Текст книги "Желтая долина, или Поющие в терновнике 4"

– Не совсем.

– Это почему же? – спросил Питер, изображая на своем лице сожаление.

– Это связано с твоим приездом, – буркнула Джастина.

Питер замолчал.

– Как ты можешь говорить такое, Джастина? – спросил он после короткой паузы. В голосе его прозвучала обида и боль.

– Ты не находишь, что это жестоко? Джастина вспомнила, как она срочно уехала тогда из Лондона, оставив Питера в полном неведении и все эти годы ни разу не сообщила ему о себе. Это обстоятельство до сих пор вызывало в каждом из них боль и горечь. Джастина почувствовала это, прежняя холодность в ее голосе пропала.

– Да, извини, – тихо сказала она.

Питер испытывал необыкновенную нежность к Джастине, ему захотелось коснуться ее.

– Теперь все хорошо, – сказал он, – я рад за тебя.

– А я за тебя, – ответила она.

Когда аукцион завершился, было уже темно. Они вышли вдвоем и направились к своим машинам. Джастина держала в руках небольшую картину, которую купила совсем по малой цене. Написала ее молодая неизвестная никому художница, но картина понравилась Джастине своей непосредственностью, раскованностью и независимостью в выборе формы, цвета и пропорций.

Питер взял у нее ключи от машины и открыл дверцу. Джастина все еще стояла рядом.

– Мы хотели бы пригласить вас на ужин в воскресенье. Как ты отнесешься к этому? – спросил он.

Джастина пожала плечами:

– Хорошо. Питер улыбнулся:

– Только не вздумай улизнуть, как в прошлый раз! Пообещай! – попросил он.

– Обещаю. Я приду минута в минуту. Питер взял у нее из рук картину и положил на заднее сиденье. Когда он выпрямился, Джастина неожиданно подошла поближе и положила руку ему на грудь.

Питеру был очень хорошо знаком этот жест. Джастина всегда поступала так, когда просила о чем-нибудь. Он почувствовал в душе трепет.

– Прошу тебя, называй меня по имени, – проникновенно сказала она. – А то ты – либо «миссис Хартгейм» либо вообще никак не обращаешься.

Ее глаза, большие и темные, смотрели на Питера с нескрываемой любовью. Прежняя неприязнь куда-то исчезла. Питер больше не злился. Былая страсть вспыхнула с новой силой. Его руки невольно потянулись к ней:

– Джастина…

Он коснулся ее волос, щек, погладил шею. Это она, та самая, пленительная, влекущая. Он даже помнил запах ее волос… Его рука скользнула ниже. Питер крепко прижал ее к себе, так, как умел делать только он. Их губы встретились. Поцелуй был долгим и крепким. Джастина почувствовала головокружение. Она давно не испытывала такого и забыла, что такое наслаждение. Но, вспомнив, что они здесь не одни, Питер встрепенулся и отпустил руки. У Джастины потемнело в глазах. Неожиданно она пошатнулась и стала падать. Питер едва успел подхватить ее. Он взял на руки ее обмякшее тело.

– Боже, как ты чувствительна!

Теперь он уже ни минуты не сомневался: Джастина по-прежнему любит его и страдает…

Она открыла глаза. Лицо ее выглядело измученным, а в глазах была печать долгих страданий и невыносимая боль. Неожиданно Джастина резко высвободилась из его объятий и села в машину.

– Ты сможешь доехать одна? – спросил Питер, когда дверца захлопнулась.

Но она ничего не ответила. Двигатель заревел, машина дернулась, завизжали колеса и Питер едва успел отскочить в сторону.

Воскресенье нужно провести в гольф-клубе, иначе вас не правильно поймут! Это тоже одно из неписанных правил поведения «сливок общества», которое давно уже стало традицией. И дело даже не в самой игре. Сюда приходили целыми семьями, с женами и детьми. Каждый мужчина имел полный набор клюшек для гольфа, по которому можно было без труда определить то положение в обществе, которое занимает их владелец.

