Текст книги "Потерянные слова"

В ящике хранилось по одному письму за каждую неделю моего отсутствия. Я вытащила страницы из всех конвертов. Ни в одном из них не было ничего моего. Как же папа поверил им? Когда я положила конверты обратно в ящик, они были пустыми, но без слов письма стали более значимыми.

* * *

Мне не спалось. Обида на Дитте, школу и даже на папу в темноте только набирала силу. В конце концов я устала с ней бороться.

Из папиной комнаты доносился храп. Раньше он меня всегда успокаивал, если я просыпалась среди ночи. Сейчас мне тоже было спокойно, потому что папин храп означал, что он не должен проснуться. Я встала и оделась, затем взяла с прикроватного столика свечу и спички и спрятала их в карман. Я вышла из комнаты, спустилась по лестнице и шагнула в темноту ночи.

В небе сияли звезды и почти круглая луна. Ночной мрак размывал контуры домов и деревьев. Когда я пришла в Саннисайд, в доме Мюрреев было темно и тихо, и мне казалось, что я слышу сопение всей семьи.

Я толкнула ворота. Дом вытянулся к небу, будто насторожился, но свет в окнах не появился. Оставив ворота приоткрытыми, я кралась к Скрипторию, стараясь держаться ближе к забору, где тьма от деревьев надежно скрывала меня.

В лунном свете он разочаровал меня, потому что выглядел обычным сараем. Подойдя поближе, я разглядела всю его ветхость: ржавчину на водостоке, облезлую краску на окнах и комок бумаги, которым заткнули щель в деревянной раме, чтобы не было сквозняков.

Дверь без труда открылась, и я задержалась на пороге, пока мои глаза не привыкли к темноте. Лунный свет проникал сквозь грязные окна и отбрасывал на пол тени. Я услышала запах слов еще до того, как увидела их, и на меня нахлынули воспоминания. Когда-то Скрипторий казался мне волшебной лампой джинна.

Я вытащила из кармана письмо Дитте. Оно все еще оставалось смятым, поэтому я села за сортировочный стол и постаралась его расправить. Зажигая свечу, я почувствовала себя настоящей бунтаркой. Сквозняк трепал язычок пламени, но не гасил его. Я капнула немного воска на стол и вставила в него свечу.

Нужное мне слово было уже опубликовано в Словаре, но я знала, где хранились его листочки. Я провела пальцем по ряду ячеек A – Ant. Слова моего дня рождения. «Если бы Словарь был человеком, – сказал однажды папа, – то A – Ant были бы его первыми шагами».

Я вытащила из ячейки небольшую стопку листочков и открепила от них заглавный листик.

Бросать.

Самому раннему примеру было около шестисот лет, а слова в нем – трудные и искаженные. Чем больше я читала, тем понятнее становились примеры. В самом низу стопки я нашла листочек, цитата которого мне понравилась больше всего. Она была написана чуть раньше моего рождения и принадлежала мисс Брэддон[20]20
  Мэри Элизабет Брэддон – британская писательница викторианской эпохи.


[Закрыть].

«Я чувствовала себя брошенной и одинокой в этом мире».

Я прикрепила листок к письму Дитте и снова перечитала цитату. Одинокой в этом мире.

У слова одинокий была отдельная ячейка, и пачки листочков лежали друг на друге. Я взяла самую верхнюю и развязала шнурок. Все листочки делились на группы по смыслу, а на заглавных листках были написаны различные определения слова. Я знала, что если возьму с книжной полки тома A и B, то найду в них все эти значения и цитаты к ним.

То определение, которое я выбрала, написал папа. Я разобрала его мелкий почерк: совсем один, без сопровождения, уединенный.

Мне стало интересно, обсуждал ли папа с Лили все варианты слова одиночество. Лили никогда не отправила бы меня учиться в Шотландию.

Я забрала листок с определением слова одинокий, а остальную пачку положила обратно в ячейку. Вернувшись к столу, я прикрепила определение папы к письму Дитте.

Тишину прорезал протяжный звук. Так скрипели петли ворот.

