Текст книги "Маркс, коммунизм, революция"

Страстный и резкий язык этих газет и памфлетов родился только сейчас: слова, ковавшиеся для потребностей момента, жалили; фразы, полные нового красноречия, поражали противника как удары дубины. Братья Гонкур, утонченные литераторы и глубокие эрудиты, в упомянутых выше двух книгах не скрывают своих роялистских убеждений, но они не могут не восхищаться литературным талантом революционных писателей. «Они отвечают аристократам площадным слогом, языком, подобранным в сточной канаве, которому они придают гибкость, не лишая его силы, и который они делают разнообразным и послушным, не лишая его яркости, выразительности и уверенности. Пусть вас не введет в заблуждение беглый взгляд на эти газеты, на эти непристойности (ces b… et ces f…), потому что они являются в них своего рода знаками препинания, преодолейте отвращение, и вы найдете, кроме этой манеры выражаться, ловкое мастерство, уменье привлечь народную массу и сделать доступными ее пониманию принципы правления и абстрактные политические доктрины. Вы найдете там выразительный, сочный, мощный язык в духе Рабле, который подкрепляется шуткой или ругательством – всегда кстати, – исключительную подвижность ума, сжатость, логичность и крепкий простонародный здравый смысл… Придет время, когда признают ум, оригинальность и даже, может быть, красноречие – единственное настоящее революционное красноречие – у папаши Дюшена и в особенности у Гебера» [35].

Оружие, поднятое сначала аристократами, было вырвано у них из рук и обращено против них. Их газеты имели очень ограниченное распространение и часто должны были прекращать издание из-за недостатка читателей, в то время как «могущественные Vade Революции» заслужили неслыханную популярность.

Несмотря на успех папаши Дюшена и подобных ему писателей, несмотря на их исключительное влияние на ход событий, нельзя забывать, что роялисты первые украсили свои газеты «цветами плебейского красноречия». Комиссия при Национальном Институте поспешила забыть этот факт в своем докладе о продолжении Словаря французского языка (год IX). «Во время Революции, – говорится там, – преувеличенность понятий породила преувеличенность выражений; красноречием считали необычные соединения несовместимых слов; люди совершенно необразованные или очень мало образованные считали, что они призваны быть ораторами, поэтами, писателями; они хотели привлечь к себе внимание, и так как они не умели сделать этого разумными средствами, которые одобрил бы хороший вкус, то они прибегли к дерзкому языку, который как раз соответствовал их поведению. Они создали варварские слова, искусственные обороты речи и нашли слишком много подражателей, которые напыщенность принимали за величие, а нелепые безрассудства за удачную смелость». Институт повторял нападения, сыпавшиеся в то время со всех сторон на «бесчисленных болтунов, которые появились во время Революции и принесли к нам из всех уголков Франции свои провинциальные слова и выражения, обезображивающие теперь язык Расина и Бюффона» («Décade philosophique», 30 Фруктидора X года). В те времена относились очень презрительно к литераторам, «вышедшим из рядов этой несметной толпы журалистов, рожденных Революцией: молодые приказчики, осташиеся без работы, юные клирики, сбежавшие из семинарий, пытались продавать свое остроумие по два су за полстраницы, и их нанимали самые различные партии, начиная от папаши Дюшена и кончая „Придворным Вестником“ („Courrier de la Cour“)» (Bulletin de Paris, 7 Мессидора X года).

Понятно, что робкие писатели, состарившиеся подобно Лагарпу и Морелле в салонах при старом режиме, возмущались демагогическими речами революционных газет: они слишком шокировали их привычки и академическую благовоспитанность. Но политический деятель или историк, который разбирается в задаче, поставленной событиями перед этими журналистами, который знает, что им надо было овладеть вниманием литературно-неграмотной толпы, разжечь ее страсти и завоевать ее содействие для дела, предпринятого ими, должен принять, что стиль их соответствовал обстоятельствам, и может лишь удивляться, что нашлось столько талантливых писателей, которые для того, чтобы приобрести «ничтожное признание низов и подонков общества», пользовались этим языком, слывшим стертым и устарелым. Ведь революционный журналист и памфлетист – не профессор риторики, следящий за непогрешимостью языка. Прежде чем думать о правилах грамматики и хорошего стиля, он, так же, как драматург, должен заботиться о том, чтобы увлечь толпу, к которой он обращается: он – полемист и должен подчиниться языку, вкусам, привычкам и указаниям своих читателей.

