Текст книги "Потерянные слова"

В глазах у Лиззи мелькнула тревога.

– Так в чем же дело? Что это за слово?

– Bondmaid, – медленно и вдумчиво произнесла я, чувствуя, как слово проходит через горло и рот. – Это слово bondmaid.

Лиззи повторила за мной:

– Bondmaid. Что это значит?

Я посмотрела на клочок бумаги. Это был заглавный листочек, и я узнала почерк папы. На нем был виден даже след от булавки, которая когда-то соединяла его с другими листочками или даже гранками. Если бы я тогда знала, что это слово уронил папа, забрала бы я его себе?

– Ну и что оно значит?

Оно имело три определения.

– Рабыня, – сказала я. – Или невольница, или та женщина, которая должна прислуживать до самой смерти.

Лиззи задумалась.

– Так это же я! – воскликнула она. – Я собираюсь прислуживать Мюрреям всю свою жизнь.

– Нет, Лиззи, к тебе оно не относится.

– Все хорошо, – сказала она. – Не расстраивайся, Эссимей. Я рада, что я есть в Словаре. Или была бы там, если бы не ты.

Лиззи улыбнулась.

– Интересно, есть там еще что-нибудь обо мне?

Я подумала о словах в сундуке. Некоторые из них я не видела и не слышала, пока не прочитала их на листочке. Большинство слов были самыми обычными, но что-то в почерке или в бумаге привлекло меня. Попадались и нелепые слова с неправильно подобранными цитатами, которые никогда бы не внесли в Словарь. Были и «одноразовые» слова, которые встречались всего в одной цитате и нигде больше. Их бы даже рассматривать не стали. Я любила их все.

Слово bondmaid было уже устаревшим, и его значение мне не нравилось. Лиззи была права: оно относилось к ней так же, как и к римской рабыне.

Я вспомнила гнев доктора Мюррея и почувствовала, как в ответ на него во мне просыпается возмущение. Этого слова не должно быть. Оно не имеет право на существование. И хотя сейчас его значение легко понять, пусть со временем оно будет неясным и непостижимым. Ему нужно стать реликвией. Рассказывать историю этого слова совсем не хотелось.

– Я рада, что оно не попало в Словарь, Лиззи, – сказала я. – Это ужасное слово.

– Может, и ужасное, но правдивое. Есть оно в Словаре или нет, но рабыни будут существовать всегда.

Лиззи подошла к шкафу, чтобы взять чистый передник.

– Миссис Би поручила мне накрыть стол к ужину, Эссимей. Мне пора. Ты можешь остаться, если хочешь.

– Останусь, если не возражаешь. Мне нужно написать письмо Дитте. Хочу его отправить завтра с утренней почтой.

– Давно пора.

16 августа 1901

Моя дорогая Эсме!

Как давно я ждала от тебя письма! Я считала, что заслужила наказание, однако приговор оказался слишком жестоким, и я рада, что его срок уже закончился.

Свое заключение я отбывала не в одиночной камере, поэтому главные новости все-таки доходили до меня. Ты превратилась в «молодую ивушку», как изволил выразиться Джеймс, описывающий праздничный пикник в честь выхода тома H – K. Твой отец жалуется, что ты стала выше него, и с грустью замечает твое растущее сходство с Лили.

Я знаю, что ты много читаешь и учишься вести домашнее хозяйство, что так важно для юной леди. Я с благодарностью получаю все эти подробности, но в последние годы больше всего я ждала твоих писем. Мне хотелось знать, о чем ты думаешь и о чем мечтаешь, чем живешь и чем увлекаешься.

Поэтому твое письмо стало для меня целебным бальзамом. Я читаю и перечитываю его, каждый раз отмечая все больше доказательств остроты твоего ума. Недавний казус с пропущенным словом, безусловно, взволновал тебя. Конечно, слово bondmaid не было намеренно вычеркнуто из Словаря, но оно присоединится к ряду прекрасных слов, которые должны были опубликоваться в томе на букву I, но туда не вошли (не напоминай доктору Мюррею об «Африке»: для него это больная тема).