Я оглядела Скрипторий, надеясь найти место, где можно спрятаться. Меня накрыла паника. Я не могла позволить забрать у меня эти слова. Они объясняли мои чувства. Просунув руку под юбку, я спрятала письмо с листочками под резинку панталон. Потом я взяла свечу со стола.

Дверь открылась, и в Скрипторий проник лунный свет.

– Эсме!

Папа. Я почувствовала и гнев, и облегчение одновременно.

– Эсме, опусти свечу!

Свеча искривилась. Воск капал на черновики, разложенные на столе, и склеивал их страницы. Я взглянула на ситуацию папиными глазами. И увидела то, что увидел он. Я представила то, что представил себе он. Неужели я способна на такое?

– Папа, я бы никогда…

– Эсме, отдай мне свечу!

– Ты не понимаешь, я просто…

Папа задул свечу и рухнул на стул. К потолку потянулась дрожащая струйка дыма.

Я вывернула карманы и показала, что они пустые. Думала, что папа захочет проверить мои носки и рукава, поэтому смотрела на него так, словно мне нечего было скрывать. Он лишь тяжело вздохнул и поднялся, чтобы выйти из Скриптория. Я пошла следом. Когда он шепотом велел мне осторожно закрыть дверь, я выполнила его просьбу.

Утренняя заря только начинала окрашивать сад. В доме было темно, только в самом верхнем окне над кухней мигал огонек. Если бы Лиззи выглянула в окно, она бы меня увидела. Я почти физически почувствовала тяжесть сундука, когда представила, как вытаскиваю его из-под кровати.

Но Лиззи и ее сундук были так же далеки от меня, как Шотландия. До отъезда я их не увижу – это и есть мое наказание.

Апрель 1898

Папа приехал ко мне в Колдшилс во время пасхальных каникул. Он получил письмо от сестры, моей настоящей тети. Она беспокоилась за меня. Всегда ли я была такой замкнутой? Она-то помнила меня другой – веселой и любознательной. Тетя сожалела, что не навестила меня раньше – не получалось! – но она заметила у меня синяки на обеих кистях. «От хоккея», – объяснила ей я. «Чушь!» – написала тетя папе.

Он рассказал мне все это в поезде, когда мы возвращались в Оксфорд. Мы ели шоколад, и я призналась, что никогда не играла в хоккей. Я посмотрела через его плечо на свое отражение в темном окне вагона. Я выглядела старше своих лет.

Папа держал мои ладони и осторожно растирал мне костяшки пальцев. На левой руке синяк стал бледно-желтым и едва просматривался, а на правой кисти остался красный рубец. Сморщенная от ожогов кожа всегда заживала дольше. Папа целовал мне руки и прижимал их к своей мокрой щеке. Он же не отправит меня обратно? Я боялась спрашивать. «Твоя мама знала бы, как поступить», – ответит он и напишет письмо Дитте.

Я высвободила ладони из его рук и легла на сиденье. Меня не волновало, что мой рост был как у взрослого. Я чувствовала себя ребенком, причем очень уставшим. Подтянув колени к груди, я обхватила их руками. Папа накрыл меня своим пальто. Терпкий и сладкий запах табака. Я зажмурилась и вдохнула его. Как же я по нему соскучилась! Я подтянула пальто к лицу и уткнулась носом в колючую шерсть. К сладким нотам присоединился еле уловимый запах сырости. Так пахнет старая бумага. Мне приснилось, что я сидела под сортировочным столом, а когда проснулась, мы были уже в Оксфорде.

* * *

На следующий день папа не стал будить меня, и я спустилась вниз далеко за полдень. Я хотела провести время до ужина в теплой гостиной, но, открыв дверь, увидела Дитте. Они с папой сидели у камина и, как только я вошла, прервали разговор. Папа стал набивать трубку, а Дитте подошла ко мне. Без всяких колебаний она обняла меня, пытаясь уместить мое долговязое тело в свои пышные формы. Она думала, что все еще имеет на это право. Я не ответила на объятия, и Дитте отпустила меня.

– Я записала тебя в Оксфордскую среднюю школу для девочек, – сообщила она.

Мне хотелось кричать, плакать и ругаться на нее, но я молча смотрела на папу.

– Надо было отправить тебя туда с самого начала, – с грустью в голосе сказала Дитте.