Простонародная речь, уснащенная сочными ругательствами, которою буржуазия и дворянство пользовались как маскарадным костюмом, должна была быть изгнана, как только битва была выиграна. Первым шагом к очищению революционного языка было изгнание приказом правительства непотребных слов «папаши Дюшена», о котором говорилось выше. Начались громкие протесты против «введения или употребления новых выражений, существование которых ничем не оправдано и не нужно… против новомодных оборотов, соединяющих слова, которые с удивлением видят себя рядом… Они введены только благодаря полному забвению всяких приличий, полному смешению всех социальных оттенков, благодаря сатурналиям, которые сделали бездарность эпитетом всякого могущества, и благодаря необходимости унижаться, чтобы избежать преследований» («Mercure de France», Термидор VIII года). Institut de France, который так же, как прежде Академия, считал себя цензором языка, претендовал на честь быть верховным учреждением по чистке революционных слов. «Привести в порядок французский язык – дело Института», – говорится в приведенном выше докладе. «Декада» («La Décade», 20 Мессидора IX года) объявляет, что комиссия Института, которой поручен был Словарь, посвятила свое первое заседание «рассмотрению слов, наново введенных в язык за последние десять-двенадцать лет, с целью сохранить только те, которые признаны будут необходимыми, правильными и благозвучными, а также и те, которые утверждены долгим употреблением».

Гонение на слова и выражения, начавшееся теперь, было не невинным времяпрепровождением литераторов, а серьезным политическим делом; теперь заботились о том, чтобы вытравить из языка, так же как из философии, религии и нравов, всякий след революции: она преследовала, как кошмар, тех, кого заставляла трепетать прежде и кто хотел теперь наслаждаться жизнью. «Каждый раз, как ход наших мыслей приводит нас к рассуждению о человеческой судьбе, перед нами встает Революция», – говорит М-м де Сталь, анализируя это умственное состояние. «Напрасно стараешься перенестись мыслью на берега ушедших времен; …если в этих метафизических странах хоть одно слово разбудит какое-нибудь воспоминание, душевные волнения охватывают вас с прежней силой. И мысль не в силах быть вам поддержкой» [36].

Не удовлетворившись изгнанием ругательств «папаши Дюшена», теперь стали преследовать самые приличные и безобидные слова. «Меркурий» («Mercure»), где писали Фонтане (Fontanès), Шатобриан и члены католической партии, ополчался против таких слов, как nouveauté (новость), enrichisseur (обогащающийся), étroitesse (узость), hommes verveux (энтузиасты, вдохновенные люди), plume libérale (либеральное перо). Он называл это «чудовищным варваризмом» (1 Вандемьера X года).

«Décade philosophique» ставили в упрек ее название и советовали переменить его. Она робко отвечала (в те времена опасно было прослыть революционным): «Если слово décade употребляли во время Революции, то разве за это его следует запретить? Мы согласны, что нельзя слышать без отвращения названия различных партий, это оскверненные слова, и нам хотелось бы, чтобы они были забыты, если это возможно. Но слово „декада“ нельзя причислить к ним. Оно обозначает только деление месяца на десятидневные части. Уничтожены были декады, как дни отдыха, но не декады как таковые» (1 Термидора X года).

Среди этих палачей языка выделяется Лагарп. Он написал брошюру, чтобы выразить свою ненависть к обращению на «ты», которое было навязано ему в 1793 г., и книгу в сто с лишним страниц, чтобы очистить французский язык от революционной грязи. «Прежде, – говорит он, – бездарные писаки поставляли всякому желающему поздравительные, любовные и ругательные письма: существовали стили за десять, двадцать и тридцать су, первый для простонародья, не умеющего ни читать, ни писать, второй – для тех, кто немного учился тому и другому, третий – для щеголей из приказчиков. Этот последний был слогом цветистым: за тридцать су вы получали и глубокомыслие и красноречие. Вот точная иерархия революционного красноречия, оно произвело пять-шесть писателей и столько же ораторов Горы, которые возвысились до стиля в тридцать су… Эти корифеи глубоко презирают своих собратьев за десять су. Бедняги и не подозревают, что настанет день, когда между ними не будут видеть никакой разницы, как не видят ее сейчас между нашими бездарными писателями (écrivains des charniers)». Разнеся таким образом писателей, он принялся за язык: «démocratiser (демократизировать), – восклицает он, – это одно из слов, созданных Революцией. Moraliser – глагол среднего залога, который никогда не обозначал сделать моральным, но – говорить о морали, проповедовать мораль; démoraliser, следовательно, должно означать: прекратить говорить о морали. Fanatiser (возбуждать фанатизм) – выражение не менее варварское, оно противоречит всем правилам словообразования, как если бы мы сказали authentiser, héroiser вместо сделать достоверным, сделать героическим и т. д. Ни одно прилагательное, оканчивающееся на que, не может образовать глагола на iser» [37]. На это ему заметили, что говорят: électriser, paralyser, tyranniser, dogmatiser, canoniser, и что он сам употребляет эти слова.

