Текст книги "Мера всех вещей"

– Однако ж так.

– Но только ли других людей, – спросил Ктизипп, – или также и лошадей, и всех прочих животных?

– Всех, – отвечал он.

– И мать равным образом есть мать всех?

– Да, и мать.

– Поэтому твоя мать есть вместе мать морских змей?

– И твоя также, – сказал он.

– Следовательно, ты брат пескарей, щенят и поросят?

– И ты также, – отвечал он.

– А сверх того, твой отец собака?

– И твой также.

– Ты сам тотчас согласишься в этом, Ктизипп, – подхватил Дионисиодор, – только отвечай мне. Скажи-ка, есть ли у тебя собака?

– И очень злая, – отвечал Ктизипп.

– А есть ли у нее щенята?

– Да, тоже злые.

– И их отец, конечно, собака же?

– Я даже видел, как он занимался с самкой.

– Что ж, ведь эта собака твоя?

– Конечно.

– Значит, этот отец – твой; следовательно, твой отец собака и ты брат щенят.

Потом Дионисиодор, чтобы не дать Ктизиппу времени говорить, вдруг перехватил речь и сказал:

– Отвечай-ка еще немного: ты бьешь эту собаку?

Ктизипп засмеялся и отвечал:

– Жаль, право, что не могу побить тебя.

– Так бьешь ли ты своего отца?

– Гораздо справедливее было бы поколотить вашего за то, что он произвел на свет таких мудрых детей. Не правда ли, Эвтидем, – продолжал Ктизипп, – что ваш отец, который вместе и отец щенят, получил много доброго от вашей мудрости?

– Но ведь ни ему, ни тебе, Ктизипп, нет надобности во многом добре.

– Как? И ты также, Эвтидем, не имеешь в нем нужды? – спросил Ктизипп.

– Да, и никто из людей. Скажи мне, Ктизипп, добро ли, по твоему мнению, больному принимать лекарство, когда он имеет в нем нужду, или не добро? Равным образом, когда человек идет на войну, лучше ли ему вооружиться или быть невооруженным?

– Я говорю утвердительно, хотя наперед знаю, что ты выведешь отсюда какое-нибудь удивительное заключение.

– А вот увидишь, только отвечай. Соглашаясь, что добро человеку принимать лекарство, когда нужно, не то ли ты утверждаешь, что он должен принимать этого добра, сколько можно более, и что было бы хорошо, если бы кто истер и положил ему в сосуд целый воз чемерицы?

– Без всякого сомнения, Эвтидем, – сказал Ктизипп, – лишь бы принимающий величиной равнялся дельфийской статуе.

– Не то же ли и касательно войны? – продолжал Эвтидем. – Если добро быть вооруженным, то, конечно, надобно иметь этого добра, то есть копий и щитов, сколько можно более?

– Конечно, – отвечал Ктизипп, – а ты, Эвтидем, вероятно, другого мнения? По-твоему, нужны только один щит и одно копье?176176
  Только один щит и одно копье, ἀλλὰ μίαν καὶ ἒν δόρυ. Здесь после μίαν, очевидно, пропущено переписчиками ἀσπίδα.


[Закрыть]

– По-моему, так.

– Даже когда надлежало бы вооружить Гериона и Бриарея?177177
  Герион и Бриарей, по мифологическим сказаниям, сторукие титаны. Сравн. legg. VII. p. 759. C. См. Энциклоп. Лекс. сл. Бриарей.


[Закрыть] Ведь я почитал вас – тебя и друга твоего – как мастеров в фехтованье, людьми, гораздо более сведущими в этом отношении?

Эвтидем замолчал, а Дионисиодор по поводу прежнего Ктизиппова ответа спросил:

– Думаешь ли ты, что и золото иметь есть добро?

– Конечно, – отвечал Ктизипп, – притом как можно более.

– Но добрые вещи, по твоему мнению, надобно иметь всегда и везде?

– Без сомнения, – отвечал он.

– А ты согласился, что золото есть добро?

– Согласился, – сказал он.

– Следовательно, его должно иметь всегда, везде, особенно же в себе, и тот был бы самым счастливым человеком, у кого таланта три золота было бы в брюхе, с талант в черепе и по статиру в каждом глазе?