Я вернулась к себе в комнату и спустилась вниз лишь тогда, когда услышала, что она ушла.

* * *

Она писала мне каждую неделю. Я не притрагивалась к ее конвертам, они так и лежали на комоде у входной двери, а когда накапливалось три или четыре письма, папа их уносил. Спустя некоторое время Дитте стала вкладывать послания для меня в письма к папе. Он оставлял их на комоде в разложенном виде, и страницы с почерком тети умоляли меня прочитать их. Я смотрела на письма, пробегала глазами несколько строчек, а потом безжалостно сминала страницы, чтобы выбросить их в мусорную корзину или огонь.

Оксфордская средняя школа для девочек находилась на Банбери-роуд. От нее рукой было подать до Скриптория, но ни я, ни папа не решились сказать об этом вслух. Там я встретила нескольких девочек, с которыми училась вместе в школе Святого Варнавы, но я отставала по многим предметам. В конце учебного года директриса вызвала папу в свой кабинет и сообщила ему, что я провалила экзамены. Я сидела на стуле у закрытой двери и слышала, как она сказала папе: «Не вижу смысла продолжать здесь учебу».

– Что же нам с тобой делать? – спросил папа на обратном пути в Иерихон.

Я пожала плечами. Все, что мне хотелось, – это спать.

Дома папу ждало письмо от Дитте. Он вскрыл конверт и начал читать. Я видела, как покраснело его лицо и сжались челюсти. Он ушел в гостиную и закрыл за собой дверь. Стоя в коридоре, я ждала плохих новостей. Когда папа вышел, он держал в руке страницы, которые Дитте написала мне. Другой ладонью он погладил мою руку от плеча до кисти, пока наши пальцы не сжались вместе.

– Ты сможешь когда-нибудь простить меня? – спросил папа, положив письмо на комод. – Я думаю, тебе нужно это прочитать.

Он ушел на кухню наполнить чайник, а я взяла письмо с комода.

28 июля 1898

Моя дорогая Эсме!

Гарри пишет, что ты до сих пор не пришла в себя. Подробностей он, конечно, не рассказывает, но в одном абзаце называет тебя «безучастной», «погруженной в себя» и «вечно уставшей». Больше всего его тревожит то, что ты целыми днями сидишь у себя в комнате и обходишь Скриппи стороной.

Я думала, что тебе станет легче после возвращения из Колдшилса домой к отцу, но прошло уже три месяца. Теперь я надеюсь, что твое настроение улучшит наступившее лето.

Что у тебя с аппетитом, Эсме? Ты была такой худой, когда я видела тебя последний раз. Я просила миссис Баллард баловать тебя сладостями и, пока Гарри не написал, что ты почти не выходишь из дома, с удовольствием представляла, как ты сидишь на стульчике у нее на кухне, а она печет тебе пирог. В моих представлениях ты все еще маленькая девочка в желтом фартучке в горошек, который ты завязывала прямо на груди. Такой я видела тебя однажды, когда приезжала к вам в Оксфорд. Тебе было лет девять или десять – уже не помню.

В Колдшилсе творилось что-то нехорошее, правда, Эсме? В твоих письмах об этом не было ни слова. Теперь я понимаю, что они были слишком безупречными. Я читаю их и вижу, что они были написаны кем-то другим, хотя и твоим почерком.

На днях я перечитывала письмо о том, как ты отправилась к древнеримской крепости Тримонтий, сочинила стихотворение в романтическом стиле Вордсворта и успешно написала контрольную по математике. Помню, я гадала, довольна ли ты прогулкой и гордишься ли стихотворением. Отсутствие эмоций в письмах было намеком, а я его не заметила.

Мне следовало обращать больше внимания на то, чего не хватало в твоих письмах. Я должна была навестить тебя. И я бы приехала, если бы не болезнь Бет. Когда она выздоровела, директриса отговорила меня от поездки, сказав, что мой приезд посреди семестра может вывести тебя из равновесия. И я к ней прислушалась.

