Текст книги "Почему русским нельзя мечтать? Россия и Запад накануне тотальной войны"

Упрямые, непокорные скифы. Геббельс в начале Второй мировой войны напишет: «Величайшей опасностью, которая угрожает нам на востоке, является тупое упорство русской массы. Оно наблюдается там и у гражданского населения, и у солдат. Попав в окружение, солдаты не сдаются, как это делают в Западной Европе, а сражаются, пока их не убьют. Большевизм только усилил эту расовую предрасположенность русского народа». Данные слова министра пропаганды хорошо бы прочесть и запомнить тем, кто свято полагает, что упорство красноармейцев объяснялось заградительными отрядами и тем, что отступать было некуда. А вот Геббельс объяснял такое упорство расовой предрасположенностью. Так мужественно в своем упрямом бесстрашии сражались скифы.

Но они же в своем неуемном освоении новых территорий, по мнению Геббельса, могли двигаться дальше: «Что сталось бы, если бы этот противник наводнил Западную Европу, – этого человеческий мозг представить не в состоянии».

Варвары могли прийти на Запад, как Аттила. Или подступиться к границам цивилизованного мира, как Чингисхан, дух которого вселился в Россию. Так считают на Западе, но факт: именно русский народ остановил монгольское нашествие, не дав ему продвинуться в Европу. Брянские леса поглотили воинов Чингисхана, не пустив их в Рим и Лиссабон.

Однако правда и то, что татаро-монгольское наследие – от слов до обожествления царя – вошло в русское сознание. Осело в нем. Наше особое почитание предков коррелировало с азиатским. Но существенно также и то, что русский народ не принимал монголо-татар за своих освободителей, принесших некие высшие ценности. Наоборот, он считал, что иго – это кара за грехи, которые искупить надо, дабы переродиться и стать чище, сильнее. Не скифы мы с раскосыми глазами, угрожающие цивилизованному миру, а его спасители.

Однако и сегодня Запад продолжает использовать старые методы, явно не планируя благодарить русских за то, что Чингисхан и его потомки не добрались до Гибралтара. Наоборот, он боится этого злого духа, вселившегося в русского человека. Методы же противоборства тут используются старые. Прошло столько лет, но, как и Каролинги, нынешние западные лидеры бьют в религию и культуру. Бьют успешно. И ярким примером тут является Украина.

Знаки на Диком поле

В свое время Сталин, говоря о связи России и Украины, изрек: «Мы устроили так, что одно не может жить без другого». Речь в первую очередь шла о промышленных и экономических связях. На Украине строились фабрики и заводы, но снабжались они энергоресурсами из России. Без российского газа украинская промышленность стояла, как заколоченные дома на окраине заброшенной деревушки. Оттого постоянно шли газовые войны, и персонажи вроде Павла Лазаренко (крестный отец всей коррупции Украины) делали на этом колоссальные деньги. Даже сейчас, когда две страны, казалось бы, окончательно отдалились друг от друга, Киев продолжает зависеть от российских энергоресурсов.

Но, безусловно, не только ими Россия связывала Украину. В Незалежной после 1991 года осталось, по разным оценкам, от 25 до 30 миллионов русских людей (самые смелые называют цифру в 35 миллионов), и все они, независимо от степени религиозности, так или иначе сохраняли особые отношения с православием. Разрушение их стало основной задачей новых украинских властей и их кураторов. Артобстрелу подверглась и русская культура.

При этом надо понимать, что Украина неоднородна. И ее история могла бы быть совсем иной, не присоедини Сталин галичанские и закарпатские регионы. Но и униатская церковь, и баптисты, и протестанты, и расплодившиеся после 1991 года секты, несмотря на все различия, работали, прежде всего, против Украинской православной церкви Московского патриархата (УПЦ МП), тем самым уничтожая влияние Москвы.