– Но ведь говорят же, Эвтидем, – отвечал Ктизипп, – что между скифами признаются преимущественно счастливыми и почтенными именно те, которые в том же смысле на своих черепах178178
  По свидетельству Иродота (IV, 26), скифы вместо стаканов употребляли вызолоченные черепа убитых ими неприятелей. Ктизипп, имея в виду то обстоятельство, что известный неприятельский череп принадлежал известному скифу, принял слово свой в значении не собственности, а принадлежности, подобно тому, как прежде принимал его Эвтидем (собака – твоя; собака есть отец; следовательно, собака-отец есть отец твой).


[Закрыть], в каком ты недавно собаку назвал своим отцом, имеют много золота. И, что всего удивительнее, скифы даже пьют из своих вызолоченных черепов и, положив их верхушкой на ладонь руки, видят их внутренность.

– А что? – спросил Эвтидем. – Скифы и вообще люди то ли видят, что могут видеть, или и то, чего не могут?

– Вероятно, то, что могут.

– И ты равным образом?

– И я.

– Но видишь ли ты наши платья?

– Вижу.

– Следовательно, наши платья могут видеть?179179
  Этот софизм основывается на двузнаменательности греческого выражения δυνατὰ οὖν ὁρᾶν ἐςὶ ταὺτα. Оно заключает в себе следующие два смысла: 1) И так их можно видеть? 2) И так они могут видеть?


[Закрыть]

– Чудно! – отвечал Ктизипп.

– А что? – сказал Эвтидем.

– Ничего, ты по своей простоте, может быть, и в самом деле думаешь, что они видят. У тебя, Эвтидем, кажется, наяву грезы и, если можно говоря не говорить, то в этом именно твое дело.

– Но разве нельзя, – подхватил Дионисиодор, – говорить тому, кто молчит?

– Никак нельзя, – отвечал Ктизипп.

– Равным образом и молчать тому, кто говорит?

– Еще менее.

– Однако ж, когда ты говоришь: вот камни, деревья, железо – не то ли говоришь, что молчит?180180
  Не то ли говоришь, что молчит? οὐ σιγῶντα λέγεις. По-русски надлежало бы сказать: не о том ли говоришь, что молчит? Но таким образом мы упустили бы из вида основание софизма. В выражении οὐ σιγῶντα λέγειν заключается два смысла: молча говорить, и говорить о том, что молчит. Так объясняется этот софизм и у Аристотеля de elenchis Sophist. C. IV. 6. Сравн. X. 8. То же и далее: железные вещи говорят как издающие – и проч. φθεγγόμενα καὶ βοῶντα μέγιστον τὰ σιδήρια λέγεται. Иначе: ο железных вещах говорят, что они издают и проч.


[Закрыть]

– Совсем нет; когда я иду по кузнице, то железные вещи говорят, издавая столь сильный звук и визг, если к ним прикасаются, что заглушаемая ими велеречивость твоя ничего не говорит. Теперь, скажи-ка, каким образом можно молчать тому, кто говорит?

Ктизипп, мне казалось, все еще горячился за своего друга.

– Когда ты молчишь, – спросил его Эвтидем, – то не все ли молчишь?181181
  То не все ли молчишь? οὐ πάντα σνγᾶς. Основание софизма опять в двояком значении выражения πάντα σιγᾶν, ибо оно значит, во‐первых, всему молчать, во‐вторых, обо всем молчать. Ход умозаключения таков: когда ты молчишь, все молчишь; но в понятии все заключается и то, что говорит, следовательно, когда ты молчишь, молчит и то, что говорит.


[Закрыть]

– Да, – отвечал он.

– Следовательно, молчишь и то, что говоришь? Потому что в числе всего заключается и говорящее.

– Так что ж? – сказал Ктизипп. – Значит, не все молчит?

– Отнюдь нет, – возразил Эвтидем.

– Так видно, любезный, все говорит?

– Да, все говорящее.

– Но я не о том спрашиваю: все молчит или говорит?

– Ни то ни се, и то и другое, – подхватил Дионисиодор, – к этому ответу, знаю, не привяжешься.