Гарри хотел забрать тебя домой еще раньше (откровенно говоря, он вообще не хотел, чтобы ты уезжала). Это я, моя дорогая Эсме, убедила твоего отца, что его тревоги напрасны, что девочке, которая училась в приходской школе и бегала на ланч в Скрипторий, непросто привыкнуть к школе-интернату. Я просила его подождать еще год, думая, что ситуация изменится к лучшему.

Забрав тебя на Пасху, Гарри написал мне самое резкое письмо в своей жизни. Он сказал, что в Колдшилс ты не вернешься, как бы я к этому ни относилась. Ты помнишь, я приехала на следующий день в Оксфорд и, увидев тебя, полностью согласилась с его решением.

У меня не получилось поговорить с тобой, но я надеялась, что время залечит твои раны. Видимо, тебе нужен больший срок. Ты в моем сердце, милая девочка, даже если мне в твоем сердце места больше нет. Надеюсь, это не навсегда.

К письму я прилагаю газетную вырезку, которая, как мне кажется, будет важна для тебя. Не хочу строить предположения, хотя удержаться от этого сложно. Пожалуйста, прости меня за то, что была слепой.

С глубочайшей любовью к тебе,

твоя Дитте

Я положила маленькую вырезку из новостей между страницами и спрятала все в карман. Впервые за долгое время у меня появилось что-то для сундука, который стоял под кроватью Лиззи.

* * *

– Что у тебя там, Эсси? – спросила Лиззи, входя в комнату и снимая грязный фартук через голову.

Я посмотрела на крошечную заметку, вырезанную из газеты. В ней было всего лишь одно предложение, просто цитата: «Учительница была уволена из Школы для юных леди в Колдшилсе после того, как одна из учениц попала в больницу».

– Обычные слова, Лиззи, – ответила я.

– У тебя не бывает обычных слов, Эссимей, особенно если ты кладешь их в сундук. Что там написано?

– Что я была не единственной.

Сентябрь 1898

Днем я помогала миссис Баллард на кухне, а в Скрипторий приходила только ближе к вечеру, когда почти все расходились. Я топталась на пороге, как когда-то Лиззи, и наблюдала, как Хильда суетится около ячеек. Она клала и вынимала листочки, писала письма, правила гранки. Доктор Мюррей все это время сидел у себя за письменным столом, словно мудрая сова. Иногда он предлагал мне войти, иногда – нет.

– Это не потому, что ты ему не нравишься, – шепнул мне однажды мистер Свитмен, – а потому, что он такой сосредоточенный. Когда доктор Мюррей ломает голову над новым словом, он может бороду себе спалить и ничего не заметить.

Как-то днем я подошла к сортировочному столу, где сидел папа, и спросила:

– Можно мне помогать тебе?

Папа перечеркнул что-то в черновике, над которым работал, и оставил рядом пометку. Потом он поднял голову.

– Но ты ведь помогаешь миссис Баллард.

– Я не хочу быть поварихой, я хочу быть редактором.

Папа удивился моим словами не меньше, чем я сама.

– Ну, может быть, не редактором, а помощником, как Хильда.

– Миссис Баллард не делает из тебя повариху, она просто показывает, как надо готовить. Тебе это пригодится, когда ты выйдешь замуж.

– Но я не собираюсь выходить замуж.

– Ну, не прямо сейчас.

– Если я выйду замуж, то не смогу быть помощником.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что мне придется целыми днями сидеть с малышами и готовить еду.

Папа не знал, что ответить, и посмотрел на мистера Свитмена, надеясь на поддержку.

– Если ты не собираешься выходить замуж, то почему бы не стать редактором? – спросил мистер Свитмен.

– Потому что я девочка, – ответила я, возмутившись его насмешкам.

– Это имеет какое-то значение?

Я покраснела и ничего не ответила. Мистер Свитмен наклонил голову и поднял брови, как будто спрашивая: «Ну?»

– Совершенно верно, Фред, – отозвался папа, а потом взглянул на меня, чтобы убедиться в серьезности моих слов. – Мне на самом деле нужна помощь, Эсси. Уверен, и мистеру Свитмену тоже.

Тот кивнул в знак согласия.