Клюшки были хромированные и никелированные, из авиационных титановых сплавов и редких пород дерева. Каждый такой набор, который помещался в специальную сумку, стоил бешеных денег. Человеку несостоятельному нечего было даже и мечтать о том, чтобы попасть в этот элитарный клуб. Ведь клюшки стоили, по мнению обычного человека, целое состояние. Во время игры клюшки ставились вместе с сумкой на небольшую тележку, с которой игрок перемещался по бесконечно длинному полю.

Хотя игра раньше считалась чисто мужской, эмансипация и тут перешла в наступление. Поэтому в последние годы появилось довольно много женщин, которые играли наравне с мужчинами. А в некоторых семьях супруги просто-напросто менялись ролями. Так было и у четы Хартгеймов.

Джастина, которая всю жизнь старалась если и не быть в вихре событий, то во всяком случае не отставать от жизни, вместе с Молли, которую пыталась обучить сложным правилам и премудростям этой игры, находилась далеко в поле.

Уолтера заманить в гольф-клуб не удалось никакими, даже самыми радужными обещаниями, и поэтому Лиону приходилось дожидаться свою жену и приемную дочь в одиночестве. Но в это время, к его радости, подъехала машина соседей и оттуда вышли Питер и Ольвия Бэкстер.

– Скучаете? – поздоровавшись, спросил Питер у Лиона.

– Вот, видите ли, приходится ждать жену.

– А что ж вы не играете? – поинтересовался сосед.

– Да я как-то не могу привыкнуть… Чувствую, что это чисто британская игра. И мое немецкое сердце не лежит к ней. Я больше люблю теннис.

– Но так в чем же дело? – воскликнула Ольвия. – В конце концов, вместо гольф-клуба можно было поехать в теннисный клуб.

– О, нет, мадам, – запротестовал Лион, – для этого я слишком стар. Скорей уж мне придется сломить себя, поехать и купить набор этих клюшек, в которых я, черт побери, никак не могу разобраться.

– По правде говоря, – признался Питер, – я тоже долго в этом ничего не понимал. Считал себя выше буржуазных игр. Театр, видите ли… Но потом задумался и решил, что если жить одним театром, то к старости я буду похож на шизофреника с бешеным блеском в глазах и копной седых волос, напоминающей птичье гнездо.

Лион расхохотался.

– Да уж, к чести моего мужа, – заговорила Ольвия, – он действительно сумел сохранить себя в полном здравии и уме.

– Во всяком случае, пока, – перебил ее Питер.

– Ну теперь вам уже ничего не угрожает, – успокоил его Лион.

– Как знать, как знать… – пробормотал Питер и внимательно посмотрел в сторону игрового поля.

Джастина с Молли отошли еще не очень далеко, и поэтому у Питера была надежда догнать их.

– Ну что ж, я оставляю вас двоих, – обратился он к Лиону и Ольвии, – и надеюсь, что скучать вы не будете.

– Я действительно очень рад, что вы приехали, – обратился Лион к Ольвии и повернулся в сторону Питера. – А вам, мистер Бэкстер, я желаю хорошей игры и полного самообладания.

– Очень актуально, очень актуально, – согласился Питер, – когда мяч не слушается меня, я просто прихожу в бешенство…

V. ОКСФОРД
Ольвия

– Прошу прощения, – сказал Лион, когда они остались наедине с Ольвией, – вечером нам не удалось поговорить… У меня из головы не выходит мысль о том, что я, кажется, о вас что-то слышал. Правда это было давно: я даже не могу припомнить когда.

– Вполне возможно, – Ольвия скромно потупила взор. – Я сама художник и была довольно известна в шестидесятые годы благодаря своим геометрическим картинам.

– О! – удивился Лион. – Весьма польщен. Очень приятно познакомиться с интересным человеком. Но почему вы говорите о себе в прошедшем времени? Насколько я знаю, если художник становится известным, то слава не покидает его до конца жизни. Наверное у вас есть какие-то глубокие причины, раз вы говорите именно так?

Ольвия устало вздохнула.

