Текст книги "В мире отверженных. Записки бывшего каторжника. Том 1"

Вилы, грабли, две метелки и косач! Вилы, грабли, две метелки и косач!

И приговаривал басом:

Что ты! Что ты! Что ты! Что ты!"

Горькие думы улетали, и я невольно смеялся вместе с другими.

VI. Подъем

Через неделю работы вся шахта была заполнена готовыми шпурами. К нам явился Петр Петрович, неся в руках целую охапку динамитных патронов с длинными черными и белыми фитилями и корытце с жидко разведенной глиной. Я попросил Петра Петровича объяснить мне устройство снарядов.

– Собственно, это не динамит, – сказал он, подавая мне один из них в руки, – а гремучий студень.

Я развернул бумажку, в которую был спрятан патрон, и увидал столбик желтоватого студенистого вещества, похожего на обыкновенный воск.

– Устройство простое, – продолжал Петр Петрович, – к ружейному патрону с капсюлем приделан пороховой фитиль. Затолкаешь его на самое дно шпура и снаружи хорошенько глиной обмажешь, чтоб взрыв был сильнее. Потом поджигаешь фитиль и лататы задаешь… Ну, кто же со мной полезет сегодня? Одному там не управиться, пожалуй. Ты, что ли, Ракитин?

– Я, Петр Петрович, не умею… Я…

– Ага! Заслабило?

– Нет, Петр Петрович, не то чтобы заслабило, а как я в младенчестве руку сломанную имел и к тому же напужан был сильно… Раз кони… Летом было дело…

– Ну ладно, ладно… Не до басен теперь. Ты, Семенов, пойдешь?

– Порадейте.

Они пошли вниз, а мы, остальные, легли на срубе шахты и с любопытством свесили вниз головы. Долго там ничего не было видно, кроме мелькавшей взад и вперед свечки. Наконец послышался голос нарядчика:

– Теперь уходи, Семенов!

Тогда арестанты, и прежде всех Ракитин, повскакали на ноги и побежали вон из шахты. Но увидав, что я продолжаю лежать, и сообразив, что Петр Петрович с Семеновым еще внизу, все опять насмелели и прилегли.

– Боитесь? – спросил я Ракитина.

– Эх, Иван Николаевич! Ведь у меня, знаете, жена и мальчоночко есть!.. Для них больше оберегаешься.

Вдруг внизу что-то зашипело и вспыхнуло… В одном, в другом, в третьем месте… Все вздрогнули и с криком "зажигает!" кинулись прочь. На этот раз побежал и я… Скоро вылез из западни и Семенов. Петр Петрович еще перед спуском в шахту приказал нам стоять во время "паленки" не ближе двадцати шагов от колпака. Прошло минуты полторы томительного ожидания, а Петр Петрович все еще не показывался, и мы решили, что он предпочел ожидать выстрелов на одной из лестниц. Но вдруг его плотная фигура с красным задыхающимся лицом появилась в дверях колпака, и почти одновременно один за другим грянули два выстрела. Первый из них ударил сравнительно глухо, с каким-то тяжелым и как бы сердитым, отрывистым стуком; зато второй был оглушительно громок. Мне показалось, что весь колпак дрогнул и зашатался… Сидевшие на нем два голубка, как сумасшедшие, пригнулись к крыше и, глупо вытянув шеи, в первую минуту, не знали что делать, но потом встрепенулись, шумно захлопали крыльями и, высоко взвившись, начали кружиться в воздухе. Еще четыре зажженных Петром Петровичем патрона ударили несколько позже, и притом два из них до того одновременно, что я сомневался даже, точно ли это было два выстрела. Последнего, седьмого по счету, ждали так долго, что Петр Петрович стал уже беспокоиться.

Должно быть, сфальшил, проклятый! – проворчал он, вслед за тем послышался такой оглушительный гром, что перед ним и второй удар показался слабым.

– Вот ловко, должно быть, сорвало! – заметил Ракитин.

– Напротив того, – отвечал Петр Петрович, – этот хуже всех взял, на воздух вылетел. Лучше берут те, которые глухо ударяют.