* * *

Они не солгали мне, и я каждый день с нетерпением ждала, когда закончится обеденное время, чтобы пойти в Скрипторий. Чаще всего мне поручали вежливо отвечать на письма с поздравлениями доктора Мюррея в честь выпуска новой брошюры. Когда спина начинала болеть или правая рука нуждалась в отдыхе, я разносила книги и рукописи. В Скриптории было полно старых словарей и книг, но помощникам требовались научные труды из библиотек ученых и колледжей, чтобы исследовать происхождение слов. В хорошую погоду выполнять это поручение было совсем не трудно. Большинство библиотек располагалось рядом с центром Оксфорда. Я ехала по Паркс-роуд до Брод-стрит, а там слезала с велосипеда и шла пешком среди шумной толпы от книжного магазина «Блэквелл» до Музея Эшмола. Я любила эту часть Оксфорда больше всего. Здесь горожане и студенты одинаково чувствовали себя хозяевами и свысока смотрели на приезжих, которые пытались хоть одним глазком взглянуть на сады Тринити-колледжа или попасть в Шелдонский театр. А кто я сама – горожанка или студентка? Размышляя об этом, я чувствовала, что не принадлежу ни тем, ни другим.

– Чудесное утро для велосипедной прогулки! – сказал однажды доктор Мюррей. Мы встретились у ворот Саннисайда, когда я вывозила из них свой велосипед. – Куда отправляешься?

– В колледжи, сэр. Мне нужно вернуть книги.

– Какие книги?

– Когда помощники заканчивают работать с книгами, я отвожу их туда, где мы их брали, – объяснила я.

– Неужели? – переспросил доктор Мюррей и как-то странно закряхтел. Когда он ушел, я занервничала.

На следующее утро доктор Мюррей подозвал меня к себе.

– Эсме, я хочу взять тебя с собой в Бодлианскую библиотеку.

Я посмотрела на папу. Тот улыбнулся и кивнул. Доктор Мюррей закутался в свою черную мантию и вывел меня из Скриптория.

Мы вместе ехали по Банбери-роуд, и, следуя по моему обычному пути, доктор Мюррей свернул на Паркс-роуд.

– Здесь приятнее ехать, – сказал он. – Деревьев больше.

Его мантия раздулась от ветра, а длинная седая борода перекинулась через плечо. Я не знала, зачем мы едем в Бодлианскую библиотеку, и стеснялась спросить. Когда мы свернули на Брод-стрит, доктор Мюррей слез с велосипеда. Горожане, студенты, приезжие – все уступали ему дорогу, когда он шел к Шелдонскому театру. Когда мы проходили по внутреннему двору, мне показалось, что даже бюсты императоров, стоящие по периметру, кивают головой в знак приветствия главного редактора. Я шла следом, словно его ученица, пока мы не остановились у входа в библиотеку.

– По правилам, Эсме, ты не можешь стать читателем библиотеки. Ты не студентка и не научный сотрудник, но я хочу убедить мистера Николсона, что работа над Словарем будет продвигаться намного быстрее, если тебе разрешат приходить сюда и проверять цитаты по нашему поручению.

– Можно ли просто брать отсюда книги?

Он посмотрел на меня поверх очков.

– Даже королеве не позволено брать книги из Бодлианской библиотеки. Ну, пойдем.

Убедить мистера Николсона удалось не сразу. Я сидела на скамье, наблюдая за проходящими мимо студентами, и слышала, как голос доктора Мюррея становился все громче и громче.

– Нет, она не студентка, я не отрицаю, – сказал он.

Мистер Николсон взглянул на меня и еще раз попытался тихо возразить доктору Мюррею, но тот заговорил еще громче.

– Ни ее пол, ни ее возраст не повод отказывать ей в допуске. Пока она занимается гуманитарными науками – а она ими занимается, уверяю вас! – Эсме имеет право быть читателем библиотеки.

Доктор Мюррей подозвал меня, и мистер Николсон протянул мне читательскую карточку.

– Прочитайте вслух, – попросил он.

Я посмотрела на карточку, потом – на юношей в их коротких мантиях и на пожилых мужчин в длинных. Я не могла вымолвить ни слова.

– Громче, пожалуйста.