– Видите ли, – обратилась она к Лиону, – художники, которые остаются известными до конца жизни, обычно до своих последних дней эксплуатируют одну и ту же находку, один и тот же прием, который когда-то принес им славу. А у меня совершенно другой характер. Хоть мои первые картины, благодаря которым я приобрела известность, и были проданы очень дорого – я, так сказать, ни минуты не почивала на лаврах: я продолжала экспериментировать.

– Весьма смелое решение, – отозвался Лион.

– В принципе я согласна с вами, потому что тот стиль, который я открыла, ту же вошел в моду, а так как я в нем перестала работать, то вместо меня в нем сорвали куш десятки других художников, которые нагло копировали мои картины.

Лион вздохнул:

– Невеселая история.

– Что вы, – успокоила его Ольвия, – деньги далеко не самое главное в нашей жизни. Я всегда ценила превыше всего свободу. А если ты имеешь деньги – ты уже не свободен, ты становишься их рабом.

– С вами нельзя не согласиться, – невесело улыбнулся Лион. – Но живопись…

– А что живопись? – поморщилась Ольвия. – Я зная многих художников, которые ценили творчество превыше всего в жизни, а поэтому становились такими же рабами – только зависели не от денег, а от своих картин.

Лион посмотрел на нее с удивлением: такие мысли никогда не приходили ему в голову.

– Да-да, не удивляйтесь, – Ольвия сразу же заметила его замешательство. – Живопись – невероятно опасная вещь. Можете мне поверить: я на себе это испытала.

Лион посмотрел на соседку с нескрываемым интересом.

– Ольвия, а не могли бы вы рассказать о себе поподробнее?

Женщина ненадолго задумалась.

– Еще год назад я бы вам и слова не сказала: я хотела выбросить все это из головы, из своей жизни, забыть и никогда не возвращаться к этому. Но в последнее время… Ну хорошо, – она встрепенулась, – попытаюсь вам рассказать о себе. Но только не обижайтесь.

– На что, позвольте? – Лион удивился.

– Сейчас узнаете, – хитровато посмотрела на него Ольвия. – Все художники, видите ли, очень большого мнения о себе: каждый из них считает себя гением. Я, естественно, не исключение.

– У меня нет оснований не верить вам, – улыбнулся Лион.

– Ну что ж, – Ольвия уселась поудобнее, – тогда слушайте. Я многим занималась в этой жизни. Да-да, не удивляйтесь: ведь я родилась в глухой деревне на юге Англии. Детство мое прошло в мрачные военные годы среди овец, бескрайних лугов и огромных серых камней. Жизнь моих родителей была очень тяжелая и наверное поэтому они, не желая того же мне, во что бы то ни стало, решили выучить меня и отослали в одну из лучших школ для девочек. Но когда после окончания школы я заявила им, что хочу стать художницей, – они были просто в шоке. Отец кричал, что это не женская профессия, а мама была уверена, что я уготовила себе несчастную судьбу.

От этих болезненных воспоминаний по лицу Ольвии пробежала гримаса мучительных страданий.

– Конечно, мать понятия не имела, о чем шла речь, но в своей душе она чувствовала какую-то необъяснимую опасность. И теперь, когда мне столько лет, как было ей тогда, я могу смело утверждать, что она была недалека от истины, но отговорить меня она была не в состоянии, потому что я уже была человеком совершенно иного круга. В тот же год я поступила в высокопочитаемый, – при этом слове Ольвия скептически улыбнулась, – Королевский художественный колледж в Лондоне. Сейчас-то я понимаю, что большого смысла в этом не было. Дело в том, что культурная среда в этом, с позволения сказать, заведении была невероятно отсталой. История искусства, которую нам преподавали, едва доходила до кубизма, причем о нем отзывались крайне отрицательно, а про другие течения мы и вообще ничего не знали, – Ольвия скривилась.

– Ну, я думаю, не стоит так отзываться о своих наставниках, – попытался приободрить ее Лион. – Во всяком случае они научили вас писать картины, насколько я понимаю.