Мне совершенно ясно то, что за годы, проведенные под сортировочным столом, ты усвоила больше, чем многие дети, которые просидели перед школьной доской шесть лет. Мы все ошибались, полагая, что в Скриптории невозможно расти и обучаться. Наше мышление было ограничено условностями – самым тонким, но деспотичным диктатором. Пожалуйста, прости нам нашу недальновидность.

Теперь что касается главного твоего вопроса.

К сожалению, в Словарь не могут войти слова без письменного источника. Каждое слово должно быть уже где-то записано. Ты верно подметила, что в основном цитаты приходят из книг, написанных мужчинами, но это не всегда так. От женщин приходит тоже много цитат, но, конечно, в меньшей степени. Ты удивишься, если узнаешь, сколько слов появляется из технических руководств и справочников. Я знаю как минимум одно слово, которое впервые было обнаружено на этикетке бутылки с лекарством.

Ты права в своем наблюдении, что общеупотребительные слова без письменного источника точно не будут включены в Словарь. Твое беспокойство о том, что отдельные группы слов или слова, используемые определенными группами людей, могут потеряться в будущем, весьма проницательно. Как решить эту проблему, я не знаю. Однако представь себе, что будет, если включать в Словарь все слова, даже те, которые приходят и уходят через год или два, слова, которые не приживаются в речи у нескольких поколений. Они засорят Словарь. Не все слова имеют одинаковую важность (читая это, ты можешь возразить: если одни слова более достойны навечно остаться в истории, чем другие… что ж, мне есть над чем задуматься).

Первоначальная цель собрать в Словаре все английские слова с их значением и историей оказалась недостижимой, но уверяю тебя, в литературных произведениях есть много прекрасных слов, которые не соответствуют требованиям доктора Мюррея и Филологического общества. Вот одно из них: ПРОЩЕННОСТЬ.

Оно из романа Аделины Уитни «Достопримечательности и понимание». Бет прочитала его вскоре после выхода и нелестно отозвалась о нем (миссис Уитни открыто заявляет, что жизнь женщины и даже ее словарный запас должны быть ограничены домом и семьей), но Бет заинтересовалась этим словом и записала его на листочек. Спустя годы меня попросили подготовить определение для него, но оно не попало даже в первый черновик.

По очевидным причинам, которые, как я думаю, мне не надо объяснять, последнее время я много думала об этом слове. Я никогда не пересылала в Скрипторий отвергнутые слова, но сейчас обращаюсь с предложением и просьбой. Если ты ответишь согласием, моя душа возрадуется искуплению вины и прощенности (цитирую миссис Уитни).

С любовью,

твоя Дитте

Часть III. 1902–1907

Май 1902

Спустя два года после моего первого жалованья доктор Мюррей попросил меня научить Росфрит сортировать листочки и проверять цитаты, а также показать другие тонкости работы помощника редактора. Через полчаса после начала обучения стало ясно, что необходимости в нем нет. Как все ее сестры и братья, Росфрит разбирала листочки с детства. Под сортировочным столом она, конечно, не пряталась, но в Скриптории чувствовала себя как дома.

– Нет нужды в моей помощи, – сказала я, и Росфрит улыбнулась.

Она была похожа на Элси, только выглядела немного стройнее и выше и волосы были чуть светлее. Ей достались такие же тонкие черты лица с опущенными уголками глаз. Они бы придавали ей грустный вид, если бы она не улыбалась так часто. Я оставила Росфрит у стола, который ей предстояло делить с Элси, – он стоял слева от рабочего бюро их отца – и вернулась на свое место. Листочки со словами на букву L были сложены аккуратными стопками на краю стола. Я села на стул и представила, каково мне было бы работать вместе с девушкой, похожей на меня.

Обычно я разбирала листочки неторопливо. Если встречалось знакомое слово, я сравнивала свое понимание с присланным примером. Новые для меня слова я запоминала, а потом обсуждала их с папой по дороге домой. Если он не знал его значение, я объясняла, и мы придумывали для него более сложные предложения.