Мимо прошла девушка – студентка в короткой мантии. Она замедлила шаг, улыбнулась и кивком головы подбодрила меня. Я расправила плечи, посмотрела мистеру Николсону в глаза и прочла:

«Я обязуюсь не выносить из Библиотеки, не осквернять, не портить пометками или иным способом книги, документы и прочее имущество, принадлежащее или переданное на хранение Библиотеке; обязуюсь не приносить и не разводить в Библиотеке огонь; обязуюсь не курить в Библиотеке и выполнять все существующие правила».

* * *

Через пару дней на стопке книг, ожидающих возвращения в библиотеки колледжей и ученых, лежала записка.

Будь любезна, загляни в Бодлианскую библиотеку и проверь, каким годом датируется цитата о камбале. Это стихотворение Томаса Гуда, опубликованное в сборнике «Литературный сувенир»:

Или давно ты кормишь камбалу,

Познав морей соленых глубину.

Томас Гуд, Тому Вудгейту из Гастингса, 18__

Дж. М.

Мое настроение улучшалось. Число поручений увеличивалось, и я появлялась в Скриптории ближе к полудню. К концу лета 1899 года я стала постоянным посетителем библиотек и частым гостем многих ученых, которые были рады предоставить свои коллекции книг для работы над Словарем. Доктор Мюррей поручал мне также отвозить записки в Издательство Оксфордского университета на Уолтон-стрит.

– Если поедешь сейчас, застанешь мистера Харта и мистера Брэдли, – сказал доктор Мюррей, в спешке дописывая свое послание. – Они так и не определились со словом forgo[21]21
  Отказываться.


[Закрыть]. Харт, конечно, прав: буква e здесь неуместна. Но Брэдли нужно убедить. Это должно помочь, хотя он вряд ли будет мне благодарен, – он вручил мне записку и, видя мое недоумение, добавил: – Здесь приставка for– используется как для слова forget[22]22
  Забывать.


[Закрыть], а не как для слова foregone[23]23
  Неизбежный.


[Закрыть]. Понятно?

Я кивнула, хотя и не была уверена, что все поняла.

– Конечно, ты понимаешь. Как слово forward[24]24
  Вперед, дальше.


[Закрыть], в приставке которого тоже нет буквы e, – он взглянул на меня поверх очков, и уголок его рта пополз вверх, превращаясь в улыбку. – Стоит ли удивляться, что работа Брэдли так медленно продвигается?

Редколлегия назначила мистера Брэдли вторым редактором Словаря почти десять лет назад, но доктор Мюррей все время ставил его на место. Папа однажды сказал, что таким образом доктор напоминает, кто здесь главный, и что лучше ему не возражать. Я улыбнулась, и доктор Мюррей вернулся к столу. Выйдя из Скриптория, я прочитала записку.

Обычное употребление слов не должно вытеснять этимологическую логику. Forego – это абсурд. Я сожалею о его включении в Словарь в качестве альтернативного значения и буду признателен, если «Правила Харта» его опровергнут.

Дж. М.

Я была знакома с «Правилами Харта», папа всегда держал их под рукой. «Прийти к единому мнению не всегда удается, Эсме, – сказал однажды папа, – но согласованность и последовательность вполне возможны. Эта маленькая книжка с правилами мистера Харта поставила точку во многих спорах о том, как правильно писать то или иное слово».

В детстве папа иногда брал меня с собой в Издательство, когда ему нужно было поговорить с мистером Хартом. Его прозвали Ревизором. Он отвечал за весь процесс печати Словаря. Когда я впервые прошла через каменные ворота на четырехугольный двор, меня впечатлили его размеры. В центре двора был огромный пруд, вокруг которого раскинулся сад с цветочными клумбами. Со всех сторон возвышались каменные здания в два или три этажа, и я спросила папу, почему Издательство намного больше, чем Скрипторий. «Здесь печатают не только Словарь, Эсме, но и Библию, и другие самые разные книги». Я сделала вывод, что все книги на свете рождаются в этом месте. Внушительные размеры сразу обрели смысл, а Ревизор стал подобен Богу.