Тогда Ктизипп, по своей привычке, громко захохотал и сказал:

– Ну, Эвтидем, твой брат, обобоюдил положение182182
  Обобоюдил положение, ἐξημφοτέρικε τὸν λόγον, то есть вывел заключение, что о предмете нашего разговора можно сказать и да, и нет. Чтобы понять причину Ктизипповой радости, надобно вспомнить об упреке, который выше (p. 297. A) сделан Эвтидемом Дионисиодору: διαφθείρεις τὸν λόγον, καὶ ανήσεται οὔτοσὶ οὐκ ἐπιστάμενος καὶ ἐτιστήμων ἅμα ὼν κοὶ ἀνεπιστήμων.


[Закрыть] и пропал – совсем побежден!

При этом Клиниас обрадовался и засмеялся, а Ктизипп как будто стал в десять раз выше.

Мне показалось, что этот хитрец, Ктизипп, у них же перенял способ опровержения, потому что ни у кого, кроме их, не найти такой мудрости. И я сказал:

– Что ты смеешься, Клиниас, над такими важными и прекрасными вещами?

– А ты, Сократ, знаешь что-нибудь прекрасное? – подхватил Дионисиодор.

– Как же, – отвечал я, – и много кое-чего.

– Это кое-что отлично от прекрасного или одно и то же с ним?183183
  Софист хочет сказать, что нет ничего прекрасного, и, ухватившись за слова Сократа, что красота присуща всякой вещи, строит следующий софизм: если ты прекрасен, поколику тебе присуща красота, то равным образом ты бык, поколику тебе присущ бык; или так же: ты Дионисиодор, поколику тебе присущ Дионисиодор.


[Закрыть]

Тут я впал в крайнее недоумение и подумал: по делам мне, зачем было разевать рот; однако ж отвечал:

– Отлично, потому что красота присуща всякой вещи.

– Итак, если тебе присущ бык, то ты бык? И если, как теперь, тебе присущ Дионисиодор, то ты Дионисиодор?

– Говори-ка лучше, – сказал я.

– Однако ж каким бы образом, – продолжал он, – одно могло быть другим, когда одно присуще другому?

– А разве ты сомневаешься? – спросил я, решившись подражать этим мужам в вожделенной для меня мудрости их.

– Как же не сомневаться и мне, и всем людям, в том, чего нет!

– Что ты, Дионисиодор? Разве прекрасное не прекрасно и безобразное не безобразно?

– А если бы я и так думал?

– В самом деле?

– В самом деле, – отвечал он.

– Поэтому то же не есть то же, другое не есть другое? Но ведь другое, конечно, не то же. Я думаю, и дитя не будет сомневаться, что другое есть другое. Ты, Дионисиодор, верно с намерением не обратил внимания на это, между тем как прочее в вашем разговоре разобрано превосходно, с искусством мастеров, к которым относится исследовать все порознь.

– А разве ты знаешь, – спросил он, – что свойственно каждому из мастеров? Во-первых, знаешь ли, кому свойственно ковать?184184
  Этот софизм основан опять на двузнаменательности греческого выражения τίνα προσήκει χαλκέυειν, κεραμέυειν etc. Оно означает, во‐первых, кому должно ковать, лепить и проч., во‐вторых, кого должно ковать, лепить и проч.


[Закрыть]

– Знаю, кузнецу.

– И обжигать глину?

– Да, гончару.

– И закалывать, снимать кожу, разрезывать мясо на мелкие куски, варить и жарить?

– Конечно повару.

– Поэтому, кто делает, что кому свойственно, тот делает правильно?

– Без сомнения.

– А ты согласился, что разрезывать на части и снимать кожу свойственно повару? Согласился или нет?

– Согласился, – сказал я, – но извини меня.

– Следовательно, кто закалывает повара и разрезав его на части, варит и жарит, тот делает, что кому свойственно (τά προοὴκοντα)? И кто кует кузнеца, обжигает гончара, тот равным образом делает, что кому свойственно.

– О Посейдон! – вскричал я. – Вот венец мудрости! Что, если б она принадлежала мне, как будто моя собственная!

– А узнал ли бы ты ее, Сократ, – спросил он, – если бы она была твоя собственная?

– Разумеется, – отвечал я, – лишь бы только тебе это было угодно.