Ольвия криво усмехнулась:

– Именно они довели меня до психиатрической лечебницы.

– Как? – поразился Лион.

– Да очень просто, – Ольвия пояснила. – Когда я закончила этот их колледж, передо мной, естественно, встал вопрос: «Что писать и как?», А я совершенно этого не знала. К тому же мне было совершенно ясно, что я ничего не знаю. Юная, хрупкая и беззащитная, я впала в глубокую депрессию и буквально свихнулась от постоянного страшного беспокойства. Когда меня выписали, я была просто на нуле, по всем параметрам: ни денег, ни работы, ни здоровья, ни знаний. Чем я только не занималась! И швеей работала, и делала дурацкую рекламу… Меня спасло только то, что по вечерам я продолжала рисовать. Это было так, на уровне хобби, то под Матисса, то под Модильяни. Но вопрос: «что делать?» Постоянно висел надо мной, и я понимала: мне необходимо было что-то, что придало бы жизни хоть какой-то смысл. Тогда я случайно узнала про летние курсы по эволюции абстракционизма. Я сразу же записалась на них. О, это было невероятно интересно и прекрасно! Там я впервые узнала про Пауля Клее, услышала правду про то, что на самом деле совершил Мондриан. Тогда-то я и попала в богемную тусовку. Я думаю вам не следует подробно объяснять, что это такое: сами прекрасно понимаете. Постоянные пьянки, беспорядочный секс и нескончаемые бессмысленные разговоры. Тот дурак, этот смешон, того и художником назвать нельзя. Как вспомню… Только мы одни знали, как пишутся шедевры, но по какому-то странному стечению обстоятельств мы их не делали.

Лион рассмеялся.

– В те годы я вообще перестала писать, и если бы не нашла в себе силы порвать с этой бессмысленной жизнью – из меня бы никогда не получился художник. Да, тогда передо мной снова был тупик. Я была в отчаянии, и бесповоротно решила, что перестану писать. Но потом как-то подумала: дай напоследок напишу я еще хотя бы одну картину и всем докажу. Что именно я хотела доказать? Это было не важно, но когда я снова взяла в руки кисть, я просто ужаснулась: оказалось, что я не могу написать ничего, что я совершенно разучилась это делать. Это было просто уму непостижимо. Тогда пришлось искать новую технику. Вот я и стала использовать черное и белое, потому что это были самые резкие цвета, которые я смогла найти. То, что я тогда задумала, теперь называют поп-арт, но тогда я еще не знала этого термина – просто попробовала, и все. Получилось нечто такое, что представляло стабильное и нестабильное одновременно. Я присмотрелась – вижу, что получилось. Вот и подумала: «Дай-ка напишу еще одну». Это придало мне уверенность и силы в себе. Я пошла на работу, преподавала рисунок, а по вечерам стала дальше разрабатывать эту новую свою технику. Однажды я встретилась с галерейщиком, совершенно случайно, и он предложил устроить мне персональную выставку в Лондоне. Я согласилась. Боялась, конечно, немножко, но спасло то, что я относилась к этому несерьезно. Думала так: придут друзья, выпьем шампанского… Помню, сама сидела в зале целыми ночами: оформляла интерьер и экспозицию. Зал был слишком большой, картин не хватило, один угол оставался свободным. Так я, недолго думая, тут же взяла и на месте написала: к открытию выставки там даже краска не успела высохнуть на холстах. Я же говорю, серьезно к этому не относилась, а после выставки была ошарашена: последовал успех и меня заметили даже американцы. Ну, а там и пошло. Следующая выставка была в Нью-Йорке, и все картины еще до открытия были распроданы. Тут меня принимали за равную. Даже Дали появился и очень хвалил. – Ольвия недовольно поморщилась.

– Вам не нравится Сальвадор Дали? – удивился Лион.

– Да, я просто терпеть его не могу, – призналась Ольвия.

– Но ведь его считают гениальным художником! – воскликнул Лион.

– Кто считает? – парировала Ольвия. Лион не нашелся, что ответить, и стушевался.

