нападения враждебных сарыбагишей.

Обеспеченный таким образом, я расстался со своим спутником (начальником богинского отряда) и поспешил в сопровождении только своего казака-переводчика догонять свой отряд на его пути по Заукинской долине.

Проскакав часа два, мы около часу пополудни уже нашли свой отряд в долине реки Зауки на биваке после тридцативерстного в этот день перехода. Немедленно по моем прибытии весь отряд снялся со своего бивака, и мы пошли вперед. После нескольких верст подъема река разделилась на две ветви, и мы пошли по западной, которая показалась нам главной.

Долина была широка и густо заросла прекрасным еловым лесом. Все обнажения горных пород остались в стороне от меня, но на всем пути я встречал массы валунов сиенита. Виды по долине были очаровательны. Впереди нас прямо на юге открывалась чудная группа снежных вершин (белков), отороченных снизу широкой каймой высокоствольных еловых лесов. Правее и левее этой группы белков приводили нас в восторг смелые скалистые гребни, состоявшие из сиенитовых зубцов и башен, на которых только кое-где лепился снег.

В двух местах мы заметили отвесно низвергавшиеся с гор ручьи, из которых один падал в виде Штауббаха, но был беднее водой. Наконец мы вошли в густые тенистые рощи хвойного леса. Поразило меня в них количество молодой поросли, преобладавшей над старыми деревьями, как будто лес этот вырос недавно, чего доселе я не встречал в Азии. Зато на одном скате я заметил обширное пространство совершенно высохших и свалившихся деревьев.

Пройдя через эту верхнюю лесную зону, мы переправились по трудному броду на правый берег реки, а затем, после сильного подъема, пошли уже по более ровной, слабо повышающейся долине и, пройдя по ней верст пятнадцать, повернули к юго-западу. Вдали, впереди нас, видна была целая группа снежных белков, из которых один казался замыкающим долину. Верст пять мы прошли вдоль подошвы белков и наконец остановились на ночлег, по случаю усталости наших лошадей и верблюдов, на месте, удобном для бивака большого отряда. Гипсометрическое определение дало нам для этого ночлега 2360 метров.

Мы встретили здесь бесчисленное множество сурков, выскакивавших при нашем приближении на камни и начинавших свой характерный и пронзительный свист. Обнажения горных пород над нашим биваком в узком и глубоком ущелье, через которое пробивался горный ручей, падавший водопадом, состояли из сиенита. Растительность в верхней части пройденной нами лесной зоны была субальпийская и наконец совсем альпийская.

12 июня термометр в 5 часов утра показывал только 3,5 °С. С 5 часов мы начали свой подъем, но уже через полчаса река разделилась на две ветви, из которых долина одной шла на юго-запад, а другой – прямо на юг. Последняя была нам указана всеми каракиргизами-проводниками как самый близкий, хотя более трудный и мало доступный для нашего отряда подъем на Заукинский перевал.

Мы повернули по этому пути, но здесь у последних елей я решился оставить весь свой отряд с вьюками и верблюдами и только в сопровождении художника Кошарова, семи казаков и двух киргизов с четырьмя вьючными и двумя запасными лошадьми предпринял восхождение на вершину Заукинского перевала. Одни из каракиргизских проводников называли реку, по которой мы решились подниматься и которая, по их рассказам, протекала выше через два озера, Кашка-су, а другие – Заука. Какое из двух названий было правильнее – мне осталось неизвестным.

Повернув прямо к югу, мы шли сначала по довольно широкой долине, быстро поднимавшейся между высокими утесами, состоявшими из черно-зеленых кремнистых сланцев, заменивших сиениты еще несколько ниже бивака, на котором я оставил отряд. Долина повышалась очень быстро. Начали появляться растения альпийской зоны: Callianthemum rutaefolium, Trollius altaicus, Caragana jubata, Comarum Salessovi, Androsace villosa и т. д. На дороге беспрестанно попадались альпийские сурки[82]82
  Вероятно, Marmota baibacina.