Слово вялый вызвало у меня зевоту. К нему прилагались тринадцать примеров с похожими значениями, поэтому неудивительно, что мои мысли стали блуждать за пределами Скриптория. Я размышляла о том, что Дитте сказала о необходимости для слов подтверждения в виде письменных источников. У слова вялый их было полно. Самая ранняя цитата была взята из книги, написанной в 1440 году. Не было никаких сомнений в том, что слово попадет в Словарь, однако оно казалось не таким интересным, как то, которое я слышала от Лиззи. Она никогда не говорила, что чувствовала себя вялой, а вот измотанной – каждый раз.

Я скрепила все примеры со словом вялый вместе – от самого раннего до современного. Один листочек был заполнен не до конца: само слово написали в верхнем левом углу, а рядом с цитатой не указали ни даты, ни названия источника, ни автора. Его бы сразу отправили в мусорную корзину, тем не менее, когда я прятала его в карман, мое сердце выскакивало из груди.

* * *

Когда я пришла на кухню, миссис Баллард уже сидела за столом, а Лиззи готовила бутерброды с ветчиной им на ужин. Три чайные чашки уже стояли наготове.

– Лиззи, что значит слово измотанный?

Миссис Баллард усмехнулась.

– Этот вопрос можешь задать любому из прислуги, Эсме. У всех нас найдется ответ.

Лиззи налила себе чай и села за стол.

– Это значит, что ты устал.

– Почему бы тогда просто не сказать усталый?

Лиззи задумалась.

– Это не просто усталость от недосыпа, это усталость от тяжелой физической работы. Я встаю до рассвета, чтобы натопить большой дом и приготовить еду для всей семьи, прежде чем они откроют глаза, и я не ложусь спать, пока они не уснут. Уже с середины дня я чувствую себя ни на что не годной и измотанной, как загнанная лошадь.

Я вытащила из кармана листочек и взглянула на слово вялый. Оно действительно отличалось от слова измотанный. В нем была лень. Я взглянула на Лиззи и поняла, почему это слово ей не подходит.

– У вас есть карандаш, миссис Би?

Миссис Баллард нахмурилась.

– Мне не нравится видеть этот клочок бумаги у тебя в руках, Эсме.

Я показала ей листочек.

– Он заполнен не до конца, видите? Его испортили, а я хочу дать ему право на существование.

Миссис Баллард кивнула.

– Лиззи, милая, принеси, пожалуйста, карандаш для Эсме. Он в кладовке рядом со списком продуктов.

Я зачеркнула слово вялый и перевернула листок. Обратная сторона была чистой, но я застыла в нерешительности. Я никогда прежде не заполняла сама листочки, хотя много лет жила среди них – читала их, запоминала и спасала. Я обращалась к ним за объяснениями. Но когда значения слов меня разочаровывали, я и представить не могла, что могу их дополнить.

На глазах у Лиззи и миссис Баллард я написала:

ИЗМОТАННЫЙ

«Я встаю до рассвета, чтобы натопить большой дом и приготовить еду для всей семьи, прежде чем они откроют глаза, и я не ложусь спать, пока они не уснут. Уже с середины дня я чувствую себя ни на что не годной и измотанной, как загнанная лошадь».

Лиззи Лестер, 1902

– Не думаю, что доктору Мюррею понравится эта цитата, – сказала миссис Баллард. – Но приятно видеть ее записанной на бумаге. Лиззи права. Когда целый день на ногах, чувствуешь себя без сил.

– Что ты написала? – спросила Лиззи.

Я прочитала цитату вслух, и она потянулась к крестику на груди. Я испугалась, что могла расстроить ее.

– Мои слова еще никогда никто не записывал, – наконец проговорила она, потом поднялась и начала убирать со стола.

Я посмотрела на свой листочек и подумала о том, что его нужно положить в одну из ячеек. Интересно, что почувствует Лиззи, когда узнает, что ее имя будет жить по соседству с такими именами, как Вордсворт и Свифт? Я решила оформить заглавный листочек и прикрепить к нему пример Лиззи, но вспомнила, что все слова, которые начинались на ту же букву, что и ее слово, уже опубликованы.

Лиззи и миссис Баллард остались на кухне, а я помчалась наверх. Сундук был заполнен больше чем наполовину. Я положила слово измотанный на самый верх.