Мари-Жозеф Шенье (Marie Joseph Chénier) выступил на защиту опальных слов: «Возможно, что многие ненавидят в новых словах только новые идеи и учреждения, – говорит он. – Однако с этим надо быть осторожным, потому что многие слова, которые считают рожденными Французской Республикой, существовали еще во времена монархии… Многие хотели бы запретить слова civique (гражданский) и citoyen (гражданин), как опасные новшества, однако это старые слова». Возраст слова имел мало значения; если только оно употреблялось революционерами, оно считалось уже подозрительным, его судили и выносили ему приговор. «Mercure» (3 Вандемьера IX года) извинялся за употребление слова patriotisme (патриотизм), которое надо было понимать в его первоначальном значении, так как «люди 93 года не знали патриотизма, хотя и говорили о родине». Шатобриан утверждал, что остаешься «холодным при сценах из Горациев, потому что за всеми этими словами: „Как! вы хотите оплакивать меня, когда я умираю за свою родину!“ видишь только кровь, преступления и язык трибуны Конвента» [38].

Несмотря на это дикое преследование слов и выражений, значительное количество из них, проникнув сквозь брешь, пробитую Революцией, продолжало существовать в языке: бессильная злоба грамматиков и пуристов только официально подтверждала рождение буржуазного языка. Нам предстоит изучить это обновление языка в его причинах и следствиях.

Революция призвала новый класс к политической жизни, которую она тут же создавала: государственные дела, решавшиеся до тех пор тайно в королевском кабинете, стали обсуждаться публично в газетах и на парламентских заседаниях. Общественное мнение становилось силой, к нему надо было обращаться за помощью, чтобы поддержать правительство. Эти новые политические обстоятельства требовали также нового языка, который из политических сфер должен был впоследствии перейти в чисто литературную область [39].

Люди, которые во время Революции вершили государственные дела, которые обсуждали их на трибуне и в печати, собрались из разных провинций, они воспитывались вдали от двора и влияния академий и салонов. Другие же, получившие, как Талейран, аристократическое воспитание, сознавали несовершенство языка [40]. Тот язык, на котором они говорили дома, в своих конторах и у себя в кабинете, был язык буржуазии – их друзей и клиентов, а не язык версальских придворных и писателей Академии; последние, находясь постоянно среди людей высшего света и добиваясь их одобрения, старались употреблять только рафинированный язык. Но революционные журналисты и ораторы обращались к иной публике, самим буржуа; они ставили себе целью покорить буржуазию и овладеть ею. Говорили и писали они, конечно, на языке, который слышали вокруг, в свое социальной среде, так же, как «отцы нашего языка» Рабле, Монтень и Кальвин (Calvin), чьи слова и выражения они вернули к жизни в огромном количестве. Политические события, в которые они были вовлечены, разыгрались так неожиданно и стремительно, что, принужденные писать и говорить под давлением момента, они не имели ни желания, ни времени сообразоваться с академическими правилами, выбирать выражения и даже подчиняться самым элементарным правилам грамматики… Они ведь были призваны ниспровергнуть общественный строй, мешавший развитию их класса, и не должны были уважать ни язык ни обычаи литературного общества, ставшего на защиту этого языка. Роспуск Академии, «этого последнего оплота всех аристократий» [41], был логическим следствием событий.