– Но разве ты думаешь, что свое можно знать?

– Да, лишь бы ты понимал не иное что-нибудь, потому что начинать-то приходится с тобой, а оканчивать с Эвтидемом185185
  Лишь бы понимал… а оканчивать с Эвтидемом. Связь этих мыслей та, что предложенный вопрос Дионисиодор мог принимать в одном значении, а Эвтидем – в другом. Сократ хочет сказать: смотри, Дионисиодор, так ли ты разумеешь это положение, как разумеет его брат твой, потому что начинать-то приходится с тобой, а оканчивать с ним.


[Закрыть].

– Что почитаешь ты своим? Не то ли, чем владеешь и можешь пользоваться, когда хочешь? Например, быка или овцу ты почитаешь своими не потому ли, что в твоей власти продать их, подарить или принести в жертву какому угодно богу? А на что не имеешь подобной власти, то и не твое?

Заметив, что отсюда выйдет какой-то чудесный результат, и желая скорее услышать его, я отвечал:

– Именно так, Дионисиодор, только это и мое.

– Но что, по твоему мнению, называется животным? Не то ли, в чем есть душа?

– Конечно то, – сказал я.

– И ты соглашаешься, что из животных те только твои, с которыми властно тебе делать все, что прежде говорено было?

– Соглашаюсь.

Тут он умышленно приостановился, как бы думая о чем-то высоком, и потом продолжал:

– Скажи мне, Сократ, есть ли у тебя отечественный Зевс?

А я, опасаясь, чтобы этот вопрос не привел нас к такому же заключению, какое было недавно выведено186186
  Указывается на предыдущее заключение, то есть заколоть повара и проч. – значит делать то, что к кому относится.


[Закрыть], старался избегнуть его по крайней мере скрытой уверткой, бросался туда и сюда и наконец, будто опутанный сетью, отвечал:

– Нет, Дионисиодор187187
  Этот ответ Сократа произвел много споров и недоумений между комментаторами. Нельзя сомневаться, что афиняне действительно поклонялись отечественному Зевсу. Свидетельства об этом собраны Албертом ad Hesychium v. Πατρῷος Ζεύς. Каким же образом Сократ мог сказать о себе, что он не признает отечественного Зевса? По нашему мнению, сын Софрониска здесь обращает против софистов собственное их оружие, то есть опровергает их теми же двусмысленностями, которые составляли всю их мудрость. Известно, что под именем отечественного Зевса афиняне разумели бога-покровителя любви к родителям, но Сократ принимает это название в том значении, что отечественный Зевс есть родоначальник афинского народа, и таким образом отклоняет софизм Дионисиодора.


[Закрыть].

– О, так ты человек жалкий и вовсе не афинянин, когда у тебя нет ни отечественных богов, ни храмов, ни прекрасного, ни доброго.

– Удержись, Дионисиодор, – сказал я, – говори лучше, учи меня без брани. Есть у меня и жертвенники, и храмы, как домашние, так и отечественные, есть в этом роде все, что имеют другие афиняне.

– Стало быть, и у других афинян нет отечественного Зевса?

– Конечно, – отвечал я, – это название не известно никому из ионян: ни тем, которые выселились из нашей республики, ни нам самим. Мы признаем отечественным божеством Аполлона, так как от него родился Ион188188
  Афиняне и ионийцы почитали родоначальником своим Аполлона, потому что от него и Креузы родился Ион, давший свое имя ионийцам. См. Chr. Fel. Baehr. de Apolline patricio 1829. Müller. Vol. 1. p. 244. sq.


[Закрыть] а Зевс называется у нас божеством не отечественным, но блюстительным (ἔρκειος) и братским (φράτριος), подобно Афине, которая также носит имя братской.

– Довольно! – сказал Дионисиодор. – Теперь видно, что у тебя есть Аполлон, Зевс и Афина.

– Конечно.

– И не правда ли, что они твои боги?

– Да, прародители и владыки, – отвечал я.

– Но ведь они твои? Или, может быть, ты не признаешь их своими?

– Что делать! Признаю.

– Следовательно, эти боги суть животные? Ведь ты согласился, что существо, одаренное душой, есть животное. Впрочем, у этих богов, может быть, и нет души?