Мое первое слово. Оно было особенным, потому что появилось на свет не из книг, листочек только внешне ничем не отличался от других. Я вытянула ленту из косы и перевязала его. Он выглядел одиноким, но я рассчитывала подобрать ему компанию.

* * *

Папа однажды рассказал мне, почему доктор Мюррей определил именно такой размер для листочков. Сначала он высылал корреспондентам готовые бланки, но потом ограничился просьбой записывать слова и предложения на листочках размером шесть на четыре дюйма. У некоторых корреспондентов не всегда имелись под рукой чистые листы бумаги, и, когда я была маленькой, папа наклонялся под сортировочный стол и показывал мне вырезки из газет, исписанные блокнотные листы, бумагу для заворачивания мяса, на которой коричневые пятна крови расплывались по словам. Порой встречались даже вырванные книжные страницы, что вызывало у меня возмущение. Я как-то предложила доктору Мюррею уволить тех корреспондентов, которые портили книги. Папа тогда засмеялся. Он рассказал, что самым злостным вредителем был Фредерик Фернивалл. Доктор Мюррей уволил бы его, не будь Фредерик Фернивалл секретарем Филологического общества. Это ему пришла в голову мысль о создании Словаря.

Папа считал, что задумка доктора Мюррея собирать листочки со всего мира была гениальной. Простые и удобные на первый взгляд, они становились все более ценными по мере заполнения Скриптория словами, вот только их хранение вызывало трудности. В связи с этим доктор Мюррей рассчитал размеры листочков таким образом, чтобы они точно подходили под размеры ячеек и в них не оставалось ни дюйма пустого места.

Все листочки внимательно изучались. Важно, чтобы значения слов были понятны для каждого. Некоторые листочки передавались из рук в руки, другие становились причиной долгих обсуждений, а иногда и жарких споров. Как только листочки попадали в Скрипторий, они обретали равную значимость, независимо от того, из какой бумаги были вырезаны. Если они содержали достаточно информации, их подкалывали или привязывали к другим, а затем убирали в ячейки. Каждая стопка имела свой неповторимый внешний вид, подчеркнутый отдельными листочками причудливых форм или вырезанными из клочков необычной бумаги.

Я часто гадала, на каком листочке меня написали бы, если бы я была словом. Скорее всего, он был бы удлиненным и странного цвета. На какой-нибудь совсем не подходящей бумаге. Я вообще опасалась, что мне не нашлось бы места ни в одной ячейке.

Я решила, что мои листочки должны быть такого же размера, как у доктора Мюррея, и стала подбирать бумагу, чтобы потом нарезать ее по образцу. Больше всего мне нравились листочки из голубой бумаги, которую использовала Лили для деловой переписки. Я взяла себе несколько листов из ящика папиного стола, чтобы потом записывать на них самые красивые слова. Остальная часть бумажных заготовок была смесью обыкновенного и необыкновенного: чистые бланки из Скриптория, забытые кем-то в пыльном углу и никому не нужные; тетради школьных сочинений или упражнений по алгебре; почтовые открытки, которые когда-то купил папа, но так никому и не отправил (они были почти нужного размера); обрезки обоев, из более плотной бумаги, но с красивым рисунком с одной стороны.

Я стала носить листочки с собой в надежде найти больше таких слов, как измотанный.

Лиззи оказалась богатым источником. За неделю я услышала от нее семь новых слов, которых, как я думала, не было в Скриптории, но потом пять из них я нашла в ячейках. Пришлось выбросить свои дубликаты, а два оставшихся слова я спрятала в сундук, перевязав их ленточкой вместе со словом измотанный.

Скрипторий был не таким урожайным. Доктор Мюррей то и дело выдавал что-то на своем шотландском наречии, к тому же себе под нос. Он говорил glaikit, если был недоволен халатностью или медлительностью в работе. Я стеснялась попросить его повторить слово, хотя и записала его на листочек и определила как идиот или простофиля. Когда я заглянула в том с буквами F и G, я с удивлением обнаружила, что слово уже включено в Словарь. Помощники доктора Мюррея общались друг с другом на правильном литературном языке и вряд ли прислушивались к разговорам на кухне миссис Баллард или к словечкам, которыми перекидывались торговцы на Крытом рынке.