Тут есть любопытный факт, о котором мало кто вспоминает. Еще до старта Евромайдана, в сентябре 2013 года, вышел документ, названный «Обращение Церквей и религиозных организаций к украинскому народу». Подписавшие его просили Россию не мешать Украине быть частью европейского цивилизационного пространства, независимым государством в кругу свободных европейских народов. В качестве подписантов значились баптисты, евангелисты, лютеране, католики, представители других религиозных течений, но первой стояла подпись Филарета, который в начале 1990-х возглавил Украинскую православную церковь Киевского патриархата (УПЦ КП), а в 1997 году был предан анафеме в Москве, поскольку «не внял обращенному к нему от лица Матери-Церкви призыву к покаянию и продолжал раскольническую деятельность». К слову, перед этим Филарет не получил поддержки о признании УПЦ КП и у Константинопольского патриарха Варфоломея I: тот заявил, что признает лишь одного канонического митрополита Киевского – Владимира (Сабодана), возглавлявшего УПЦ МП (теперь все изменилось). Так вот, в скандальном «Обращении» подпись Владимира стояла следующей после подписи Филарета. Два патриарха, один из которых почитался раскольником, объединились, чтобы вести Украину в Европу, намекая пастве на соответствующий цивилизационный выбор.

Тогда это не привело к войне, однако последствия были. В частности, возмутились украинские епархии, но открыто против саботажа Владимира выступили лишь в Свято-Успенской обители, находящейся в селе Никольское Донецкой епархии. Основал ее легендарный иеромонах Савватий (будущий схиархимандрит Зосима), сосланный в Никольское под давлением КГБ. В свое время он учился вместе с патриархом Кириллом, а уже в Никольском, по некоторым версиям, стал духовником Виктора Януковича, напророчав тому страшные испытания в Киеве. Предсмертное завещание Зосимы, весьма почитаемого как у паствы, так и у духовенства, можно свести к следующему: «Строго держитесь Русской православной церкви и святейшего патриарха Московского и всея Руси».

На «Обращение религиозных организаций» в обители отреагировали так: отвергли «европейское цивилизационное пространство, с его отказом от христианской идентичности, ювенальным киднеппингом и воинственной пропагандой половых извращений, являющих печальную картину скатывания в пропасть содомских мерзостей и нравственного одичания». Как альтернативу, насельники обители предложили строить общественную и государственную жизнь в неразрывном братском единстве с русским и белорусским народом. Действия же Владимира в единстве с раскольническими, сектантскими, инославными и нехристианскими религиозными объединениями назвали предательством и сравнили с поступками жены Лота, Иуды и Ивана Мазепы.

Прекрасная история, не правда ли? Когда церковь не просто сращивается с государством, но становится инструментом в его руках, играя роль гири, склоняющей цивилизационные весы в ту или иную сторону. И можно сколь угодно размышлять о том, что общество уже не религиозно, но во многих аспектах оно остается более чем подвержено влиянию своих духовных пастырей.

История же с расколом Украины началась в 1990 году, на багровом закате СССР. До этого же велась усиленная работа по формированию раскольнической почвы. В 1990 же году на архиерейском соборе РПЦ Филарет стал митрополитом Киевским и всея Украины. УПЦ получила широкую автономию. Уже с 1991 года началась борьба за отделение церкви, возглавляемой Филаретом, – так создавалась автокефальная церковь. РПЦ лишила украинского патриарха сана с убийственной формулировкой: «За диктат, шантаж, клятвопреступление и раскол». Собор РПЦ постановил «извергнуть митрополита Филарета (Денисенко) из сущего сана, лишив его всех степеней священства и всех прав, связанных с пребыванием в клире». В ответ Филарет создал УПЦ КП, зарегистрированную юридически.

Раскольников (будем, согласно традиции, называть их так) активно поддерживал и тогдашний президент Украины Леонид Кравчук. Личность, к слову, удивительная и символичная. В годы отрочества, будучи уроженцем Ровенской области, до 1937 года входившей в состав Польши, Кравчук носил, как он сам вспоминает, еду тем самым бандеровцам, о которых сегодня без умолку трещит российское телевидение. Однако позднее он сделал весьма успешную карьеру советского чиновника, будучи, что называется, на хорошем счету у двух первых секретарей Украины – Петра Шелеста и особенно Владимира Щербицкого. В последние годы существования Украинской ССР одной из главных задач Кравчука была борьба с украинским буржуазным национализмом. Леонид Макарович лично курировал окрепшую во второй половине 1980-х организацию «РУХ», ратовавшую за независимость Украины. Сначала Кравчук вел с ними переговоры, а после поддержал их. В 1988 году он изрек известную фразу: «Украинский буржуазный национализм не может быть основой украинского общества». В 1990-х он кардинально сменил позицию. Так что не зря Кравчука называли хитрым лисом, говоря: «Если пойдет дождь, то Леонид Макарович не промокнет – он просочится между каплями».