Оставалось выпалить еще пятнадцать шпуров, но зажигать их тотчас оказалось невозможным, потому что вся шахта была наполнена серным удушливым дымом, очень медленно поднимавшимся вверх. Чтобы ускорить его выход, мы стали опускать и поднимать вверх канат с кибелями, но все-таки ждать пришлось довольно долго, пока нарядчик, ворча и ежеминутно отплевываясь, мог наконец вторично отправиться на дно шахты. В этот второй раз он успел зажечь восемь шпуров: для остальных пяти пришлось в третий раз спускаться. По окончании паленки он был утомлен, бледен, страшно кашлял и выплевывал изо рта черную, как сажа, слюну. К. счастью, ни один из двадцати патронов не "сфальшил", и на другой день мы могли без страха приниматься за обивку и подъем взорванного камня.[34]34
  Инструкции горного ведомства строго предписывают в тех случаях, когда патрон почему-либо не взорвет, «обуривать» его, то есть делать рядом другой шпур; этот способ считается самым надежным. Нельзя, однако, не сознаться, что он довольно-таки страшен, и арестанты очень часто наотрез отказываются от обуривания. Тогда употребляют другое средство: по возможности выколупывают (если нельзя совсем вынуть) сфальшививший патрон ив ту же дырку вставляют новый. Впрочем, нередки в рудниках и трагические случаи гибели арестантов и нарядчиков. (Прим. автора.)


[Закрыть]

С любопытством спустился я утром следующего дня в шахту посмотреть на результаты взрыва. Прежде всего меня удивило, что, несмотря на семнадцать протекших часов, на дне шахты все еще слышался неприятный запах серы. Но больше всего я был поражен незначительными размерами произведенных разрушений. Я ожидал, что от таких громоносных выстрелов вся шахта потрескается и подастся в глубину чуть не на целую сажень, а на деле только кой-где виднелись кучки наваленных каменьев и замечались трещины. Любопытнее всего было мне, разумеется, посмотреть на то место, где находились два выбуренные мною шпура. Один из них – увы! – остался точь-в-точь таким же, каким был и до паленья…

– Не осилил, на воздух выпалил, – объяснил мне Семенов, – оно и лучше! У вас, значит, готовая дырка есть.

Зато от другого моего шпура осталась только длинная царапина на камне; от большинства других остались "стаканы" – остатки в несколько вершков глубиной.

– Очень хорошо взорвало! – решил Семенов.

– Это хорошо называется?!

– А вы как бы думали? Знаете, сколько тут обивки будет? Дня на два по крайней мере. Смотрите: и здесь бут, и здесь, везде трещины.

И он начал ударять слегка балдой по разным местам шахты: последняя глухо отзывалась на удары ("бутила"). Я очень мало понимал во всех этих технических терминах и потому решил держаться наблюдательной политики.

– Эй, черти, чего там разботались? – закричал Семенов товарищам, остававшимся еще наверху. – Влезайте все, да за дело примемся!

Тотчас же несколько человек сошло вниз. Проворный Ракитин и увалень Ногайцев, которому тяжело было тащить по лестницам свое грузное тело, спустились по канату. Мне поручили держать свечку и светить. Семенов отгреб в одном углу наваленные мелкие каменья, насмотрел трещину и, наставив на нее кирку, велел Ракитину бить балдою.

– Вот я тебя запрягу! Поменьше язык-то чесать станешь.

Ракитин покорно взял полупудовую балду, занес ее высоко над головой, зажмурился – и… со всего размаху хватил ею по деревянной ручке кирки: кирка полетела в один конец шахты, сломанная ручка в другой, а Семенов едва успел отдернуть руку, в которой держал ее.

– Ах ты, сволочь паршивая! – закричал он. – Разве так бьют? По морде захотел, что ли? У тебя где глаза-то?

Ракитин стоял с виноватым видом и уныло смотрел в сторону.

– Какой я, на самом деле, работник, Иван Николаевич, зашептал он мне, жалуясь. – Взрос я в сиротстве… К торговому потом делу приобвык… Натура у меня к понятию всякому склонная….Вот ежели бы грамоте меня обучали, так я, думаю, далеко бы пошел! Потому глаз у меня на этот счет самый пронзительный!

– Да! Сразу б в попы тебя поставили! – злобно сказал Семенов. – Ступай-ка лучше наверх, покаместьцел, да ручку новую к кирке вытеши. Топор там лежит.