Я остановила свой велосипед под каменной аркой. Во дворе толпились люди, работавшие в Издательстве. Юноши в белых фартуках катили тележки с пачками бумажных листов – отпечатанных и обрезанных по размеру или белых и огромных, как скатерть. Мужчины в заляпанных типографской краской фартуках собирались вместе и курили. Другие сотрудники, без фартуков, во время ходьбы смотрели не себе под ноги, а в книги и черновики. Один из них случайно ударил меня по руке и пробормотал извинения, даже не взглянув на меня. Прогуливаясь парами, они показывали друг другу отдельные страницы и обсуждали допущенные в них ошибки. Интересно, сколько лингвистических задач они могли решить, пока шли через двор? Я увидела двух девушек чуть старше меня. Они вели себя спокойно и непринужденно, и было ясно, что они тоже работают в Издательстве. Когда они приблизились, я заметила, что разговаривают они не так, как мужчины: они наклонились друг к другу, одна прикрыла рот рукой, а другая слушала и хихикала. В руках они не держали ничего, что могло бы их отвлечь, и у них не было проблем, которые нужно было обсуждать. Они просто закончили свой рабочий день и теперь с удовольствием возвращались домой. Когда я поравнялась с ними, девушки мне кивнули.

Вдоль одной стены двора выстроилась сотня велосипедов. Я оставила свой чуть в стороне, чтобы потом легче найти его.

Постучав в дверь кабинета мистера Харта и не дождавшись ответа, я побрела по коридору. Папа говорил, что мистер Харт не покидает здание до позднего вечера, а перед уходом всегда прощается с наборщиками текстов и проверяет печатное оборудование.

Наборный цех находился недалеко от кабинета мистера Харта. Я толкнула дверь и огляделась. Мистер Харт беседовал с мистером Брэдли и одним из наборщиков в другом конце помещения. Большие усы Ревизора – это то, что я запомнила лучше всего во время наших с папой посещений Издательства. За прошедшие годы они побелели, но пышность не утратили. Сейчас они служили мне ориентиром, который вел меня через ряды линотипных станков, наклонные поверхности которых были заставлены лотками с литерами. Я чувствовала себя здесь незваной гостьей.

Мистер Харт заметил меня, но не прервал разговор с мистером Брэдли. Вернее, это был спор, и я подумала, что он не закончится до тех пор, пока мистер Харт не одержит в нем победу. Он был ниже ростом, чем второй редактор, и костюм у него был подешевле, но суровость его лица не оставляла шансов добродушному мистеру Брэдли. Наборщик перехватил мой взгляд и улыбнулся, словно извиняясь за старших коллег. Он был намного выше их обоих, худощав и чисто выбрит. Черные волосы и фиалковые глаза – я узнала его. Он учился в школе Святого Варнавы. Тогда я подолгу смотрела на то, как мальчики играют на своем школьном дворе, в то время как никто не играл со мной в нашем. Я готова была поспорить, что он не узнал меня.

– Позвольте поинтересоваться, как бы вы написали слово forgo? – спросил он, наклонившись ко мне.

– Неужели они до сих пор спорят об этом? – шепотом спросила я. – Вот поэтому я здесь.

Он не успел ничего ответить, потому что ко мне обратился мистер Харт.

– Эсме, как поживает ваш отец?

– Очень хорошо, сэр.

– Он здесь?

– Нет, сэр, меня прислал доктор Мюррей, – я протянула ему записку, слегка помявшуюся в моей нервной руке.

Мистер Харт прочитал ее и медленно кивнул. Завитые концы его усов чуть заметно поднялись. Он передал записку мистеру Брэдли.

– Генри, это должно решить все разногласия.

Мистер Брэдли тоже прочитал записку, но кончики его усов не дрогнули. Он признал свое поражение учтивым джентльменским кивком.

– Гарет, прошу вас, покажите мистеру Брэдли готовые отливки, – сказал мистер Харт, пожимая руку второму редактору.

– Да, сэр, – ответил наборщик и обратился ко мне: – Рад знакомству, мисс.

«Но мы и не познакомились по-настоящему», – подумала я.

Гарет пошел к своему рабочему месту, и мистер Брэдли последовал за ним.