В Киевском патриархате Кравчук, несомненно, видел политическую силу, поддержавшую бы его в курсе на независимость от Москвы. Ведь УПЦ МП оставалась мощнейшим инструментом влияния России на украинское население. Украина создавала свою независимую страну.

Тут надо сделать оговорку. Лично я далек от шовинистических взглядов, будто Украина может восприниматься и существовать исключительно как неотъемлемая часть России. Такая постановка вопроса изначально ставит украинский народ в положение младшего, меньшего; к чему это привело – мы наблюдаем сейчас. Евромайдан – при всей его разрушительной силе и трагических последствиях – родил в стране то, что Лев Гумилев называл пассионарным взрывом. Сформирована нация – очень молодая, очень шаткая, но, безусловно, осознающая себя нация, которая не может воспринять себя в составе России или Русского мира. Однако проблема Украины заключается в том, что, несмотря на пассионарный взрыв и народные настроения, ее лидеры не хотят и не желают самостоятельности. Все президенты – от Кравчука до Порошенко – занимались лишь тем, что тянули страну на Запад, ставя украинцев в положение просящих. Борьба за украинское никогда не подразумевала собственно украинского, а являлась по сути походом за право быть частью Европы, но ее сервильной частью.

И вот тут есть еще один важный момент. Почему Украина с таким негодованием и даже агрессией воспринимает положение младшего брата при России, но охотно ратует за существование в Европе еще менее самостоятельное – на правах даже не младшего брата, а очень дальнего родственника, которого можно использовать как обслугу? Это на самом деле вопрос привлекательности российской и западной модели. Украина – лакмус того, что могут предложить в качестве, скажем так, рекламного проспекта две цивилизации. И на украинском примере, да и не только на нем, мы видим, что американская мечта оказывается куда привлекательнее мечты русской.

Лично я вижу Украину как независимую страну, блюдущую, прежде всего, украинские интересы, но не в националистическом контексте, живущую в тесном партнерстве и с Западом, и с Россией. С последней она действительно связана братскими тесными связями. По сути даже сейчас это одно пространство: смысловое, культурное, экономическое, социальное, промышленное, духовное, сексуальное.

Но именно церковный раскол был тем мощнейшим фактором, что разделил украинский и русский народы; он и еще язык, а также несостоятельность презентации российской модели на фоне американской мечты.

Церковный раскол на Украине – бомба заготовленная. Еще до того, как Филарет был избран патриархом УПЦ, он провел Всеукраинский православный собор, на котором объявил о слиянии его сторонников с Украинской автокефальной православной церковью в единую УПЦ КП. Но тогда главой ее назвали не Филарета, а племянника Петлюры, патриарха УАПЦ Мстислава (Скрипника), на тот момент проживавшего в США. Он вскоре почил, и Филарет возглавил новообразованную церковь.

Взгляды церквей Московского и Киевского патриархата относительно своих действий и роли на Украине логично расходятся – война их только нарастает, – но, несмотря на субъективность оценок, факт перехода храмов Московского патриархата к патриархату Киевскому несомненен. И переход этот, прикрываемый отрядами националистов и милицией, зачастую нарушал и морально-этические, и правовые нормы.

При этом критики православия на Украине обрушивались исключительно на Московский патриархат. Например, финансируемая с Запада организация яростных девушек Femen рубила кресты, атаковала храмы, оскорбляла патриарха Кирилла, но, что называется, обходила стороной, целомудренно скрывая свой обнаженный гнев, Киевский патриархат. Впрочем, нечто подобное происходит сегодня и в России. И дело не в том заслуживает ли РПЦ критики в свой адрес (часто и правда заслуживает), но в том, что нападки эти сугубо односторонни и зачастую исходят как по команде.

Логично, что после торжества Евромайдана, а это был, прежде всего, цивилизационный выбор украинцев, притеснения Московского патриархата приняли патологические формы. Служители Киевского патриархата, заручившись поддержкой радикалов, действуют лихо: и месяца ни обходится без захватов храмов. Согласно данным УПЦ МП, за четыре года после Евромайдана она потеряла более 50 храмов – все они перешли в подчинение Киевского патриархата.