Они писали и говорили, не заботясь о традициях, и вышли из узкого круга, который сковывал изящную речь: невольно, и сами того не подозревая, они в самое короткое время разрушили творение отеля Рамбулье и эпохи Людовика XIV. Без всякого стеснения они пользовались простонародными словами и оборотами, ежедневное употребление которых убеждало в их силе и полезности, и не подозревали, что они были изгнаны из салонов и двора; они привезли провинциализмы со своей родины, они употребляли свои профессиональные и торговые выражения, создавали слова, которых им не хватало, и меняли смысл тех, которые им не подходили. Революция воистину была творцом в области языка, так же как и в области политического устройства, и Мерсье был прав, говоря, что «язык Конвента был так же нов, как положение Франции».

Я доказал цитатами, с какою яростью Вольтер и пуристы до и после Революции во что бы то ни стало защищали вышедший из моды язык XVII в., чтобы дать представление о внезапной языковой революции, совершившейся между 1789 и 1794 гг. Я приведу несколько далеко не полных списков новых и старых слов, которыми в то время обогатился язык, их однако будет достаточно, чтобы показать читателю, что бóльшая часть новшеств, усвоенных с тех пор, была введена в эти несколько революционных лет.

«Они хотели сократить фразы введением новых глаголов, лишающих стиль всякого изящества, не делая его более точным», – говорила М-м де Сталь и в доказательство приводила: utiliser (утилизировать), préciser (определить с точностью, уточнить), activer (торопить, ускорять) [42]. Необыкновенная точность языка XVIII в., которой никогда не достигнет современный язык, перегруженный прилагательными, образами и блестящими, но обычно неточными сравнениями, не была тем качеством, которого искали революционеры: им нужен был образный, выразительный и богатый язык. Так как в аристократическом языке было мало глаголов – они делали глаголы из существительных, не слишком заботясь об их грамматической правильности и идеальной точности их значения. В перечне глаголов, введенных или созданных во время Революции, и других, которые я привожу дальше, я даю за малым исключением слова, вошедшие в употребление несмотря на запрещение Академии.

Républiquaniser (сделать республиканским), practiser (заключить договор), centraliser (централизовать);

réquisitionner (реквизировать);

légiférer (предписывать), égaliser (уравнивать) – «Бастилия, как и смерть, уравнивает всех, кого поглощает» – Ленгэ (la Bastille comme la mort égalise tout ce qu’elle engloutit – Linguet);

Journaliser (писать для газеты), élire (избирать) – этого слова почти не знали до Революции, народ коверкал его на первых выборах, в которых участвовал, и часто можно было услышать, как очень почтенные члены говорили: «On a éli monsieur un tel président» [43] (Мерсье, Неологический словарь), ordonnancer (предписывать), pamphlétiser (сочинять памфлеты), radier de la liste des émigrés (вычеркнуть из списка эмигрантов);

baser (основывать, базировать) – «Это слово – тяжелый, ненужный паразит, оно является самым неудачным из современных неологизмов, до сих пор вместо него употребляли: fonder, établir (основывать, учреждать)… Пусть оно останется для людей трибуны, как крючкотворные обороты для адвокатов» («Меркурий», 1 Жерминаля X года);

Scélératiser (совершать преступление);

juilletiser (действовать, как 14 июля 1789 г., день завоевания Бастилии) – «Когда же народы, по примеру Парижа разрушат Бастилии и повторят июльские дни» (renverseront les Bastilles et juilletiseront), camêléoner (часто менять убеждения);

mobiliser (приводить в действие, мобилизовать);

démarquiser (лишить титула маркиза), démocratiser (демократизировать);

déprêtiser (снять сан священника) – Генеральное совещание Парижской коммуны извещает, что установлен регистр для записи заявлений граждан, желающих сбросить духовный сан, «распопиться» (qui voudraient se faire déprêtiser), détiarer (сбросить тиару, папскую корону), réligionner (делать религиозным), athéiser (делать атеистом);

messe une messe en quatre temps (служить обедню в два счета), domestiquer (приручить);

esclaver une nation (поработить нацию), héroïser (совершать геройства), révigorer (вернуть силу);

viriliser (придать мужественность), enjuponner (привязаться к юбке, к женщине);

gigantifier le péril (чрезмерно преувеличивать опасность);

abominer (внушать отвращение);

soporifier (усыпить);

fabuliser les nouvelles (привирать, рассказывая новости), féruler une assemblée (овладеть собранием);