От работы на кухне меня освободили, но я часто заглядывала туда, особенно когда папа работал допоздна и мне не хотелось одной идти домой. Новые шторы и живые цветы делали дом уютным, но долгими летними вечерами мне больше нравилось болтать на кухне с Лиззи, а с наступлением холодов мне казалось расточительным тратить уголь на одного человека.

– Ты не могла бы кое-что сделать для меня, Лиззи? – спросила я, когда мы вместе стояли у раковины.

– Все что угодно, Эссимей. Ты же знаешь.

– Не могла бы ты помочь мне собирать слова? – спросила я, искоса взглянув на ее реакцию. Лиззи стиснула зубы, и я поспешила добавить: – Не из Скриптория.

– Где же мне их брать? – спросила Лиззи, не отрывая глаз от картофеля, который чистила.

– Везде, где ты бываешь.

– Мир непохож на Скриппи, Эссимей. Слова не валяются под ногами в ожидании, когда их подберет какая-нибудь проворная девочка, – Лиззи посмотрела на меня и улыбнулась.

– В том-то и дело, Лиззи. Я уверена, что существует много слов, которые никогда не были написаны на бумаге, и я хочу их записать.

– Зачем?

– Я думаю, они не менее важны, чем те, которые собирают доктор Мюррей и папа.

– Еще как важны, – начала Лиззи, но осеклась. – Я хотела сказать, что, конечно, они не менее важны. Мы произносим их, потому что ничего лучше не знаем.

– Я так не думаю. Иногда правильные слова не совсем уместны, поэтому люди придумывают собственные или используют старые на свой лад.

Лиззи рассмеялась.

– Люди, с которыми я общаюсь на Крытом рынке, понятия не имеют, что такое правильные слова. Они и читать толком не умеют, вот и стоят разинув рот, если какой-нибудь джентльмен остановится поболтать с ними.

После того как мы почистили весь картофель, Лиззи стала резать его пополам и складывать в большую кастрюлю. Я вытерла руки теплым полотенцем, висевшим у печи.

– К тому же, – продолжила Лиззи, – негоже служанке водиться с людьми, которые злоупотребляют пикантными словечками. Что подумают о Мюрреях, если кто-нибудь услышит, как я сквернословлю в свободное от работы время?

В своем воображении я уже нарисовала кучу слов, которая будет настолько большой, что для нее понадобиться новый сундук, но без помощи Лиззи мне даже лентой будет нечего перевязывать.

– Лиззи, ну пожалуйста. Не могу же я бродить по Оксфорду одна. Если ты не поможешь мне, придется вообще отказаться от этой затеи.

Лиззи разрезала последнюю картофелину и повернулась ко мне.

– Даже если соглашусь, у меня получится подслушивать только женщин. Мужчины, в том числе и те, что работают на баржах, прикусывают язык с такими, как я.

Тут у меня появилась новая мысль.

– То есть ты считаешь, что есть слова, которые используют и понимают только женщины?

– Наверное.

– А пример могла бы какой-нибудь привести? – спросила я.

– Передай мне соль, – попросила Лиззи, снимая крышку с кастрюли.

– Ну можешь?

– Думаю, что нет.

– Почему?

– Некоторые я не хочу говорить тебе, а другие не смогу объяснить.

– Может, я могла бы пойти с тобой по делам и сама подслушать разговоры? Я не буду тебе мешать, просто буду слушать и, если мне попадется интересное слово, его запишу.

– Может быть, – сказала Лиззи.

* * *

По субботам я начала вставать пораньше, чтобы идти с Лиззи на Крытый рынок. В моих карманах лежали листочки и два карандаша, а я ходила за Лиззи, как барашек за Мэри[30]30
  Mary Had a Little Lamb – детская песня XIX века.


[Закрыть]. Мы начинали с фруктов и овощей, чтобы успеть купить самые свежие. Потом отправлялись в мясную лавку, рыбный магазин, пекарню и к бакалейщику. Обходили ряд за рядом, заглядывая в окна магазинчиков, где продавали шоколад, шляпы или деревянные игрушки. Напоследок мы посещали маленькую галантерею. Лиззи иногда покупала себе новые нитки и иголки, а я чаще всего возвращалась домой разочарованной. Торговцы были дружелюбными и вежливыми и использовали заурядные слова.