[Закрыть], а также земляные зайчики или тушканчики (Dipus sagitta). Обрывы из точильных черных сланцев имели простирание к З – Ю–З.

Часа через полтора трудного подъема мы вышли на прекрасное и прозрачное альпийское озеро чудного зеленого аквамаринового цвета; из него-то и вытекала река, по которой мы поднялись. На озере плавали красивые турпаны (Casarca rutila) чудного красного металлического цвета. Обойдя озеро с западной стороны, мы поднялись на колоссальную груду тех же сланцев, из-под которой текла в озеро с юга река, его питающая. Вид с этой груды скал назад через озеро на ряд высоких снежных белков был восхитительный.

Зато переход от нижнего альпийского озера к верхнему был неимоверно трудным для наших лошадей, так как вся долина между обоими озерами была так завалена и даже перегорожена громадными глыбами и плитами кремнистых и глинистых сланцев, под которыми река, начиная от своего выхода из верхнего озера до впадения в нижнее, была так глубоко погребена, что нельзя было и подозревать о ее существовании: явление это было подобно тому, которое происходит в Западной Европе с течением реки Роны, в местности, известной под названием perte du Rhoe.

Растительность на всей этой груде громадных камней, под которой было зарыто течение реки, была скудная. Я, однакоже, собрал несколько растений: два красивых крестоцветных блестящего желтого и лилового цвета (Erysimum cheiranthus, Hesperis matronalis), одну скрофулярию (Scrophularia incisa) и красный высокорослый гималайский ревень (Rheum spiciforme).

С неимоверным трудом добрались мы до верхнего альпийского озера, которое имело также прекрасный зеленый цвет, но было менее прозрачно. Зато вид через озеро к югу на выемку Заукинского перевала был еще живописнее, чему способствовало то, что в нижнем углу верхнего озера сланцы сменились гранитами, которые поднимались над левым его берегом высокими и красивыми скалами, а на правом верхнем углу озера были видны горные вершины с пятнами вечного снега.

Спустившись на озеро, мы нашли вблизи него удобное место для бивака на правой юго-восточной его стороне, у самого подножья последнего подъема на Заукинский горный проход. Здесь я и решился остановиться на ночлег, чтобы иметь весь следующий день в своем распоряжении для окончательного восхождения на вершину горного прохода до озер, дающих начало истокам Нарына, то есть никем еще не достигнутым верховьям древнего Яксарта (Сырдарьи).

13 июня мы уже снялись со своего ночлега ранее солнечного восхода и проехали сначала вдоль южного берега озера, но, достигнув речки, текущей в него с горного перевала, стали сначала подниматься вдоль нее, а затем, повернув к востоко-юго-востоку, продолжали подъем в гору по тропинкам, проложенным зигзагом между торчащими скалами. Особенно затруднено было восхождение тем, что на нашем пути стали попадаться казавшиеся совершенно свежими трупы животных, лежавшие в самых разнообразных позах, в которых застала их внезапная смерть. Между ними всего чаще встречались лошади, но было немало верблюдов, баранов и крупного рогатого скота, а два раза встретили мы и трупы людей. Все они прекрасно сохранились со времени их гибели (в мае) в ледяной атмосфере верхней альпийской зоны.

Наш подъем до горной выемки, ведущей на вершину горного прохода, продолжался не менее двух часов, так как каждый неосторожный шаг мог стоить нам жизни. Наши лошади ступали робко, приходя в испуг перед лежащими поперек тропинок трупами. На одном повороте моя лошадь, испуганная неожиданной встречей с таким трупом, шарахнулась в сторону; я успел соскочить с нее на скалу, а она сорвалась вниз, но удержалась на обрыве, зацепившись передними ногами за торчавший камень. Почти в то же время одна из наших вьючных лошадей вследствие подобного же испуга, сорвалась со своим вьюком, упала в пропасть и разбилась насмерть.