paroler (дать слово), forcener son langage comme Collot d’Herbois (неистовствовать в своей речи, как Колло д’Эрбуа), paôner (кичиться), léoniser (сделать подобным льву) – «Революции так сильно возбуждают умы, что придают народам львиную храбрость (léoniser les peuples), и тогда они способны уничтожить тиранов» (Мандар – Mandar);

girouetter (вертеться, как флюгер) – глагол очень нужный в те времена, когда убеждения менялись так часто, что Словарь был назван современниками «Словарем флюгеров», fanger (загрязнить), ligaturer un peuple (связывать народ), juvenaliser (подражать язвительному слогу Ювенала);

machiaveliser (действовать в духе Макиавелли);

cromvelliser (стоять за политическую систему Кромвеля);

don-quichotter (донкихотствовать), avocasser (кляузничать);

convulser (конвульсировать);

coquiner (вести беспутную жизнь);

désexualiser (лишать пола);

diamanter (блистать, как алмаз);

enceinturer, rendre enceinte (сделать беременной), pyramider (образовать пирамиду) – «дикость, занесенная к нам из Египта», однако Дидро писал: «ce groupe pyramide bien» (эта группа составляет правильную пирамиду); pantoufler (болтать глупости, лапти плести) – «Национальное собрание заставило короля Коко ограничиться болтовней с королевой об общественных делах» (L’assemblée a réduit le roi Coco à pantoufler avec la reine sur les affaires publiques); М-м де Севинье сказала: «Теперь С… совсем свободен, мы отлично поболтаем» (nous allons bien pantoufler); ébêtir (забить голову), deshumaniser (сделать бесчеловечным), impressionner (повлиять, произвести впечатление), imager son discours (разукрашивать свою речь, делать ее образной);

expressioner par des intonnations (придать выразительность интонацией);

gester (жестикулировать) – Лекэн жестикулировал с благородством, historier (подробно рассказывать), éditer (издавать), tomer (делить на тома) – напр.: tomer plus que ne comporte la matière (делить книжку на большее количество томов, чем это позволяет материал), mystifier (мистифицировать);

agrémenter (украшать);

susurrer (шептать);

futiliser (обесценить);

moderniser (модернизировать);

fanfarer (трубить, рекламировать преувеличенно), mélodier (напевать);

odorer (вынюхивать), subodorer (чуять издалека), hameçonner (поймать на удочку), naufrager (потерпеть кораблекрушение), frugaliser par amour de la République (урезывать себя из любви к Республике), stériliser l’industrie (обесплодить индустрию);

ajourner (отсрочить);

moduler (модулировать), urbaniser une assemblée (придать ассамблее городской вид);

pologniser (подвергнуться горькой участи Польши, разделенной на части);

germaniser (германизировать);

épingler (пришпилить, посадить на булавку) – отсутствие этого глагола оправдывает перифразу Делиля;

Substantiver (придать конкретную форму);

éduquer (дать образование, воспитать);

idèaliser (идеализировать);

égoïser (быть эгоистом, много говорить о себе) – «Нельзя упрекнуть автора знаменитых мемуаров Неккера в том, что он не „эгоизировал“».

Новые существительные и прилагательные нужны были революционерам так же, как и глаголы, революционеры вновь ввели в употребление старые слова, которые исчезли со времени М-м де Севинье и Лафонтена. Многие из них были снова забыты, но еще большее число постоянно употребляется и поныне вопреки предсказанию «Меркурия» («Mercure»), ставшего отголоском грамматиков и пуристов X года и насмешливо справлявшегося: «Где же слова, созданные Ронсаром, дю Белле, дю Барта и многими другими? Что сталось в следующем веке со словами, смело пущенными в оборот Менажем?». Но насмешки их были напрасны: Ронсар, Баиф (Baïf) и их друзья из Плеяды хотели заменить в поэзии латинский язык французским, который ученые считали варварским и неряшливым, неспособным на изящество и пышность, присущие греческому и латинскому языкам, – «тем более, – говорили они, – что он не имеет склонений, стоп и чисел, как эти два языка» [44]. Вместо того, чтобы подражать Вийону и смело слагать стихи на народном языке, поэты Плеяды пошли на компромисс и заимствовали у греков и римлян их метрику и слова, «офранцуживая» их. Их революция удалась: они разрушили латынь так основательно, что и их слова, произведенные от античных, погибли в этом разгроме. Революционеры же, наоборот, ввели в аристократический язык только слова народного происхождения. Эти слова обладают удивительной жизнеспособностью, в то время как жизнь слов, введенных учеными и писателями, непрочна и недолговечна [45].