– Они хотят, чтобы ты потратила у них свои денежки, поэтому не рискуют поранить твои нежные ушки, – объяснила Лиззи.

Изредка я улавливала непонятные слова, когда мы проходили мимо торговца рыбой или мужчин, разгружающих тележки с овощами, но Лиззи отказывалась спрашивать их значение и мне не разрешала.

– Если так будет продолжаться, Лиззи, я никогда не наберу слов.

В ответ она пожимала плечами и шла дальше по рынку своей проторенной дорожкой.

– Наверное, мне придется и дальше спасать слова из Скриптория.

Лиззи сразу же насторожилась, на что я и рассчитывала.

– Но ты же не станешь?.. – начала она.

– Не знаю, смогу ли я себя сдерживать.

Лиззи долго смотрела на меня, потом сказала:

– Давай посмотрим, чем сегодня торгует старая Мейбл.

* * *

Мейбл О'Шонесси притягивала и отталкивала одновременно, как две стороны магнита. Ее лавка была самой маленькой и скромной – два деревянных ящика, поставленных бок о бок, были завалены найденными на улице вещами. Обычно Лиззи водила меня другой дорогой, и долгое время Мейбл была для меня мимолетным призраком из острых костей, грозящих порвать тонкую сухую кожу, и в рваной шляпе, едва прикрывающей проплешины на голове.

Когда мы подошли близко, стало ясно, что Лиззи и Мейбл хорошо знакомы.

– Мейбл, ты сегодня ела? – спросила Лиззи.

– Даже на черствую булку не наторговала.

Лиззи достала булочку из нашей сумки и протянула ее Мейбл.

– А это еще кто? – спросила она с полным ртом хлеба.

– Эсме, это Мейбл. Мейбл, это Эсме. Ее отец работает у доктора Мюррея, – Лиззи смущенно посмотрела на меня. – Эсме тоже работает над Словарем.

Мейбл протянула мне руку. Длинные грязные пальцы торчали из рваных перчаток. Вообще-то я не любила рукопожатия и машинально обтерла обожженную кисть о ткань юбки, как будто хотела защитить ее от неприятностей. Когда я все-таки протянула руку, старуха рассмеялась.

– Такое ничем не вытрешь, – сказала она.

Мейбл схватила мою ладонь двумя руками и исследовала ее, как доктор во время осмотра. Она осторожно перебирала мои пальцы, сгибая и разгибая их суставы. Ее пальцы казались столь прямыми и ловкими, сколь мои кривыми и неуклюжими.

– Они работают?

Я кивнула. Мейбл отпустила мою руку и жестом показала на свой прилавок.

– Тогда ни в чем себе не отказывай.

Я начала перебирать ее товар. Неудивительно, что она ничего не ела: все, что она продавала, было обломками разбитых вещей, вытащенных из реки. Единственными уцелевшими вещами были чашка и блюдце, оба со сколами, но еще пригодные для использования. Мейбл поставила чашку на блюдце, как будто они были чайной парой, хотя никогда таковой не являлись. Пить чай из такой посуды стал бы только нищий, но из вежливости я взяла чашку в руки и начала рассматривать изящный узор из роз.

– Фарфоровая. И блюдце тоже, – сказала Мейбл. – Ты ее к свету поднеси.

Она не врала. Оба изделия были сделаны из тонкого фарфора. Я поставила чашку с розами на блюдце с колокольчиками. Они весело смотрелись друг с другом, особенно на буром фоне остального. Мы обменялись улыбками.

Мейбл снова кивнула на товар. Я прикоснулась, перевернула и взяла еще пару предметов. Одним из них была палочка размером с карандаш, но скрученная по всей длине. К моему удивлению, она была гладкой, как мрамор. Когда я поднесла ее поближе, чтобы рассмотреть странный узел на одном конце, перед моими глазами появилось лицо старика. На нем морщинами были высечены все тяготы его жизни, а длинная борода обвивала изгиб палки. Я почувствовала легкий трепет в груди, когда представила эту вещицу у папы на столе.