Пришлось остановиться на подъеме, где мне переседлали мое седло на запасную лошадь, и я решился оставить четырех казаков и киргиза до следующего утра у подножья перевала, поручив им спасти наш вьюк, достав его из пропасти. Сам же я продолжал свое восхождение в сопровождении Кошарова, трех казаков и двух киргизских проводников, которые вели двух вьючных лошадей и одну запасную. На самых крутых частях подъема мои спутники вынуждены были идти пешком и вести лошадей в поводу, а я сам под конец подъема сошел с лошади и также шел пешком, причем был поражен тем, что беспрестанно должен был останавливаться, задыхаясь вследствие трудности дышать редким воздухом на такой высоте.

Наконец мы добрались до вершины перевала, который представил мне неожиданное зрелище: горных исполинов передо мной уже не было, а впереди меня расстилалась волнистая равнина, с которой поднимались относительно невысокими холмами покрытые снегом вершины. Между ними виднелись зеленые озера, только отчасти покрытые льдом, а там, где его не было, по ним плавали стаи красивых турпанов (Casarca rutila), поражающих своим блестящим металлическим красным и синим цветом, напоминающим цвета райских птиц.

Гипсометрическое измерение дало мне для абсолютной высоты Заукинского перевала 3380 метров. Я почувствовал шум в ушах, и мне казалось, что из них немедленно пойдет кровь. Однако дело обошлось благополучно, и я опять сел на коня, с тем чтобы взобраться на ближайшую, довольно пологую вершину, с которой я мог обозревать все холмистое нагорье и увидеть еще несколько озер. Затем, спустившись с вершины, я продолжал свой путь к югу через чудные альпийские луга. Роскошная растительность покрывала все скаты холмов и была украшена крупными яркими цветами синих и желтых генциан, бледно-лиловых купальниц (Hegemone lilacina), белых и желтых лютиков.

Но всего эффектнее были обширные полянки, заросшие сплошь золотистыми головками особой и еще не описанной породы лука, из-за которого вся эта часть Тянь-Шаня получила от китайцев название Цунь-Линь, то есть луковых гор. Казаки с наслаждением наедались этим луком: до такой степени он казался им вкусным. Кроме этой породы еще совершенно не известного лука, которая впоследствии получила видовое название в мою честь Allium Semenovi Regel, мне удалось найти в этот день (13 июня) и еще одно новое растение из рода Oxytropis, получившее впоследствии от ботаника Бунге, его описавшего, видовое название Oxytropis oligantha [83]83
  Вот полный список растений, собранных мной в этот день (13 июня) на высоте 3380 метров на вершине горного перевала на водоразделе рек, текущих в Зауку и Нарын (то есть систем Иссык-Куля и Аральского моря). Растения эти характеризуют высокоальпийскую флору Тянь-Шаня: Anemone micrantha, An. narcisiflora, Ranunculus altaicus, Ran. golidus, Oxygraphis glacialis, Callianthemum rutaefolium, Trollius altaicus, Hegemone lilacina, Isopyrum grandiflorum, Aconitum rotundifolium, Papaver alpinum, Gorydalis Gortchakovii, Draba pilosa, Viola Gmeliniana, Viola grandiflora, Oxytropis oligantha, Dryadantha Bungeana, Saxifraga flagellaris, Valeriana globulariaefolia, Primula cortusoides, Primula nivalis, Gentiana foliata, Gent. aurea, Gent. prostrata, Gent. Kurros, Gent. frigida, Gymnandra borealis, Allium Semenovi.


[Закрыть].