– То-то и оно, – улыбнулась женщина. – Дали – не художник, а трюкач, но, надо признать, трюкач гениальный.

Они рассмеялись вдвоем. Ольвия взяла со стола стакан с соком и сделала небольшой глоток.

– Я вам наверное чертовски надоела?

– Что вы! – замахал руками Лион. – Продолжайте, пожалуйста, я весь внимание.

Соседка начинала ему нравиться все больше и больше: Лион был в восторге от Ольвии. Он был просто поражен, что женщина, которая, просидев целый вечер у него в гостях, не проронила почти ни слова, предоставив своему мужу часами распространяться о своих театральных делах, на самом деле оказалась не простой серой лошадкой, а ярчайшей личностью: не менее, а скорее даже более интересной, чем ее знаменитый муж.

– Вы наверное сразу стали богатой? – решил подзадорить собеседницу Лион.

– Ну да, – неопределенно махнула рукой Ольвия. – Года через четыре денег у меня было столько, что я могла бы вообще никогда ничего не делать. Это меня и погубило, ну и еще то, наверное, что я женщина.

– Вы о чем? – переспросил ее Лион.

– Да так, через какое-то время на меня набросились критики. Они обвинили меня в том, что я не художница, а просто оптический иллюзионист, и что от моих картин у людей начинаются головные боли, галлюцинации. Даже художники думали, что я пишу свои полотна под трафарет и между собой говорили, что это не имеет ничего общего с живописью. Мои мотивы стали воровать налево и направо дизайнеры, рекламщики. Мои адвокаты ввязали меня в судебные процессы… Очень скоро все это мне ужасно надоело. Я была озлоблена на людей, про себя называла всех «баранами». Ведь они говорили только об узорах, которые видели на поверхности, а не о том, какое впечатление производит на них вся картина. Тогда я бросила живопись во второй раз.

– А вы сильная женщина, заметил Лион. – Находясь на гребне успеха, взять, и вот так резко все обрубить…

– Да… – Ольвия опять задумалась. – В принципе где-то так и было. В Нью-Йорке меня называли суперзвездой, приглашали участвовать на биеннале. Тогда говорили, что мои оптические иллюзии и мерцающие линии воплощают современное искусство. Да, репродукции тех картин теперь печатают в учебниках. – Ольвия помолчала. – Само собой это был удивительный взлет для меня – художника, которого еще за пять лет до этого практически никто не знал. Ведь я тогда представляла из себя классический персонаж – непризнанный художник из мансарды, – она улыбнулась.

– Вы с тех пор больше не брали кисть в руки? – удивился Лион.

– Отнюдь… В том-то все и дело, что я оказалась не настолько свободна, как думала. Живопись оказалась для меня страстью, которая вытеснила все остальное. Постепенно она вытеснила из моего дома (я жила тогда в Лондоне) все понятие нормального быта. Почти каждая моя комната превратилась в мастерскую. В одной стояли законченные работы, во второй – я мазала новые холсты, там постоянно пахло масляной краской, в третьей я делала эскизы. Там стоял большой стол, заваленный газетами, цветной бумагой, карандашами. Я тогда настолько огрубела, что и на женщину не была похожа. Ведь писать картины – это чудовищный труд. Ни разу не было, чтобы я, закончив картину, сказала: «Ну вот, теперь отдохну». Кажется, не было ни минуты, когда бы я не думала о живописи или не работала над картинами. Вообще-то я не воспринимала это как работу – это было то, чем мне хотелось заниматься и то, чем я не могла не заниматься. А снова писать я стала после того как съездила зимой в Египет. Поездка эта была как откровение: ведь я тогда была страшно неуверенна в себе. А тут приехала домой и чувствую, что могу взяться за любую работу и ничего не боюсь. В то время я впервые стала работать с цветом. В Египте я увидела яркие цвета, которые художники тысячелетиями использовали в контрасте с красками пустыни и неба. И мне стало невероятно интересно их использовать самой. Я стала постепенно менять свою палитру, а потом обнаружила, что нельзя оставлять прежней и форму. Потом, постепенно привыкнув к египетским цветам, я обнаружила, что могу и вовсе обойтись без черного цвета. Я помню, для меня это было настоящим открытием: в те годы я была целиком поглощена миром абстрактных видений. Я подолгу обдумывала каждую композицию, прежде чем начать писать картину. Я составляла из раскрашенной бумаги цветовые гаммы, прикидывала их соотношения, каждый цвет специально смешивала сначала в гуаши, потом в акрилике либо масле. Постепенно привыкала к какой-то определенной палитре, узнавала возможности различных комбинаций, составляющих ее цветов. Я к этому подходила очень серьезно: писание картины у меня иногда занимало до двух лет. Ведь если одно цветное пятно не подходило – мне приходилось выбрасывать всю композицию и начинать все сначала.