– Есть, – отвечал я.

– Ну так они животные?

– Животные, – сказал я.

– Потом ты равным образом согласился, что из животных те принадлежат тебе, которых в твоей воле подарить, продать и принести в жертву какому угодно богу?

– Согласился, не могу ускользнуть, Эвтидем.

– Теперь послушай же, – продолжал он, – если Зевс и другие боги – твои, то не в твоей ли власти продать их, подарить и вообще делать с ними что угодно, как с прочими животными?

Пораженный этим словом, Критон, я пал безгласным. Ктизипп хотел было помочь мне и сказал:

– О, ужас, Геракл! Какое прекрасное заключение!

Но Дионисиодор подхватил:

– Что? Ужас Геракл, или Геракл ужас?

Тогда Ктизипп воскликнул:

– О, Посейдон! Страшное слово! Я отступаю; эти люди непобедимы.

Тут уже, любезный Критон, не осталось ни одного человека между присутствующими, который не превознес бы и этой мудрости, и этих мудрецов; а они почти разрывались от смеха, рукоплесканий и радости. Во все прежние разы препорядочно шумели только друзья Эвтидема; теперь же едва ли не подняли шума в честь мужей и не обрадовались даже колонны Ликея. Я и сам, по тогдашнему расположению духа, готов был признаться, что никогда не встречал таких мудрых людей, и, будучи увлечен их мудростью к похвалам и прославлению, обратился к ним и сказал:

– О, как вы счастливы, обладая столь дивным даром, – вы, которые раскрыли важнейший предмет так скоро и в такое короткое время! В ваших умствованиях много прекрасных качеств, Эвтидем и Дионисиодор, но между этими качествами особенно великолепно то, что вы не обращаете внимания на людей почтенных и кое-что значащих, а только смотрите на подобных вам. Ведь я хорошо знаю, что такие умствования могут нравиться весьма небольшому числу подобных вам, а прочие приписывают им так мало достоинства, что скорее постыдились бы опровергать ими других, чем быть самим опровергнутыми через них. Да и тό в ваших рассуждениях представляется чем-то народным и добросовестным, что, не допуская ни прекрасного, ни доброго, ни белого и ничего в этом роде, не признавая никакого различия между одним и другим, вы, по вашим же словам, просто заграждаете людям уста. А что, заграждая уста другим, вместе связываете, кажется, и свой собственный язык, то это делает вас любезными и избавляет ваши умствования от зависти. Но выше всего в вашем деле – та искусственность, по которой каждый человек может изучить его в самое короткое время. Я заметил это, между прочим, обращая внимание на Ктизиппа – как он мог вдруг подражать вам. Такая сторона вашего занятия, конечно, хороша для скорого преподавания, но для разговора с людьми не годится. Если вам угодно послушаться меня, то берегитесь говорить подобным образом в присутствии многих, потому что скоро изученная наука не принесет вам благодарности. Лучше беседуйте только между собой. Когда же вздумаете разговаривать с кем-нибудь другим, то говорите разве с тем, кто заплатит вам деньги. Это самое вы будете советовать и ученикам своим, если хотите быть благоразумными: пусть они никогда и ни с кем не разговаривают, а беседуют друг с другом. Что редко, Эвтидем, то и дорого; вода и высоко ценится, да дешево продается, говорит Пиндар. Однако ж смотрите, – прибавил я, – чтобы меня и Клиниаса принять также в число ваших учеников, – высказав это и еще несколько кратких замечаний, мы ушли.

Теперь рассуди, Критон, не нужно ли и тебе вместе с нами посещать этих двух мужей, если они, по их же словам, могут учить всякого, кто захочет заплатить им, не различая ни дарований, ни возраста, и если – что особенно ты должен знать – они никому, говорят, не препятствуют приобретать выгоды торговли, но каждому удобно передают свою мудрость.

Крит. Да, Сократ, я, конечно, люблю слушать и с удовольствием учился бы чему-нибудь; но боюсь, что принадлежу к числу не тех, которые подобны Эвтидему, а тех, которые, как ты говоришь, охотнее желали бы быть опровергаемыми посредством таких умствований, чем опровергать ими. Я показался бы смешным, если бы вздумал вразумлять тебя; однако ж хочу рассказать, что слышал. Знай, что во время моей прогулки один из тех, которые оставили ваше собрание, подошел ко мне. Это был человек, почитающийся умным и отличным писателем судебных речей.

