Текст книги "Горлов тупик"

Глава девятая

На очередном совещании министр Игнатьев теребил незажженную папиросу и бубнил по бумажке, глухим монотонным голосом:

– Ход следствия по делам, находящимся в нашем производстве, оценивается правительством как явно неудовлетворительный. Пора, товарищи, снять белые перчатки и, с соблюдением осторожности, прибегать к избиениям арестованных.

Капитан Любый с любопытством наблюдал, как трясутся у министра руки и дергается правое веко. Накануне Федька Уралец поведал свистящим шепотом, что Сам устроил Игнатьеву разнос, мол, ты не чекист, ты буржуа, бонза, разленился, разжирел, бегемот. «Чистеньким хочешь остаться? Чекистская работа не барская, а мужицкая. Не добьешься признаний – укоротим тебя на голову!»

Министр больше напоминал верблюда, чем бегемота. Худощавый, сгорбленный. Серые толстые губы вяло шевелились, будто жевали сухую пустынную колючку. Слово «избиения», очевидно, встало у него поперек горла, он запнулся, откашлялся, пошелестел страницами и механическим голосом продолжил:

– Согласно указаниям правительства необходимо усилить допросы, особенно о связях с иностранными разведками, с этой целью подобраны из числа сотрудников тюрьмы работники, могущие выполнять специальные задания.

Игнатьев пришел в органы из партийного аппарата, типичный бюрократ, хитрый, трусливый, тусклый. Отсиживался в своем кабинете за двойными дверьми, перебирал бумажки, читал протоколы и составлял по ним докладные. Первый за многие годы руководитель органов, который никого пальцем не тронул, ни разу на допрос не заглянул. Ягода, Ежов, Берия, Абакумов кровищей не брезговали, обрабатывали клиентов самолично, хотя тогда, как и сейчас, по закону бить арестованных запрещалось.

«Забавно, – усмехнулся про себя Влад, – особенно вот это: «с соблюдением осторожности». Законы не меняются, потому что ничего не значат. Люди тоже ничего не значат, но меняются кардинально. Те, прежние, плевали на законы, выполняли волю Самого, беспрекословно подчинялись приказам. Эти, нынешние, все чаще оглядываются на законы, пытаются опереться на них, а от выполнения приказов увиливают. Не понимают, что происходит. Сам приказывает бить, но им боязно, того гляди перестараешься, и клиент отбросит копыта, как Этингер. Бить или не бить – вот в чем вопрос. Тоже мне, принцы датские!»

– Сегодня наша главная задача, – тоскливо продолжал Игнатьев, – выбить признания, собрать весомые улики и неопровержимые доказательства связи между медицинским терроризмом и еврейской нацией. Без этого невозможно построить достаточно крупный солидный заговор.

Любый погрузился в собственные размышления, почти не слушал министра, однако последняя фраза заставила его насторожиться: «Что он несет? Что значит – построить?»

В голове застучал текст докладной на имя Самого: «Считаю долгом офицера и гражданина довести до Вашего сведения, что министр Игнатьев, выступая на совещании спецгруппы следователей Следственного управления по особо важным делам, заявил: нашей задачей является построить заговор. Прошу заметить: не раскрыть и разоблачить, а именно построить, то есть сочинить, сфабриковать, из чего напрашивается естественный вывод, что министр отрицает сам факт существования сионистского заговора, глобального и всеохватного, направленного против нашего советского государства, причем делает это публично, открыто, хотя и в завуалированной форме».

Игнатьев поднял глаза, внимательно оглядел присутствующих и произнес довольно бодро, уже не по бумажке:

– Работаем без души, товарищи, без огонька, неуклюже используем противоречия в показаниях заключенных, чтобы добиться их признаний, не умеем так задавать вопросы, чтобы они не могли отвертеться. А ведь факт существования глобального заговора западных спецслужб и сионистского подполья, стремящихся посредством врачебного террора вывести из строя руководителей СССР, является очевидным и неоспоримым.

Любый украдкой оглядел кабинет. Застывшие лица ничего, кроме почтительного внимания, не выражали. Он задвигал желваками, быстренько прожевал и проглотил свою воображаемую докладную. Нельзя делать поспешных выводов, так и вляпаться недолго. Он понял, как сильно устал, как надоели ему эти ничтожества. Их примитивные мозги не вмещают масштабов происходящего. Они не способны логически мыслить, анализировать, обобщать.

Он поерзал на стуле, уселся поудобней, придал лицу такое же почтительно-внимательное выражение, как у всех, и стал думать о Шуре, вспоминать прошлое свидание, предвкушать следующее.

Он не торопил события, ухаживал, как положено. Гулял с ней по Парку культуры, водил в кино, в цирк, в Театр оперетты, кормил обедами в «Метрополе» и в «Праге». Она приходила на свидания в одном и том же темно-синем платье, скромном, но вполне приличном, правда, чулки и ботинки такие, что перед походом в театр он принес ей две пары шелковых чулок и черные замшевые туфли на каблуках. Она за все благодарила по десять раз, глядела на него распахнутыми влажными глазами, которые казались неправдоподобно синими то ли из-за цвета платья, то ли от восторга.