Лион с восторгом смотрел на Ольвию.

– Вы – великолепный рассказчик! – похвалил он ее. – Далеко не каждый смог бы так захватывающе рассказывать о подобных вещах. Да вам бы книги писать!

Ольвия усмехнулась:

– Я пишу не книги, а картины, то есть… писала.

– Но почему? – воскликнул Лион. – Почему в прошедшем времени? Я прекрасно вижу, что для вас это не хобби, не увлечение и не средство зарабатывать деньги. Это для вас… Это ваша жизнь.

– Я сама думала точно так же, но на самом деле все оказалось далеко сложнее.

– Но почему? – не унимался Лион. – Как могло произойти, что вы оставили свое благородное занятие?

– Очень просто, – Ольвия уже успела спуститься с небес на землю. – Я встретила Питера. – И страстно полюбила его.

– И что же?

– А то, что он – ярко выраженный традиционалист.

– А при чем тут ваше творчество?

– А при том, что я писала абстрактную живопись: ту, которую не признавал Питер.

Лион поразился:

– Неужели такая вещь…

– Вы хотите спросить: «Способна разлучить двух любящих людей?» Еще как. Вы даже себе не представляете, насколько это серьезно. Из-за этого у нас с Питером возникали постоянные скандалы, мы спорили до хрипоты. В конце концов мне стало совершенно очевидно, что мне следует либо бросить Питера, либо бросить писать свои картины.

– И вы?

– Выбрала второе.

– Но почему?

– Потому что я любила своего мужа.

Лион смутился:

– прошу прощения, я наверное выглядел бестактным?

– Не следует извиняться – все в порядке.

– Только еще один вопрос.

– Я вас слушаю, мистер Хартгейм.

– Я хотел спросить, неужели у вас никогда не возникает желание вернуться к своим занятиям живописью?

Ольвия довольно долго потупив взор смотрела перед собой, машинально поглаживая указательным пальцем гладкую поверхность стакана. Наконец она чуть слышно произнесла:

– Мне бы не хотелось отвечать на ваш вопрос.

Молли стояла возле мяча с клюшкой в руке. Джастина внимательно рассматривала ее фигуру, время от времени бросая критические замечания:

– Я же тебе говорила, не выгибай спину. Стой прямо и не выгибайся. Удар должен быть грациозный, но хлесткий. Не надо так сильно сжимать клюшку.

Питер стоял невдалеке от них и с улыбкой наблюдал эту счастливую картину. В спортивных туфлях, белых брюках и легком свитере Джастина выглядела еще более прекрасно, чем всегда. Никто бы не решился дать ей те годы, которые она уже имела за своими плечами. А Молли была сама прелесть!

Питер иногда жалел, что у него нет детей. Бурная молодость, наполненная борьбой, театральными интригами и любовными переживаниями так и не позволила сделать это. А сейчас он чувствовал себя очень одиноким. Их поздний брак с Ольвией больше напоминал взаимовыгодный союз, чем супружество. Наблюдая издалека, он молча завидовал Джастине. Это бесспорно сильная женщина: после тех горестей и страданий, которые она пережила, она все-таки не побоялась снова взяться за создание семейного гнезда. Это у нее получилось. И теперь, как и больно сознавать, она принадлежит не ему, а Лиону. И скорей всего Джастина очень привязана к своему мужу, возможно даже любит его, а он – Питер – один. Ведь настоящая жизнь – это любовь, а у него сейчас этого нет. Раньше была, но тогда он не придавал этому значения. Он был увлечен работой, которой отдавал все свои силы и все свое время.