Ракитин послушно поплелся наверх. Через две минуты мы уже слышали, как он распевал там песни и чем-то потешал казаков. Вместо Ракитина бить стал сам Семенов, а кирку держать Ногайцев. Все лицо и фигура Семенова мгновенно преобразились. И в обычное время он поражал меня своим здоровьем и силой, теперь же казался прямо каким-то мифическим титаном, явившимся из неведомого мира. Несмотря на порядочный мороз, он сбросил бушлат и работал в одной рубашке, без шапки. Богатырская грудь его и стальные мускулы отчетливо обрисовывались и поражали своей упругостью. Он поднимал и опускал полупудовую балду, казалось, играючи, без заметного напряжения, и каждое движение выходило от этого красивым, почти грациозным. А между тем от этих красивых ударов вся гора тряслась под нашими ногами… Он отваливал и, обхватив руками, с легкостью относил в сторону такие куски гранита, из которых многие я не мог бы, пожалуй, и с места сдвинуть… Только на лицо его жутко было глядеть во время этой работы: что-то жестокое, неприятное скользило по нем. Да, этот человек ни перед чем не остановится, на все решится, если найдет нужным – невольно думалось про Семенова… Я попросил его дать мне попробовать ударить. Он молча передал балду.

– Ну, только я держать не буду! – заявил Ногайцев. – Бей так, по камню.

Я ударил раза четыре; но удары мои были так младенчески слабы и неуклюжи, что я сам устыдился своей попытки и, слыша общий смех, бросил балду на землю. Тем не менее после этих четырех ударов я уже с трудом переводил дыханье и шатался на ногах. За мною стал бить Ногайцев. Я ожидал чего-нибудь до крайности неуклюжего и смешного от этой неповоротливой медвежьей фигуры, но, к удивлению своему, и им также принужден был залюбоваться. В работе его также виделась могучая стихийная сила, чуялся тоже богатырь сказочных времен… Залюбовавшись этими "детьми природы", я чуть не потерял глаза! Один из отскочивших камешков попал мне внезапно в бровь и рассек ее до крови… Арестанты тогда предупредили меня, что во время обивки подобные вещи случаются очень часто и что надо быть осторожным. Напуганный этим случаем, я стал с тех пор во время обивок прикрывать оба глаза рукавицей левой руки (что, конечно, мало увеличивало мою работоспособность)…{23}23
  Якубович писал П. А. Грабовскому: «Я перепробовал уже всевозможные профессии, но с нынешней осени исключительно запрягся в буренье. М. В. Стояновский (с которым было передано это письмо. – И. Я.) подробно расскажет Вам, что это за штука такая. Мне она чрезвычайно нравится. Какое-то мучительское страшное наслаждение доставляет долбить железным буром гранитную стену без устали в течение нескольких часов в сыром полумраке шахты…» («Из переписки П. Ф. Якубовича». – Журнал «Русское богатство», 1912, № 5, стр. 44).


[Закрыть]

Обивка наконец кончилась, и все снова полезли наверх пить чай. За чаем разговорились и разоткровенничались. Болтал больше всех, по обыкновению, Ракитин, но внимание мое направлялось уже не к нему. Между прочим, арестанты стали "подзуживать" добродушного, но вместе и крайне обидчивого "Михаила Ивановича", и совокупными усилиями нам удалось выжать из него любопытную и страшную историю, приведшую его в каторгу.

– Ведь вот попадется же экое брюхо в каторгу, – завел один арестант. – И за что попасть мог?

Ногайцев молчит, только пьет чай, сердито сопя в свою грязную китайскую чашку.

– Он телушечник, – сказал Ракитин, – ей-богу, телушечник, по всему видно.[35]35
  Намек на один гнусный противоестественный порок (Прим. автора)


[Закрыть]

Я любого из них за три версты узнаю.

– Да, телушечник! – огрызнулся Ногайцев. – Ты поймал меня?

– А коли нет, за что ж ты попал? – Нужно сказать тебе. Беспременно. Не то серчать станешь.

– За бабу ты прийти не мог, потому какая ж баба тебя любить бы стала?

– А вот любила.

– Это то-ись жена-то родная? Это, брат, не в счет.

– Зачем родная… И окромя жены…

– Что-то чудно, брат, верится…

– А ты поверь.

– Ну расскажи, тогда и поверю. Чужая тебя баба любила? Да разве кривая какая? Аль безносая?

– Еще какая девка-то! И девка, и мать ейная, обе.

– Что ты говоришь?!