– Критон! – сказал он мне. – Ты не слушаешь этих мудрецов?

– Нет, ради Зевса, – отвечал я, – там, за множеством народа, ничего не расслышать.

– А стоило бы послушать.

– Для чего? – спросил я.

– Чтобы узнать разговор тех людей, которые ныне принадлежат к числу мудрейших в известном роде речей.

– Что ж тебе показалось?

– Что больше, – отвечал он, – кроме того, что можно слышать от всех подобных болтунов, которые о пустых вещах рассуждают с неуместной важностью.

Это собственные его слова.

– Но ведь философия, – сказал я, – дело прекрасное.

Сокр. Что за прекрасное, добряк? Ничего не стоит. Вот если бы теперь ты был там, то, верно, стыдился бы за своего друга. Какой чудак! Он хочет ввериться этим людям, а они, не думая о том, что говорят, только противоречат каждому слову. Их, как я уже сказал, почитают отличными мудрецами нашего времени; между тем, и самое дело, Критон, и люди, занимающиеся им, весьма низки и достойны смеха.

Крит. А мне кажется, Сократ, что дело-то не заслуживает порицания и что ни мой знакомец, ни кто другой не должен порицать его; напротив, справедливо, думаю, бранят тех, которые в присутствии многих вступают в разговор с подобными учителями.

Сокр. Нет, Критон, это удивительные люди! Впрочем, я еще не знаю, что сказать. К какому роду людей относится тот, кто подошел к тебе и порицал философию? Ритор ли он, то есть один из тех, которые сами умеют подвизаться в судилищах, или сочинитель речей, только высылающий риторов в борьбу и вооружающий их своими речами?

Крит. О, менее всего ритор, клянусь Зевсом. Я не думаю даже, чтобы он когда-нибудь приходил в судилище; однако ж слывет, говорят, человеком сильным в этом деле и сочинителем сильным речей189189
  Под именем риторов греки разумели таких людей, которые лично подвизались в судах и говорили в защиту или против рассматриваемого дела. Svid. s. v. Ρήτωρ τὸ παλαιὸν ἐκαλεῖτο ὁ δήμῳ συμβουλέυων καὶ ὁ ἐν δήμῳ ἀγορέυων, εἴτε ἰκανὸς εῖη λέγειν εἵτε καὶ ἀδύνατος. Посему у Ксенофонта (memor. II. 6) ρήτορες καὶ δημηγόροι – названия синонимические. Если же кто-нибудь из риторов пользовался особенной доверенностью народа, то его называли δημαγωγός. См. Schömann. de Com. Athen, p. 106. Valckenar. diatrib. C. XXIII. p. 251. sqq. Впоследствии к риторам присоединился класс ораторов, которые говорили речи в торжественных собраниях, ἐν ταῖς πανηγύρεσι, по побуждению тщеславия. Таким оратором, между прочими, был и Горгиас, коего именем назван один из Платоновых разговоров. Но кроме риторов и ораторов в Греции были еще так называемые логографы. Они лично не присутствовали в суде, а только писали речи для защищения или опровержения судебных дел. Их-то особенно не любил Сократ, как людей поверхностных, не имевших основательного образования и презиравших истинную науку.


[Закрыть].

Сокр. Теперь понимаю. О таких-то именно людях и сам я хотел говорить. Это те, Критон, которые, по словам Продика, стоят на средине между философом и политиком и почитают себя мудрее всех, чтоб быть и казаться мудрецами особенно в глазах народа; так что, по их мнению, никто, кроме философов, не мешает им пользоваться всеобщими похвалами. Они думают, что если б последних выставить как людей, ничего не стоящих, то победа и венец мудрости уже без всякого сомнения принадлежали бы им. Пусть они и в самом деле мудры, но, захваченные в частных рассуждениях, верно будут ощипаны (κολούεσθαι) Эвтидемами. Впрочем, эти люди и справедливо называются мудрецами: они заимствуют нечто от философии, нечто от политики, и как то, так и другое – не без основания; а заимствуя, сколько нужно, из обеих областей, наслаждаются плодами мудрости без труда и опасности.