Делается это не просто с разрешения властей, но при их активном содействии и патронате. В Верховной Раде депутаты подготовили два законопроекта, согласно которым УПЦ МП может быть запрещена, ее приходы конфискованы, а деятельность поставлена под контроль власти. Заметьте, такой подход не мешает этим же людям говорить о сращивании церкви и государства в России. При этом, если верить данным УПЦ МП, ее прихожанами являются 35 миллионов верующих, то есть более 80 % населения страны. Реальная цифра, скорее всего, меньше. К тому же к прихожанам относят и тех, кто, будто в старом анекдоте, как в храм ни зайдет, так слышит «Христос Воскресе!» Однако эти люди так или иначе связаны именно с Московским патриархатом, и действия властей могут иметь тут серьезные политические последствия. Так же как регулярные высказывания Филарета относительно внешней и внутренней политики Украины: от российской агрессии до поставок воинам АТО летального оружия. Как и много веков назад, церковный вопрос является ключевым в построении того государства, которое желают видеть ее лидеры.

Все это преследует три цели. Первая – отрыв Украины от русского не только политически, но и цивилизационно. Вторая – интеграция в новое – западное – цивилизационное пространство. Третье – создание абсолютно иной идентичности. Церковный вопрос в сегодняшней Украине – это, прежде всего, вопрос политический. Поэтому Порошенко, нарушая украинскую конституцию, инициировал создание «Единой поместной православной церкви». И в итоге Константинополь данную идею поддержал.

Меж тем, несмотря на долгую борьбу, позиции Московского патриархата по-прежнему остаются сильными. Но с каждым днем они будут ослабляться. И законы, направленные против УПЦ МП, на Украине рано или поздно будут приняты. Однако пока что они приостановлены. Одна из причин тому – подписи 350 тысяч украинских граждан, выступивших против данных законопроектов. Но и подписи не помогут после создания автокефальной украинской церкви, инициированной Порошенко и поддержанной Константинопольским патриархатом. Страшная трагедия неизбежна – она погрузит Украину в еще более страшную войну, чем та, что идет в Донбассе.

Нынешняя украинская власть, как и любая другая, безусловно, не может и не хочет мириться со столь мощным влиянием московской церкви. Необходима полностью управляемая церковь, воздействующая на электорат. Пока же на Украине есть Православная церковь Московского патриархата, западная интеграция страны не будет полной. А интеграция – это не только с такой помпой презентованный «безвиз» с последующим, как надеются многие, слиянием с Евросоюзом, но и, прежде всего, новая идентичность. Так уже произошло в странах бывшего социалистического лагеря (Польше, Словакии, Венгрии, Румынии, Чехии и др.), все к тому идет и в прибалтийских государствах. Данный процесс необратим. Но что это за идентичность?

Матрица дивного Нового мира

Парадигма Запада, несмотря на все заявления о свободе и толерантности, все равно остается ограничительной. Построение единого глобального мира напоминает возведение Вавилонской башни. Нарисован мир, где поляк сосуществует рядом с немцем, чех рядом с англичанином и так далее, но каждый из них в силу фундаментальных особенностей не может полностью раствориться в новой идентичности. За каждым стоит то, что принято называть голосом предков, голосом крови. Как есть в ней эритроциты и лейкоциты, так же она несет в себе и цивилизационные компоненты.

Мне нередко доводилось встречать, к примеру, немцев, чьи внутренние демоны при должных условиях, часто сопряженных с алкоголем, прорывались наружу. И достопочтенные бюргеры начинали говорить фразами Розенберга и Гесса. Скрытое проявлялось, стоило ослабнуть социально-политической матрице, сдерживающей его. Впрочем, гораздо чаще я встречал адекватных немцев. Речь ведь не о том, что при определенных условиях в Германии решат создать очередной Рейх, нет. Тем более немцы покаялись за преступления нацизма. Германия – прекрасный пример того, как из мерзости прошлого можно извлечь полезные уроки. Речь о другом: о том, что вопросы, заданные Ханной Арендт, – о банальности зла и коллективной вине, – по-прежнему нуждаются в ответах.

Голос крови можно лишь пригасить, ослабить. Это похоже на принятие брома, подавляющего либидо. Его добавляют в еду насильно – во избежание. Но стоит убрать бром, и внутренние силы вновь начнут диктовать свое. Нечто похожее происходит и с толерантностью. Это медицинский термин – противоположность резистентности. Абсолютно толерантный организм – организм, не способный к сопротивлению.