Словарь Академии VI года, издание которого было объявлено Конвентом, дал буржуазии право поместить в своем «дополнении» 336 новых слов. Это было очень мало, ибо как раз в то время были пущены в ход выражения парламентского языка.

Organisateur (учредитель, организатор), désorganisateur (разрушитель порядка, дезорганизатор), réorganisation (преобразование, реорганизация), agitateur (возмутитель, бунтовщик, агитатор), agitable (подверженный возбуждению, возбудимый), modérantisme (умеренность политической партии, модерантизм) – «его обвиняют в умеренности, чтобы убить умеренные убеждения» (on l’accuse de modérantisme pour tuer la modération), députation (депутация, посольство), député (депутат, выборный), civisme (гражданское чувство), incivisme (недостаток гражданских чувств), propagande (пропаганда), propagandiste (пропагандист), réfractaire (непокорный) – священник или чиновник, отказавшийся дать присягу гражданскому положению о клире; позже это название заменило prêtre insermenté (неприсяжный священник), citoyenne (гражданка), flagellateur des abus (бичующий злоупотребления), suspect (подозрительный – человек, заподозренный в аристократизме), fraternisation des peuples (братание народов), tyrannicide (тираноубийство), légicide (законопреступление), liberticide (губитель свободы), journalisme (журналистика), journaillon (писака, бумагомаратель), désabonnement (отказ от абонемента); logographe (скорописец, тот, кто пишет с быстротой речи), – название газеты, печатавшей отчеты прений Законодательного собрания, ingouvernable (неуправимый), bureaucratie (бюрократия), bureaucrate (бюрократ), aristocrate (аристократ) – «сторонник прежнего строя», aristocratie (аристократия) – «каста бывших благородных и привилегированных, вообще врагов правительства» (определения Словаря Академии VI года). Démocrate (демократ) – «в противоположность аристократу, тот, кто предан делу Революции»; однако контрреволюционная газета «Деяния апостолов» (Les actes des Apôtres, 1789) имела эпиграфом «Liberté, gaité, démocratie royale» (Свобода, веселье, королевская демократия). Négricide (негроубица), négrophilisme (желание свободы негров, негрофильство) – так называлась брошюра в X году, в которой требовали восстановления торговли неграми и их рабства. Множество реакционных и католических изданий того времени восхваляло рабство. Moutonaille, производное от «барана» – mouto (иронически говорится о смелых вождях, ведущих людей, как стадо баранов); salariat (работа по найму), salarié (состоящий на жаловании, наемный работник) – «я знаю только три способа существования в обществе: надо быть или нищим, или вором, или наемным работником» (Мирабо), théophage (богоед), насмешливый эпитет, заимствованный у протестантов, называвших так католиков за то, что они «вкушали тело и кровь Христову» при причащении; у революционеров оно обозначало церковнослужителей; croque-Dieu (пожиратель бога); capucinade (глупое, пошлое поучение); capucinade (капуцинство); gobe-Dieu (ханжа, который часто причащается, богопивец). Agio (ажио, биржевая прибыль), agioteur (биржевой игрок), faiseur (мастер, делец), fricoteur (грабитель, аферист), fricasseur d’affaires (плохой делец), spéculateur (спекулянт), soumissionnaire (подрядчик), capitaliste (капиталист) – «это слово известно только в Париже; оно обозначает богатое чудовище, человека с каменным сердцем, любящего только деньги: когда говорят о земельном налоге, – он насмехается, у него нет ни вершка земли; как можно взять с него налог? Подобно тому, как арабы, ограбив в пустыне караван, закапывают свое золото, боясь, что его отнимут другие разбойники, так и капиталисты запрятали наши деньги» (Dictionnaire anecdotique).