Ольвия, конечно, прекрасный человек, но ее даже сравнить нельзя с Джастиной. Может быть Питер и любил ее когда-то, но теперь их отношения нельзя было назвать любовными. Питер так глубоко задумался, что не заметил как Джастина и Молли, которые уже закончили свою игру, возвращаясь назад, прошли мимо него. Джастина шла, отвернувшись в сторону, и делала вид, будто не знакома с ним, но Молли узнала своего соседа и поздоровалась. Питер попросил их задержаться на пару слов.

– Иди, я тебя догоню, – махнула Джастина рукой своей приемной дочери.

Она стояла перед Питером и с деланным безразличием смотрела ему в глаза.

– Джастина, – проговорил Питер засохшими губами, – тебе не кажется, что нам следовало бы встретиться наедине, поговорить?

– Может быть…

Она была не в духе. После их встречи на аукционе Джастина просто не находила себе места, чувствуя, что прошлое возвращается вновь. И она испытывала тревогу, даже страх. Джастина знала себя и понимала, что в один прекрасный день она не выдержит… Ради сохранения семьи, ради детей она должна выдержать и не поддаваться своей слабости. Хотя это была не слабость, а нечто большее. Особенно когда Питер находился рядом…

Единственное спасение – не видеть его, но как это сделать? И вот теперь она стояла перед ним такая величественно-прекрасная и донельзя соблазнительная. Хотя это была заслуга ее незаурядного актерского таланта: ведь в душе у нее было полное смятение.

– А ты не меняешься, – с натянутой улыбкой сказал Питер.

«Мне нужно уйти, уйти скорее, – такие мысли роились в голове у Джастины, – иначе произойдет непоправимое».

– Извини, Питер, – сухо проговорила Джастина, – но у меня нет времени – я должна идти.

Не сказав больше ни слова, она быстро пошла по полю, догоняя Молли, успевшую отойти уже довольно далеко.

Солнце слепило глаза. Этот осенний день был необычайно теплым. Питер стоял и, не отрываясь, смотрел вслед удаляющейся Джастине. Ему, привыкшему к ее дорогим и строгим костюмам, женственным и подчеркивающим сексуальность платьям, ее сегодняшний наряд казался необычным. Что ни говори, белый цвет ей чудесно шел: она была просто прелестна.

Питер подумал, что такой тип женщин обычно называют роковыми. Эти женщины всегда прекрасны, они как будто созданы для света, тепла, счастья и любви. Но… чаще всего они не способны принести счастья другим и очень-очень редко бывают счастливы сами.

Когда вечером после репетиции Джастина пришла домой, то в холле она увидела довольно неожиданную картину: Уолтер и Молли сидели вместе на диване и о чем-то увлеченно беседовали. Она с горечью подумала, что раньше это вызвало бы у нее бурную радость: ведь уже давным-давно она не видела ничего подобного – Уолтер все больше и больше отдалялся не только от них, взрослых, но и от своей младшей сестры. Дети были настолько увлечены собой, что не заметили, как вернулась с работы их приемная мать.

Но сейчас Джастину больше интересовали собственные проблемы. Она осторожно закрыла за собой дверь и поспешила к окну. В соседнем доме ничего не было видно – все окна были зашторены. Возможно Питер находится там, а возможно – его не было дома.

В этот день во время занятий со студентами Джастина была страшно рассеяна – такого за ней раньше не замечали. Она все время о чем-то думала, нервничала, невпопад отвечала на вопросы, замечания делала совершенно не к месту.