Крит. Но ведь они говорят же что-нибудь, Сократ?

Сокр. Ничего не говорят.

Крит. Однако ж речь их имеет какую-то нарядность.

Сокр. Правда, Критон; в ней более нарядности, чем истины. Этих людей трудно убедить, что и человек, и все прочее, находясь в средине между злом и добром и заимствуя нечто от того и другого, бывает лучше первого и хуже последнего. Но если заимствованное взято из двух благ, заключающихся не в одной вещи, то оно должно быть хуже обоих, поколику каждое из начал, давших ему бытие, есть уже добро. А что составлено из двух зол, относящихся к различным вещам, и находится в средине между ними, то – и только то одно – лучше всякого из целых, коих части вошли в состав его. Итак, предположим, что философия и политика – та и другая в своем роде – добро: в таком случае сочинители речей, заимствуя нечто из первой и последней и занимая средину между ними, ничего не говорят, потому что хуже обеих. Но если одна из них – добро, а другая – зло, то они в том отношении будут хуже, а в этом лучше. Словам их тогда бы только можно было приписать некоторую истинность, когда бы оба упомянутые искусства были зло. Но я не думаю, что сочинители речей признают или оба злом, или одно злом, а другое добром. Поэтому, заимствуя нечто из обоих, они действительно ниже каждого порознь. Политика и философия ценны сами по себе, а они – третье звено в отношении к истине – стараются казаться первыми. Впрочем, видно уж простить им это удовольствие; не будем досадовать на них, но постараемся почитать их тем, что они есть. Мы должны быть довольны всяким, кто говорит хоть что-нибудь, носящее характер ума, и усердно трудится над прояснением истины.

Крит. Однако ж, Сократ, я все еще в недоумении касательно своих сыновей и, как всегда, говорил тебе: не знаю, что с ними делать. Младший, конечно, еще мал; но Критовул уже на возрасте и имеет нужду в чьем-нибудь руководстве190190
  Диоген Лаерций (II. 13. 121) упоминает о четырех сыновьях Критона: Критовуле, Гермогене, Эпигене и Ктизиппе. Здесь, по мнению Гейндорфа, Критон говорит о Гермогене и Критовуле. А так как в Эвтидеме Критовул представляется возрастным; то видно, что Платон написал этот разговор незадолго до осуждения Сократа, потому что Критовул, сын Критонов, находился в числе тех Сократовых учеников, которые готовы были взять своего учителя на поруки и внести за него штрафные деньги.


[Закрыть]. Всякий раз, разговаривая с тобой, я убеждаюсь, что безумно заботиться о многих вещах касательно детей, например, о своей женитьбе, чтобы родить их от благородной матери, о деньгах, чтобы оставить им богатство, а не радеть об их воспитании. Но когда смотрю на тех, которые берутся учить людей, то ужасаюсь: мои наблюдения доказывают мне, что всякий из них весьма далек от своего дела. Поэтому, если сказать тебе правду, я не знаю, советовать ли сыну заниматься философией.

Сокр. Ты не знаешь, любезный Критон, что по всякой науке есть много людей пустых, которые ничего не стоят, и несколько дельных, которые дороже всего. Неужели ни гимнастика, ни экономия, ни риторика, ни стратегия не кажутся тебе науками прекрасными?

Крит. По-моему, они весьма хороши.

Сокр. Что ж? Не видишь ли, что каждая из этих наук питает много людей смешных и неспособных ни к какому делу?

Крит. Да, клянусь Зевсом, ты говоришь правду.

Сокр. Но неужели по этой причине и сам ты будешь бегать от всех наук и детей своих не образуешь ими?

Крит. Это было бы несправедливо, Сократ.

Сокр. Итак, не делай, Критон, чего не должно. Хороши люди или худы – пусть себе занимаются философией. Ты только основательнее исследуй самое дело; и если оно покажется тебе худым, устраняй от него не только детей, но и всякого человека, а когда, напротив, найдешь его таким, каким оно кажется мне, то иди за ним смело, трудись – иди сам и, как говорится, веди за собой детей.

ПРИМЕЧАНИЯ