– Ну. Я в работниках у богатого купца томского жил. Вот жена-то его, купца этого самого, Матрена, и связалась со мной… А за ней и дочь ейная, Парасковья… Ты думаешь что? На воле-то я такой же был? Ведь это от тюрьмы, брат, жир этот и одышка взялись, а прежде я не хуже тебя молодец был.

– Ну, допустим. И что ж, долго не знал ничего муж то, купец-то?

– Да он и по сей день ничего не знает. Шито-крыто, брат, дело делалось. Ты думаешь, я как? Не дурней тебя был. А только из-за баб этих, из-за проклятых, я и в каторгу пошел!

– Это верно он говорит, братцы! Сколько из-за этих шкур нашего брата погибает!

– Еще как погибают-то! Будь бы моя, братцы, воля бы, всех баб на свете на цепе держал, а чуть какая непокорность бы оказала – камень ей на шею и в воду! Как же ты, дурак, попустился им? Брюхо мякинное!

– Так. Хозяин продал в Барнауле товар и велел хозяйке с сыном и дочерью домой в Томск ехать. А я пожелал к жене на побывку съездить в Тару. Он дал мне, что следовало по расчету, и, не дожидаясь отправки семейства, поскакал сам в Бийск, по торговому делу. Только он уехал, Матрена с Парасковьей и ну ко мне приставать: поедем да поедем с нами, Федча.

– Да ты как же жил-то с имя обеими? Неужто они не таились друг от дружки?

– Ну вот еще! Знамо, таились… Разве, может, подозренье имели… Я, на грех, возьми и согласись. Собрались, поехали вместе. С нами еще брат, Матренин-то сын, значит, парень лет двадцати, да работник-мальчишка. Вот едем. Хорошо таково едем. Время о летнюю пору. Пришлось раз ночевать на краю болота. Страшенная такая трясина, ельник кругом… Развели костер, закусили, выпили. Мы с Антипом-то, братом Парасковьиным, и здорово таки хватили. Ночь-то не помню уж как и прошла, а утром, солнышко чуть взошло, Антип и застань меня с сестрой… И у нее, конечно, выпито было лишнее: вот мы и заснули в кибитке, обнямшись. Открыл Антип рогожу и увидал нас в этаком виде… Схватывает сейчас прут – и давай поливать меня! Я насилу разбудился, уж Парасковья растолкала… Выскакиваю из кибитки, наубёг хочу. А он за мной, да все стегает, все стегает. Загорелось тут у меня внутре: что, думаю, ты за господин мне? Оглядываюсь: стяжок хороший лежит березовый… Хватаю его. "Отстань, говорю, не вводи в грех!" Не слушает. Ровно очумел парень – знай хлещет. Ну, я как развернусь, как хвачу его по башке… Так половина черепа и отлетела! Тут уж в глазах у меня красный туман пошел… Кровь, значит, ударила… Теперь, думаю, все равно погибать! Кидаюсь к телеге, в которой старуха спала, – хвать и ее по голове. Вдребезги голова. Мальчишка-работник смотрит на меня во все глаза, сам ни жив ни мертв. Мальчишке пятнадцать лет. Смиренный такой парень, славный, и жили мы с ним душа в душу. Не поднялась у меня рука на малого, бросил я стяг. Потом вспомнил, что ведь еще Парасковья осталась. Лечу к кибитке – она простоволосая сидит, белая вся как полотно, и языка и ума решилась со страху… Хватаю ее за ноги, как чурку, размахиваюсь – бац головой об колесо! Только мозги во все стороны полетели. Тогда подхожу опять к Ваське: "Вот что, говорю, Вася. Жили мы с тобой как братья родные, и зла я тебе не хочу делать. Помни же: ты ничего не видал, это все во сне было. Сам я вчера еще ничего в уме не держал, ничего б и не было, кабы сами они не довели меня до этого". Подхожу затем к Антипу, нахожу у него в бумажнике две тысячи рублей, у Матрены нахожу – в юбке зашиты – тоже две тысячи рублей; у Парасковьи под левой титькой полторы тысячи заложено… Отобрал деньги и стащил всех разом в болото: одного на спину, тех двух сволочей под мышки..: В такую трясину опустил, что они б там и до скончания века оставались… Еще и каменьев сверху наворочал… Следы все уничтожил, ни одного пятнышка крови не оставил… Всю траву кругом пожег… Телеги и коней цыганам продал… Ваське дал пятьсот рублей и простился. Уехал я в Томск и стал там гулять. Думаю, никаких улик против меня теперь не может быть, потому хозяин, уезжая, думал, что я в Тару еду.