Собственно, об этом и писали мастера антиутопий. И потому вновь раскупают книгу Оруэлла «1984». Интерес понятен: люди чувствуют себя запертыми в тоталитарной системе, ограничивающей их права и свободы. Речь даже не о государстве, а о самом духе времени. У Оруэлла они ищут методы преодоления репрессивного зла, материализованного в полицейском с дубинкой и телеведущем, марионеточном в своем бесстыдстве. Оруэлл писал не о СССР – он говорил о будущем как таковом, управляемом машиной, которую Чарльз Буковски окрестил точным эпитетом – «волевыжималка».

А вот Олдос Хаксли в своем великом романе «О, дивный новый мир» пишет о тоталитарном обществе нового образца, где люди не только не хотят бороться против своего рабства, но и испытывают радость от такого положения. Главное – вовремя получить дозу наркотика, сомы. Порцию индивидуального счастья, после которой не важно, что происходит с человеком рядом.

В предисловии к роману Хаксли говорит, что новым тоталитарным режимам совершенно необязательно походить на старые. Управление государством с помощью репрессий и казней, специально организованного голода, арестов и ссылок не только антигуманно, но к тому же неэффективно, а в эру передовых технологий неэффективность – страшный грех перед Господом. Взамен старого образца автор предлагает куда более эффективную систему, где всемогущий исполнительный комитет политических руководителей, опираясь на целую армию администраторов, держит в руках порабощенное население, любящее свое рабское положение. Для существования такой матрицы нужны, прежде всего, министерства культуры, главные редакторы и школьные учителя. Важно, чтобы человек сам захотел стать рабом.

Хаксли у нас читают реже, чем Оруэлла. И видят лишь планктон репрессивного общества, но матрица уже давно действует по глубинным законам. На смену оцеплению ОМОН пришли защитные рвы, вырытые в сознании граждан СМИ, где мутная вода для достоверности, как завещал Геббельс, разбавлена чистой водой правды. Роль же сомы выполняют симулякры счастья, замкнутого на потреблении. Иллюзия свободы, иллюзия выбора – обманки современного мира. Человек, выходя на очередной митинг, скандируя очередные лозунги и швыряя бутылки и камни, думает, что он принадлежит себе. «Мы не рабы!» – кричит он, опьяненный иллюзией свободы, но, возвращаясь домой, вновь попадает в матрицу рабства, подключаясь к паблику или телепрограмме.

На деле – этот человек борется не против системы, а лишь против одного из ее проявлений. Система построена так, что она дает иллюзию борьбы и, главное, удовлетворение от процесса. Возможно, человек как бы добивается своего, испытывая нечто вроде личностного социально-политического оргазма, но система не исчезает – она лишь натягивает на себя новую личину. Будто мечом тыкаешь в кисельное озеро. Подобное происходило и на Евромайдане в Киеве, и в 1993 году в Москве.

Заканчивая наноэкскурс в антиутопии, скажу еще вот о чем: и Хаксли, и Оруэллу предшествовал роман «Мы» Евгения Замятина. Книга – базовая для понимания коллективного разума. Роман написан в 1920 году. Имена и фамилии заменены цифровыми кодами – автор предчувствовал наступление digital-эры; идентичность стерта и обезличена. Замятин категоричен: мы безымянный код, встроенный в систему. В мире «Мы» нет места фантазии, нет места мечте, которая отличает людей, общества друг от друга. Мечта – единственное пространство свободы, заповедная территория. «Мои мечты не знают границ, пока пуля не прервет их полет», – говорил Эрнесто Че Гевара. В случае народа – пуля должна оборвать жизнь последнего ее представителя. Ведь человек мечтает и в тюрьме, и в собственной кровати. Его можно лишить чтения, прогулок, еды, сна даже, но мечту отнять невозможно. Это может сделать лишь сам мечтающий.

Однако если нельзя без помощи пуль уничтожить мечту, то можно переформатировать ее источник: чтобы человек мечтал о том, что будет выгодно системе – не о свободе, например, а об иллюзии свободы. В современном мире этого достигли благодаря овеществлению мечты: она стала предельно конкретна и заключилась в предметах сугубо материальных – в айфоне или коттедже у моря (в зависимости от желаний и возможностей мечтающего). Синяя птица, если вспомнить старую песню, наконец-таки поймана, огранена сапфирами и выставлена на полку элитного бутика, чтобы позднее, при должной настойчивости в мечтаниях, перекочевать на полку в особняке или апартаментах.