Роджер Сол сначала попытался наладить с ней контакт с помощью многозначительных взглядов, но Джастина просто не обращала на него внимания. Тогда парень немного расстроился, а под конец и вовсе обиделся. Ведь он, наивный, уже было думал, что у него с преподавательницей наладился тайный контакт. После окончания занятий Джастина сразу же поспешила к своему автомобилю. Роджер попытался перехватить ее для того, чтобы сказать эффектную фразу обиженного молодого человека, которую он продумал до последнего слова на протяжении полутора часа. Но Джастина даже не стала слушать его, сухо извинившись, и тут же уехала.

Она страдала. Чувствуя сильное, почти безумное влечение к Питеру, Джастина испытывала в душе раздвоенность чувств. Она поняла, что уже не может любить Лиона, – как мужчина он вдруг перестал интересовать ее, и это случилось именно тогда, когда появился Питер. Но хуже всего было то, что Джастина прекрасно осознавала: она вряд ли уже когда-нибудь полюбит своего мужа даже если забудет Питера. А он не мог, не хотел жить без любви: особенно в последние дни и недели, когда решил окончательно расквитаться со своей депрессией.

От этого Джастине было еще больнее. Ведь, как бы там ни было, она была и оставалась неотъемлемой частью его жизни. Но она чувствовала влечение к другому мужчине: она любила. Любила того, который промелькнул в ее жизни яркой звездой, но след, оставленный им, был таким глубоким. Джастина поняла, что для нее было бы лучше навсегда отказаться от Питера, не возвращаться к прошлому, не ворошить его. Но чувства не желали подчиняться разуму.

Она пыталась убедить себя в том, что все происходящее – просто нелепость. Однако эти усилия не приводили ни к чему: Питер по-прежнему манил и пленял ее. Последние годы, как выяснилось, нисколько не угасили ее порывов. Джастина решила, что нужно что-то предпринять. Иначе эта неопределенность может привести к непредсказуемым результатам или просто свести с ума. Нужно либо навсегда порвать с Питером, либо решиться на что-то… Только на что?

Мысли ее лихорадочно перескакивали с одного на другое. «Поговорить с ним, встретиться в укромном месте. Нужно расставить все на свои места, определиться – иначе нельзя. Так, как я вела себя в гольф-клубе, вести себя дальше невозможно».

Джастина направилась к телефону и набрала номер. У Бэкстеров было занято.

Вот уже сутки Питеру было не по себе. Он прекрасно понимал, что Джастиной владели те же чувства, что и им. Как бы она ни старалась казаться сухой и неприступной, он прекрасно понимал, с чем связано ее странное поведение. И он уже больше не мог сдерживать себя, да и Джастина мучается – это совершенно определенно. Им нужно встретиться наедине, им необходимо свидание. Хоть на час, хоть на минуту.

Только это может внести в их жизнь какую-то определенность, а иначе…

Надо позвонить ей и договориться о встрече. Питер взял в руки телефон, но в то время, когда он пытался дозвониться Джастине, она усердно набирала его номер.

Короткие гудки.

Питер снова и снова нажимал кнопки, повторял один и тот же код. Опять короткие гудки. Да что же это такое? Не может же служанка так долго занимать телефон, да и на Молли это не похоже. Неужели это Джастина так долго болтает с какой-нибудь подругой? О-о, тогда стоит задуматься: женщина, которая долго разговаривает по телефону – это…

А может, это Лион? Нет, он еще не возвращался. Питер давно уже сидел возле окна, но не видел его машины.

Наконец Питер услышал в трубке длинные гудки.

– Слава Богу, – выдохнул он. Вот он, долгожданный голос:

– Слушаю…

– Это я, – жарко прошептал Питер. – Встретимся завтра в мотеле «Кристофер», что по дороге в Глостер. Ровно в шесть часов вечера, не забудь, – выпалил он на одном дыхании и, не дожидаясь ответа, бросил трубку.

Джастина стояла, как оглушенная, держа в руках телефонную трубку, из которой уже больше минуты раздавались короткие гудки.

Питер, желанный, обожаемый, самый любимый на свете. Осознание того, что она вскоре будет ласкать и обнимать его, целоваться с ним, едва не сводило ее с ума.