– Значит, Васька тебя продал? Надо было и его, гаденыша, пристукать.

– Вот то-то и есть. Доброта-то меня и погубила. Об Ваське я и думать забыл. А он тоже, как и я, гулять зачал. Стали люди дивиться, откуда у него эстолько денег взялось. А как узнал купец, что у него вся семья куда-то пропала, за Ваську и принялись. Арестовали его, молодчика, он и укажи на меня.

– Вот те и брат родной!

– Да. Только я раньше прослышал, что меня арестуют, и денег у меня копейки не нашли.

– Куда ж ты дел их?

– Две тысячи я уже прогулять успел, тысячу дедушке своему подарил – очень любел меня дедушка; пятьсот крестнику отдал; думаю, вырастет – будет у бога грехи мои отмаливать. А остальные полторы тысячи спрятал.

– Куда ж ты спрятал?

– А тебе на что?

– А вот, может быть, сорвался бы я, пошел бы и взял…

– Нет, уж ты не бери. Те бумажки все равно теперь негожи, новые в обороте ходят.

– Зачем же ты, дьявол, прятал их? Лучше бы дал попользоваться кому.

– Дурака нашел. Нет, лучше пущай так пропадут, истлеют. Кажный пущай сам об себе заботится.

– А скажите, Ногайцев, – задал и я вопрос, – за что вы Парасковью убили?

Ногайцев смеется:

– А что тебе? Жалко?

– Ну да все-таки… Теперь ведь дело прошлое: вы любили ее?

– Любел. Ну что из того?

– Любили – и убили? Как же это? За что?

– А за то – все равно одна змеиная порода! Зачем ей на свете жить?

– А вы зачем на свете живете?!

– Я мужик… Что ж, по-твоему, мне надо было оставить ее живой? Чтоб она разблаговестила, меня погубила?

– Молодец Михаиле Иваныч! – одобрили его слушатели. – Хорошо расправился! Еще и каменьев сверху наворочал.

– Как он ее, братцы, об колесо-то звезданул! Xa-ха-ха! Знай наших сибиряков!

– Да и Антипку славно тоже употчевал, на том свете помнить будет!

– Вы сознались, Ногайцев, когда вас арестовали? – задал я еще вопрос.

– Нет, ото всего отперся. За несознание-то мне и двадцать лет дали, а то за что ж бы?

– Как за что!.. Да разве это много за три души-то?

– Вестимо, много… Они разве мучаются теперь? Им хорошо… А я тут страдай за них! Не из корысти ж я и убил-то, а за свою ж обиду. Зачем он меня стегал?

– Как без корысти? Ведь вы же взяли деньги?

– Вот еще чудное дело! Что же, и деньги было в трясину бросить? Тут всякий бы на моем месте взял…

Я не стал спорить, видя, что мы говорим на совершенно разных языках и что нам никогда не понять друг друга. Тяжелое, удручающее впечатление произвели на меня и этот рассказ и это бездушное отношение к нему слушателей. Меня охватило чувство невольного ужаса и отвращения к этому мягкому, по-видимому, и простодушному парню, в душе которого почудилось мне присутствие какой-то недоброй, темной, больной, быть может ему самому неведомой силы… И немало времени прошло, пока я смог осилить себя и начать относиться к нему по-старому. Это случилось тогда только, когда ужасная история, услышанная мной в этот день, побледнела перед другими, в десять раз более страшными своим бессердечным цинизмом и сознательной развращенностью, когда, ближе познакомившись с Ногайцевым, я узнал, что он богородицу смешивает с пресвятой троицей, Христа с Николаем-угодником и пр., узнал, что душа его, в сущности, то же, что трава, растущая в поле, облако, плывущее в небе и повинующееся дуновению первого ветра. В самом деле, чем он был виноват, если, предоставленный на жертву соблазнам жизни, городской культуры и собственным плотским вожделениям, ни от кого и никогда не получил той священной искры Прометея, которою гордимся мы, образованная часть человечества, и которая может хоть сколько-нибудь сдерживать в нас дикие, животные порывы? Кто решился бы предать его вечной анафеме?..

– Однако, ребята, пора за подъем приниматься, – сказал вдруг Семенов, почти не принимавший участия в разговоре, – а то болтовни нашей и век не переслушаешь. Полезай в шахту, Ногайцев, каменья накладывать.