Я посмотрела на Мейбл. Ожидая моих дальнейших действий, она подарила мне беззубую улыбку и протянула руку.

– Прелесть, – сказала я, доставая из кошелька монетку.

– Ручонки мои теперь ни на что не годны, даже черешок никому подергать не могу.

Я в растерянности смотрела на нее, потому что вообще не поняла, что она хотела сказать. Не дождавшись нужного отклика, Мейбл спросила у Лиззи:

– Она че, дурочка?

– Нет, Мейбл, она просто не привыкла слышать такой своеобразный английский, как у тебя.

Когда мы вернулись в Саннисайд, я достала листок и карандаш. Лиззи отказалась объяснять мне, что значит «черешок», и лишь кивала или качала головой в ответ на мои предположения. По цвету ее лица я поняла, какое значение было правильным.

Мы стали постоянно подходить к прилавку Мейбл. Мой словарный запас обогащался, а папа радовался новым безделушкам. Они поселились с ручками и карандашами в старой чаше для игральных костей, которая всегда стояла на его столе.

* * *

Мейбл кашляла и почти через каждое слово сплевывала комки густой мокроты. Мы навещали ее почти целый год, и каждый раз она болтала без умолку. Я думала, что кашель помешает ей разговаривать, но он не мешал, только речь ее стала неразборчивой. Мейбл снова закашлялась, и я протянула ей носовой платок, надеясь, что она прекратит плевать на каменную плитку рядом со своим стулом. Мейбл посмотрела на платок, но даже не шевельнулась, чтобы взять его.

– Не-а, девонька, и так сойдет, – сказала она, потом наклонилась и выплюнула на землю все, что скопилось во рту. Я вздрогнула, и ей это явно понравилось.

Пока я рассматривала товар, Мейбл болтала о криминальных, денежных и сексуальных сплетнях из соседних ларьков, изредка прерываясь, чтобы назвать мне цену той или иной вещички.

Среди потока ее сальных словечек пролетело одно, которое я уже раньше слышала, но Лиззи отрицала, что знает его значение, хотя по густому румянцу, залившему ее лицо, было понятно, что она врет.

– Cunt[31]31
  Женские половые органы (вульг., бран.).


[Закрыть], – сказала Мейбл, когда я попросила ее повторить слово.

– Пойдем, Эсме! – сказала Лиззи, схватив меня за руку.

– Cunt, – чуть громче произнесла Мейбл.

– Эсме, нам пора, у нас полно дел.

– Что это значит? – спросила я.

– Что она чертова сука, – Мейбл послала злобный взгляд в сторону цветочной лавки.

– Мейбл, говори тише, – прошептала Лиззи. – Они выгонят тебя отсюда за твой язык, ты же знаешь.

Лиззи по-прежнему пыталась увести меня прочь.

– Но что именно это означает? – снова спросила я.

Мейбл улыбнулась, обнажая десны. Ей нравилось, когда я просила ее объяснить значение слов.

– Карандаш и бумагу взяла, девонька?

Я вырвала свою руку из тисков Лиззи.

– Иди, я тебя догоню.

– Эсме, если кто-то услышит это слово от тебя… Миссис Баллард узнает раньше, чем мы домой вернемся.

– Лиззи, не волнуйся. Мы с Мейбл будем шепотом разговаривать, – сказала я и строго посмотрела на старуху. – Правда, Мейбл?

Та кивнула, как бродяга в ожидании миски супа. Она хотела, чтобы ее слова оказались на бумаге.

Я достала из кармана листочек и в левом верхнем углу написала: сunt.

– Это твоя норка.

Я смотрела на нее в недоумении и надеялась, что смысл ее слов дойдет до меня хотя бы секунды через две-три, как иногда бывало, но я была в полном тупике.

– Мейбл, я все равно не понимаю. Мне нужно словосочетание.

– У меня в норке чешется, – сказала она, почесав ткань юбки у себя между ног.

Теперь было понятно, но я не стала ничего записывать.

– Ты имеешь в виду промежность? – шепотом уточнила я.