Пройдя часа два по этим чудным альпийским лугам, мы взобрались на другой пологий снежный холм, откуда видели еще три озера, из которых речки текли уже на южную сторону перевала к юго-востоку и сливаясь образовывали более значительную реку, высокая продольная долина которой, направляясь к западу, терялась в туманной дали. Это и была река Нарын, верховье древнего Яксарта, на нижнем течении которого (Сырдарье) Россия уже стояла твердой ногой. Мы проблуждали еще часа два между истоками Нарына, но спуститься вниз по его долине я не решился: лошади наши были измучены и изранены; со мной, кроме Кошарова, были только три казака и два каракиргиза.

Заночевать на такой высоте было невозможно, а спускаться в продольную высокую нарынскую долину было слишком опасно, так как на нас могла там напасть сильная баранта султана Тюрегельды. Поэтому, пробыв часов пять на Заукинском перевале, я решился возвратиться назад.

На обратном пути еще на истоках Нарына, мы встретили небольшого светло-бурого горного тянь-шаньского медведя (Ursus arctos leuconyx). Он, конечно, находил себе достаточную поживу на поле гибели богинцев, к которому мы и направились на нашем возвратном пути.

Это решительное и последнее поле битвы между богинцами и сарыбагишами, по соображению наших проводников, должно было находиться немного вправо и к востоку от нашего обратного пути, между знакомой нам вершиной, на которую мы всходили, и той окраиной плоскогорья, по которой мы взобрались на перевал. Когда многочисленный богинский род с большими потерями взобрался на плоскогорье Заукинского перевала, преследуемый, можно сказать, по пятам сарыбагишами, то он, убедившись в невозможности исполнить свое первоначальное намерение укочевать на Нарын, решился повернуть в сторону к востоку по тропинкам, ведущим на Сарыджас и Кокджар, и пробраться на Каркару к кочевьям своего верховного манапа Бурамбая, от которого мятежный род так легкомысленно отделился.

Но на этом-то повороте богинцы, ослабленные своими потерями на трудном своем подъеме, были с двух сторон настигнуты отрядами сарыбагишей: Умбета-Али, гнавшегося за ними по пятам, и Тюрегельды, обошедшего их со стороны верховьев Нарына. На поляне, на которую мы вышли с подножья ближайшей к окраине вершины плоскогорья, решилась участь богинцев после последнего отчаянного боя.

Все, что было еще в силах двигаться из их табунов и стад, было отбито сарыбагишами и быстро угнано ими на верховья Нарына, а все, что не могло двигаться, пало в изнеможении на поле битвы, усеяв его своими трупами. Только те из богинцев, под которыми еще уцелели лошади, ускакали без оглядки на восток, по тропинкам, ведущим в высокие долины подгорья Тенгри-Тага, и уже не были преследуемы своими победителями, повернувшими к западу в долину Нарына со своей богатой добычей.

День уже склонялся к вечеру, когда мы, обогнув знакомую нам вершину, с ее подножья вышли на «мертвое поле», засыпанное замерзшими трупами, между которыми были и человеческие. Впечатление, произведенное на меня этим полем, было несравненно сильнее, чем впечатление «морга» на Сан-Бернарде. Только тут я глубоко прочувствовал поэтическое обращение великого поэта Пушкина к подобной поляне со словами: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями?»

И чудилось мне, что передо мной что-то колышется на этом страшном мертвом поле и что я уже слышу здесь какие-то живые звуки. И действительно, по мере того как я подвигался вперед по этой пустыне, я увидел, как что-то заколыхалось передо мной, и, к моему удивлению, это не была галлюцинация. Навстречу нам с радостным лаем бросилась стая богинских собак, остававшихся с весны на поле битвы и питавшихся там нисколько не разложившимися вследствие холода трупами. Собаки эти пристали к нам и остались нашими верными спутниками во время всего нашего дальнейшего путешествия до возвращения в Верное.