– Тебе, Мишенька, привычное дело каменья-то ворочать, – прибавил Ракитин, – будешь там поваркивать себе: м-м! м-м! м-м!.

Трое арестантов, в том числе и я, взялись крутить вал, Семенов с Ракитиным – принимать кибель и относить каменья в носилках на отвал. Втроем мы едва выкручивали теперь кибель: камень был потяжелее воды и тем более льда. Однажды, когда мы уже выкрутили кибель, Ракитин, неловко принимая его, упустил из рук гранитную глыбу весом не меньше двух пудов, и с страшным шумом и свистом она полетела на дно шахты.

– Берегись! – успел крикнуть Семенов, и крик этот спас Ногайцева от неминучей смерти: едва успел он отскочить под лестницу, как камень грохнулся на то самое место, где он стоял.

– У, чучело соломенное, мякинное брюхо! – : накинулись на него же Семенов с Ракитиным. – Ты каждый раз должен под варшафтом[36]36
  Так выговаривают арестанты слово «форшахта», то есть передняя часть шахты, занятая лестницами, (Прим. автора.)


[Закрыть] стоять, когда подымают кибель… А то и мокренько от тебя не останется!

– Вот ироды оглашенные! – кричал, в свою очередь, Ногайцев из глубины колодца, очевидно до полусмерти перепуганный. – Вы, пожалуй, скорее начальства на тот свет отправите… Жизнь мне, что ль, надоела, с вами работать? Черти!

– Ну! Ну! – прикрикнули на него. – Сам же виноват, плохо укладывает, да еще и ругается… Толстопузый боров!

И работа пошла по-прежнему, хотя долго еще не мог я оправиться от пережитого волнения. А неунывающий Ракитин уже острил:

– А что б за беда, ежели б и убило одного такого дьявола? Нового б пригнали, еще жирнее. Нашего брата у матушки казны много!

– А бывают случаи, что убивает насмерть? – полюбопытствовал я.

– Сколько еще бывает-то, – отвечали арестанты. – Здесь хорошо вот – восемь сажен глубины, а ведь есть шахты в двадцать и сорок сажен. Там бросьте этакий вот маленький камушек, в зернышко величиной, и то, пожалуй, голову до крови прошибет. Прошлой зимой в Зерентуе сорвалась с каната пустая бадья и упала на татарина. Так ему весь череп разнесло и руку из плеча вырвало, на аршин в сторону отбросило… А иной раз так счастливо обойдется, что просто диву дашься. Раз этак же в Алгачах с четырех сажен сорвался кибель и прямо на плечи Ваньке Микитину… Положим, здоровенный детина, богатырь прямо… Так он всего только неделю в больнице пролежал, да и то так больше, для предлогу… Теленок раз тоже упал на Покровском в шахту и хоть бы что у него повредилось! Мычит там, сердешный, насилу выволокли.

– Одиножды я тоже напужался, братцы. Сижу это в шахте, бурю себе, ни об чем, то-ись, не думаю. А рядом Андрюшка на кибель примостился бурить. Не приметил того, что другой-то кибель снят, конец каната пустой болтается на валке; ну и ерзает себе, на кибеле-то сидя. Вдруг как зашуршит!.. Как почнет валок крутиться, как побежит канат… Я-то бурю себе и внимания никакого не беру, а Андрюшка вытаращил со страху шары, глядит вверх и ждет, как дурак. Валок все скорей, все скорей крутится… Вот он как побежит под варшафт, да заголосит: "Бере-гись!" Только-только успел я к стенке прижаться – весь канат грох! В двух вершках от меня на то самое место, где я сидел. Кабы не отскочил вовремя, пожалуй, крышка была бы.{24}24
  К этому эпизоду, отсутствовавшему в журнальном тексте, на экземпляре П. Ф. Якубовича имеется следующее замечание: «Случай с Брагинским и со мной». Как сообщил в 1932 году М. А.Брагинский (политический товарищ Якубовича по Акатую), он точно так же был спасен в шахте Якубовичем от упавшего каната (Записки Д. П. Якубовича. Архив семьи Якубовича)


[Закрыть]

– А сколько случается тоже, буронос из рук бур выпустит. Тоже страху натерпишься. Ругани тогда бывает, ругани!

– Никому помирать здря неохота.

Мы подняли в этот день восемьдесят кибелей камня, и, уходя в светличку, я чувствовал себя всего разбитым и измученным.