– Ну и тупая же ты, девонька! – сказала Мейбл. – Норка есть у тебя, у меня, у Лиззи тоже есть, а у старого Неда норки нет. Понятно?

Я наклонилась к ней поближе, стараясь не вдыхать ее вонь.

– Это вагина? – прошептала я.

– Ну ты гений, мать твою!

Я выпрямилась, но ее смех успел ударить меня в лицо запахом табака и гнилых десен.

– Мейбл, мне нужно такое предложение, в котором смысл слова был бы предельно ясен.

Она задумалась, начала что-то говорить, осеклась и снова задумалась. Потом посмотрела на меня, и детская улыбка растеклась по сложному рельефу ее лица.

– Готова, девонька? – спросила она. Я наклонилась к ящикам и записала ее слова:

«Юная потаскуха из Кью залила себе клея в нору. Денег дал, чтоб ужа впихнуть, сверху дай, чтоб назад вернуть».

Ее громкий смех вызвал очередной приступ кашля, и, чтобы облегчить его, мне пришлось похлопать ее по спине. Когда она пришла в себя, я написала на листочке:

Мейбл О’Шонесси, 1903

– Это твои соки, девонька, – сказала она, облизав потрескавшиеся губы. – В моих уже нет сладости, но когда-то они лились из меня. Мужчинам нравится думать, что они тебя заводят.

Решив, что поняла смысл, я сделала еще одну запись: «Вагинальные выделения при интимных отношениях».

– Спасибо, Мейбл, – сказала я, спрятав листочек в карман.

– Тебе еще примеры нужны?

– Ты уже достаточно сказала. Дома я выберу подходящий вариант.

– Главное, чтобы там имя мое было.

– Будет. Никто другой такое присвоить не пожелает.

Она одарила меня очередной беззубой улыбкой и показала еще одну строганую палочку.

– Русалка.

Папе должна понравиться. Я вытащила из кошелька две монетки.

– Еще пенни накинь, – сказала Мейбл.

Я добавила еще два пенни и пошла искать Лиззи.

* * *

– Так что сказала тебе Мейбл? – поинтересовалась Лиззи на обратном пути в Саннисайд.

– Много чего. У меня даже листочки закончились.

Я ожидала, что Лиззи спросит что-то еще, но она научилась молчать. Когда мы вернулись в Саннисайд, она пригласила меня на чай.

– Мне нужно кое-что проверить в Скриптории, – сказала я.

– Ты не положишь новое слово в сундук?

– Пока нет. Хочу посмотреть, какое определение cunt есть в ячейках.

– Эсме, – Лиззи в отчаянии смотрела на меня, – ты не должна говорить это слово вслух.

– То есть ты знаешь, что оно означает?

– Нет. Ну хорошо, я знаю. Знаю то, что это слово – не для приличных людей. Ты не должна его произносить, Эссимей.

– Хорошо, – сказала я, приходя в восторг от воздействия этого слова. – Будем называть его словом на букву С.

– Давай его никак не будем называть. Нет никаких причин его вообще произносить.

– Мейбл сказала, что это очень старое слово. Значит, оно должно быть в Словаре, в томе на букву С. Я хочу посмотреть, насколько точное определение ему дала.

В Скриппи никого не было, хотя пиджак папы и куртка мистера Свитмена висели на спинках стульев. Я подошла к книжной полке позади рабочего бюро доктора Мюррея и взяла второй том Словаря. По толщине он был такой же, как первый, где были слова на А и В. Его собирали половину моего детства. Я пролистала страницы, но слова Мейбл не нашла. Вернув книгу на место, я подошла к ячейкам с буквой С. В них скопилось много пыли от редкого использования.

– Ищешь что-то определенное? – услышала я голос мистера Свитмена.

Я зажала в ладони листочек со словом Мейбл и обернулась.

– Ничего особенного, что не может подождать до понедельника, – ответила я. – Папа с вами?

Мистер Свитмен снял свою куртку со спинки стула.

– Он зашел в дом поговорить с доктором Мюрреем. Скоро вернется.

– Я подожду его в саду, – сказала я.

– Хорошо, до понедельника.

Я подняла крышку своего стола и спрятала листочек между страницами какой-то книги.