Часов в семь пополудни мы быстро повернули с «мертвого поля» к северной окраине, с которой и начали спуск по той же дороге, по которой поднялись. Уже начало смеркаться, когда мы с половины спуска заметили внизу, у подошвы перевала, на берегу альпийского озера, огни бивака оставленных нами там четырех казаков, которые ожидали нас с беспокойством о нашей участи. На биваке я нашел и чай, и ужин, и свою белую палатку, в которой мог уснуть часа четыре до рассвета, выслав еще ночью двух киргизов к главному отряду, ожидавшему нас в Заукинской долине, для того чтобы предупредить его о нашем возвращении.

14 июня уже до рассвета мы начали спускаться по знакомой нам дороге мимо обоих альпийских озер и далее по реке Зауке, и часам к 5 утра прибыли на соединение с нашим главным отрядом, который нашли на месте, где мы его оставили 12 июня, – у последних елей на верхней границе лесной растительности. Отряд, предупрежденный о нашем возвращении, еще ночью уже поднялся со своего бивака, и мы не теряя времени безостановочно продолжали свой спуск с Заукинского горного прохода, но уже не с той поспешностью, с которой спускались на соединение со своим отрядом на рассвете от альпийских озер до верхнего предела лесной зоны.

Уже до места бивака нашего главного отряда сланцы, из которых состояли все горные обнажения долины, окончились, и пошли обнажения кристаллических пород – гранитов. На полупути от бивака нашего отряда до места нашего ночлега на Зауке (на 12 июня) я заметил на левой стороне долины выходы и осыпи диоритового порфира. Несколько ниже, после поворота прямо к югу, уже начались – как в обнажениях, так и в осыпях – сиениты.

Далее мы шли уже через зону густого и богатого мохом елового леса. Только по мере нашего приближения к Кызылджару хвойный лес поредел, и еловые деревья сменились рябиной (Pyrus aucupara).

Интересная местность Кызылджара требовала еще дополнительного осмотра, который я и предпринял, нисколько не задерживая дальнейшего спуска всего отряда к озеру Иссык-Куль, отделившись от него налегке со своим казаком-переводчиком, художником Кошаровым и тремя хорошо знакомыми со старой резиденцией Бурамбая каракиргизами. Я тщательно собрал образцы характерного, по моему мнению, древне-иссык-кульского конгломерата, из которого слагается весь Кызылджар, и проверил простирание и падение его пластов.

Они оказались такими, какие я наблюдал и в другом месте при нашем восхождении: простирание от В – С–В к З – Ю–З, а падение 15° к С. Образец конгломерата, вошедший в состав моей обширной геологической коллекции, переданной впоследствии в музей Горного института[84]84
  Я собирал горные породы в хорошо оформленных образцах на всем протяжении своего маршрута при всяком новом обнажении или перемене горной породы.


[Закрыть], состоял из красного крупнозернистого песка, довольно слабо цементованного, с валунами разнообразных тянь-шаньских горных пород, вносимых в озеро впадающими в него реками. Конгломерат этот обнаруживал наклонность к образованию в нем пещер, которые я заметил в одном из его обрывов на правом берегу реки Зауки.

Одна из этих пещер служила складом для мельницы, на которой Бурамбай размалывал свой хлеб. Внутренность этой пещеры была сильно закопчена. Никаких обитателей из животного мира я в нем не нашел, кроме двух мышей, питавшихся хлебными остатками. Дно пещер было наклонное, сообразно наклону пластов конгломерата 15° к С. Самая просторная из пещер была ограждена искусственной каменной оградой, цементованной глиной. Вблизи пещер находились остатки бурамбаевских укреплений.

Окончив дополнительный обзор местности Кызылджар, мы поехали быстро догонять свой отряд, медленно спускавшийся по дороге к Иссык-Кулю. Ехали мы напрямик мимо древних развалин через степное подгорье Тянь-Шаня и, догнав свой отряд, к 5 часам пополудни выехали к той красивой бухте озера, в которую впадают обе реки Кызылсу.