Я собралась попрощаться с мистером Хартом, но тот уже подошел к другому наборщику, чтобы проверить его работу. Мне хотелось бы пойти за ним и посмотреть, над чем работает каждый мужчина. Многие из них набирали текст вручную: одна рукопись – один наборщик. Я посмотрела на линотипный станок, возле которого остановились мистер Брэдли и Гарет. Рядом с ним лежали три пачки бумаги, перевязанные веревками. Четвертая стопка была развязана: половину слов Гарет уже набрал, другая часть рукописи дожидалась своей очереди.

– Мисс Николл!

Я повернулась на голос и увидела мистера Харта. Он придерживал открытую дверь цеха, и я двинулась к нему, петляя между станками.

Несколько следующих месяцев доктор Мюррей то и дело отправлял меня к Ревизору с записками. Я была рада его поручениям и надеялась, что снова появится возможность заглянуть в наборный цех, но каждый раз я заставала мистера Харта в его рабочем кабинете.

Он просил меня задержаться, если доктору Мюррею нужен был срочный ответ, но и в таких случаях никогда не предлагал мне присесть. Я понимала, что мистер Харт ведет себя так не нарочно. Он всегда выглядел взволнованным, и, по-моему, его так же тянуло в наборный цех, как и меня.

По утрам я была в распоряжении миссис Баллард, но я не блистала на кухне особыми талантами. «Готовить – это не только миски вылизывать», – ворчала она каждый раз, когда тесто пирога не поднималось или обнаруживалось, что я забыла в него что-то добавить. К счастью для нас обеих, время моего пребывания на кухне постепенно сокращалось, потому что в работе над Словарем все чаще требовалась моя помощь. С тех пор как я стала посыльной доктора Мюррея, я чувствовала себя в Скриптории лучше и спокойнее. Возможно, мои провинности не были забыты, но моя польза точно не осталась без внимания.

– Пока ты отвозишь эту книгу, я успею написать две статьи, иначе я их никогда не допишу, – сказал однажды мистер Свитмен. – Продолжай в том же духе, и мы закончим работу до конца века.

* * *

Когда я закончила помогать миссис Баллард, я сняла фартук и повесила его на крючок у двери кладовой.

– Ты выглядишь счастливой, – заметила Лиззи, перестав резать овощи.

– Время лечит, – ответила я.

– Не время, а Скриппи, – подмигнула мне она, от чего я немного смутилась. – Чем дольше времени ты там проводишь, тем больше становишься похожей на себя прежнюю.

– Разве это плохо?

– Конечно не плохо, – Лиззи высыпала нашинкованную морковь в миску и разрезала пополам пастернак. – Просто не хочу, чтобы ты искушалась.

– Искушалась?

– Cловами.

И тут я поняла, что слов не было. Мне доверяли книги, записки, устные сообщения, но не слова. И гранок тоже не было. Ни одного листочка со словом.

У дверей Скриптория стояла корзина с поручениями. Каждый день в ней лежали книги, которые следовало вернуть в разные места, и список литературы, которую нужно было одолжить. Еще туда клали цитаты для проверки в Бодлианской библиотеке, письма для отправки по почте, записки для мистера Харта или ученых из колледжей.

Однажды в корзине оказалось три письма для мистера Брэдли. Почта на его имя часто приходила в Скрипторий, а я относила ее в Издательство в отдел Словаря. Он представлял собой обычный кабинет, совсем не похожий на Скрипторий. По размеру он был чуть больше кабинета мистера Харта, хотя вместе с мистером Брэдли там работали еще трое помощников, включая его дочь Элеонор. Ей было около двадцати четырех лет, как Хильде Мюррей, но выглядела она взрослой дамой. Когда я приходила к ним, она всегда угощала меня чаем и печеньем.

В тот день мы сидели за маленьким столиком в дальнем углу кабинета. На нем стоял чайный сервиз. Мы едва умещались за ним вдвоем, но Элеонор не любила есть или пить на рабочем месте, боясь что-нибудь испачкать. Элеонор откусила кусочек печенья, и на ее юбку посыпались крошки. Не обращая на них внимания, она наклонилась ко мне поближе.

– Ходят слухи, что Редколлегия скоро назначит третьего редактора.

Очки в тонкой металлической оправе делали ее глаза огромными.

– Похоже, мы работаем не так быстро, как им бы хотелось. Чем больше брошюр мы печатаем, тем больше денег возвращается в казну Издательства.