Не важно, если один покупает новый «Бентли» в московском салоне, а другой подержанный «Рено» на краснодарском рынке – оба они как бы исполняют свою мечту, воплощенную в конкретном приобретении. «Я всегда мечтала ездить на красном кабриолете „БМВ“», – говорит мне знакомая, и через пять лет она и правда паркуется у дома на новой машине, красной, как и ее ногти. Мечта исполнилась!

Вы наверняка видели рекламу MasterCard. Два билета на премьеру – 12 000 рублей, бархатная накидка – 30 000 рублей, театральный бинокль – 9000 рублей (при этом после озвучивания суммы обязательно следует – «по карте MasterCard»), а после – лирический финал: «Повторить первое свидание с мужем – бесценно». Есть вещи, которые нельзя купить, для всего остального существует MasterCard. Это действительно умная реклама, ухитряющаяся в мире потребления очень тонко и емко говорить о подлинных ценностях. Но это и лукавая реклама, потому что без MasterCard никакого бы повторения не случилось бы. Нужен ли был бы этот муж без возможности купить бархатную накидку за 30 000? За планктонным слоем, как всегда, скрывается еще один – работающий на подсознание и через разговор о красивом, лиричном надиктовывающий разомлевшему от ванили зрителю совсем иные ценности и установки. Подлинные ценности возможны лишь там, где есть их антураж, купленный за деньги. Вот в чем фокус.

Это то самое овеществление мечты, необходимое для нивелирования фантазии, нужного, в свою очередь, для поддержания системы, где раб, не имеющий даже имени, а только счет в банке, будет доволен своим рабством. Пока его мечты находятся в данной плоскости – система функционирует эффективно, и высшая каста, которую Замятин назвал «Благодетелем», не имея альтернатив, чувствует себя в безопасности.

Собственно, западное общество – и, безусловно, наше тоже, как его уродливое подобие – устроено именно так, и статус человека определяет только его платежеспособность (или кредитоспособность). Деньги же имеют такую ценность, потому что обеспечивают доступ к мечте – они не являются ее фактическим выражением, но становятся единственным методом ее исполнения. Других вариантов быть не должно, потому что они предполагают выход за систему ограничений и сдержек матрицы. Деньгами же не только можно управлять, но и модулировать их ценность, а значит, как следствие, и ценность мечты. При этом человека, взращенного в эффективном тоталитарном обществе, нельзя даже обвинить в меркантилизме (насколько старо, настолько и пошло) – он ведь искренне полагает, что устремлен к высшей цели. Зарабатываешь – делаешь step by step к своей мечте.

Это стиль American dream, когда человек, замыслив великую цель, способен достичь ее, купив дом, машину и создав семью по принципу взаимовыгодного партнерства. Иногда это приносит удовлетворение и даже счастье. Впрочем, существуют и другие – те, кого накопленное не возносит на вершину. Им остается лишь следовать по пути доллара дальше, успокаивая себя тем, что это не конечная точка маршрута. Чрезмерность – фундаментальная черта современного общества, инспирированного американской мечтой.

Как побочный эффект, она может порождать дискомфорт и пустоту внутри человека, которая постепенно наполняется чем-то вроде безумия. «Американский психопат» Брета Истона Эллиса – пусть и художественное, но очень точное описание данного процесса. Именно США остаются лидером по числу психически ненормальных людей. Проблема эта решается не их сокращением, а тем, что из года в год то или иное отклонение признается нормой. Но разочаровавшиеся в американской мечте все равно относятся к бракованным, неисправным механизмам, выбивающимся из общего ряда. Общество не может принять и понять, отчего человек, достигший, казалось бы, всего, выбирает путь саморазрушения, хотя вокруг – всеобщее ликование и сытость.

Разочарование в американской мечте наступает именно тогда, когда для многих она, наоборот, становится реальностью. Об этом крушении говорят американские писатели (от Нормана Мейлера до Хьюберта Селби-младшего) и режиссеры (от Мартина Скорсезе до Дэвида Линча). Американская мечта – казалось бы, осмысленная, эффективная и даже воплощенная – не насыщает. Она не питает вещей, изначально заявленных как самые важные на свете, но по факту давно уже списанных в утиль – вроде любви и чести, например.