Здесь мы остановились на привал и при жаркой погоде вздумали купаться, причем удобная для этой цели бухта поразила нас своим богатством рыбой. Огромные сазаны (Cyprinus carpio) блистали на солнце своими красивыми чешуями и плескались в большом количестве на самой поверхности воды, путаясь в густых зарослях водных растений из семейства наяд (Potamogeton perfoliatus), длинными поднимающимися со дна стеблями которых заросла бухта по самой своей середине[85]85
  Возможно, в это время происходил нерест.


[Закрыть]. Никаких приспособлений для лова рыбы у нас с собой не было, но казаки, входя в воду, захватили с собой свои шашки (сабли) и, обнажив их наголо, стали ими рубить запутавшуюся в водорослях и плескавшуюся на поверхности воды рыбу.

Этот импровизированный способ ловли дал нам часа в два до 11 пудов рыбы, из которой мы сварили превосходную уху на весь отряд, а остальную посолили, добыв соль через каракиргизов из ближайшего солончака. Температура воды в бухте оказалась 20,5 °С при температуре воздуха 28,5 °С. Гипсометрическое определение дало мне для нашего привала на берегу бухты 1370 метров абсолютной высоты. Ночевали мы в зарослях облепихи и других кустарников на берегу реки Кызылсу.

15 июня в 5 часов утра было только 9,5 °С. Тронувшись в этом часу со своего ночлега, мы в возможно короткое время вышли на самый берег Иссык-Куля восточнее бухты Кызылсу. Весь день я решился посвятить исследованию береговой полосы озера, а затем и флоры не только этой полосы, но и всего плоскогорья, в котором врезан глубокий бассейн озера[86]86
  Так как на всем Иссык-Куле в то время еще не было ни одной лодки, то я не мог и думать об измерении глубины Иссык-Куля и мог судить о ней только по показаниям каракиргизов и по общему характеру котловины, занимающей продольную долину между двумя исполинскими горными хребтами и имеющей сходство с котловиной Женевского озера. Как оказалось впоследствии, по сведениям, сообщенным В. В. Нагаевым, в 1892 г. глубина озера была определена в семи верстах от южного берега в 80 метров, в 20 верстах – 256 метров, в 42 верстах 300 метров; предельную же глубину озера можно считать в 425 метров, то есть озеро представляется наиболее глубоким из всех европейских и русских озер, кроме Байкала и Каспия (в 1892 г. Л. С. Бергом обнаружена у южного берега глубина 702 метра).


[Закрыть].

Особенно меня интересовала прибрежная полоса метров от 30 до 60 шириной, на которой я заметил два параллельных между собой старых береговых уступа, имевших каждый до 3 метров высоты. На этой береговой полосе можно было находить все, что волны озера, издавна славившегося между туземцами своими бурями, выбрасывали на свои берега. Прежде всего я осмотрел валуны и гальки, выбрасываемые волнами озера, и убедился, что реки, текущие в озеро из Тянь-Шаня, не вносят в него никаких вулканических пород.

Затем я нашел между этими валунами много остатков рыбы, а также значительное количество раковин, костей водных птиц и даже костей и клыков кабанов. Найденные мной остатки рыбы принадлежали (кроме сазанов) к знакомым мне и сопровождавшим меня казакам породам маринки (Schizothorax pseudaksaiensis issykkuli Berg) и османа (Diptychus dybowskii Kessler) из рек и озер Семиречья. Раковины же, собранные мной и посланные впоследствии на определение зоологу Мартенсу, оказались новым видом лимнеи, описанным им под названием Limnaea obliquata Mart. На этом самом побережье был найден богинцами незадолго до моего путешествия очень древний (по форме и украшениям) больших размеров медный котел и несколько медных орудий, по-видимому, бронзового периода[87]87
  Впоследствии я обратил внимание Кауфмана на возможность разыскать эти интересные предметы в богинских кочевьях, и по его распоряжению они были действительно разысканы и помещены в созданном им интересном ташкентском музее, но что с ними сделалось после закрытия этого музея, к сожалению, мне неизвестно.