Революционеры создавали слова тогда, когда в них чувствовалась потребность. Sans-culotte (санкюлот), sans-culottides (революционные праздники, пять дополнительных дней), vendémiairiste (роялист участник выступлений против Конвента в месяце Ваидемьере), fructidorien (участник в событиях 18 Фруктидора), thermidorien (участник в выступлении против Робеспьера 9 Термидора), septembrisade (сентябрьские казни), septembriseur (сентябрист), terrorisme (терроризм), terroriste (террорист), vandalisme (вандализм, варварство); Грегуар-де-Блуа в первый раз употребил это выражение в докладе Конвенту: «Я создал слово, чтобы убить вещь», – говорит он в своих воспоминаниях. Язык был в то время орудием разрушения. Защищая артистов, которых хотели обложить налогом, Мерсье говорит: «Для того, чтобы лучше разрушить положение вещей, разрушили и язык» («Tribune publique», octobre 1796). Thélégraphe (телеграф) – «машина, придуманная со времени Революции – нечто вроде воздушной газеты, азбуку которой знает только правительство». Lèse-peuple (оскорбление народа), – «преступление большее, чем оскорбление величества».

Язык обогащается бесконечным количеством необходимых и выразительных слов.

Enleveur (похититель), ossu (костистый), ossatur (костяк, остов), inabordé (непосещаемый), infranchissable (непреодолимый), acrimonie (едкость, язвительность), inanité (тщетность), classement (разделение), classification (классификация), classificateur (классификатор), classifier (классифицировать), gloriole (мелочное тщеславие), élogieux (хвалебный), inconsistant (бессвязный, неосновательный), inéluctable (неизбежный), imprévoyable (непредвиденный), fortitude (нравственная сила), ingéniosité (изобретательность), hébêtement (отупение), engloutissement (поглощение), imagerie (торговля образами, картинами), effarement (смятение, испуг), vulgarité (вульгарность). – М-м де Сталь утверждает, что она первая ввела в употребление это слово. «La famosité de ce soumissionnaire est écrite en lettre de sang» (Дурная слава этого подрядчика записана кровавыми буквами). Brûlement des paperasses de la robinocratie (сожжение старых бумаг робинократии, т. е. юристов). Logo-diarrhée (словоизвержение, многословие) – Вольтер употребил его как-то в частном письме. Oiseux (бездельный, праздный) – было употреблено Мазильоном (Masillon), за что его упрекали в новаторстве; ему был сделан выговор и за то, что он сказал «contempteur des lois» (порицатель законов).

Слово naguère (недавно, намедни), которое было изгнано и заменено выражениями «il n’yapas longtemps, depuis peu» (несколько времени тому назад) было снова принято, как и certes (конечно), на исчезновение которого жаловался Лабрюйер. Отель Рамбулье вел борьбу против слова car (ибо); Гомбервиль (Gomberville) хвастал, что он ни разу не употребил его в своем четырехтомном романе «Полекссандр».

Философия и науки приобрели множество терминов: idéaliser (идеализировать), idéalisme (идеализм), idealiste (идеалист), indifférentisme (индифферентизм, безразличие в вопросах веры), idéalisation (идеализация), idéalité (идеальность), perfectionnement (усовершенствование), perfectibilité (способность усовершенствоваться). Etre suprême (Верховное Существо). – «Робеспьер вздумал провозгласить Верховное Существо Республики, не имевшее ничего общего с богом… Один санкюлот сказал: „Нет больше бога, есть только Верховное Существо“» (Лагарп). Попытались ввести слово sciencé (ученый), но оно было не нужно, так как со средних веков существовало равное ему savant. Англичане, не имеющие этого слова, затруднялись дать название человеку, занимающемуся наукой; они говорили: «изучающий санскрит», «изучающий философию» (student of sanscrit, student of philosophy) и т. д. Недавно они переняли французское savant и создали неологизм scientist.

Слова, незадолго до того вошедшие в язык, во время Революции стали общеупотребительны:

Modernisme (модернизм), naturalisme (натурализм), употреблявшийся в отношении к религии, – религия природы. Sélection (естественный подбор) – слово, вновь введенное из английского языка М-м Клеманс Руайе (Clémence Royer) в предисловии к переводу книги Дарвина; rieniste (отрицатель), nihiliste (нигилист) – создание этого слова приписывается Тургеневу, однако Кастиль (U. Castille), обладавший очень богатым словарем, употребил его в своей книжке «О людях и нравах царствования Луи-Филиппа» («Les hommes et les mœurs du règne de Louis Philippe», 1853).