Однако в общественном поле смыслов так называемые высшие ценности по-прежнему присутствуют: их не изымают, так как тогда разрушится – пусть и иллюзорная – система ценностей и ориентиров, и человек впадет в карамазовское состояние «раз Бога нет, то все дозволено». Вседозволенность – не из мифов о гнилом Западе, а всамделишная, первобытная – реально представляет угрозу существующей системе, поэтому Бог должен присутствовать, как и Его институции. Но Бог свой, определенный, выгодный. Бог, замкнутый между Санта-Клаусом и Чарльзом Линчем.

Мы видели надпись «In God we trust» на зеленых хрустящих кирпичиках, коими вымощена дорога к мечте. Вот и Международный валютный фонд говорит с вами не о кредитах – он заявляет о справедливости, которая тоже как бы сохранена в этом мире. И свобода слова, и человеческое достоинство, и демократия, и равенство – зачастую данные понятия тесно сопряжены с газом и нефтью; за поиском одного неизбежно следует поиск другого. Единство Бога и денег, когда можно купить то, что нельзя купить, – примерно таков современный спор о филиокве.

Пожалуй, самый известный и богатый художник современности Дэмиен Херст прекрасно отразил это в своей работе – For Love of God («За любовь Господа»). Это платиновый слепок человеческого черепа в натуральную величину, инкрустированный 8000 бриллиантами и дополненный реальными человеческими зубами. На первый взгляд, насколько богато, настолько и вульгарно, но по сути данная работа – изящная сатира на то, как любая, даже наивысшая, ценность становится товаром, и чем больше, возвышеннее она (кто выше Бога?), тем дороже будет стоить. В самом названии скрыт намек: FLOG на жаргоне означает «продавать». Божья любовь – лучший товар.

На подобные размышления, как правило, тут же следуют реплики вроде: так что, лучше жить в промышленном городке, где шахты закрыты, повсюду – нищета и алкоголизм, а дети варят ширку, пока их отцы захлебываются в сточных канавах, а матери стоят на трассе? Нет, безусловно, не лучше. Голод не лучше, а чаще намного хуже, чем чрезмерность. И облачение в рубище еще не делает святым.

Однако само противопоставление здесь неверно. Путь полноты свойств (используем этот термин Чжуан-цзы) невозможен без способности отдавать – вот что важно. Причем отдавать не потому, что так велит общество, а потому что так того требует сердце. И второе всегда было свойственно русской мечте. Она невозможна вне общества, вне семьи. Это, собственно, то, что отличает общество как рынок и общество как семью.

Американская мечта во многом универсальна. Ее опасность в том, что отчасти она задается как цель системой, боящейся альтернативы: возможности отдавать кому бы то ни было, кроме ее самой. Деиндивидуализация личности создает такое состояние, при котором человек полностью подчиняется примитивным потребностям. Самоограничение становится невозможно – и доминирующим становится возбуждение, проявляющееся при новых ситуационных факторах, замкнутых главным образом на потребление. Внутренние ограничения – этот каркас – ломается, отброшенный за ненадобностью, и личность попадает в зависимость от факторов внешних, выстраивающих матрицу постоянного удовлетворения себя в иллюзии достижения мечты.

А если невозможно отдавать, то остается лишь стяжательствовать. Повелительно говорит об этом известный протестантский проповедник Джон Уэсли: «Мы обязаны призывать всех христиан к тому, чтобы они наживали столько, сколько можно, и сберегали все, что можно». Но такое накопление неизбежно приводит к дополнительным угрозам. Собственно, потому, как пишет Кара-Мурза, Джон Локк, чьи мысли и идеи наследовали Вольтер с Руссо, американские революционеры и деятели Просвещения, полагал, что гражданское общество, одним из отцов-основателей которого он стал сам, возникло для защиты от бедных.

Коллективное общество, коим жили до этого, оказывается невозможно – человек вынужден изолироваться и, пребывая в конкуренции, единолично стяжать свою мечту. Родители не ответственны за детей, дети – за родителей. Каждый идет по своему собственному пути – побеждает сильнейший. Так живет западное общество. Так живем и мы. Идеологическое естество такой модели оправдывает теория Дарвина. В основе же такого социума – страх; «страх как возможность свободы», по Кьеркегору. Позднее об этом же писали французские экзистенциалисты Альбер Камю и Жан-Поль Сартр. Их произведения «Посторонний» и «Тошнота» – темные манифесты атомизированного человека, утратившего все связи с обществом, существа не коллективного, не соборного, а глубоко и удаленно одинокого.