[Закрыть].

Вода озера имела здесь прекрасный прозрачно-голубой, а на более дальнем горизонте индигово-синий цвет и была сильно солоновата. Вид с дугообразно загибающегося берега на вдающийся в озеро несколько возвышенный мыс Кара-бурун и на главный исполинский хребет Тянь-Шаня, поднимающийся над южным побережьем Иссык-Куля (Терскеем), поистине очарователен. К сожалению, при своем исследовании бассейна Иссык-Куля я вынужден был ограничиться тщательным осмотром береговой полосы, а затем перейти к исследованию сухопутной флоры иссык-кульского плоскогорья, так что ни о каких гидрологических исследованиях бассейна озера при отсутствии лодки не могло быть и речи. Только шестикратные выходы мои в 1856 и 1857 годах в различных местах, так же как и расспросы туземцев, убедили меня, что островов такого типа, каким представляется Аралджол на озере Ала-Куль, на Иссык-Куле нет и едва ли могло быть.

Интересно было бы для меня проверить рассказы каракиргизов об исчезнувших под водой развалинах строений, которые иногда, при низком стоянии воды, бывают видны и поныне. В подтверждение этого показания каракиргизы сообщали мне, что они нередко находили на берегу, осмотренном мной 13 июня, кирпичи и камни, из которых были сложены исчезнувшие под водой строения. Место, на котором они видели эти строения, они мне указывали с берега, посещенного мной 14 июня 1857 года, и с мыса, разделяющего заливы Тюпа и Джаргалана. Расположено это место, казалось мне, на подводном продолжении мыса Карабурун и, во всяком случае, в восточной мелководной части озера, потому что в нее вносится постоянно большое количество наносов.

Независимо от этих исчезнувших под водой Иссык-Куля построек есть еще и другие исторические показания о бывших на Иссык-Куле островах, ныне, очевидно, исчезнувших. Показания эти относятся к XIV и XV векам. В XIV веке, по показанию Араб-шаха, великий Тимур (Тамерлан) помещал своих знатных пленников на острове озера Иссык-Куль, где он приказал устроить для них жилище. В середине XV века, по показанию мусульманских историков, один из монгольских ханов основал на острове среди Иссык-Куля в местности Койсу укрепление, в котором держал для безопасности свое семейство. Сопоставляя эти три показания, я не имею причины сомневаться в их справедливости и прихожу к заключению, что все три относятся к одному и тому же острову, существовавшему в XIV и XV веках и в то время застроенному и исчезнувшему под водой озера вместе со своими постройками позже XVI века.

Где же мог находиться такой остров? Без сомнения, в восточной, мелководной части Иссык-Куля, так как он был не горно-каменный – типа Аралтюбе на озере Ала-Куль, а наносный, и в таком случае его следует приурочить к месту, указываемому каракиргизами на подводном продолжении мыса Карабурун. Что остров был наносный и был окружен мелководьем, на то я нахожу подтверждение в названии местности озера, в которой находился остров, – «Койсу», что значит баранья вода. Имя Койсу часто встречается в Средней Азии и всегда применяется к таким мелким и спокойным водам, через которые легко могут переправляться бараны.

Это, собственно, «бараний брод». Такой только и могла быть водная поверхность, окружающая наносный остров Иссык-Куля, образовавшийся на подводном продолжении Кара-буруна. Исчезнуть со всеми своими постройками под волнами Иссык-Куля было не особенно трудно при всякой сильной буре, сопровождавшей одно из тех землетрясений, которым часто бывали подвержены прибрежья Иссык-Куля. Таким образом, и обломки строений, выбрасываемые на прибрежье, посещенное мной 14 июня 1857 года, относятся не к усуньско-китайскому периоду (II веку), а к монгольскому (XIV и XV векам).