В парке она весело повизгивала на каруселях и упоенно поедала мороженое. В цирке до слез хохотала над клоунами, ахала и сжимала его руку, когда дрессировщица входила в клетку с тиграми. В ресторанах жмурилась, медленно смакуя каждый кусочек шашлыка и котлеты по-киевски.

Стояли последние дни золотой осени, в небе ни облачка, на солнце тепло почти по-летнему. Прохладным и ясным воскресным утром он пригласил ее в Серебряный Бор. Там у пристани их ждал небольшой спецкатерок со спецбуфетом и уютной, обитой малиновым плюшем, каютой. Кроме них, пассажиров не было. Они завтракали бутербродами с севрюгой и черной икрой. Буфетчик завел патефон, под первые аккорды танго «Брызги шампанского» Шура вскочила и закружилась по палубе. Он молча, исподлобья, наблюдал за ней, спокойно допил свой кофе, докурил папиросу, медленно, как бы нехотя, поднялся. Она, не останавливаясь, улыбнулась ему. Он поймал ее руку, рывком притянул ее к себе, крепко обнял за талию и повел в каюту.

* * *

В Афинах, как только подвезли трап, в салон зашли врач и медсестра. Летчик еще в воздухе через греческого диспетчера связался с советским посольством. Кручине это не понравилось, он накинулся на стюардессу:

– Зачем? Я не просил!

Та испуганным шепотом сослалась на военного атташе, мол, его инициатива, его ответственность, и удрала.

– Сволочь! – тихо выругался генерал.

Кручина помешался на секретности, любую, даже самую безобидную информацию о своей персоне считал государственной тайной. У него в голове мгновенно сложилась схема очередной подлой интриги военных.

Отношения между ГРУ и ПГУ были традиционно скверными. Военный атташе воспользовался случаем, под видом заботы и дружеского участия решил выставить начальника ПГУ слабаком. Разумеется, для посторонних, для афинских диспетчеров, настоящее имя и должность занемогшего транзитного пассажира останутся тайной, а вот посольские наверняка что-то разнюхают, и поползет слушок. Кручина дорожил не только здоровьем, но и репутацией идеально здорового, крепкого, выносливого человека.

Юра взглянул на часы. Ему очень хотелось смыться, он и так стал невольным свидетелем слабости начальника, а тут еще врач наверняка попросит Кручину раздеться и наболтает много чего секретного. Но главное, таяло драгоценное время, отпущенное на покупки во фри-шопе.

– Товарищ генерал, я могу идти?

– Останься!

Юра послушно опустился в кресло напротив кушетки и подумал:

«Как же я заявлюсь домой с пустыми руками? Сразу после Нового года, без подарков! Через пару дней отправят назад, и гуд бай до апреля».

Врач, молодящийся хлыщ с прикрытой жидкими крашеными прядками лысиной, произнес со сладкой улыбкой:

– Ну, голубчик, давайте знакомиться. Меня зовут Геннадий Леонидович. А вас?

– Владимир Александрович. – Кручина нарочно вывернул наизнанку свое имя-отчество: слабенькая, а все-таки конспирация, и нехотя пожал протянутую кисть.

– На что жалуемся?

– Ни на что.

«Злится, – заметил про себя Юра, – врачей терпеть не может, тем более таких, нагло-снисходительных».

Красотка-медсестра в коротком белом халатике, в облаке дорогого парфюма, блестя перламутровыми ногтями, закрепила на генеральской руке манжет тонометра. Юра увидел, как стрелка проползла по кругу. Давление и пульс оказались повышенными, но не слишком.

Врач попросил генерала расстегнуть рубашку, приложил фонендоскоп к его белой безволосой груди, долго, сосредоточенно слушал, хмурился, наконец изрек:

– Нужно срочно сделать кардиограмму.

– У меня здоровое сердце. – Кручина побагровел.

– Ну-ну, голубчик, зачем так нервничать? – Врач панибратски похлопал его по плечу. – В вашем возрасте…

Юру коробил приторный тон, манерное «голубчик». И между прочим, этот наглый хлыщ с «Лонджином» на запястье выглядел если не старше Кручины, то его ровесником, так что насчет возраста ему точно следовало заткнуться.

– Свободны! – прошипел генерал и принялся застегивать рубашку. – Юра, проводи их.

– Александр Владимирович, давайте успокоимся, – врач тронул его руку, – смотрите, какой у вас тремор.

– Владимир Александрович, – поправил Юра и добавил нарочито вежливо: – Будьте любезны, к выходу.

В узком проходе сестра задела Юру твердой грудью. Пока шли по первому салону, врач все оглядывался:

– Я не понял, что не так? Я выполняю свои обязанности, состояние тяжелое, я не отвечаю за последствия!

У выхода на трап он резко остановился, развернулся всем корпусом, уставился на Юру:

– А он вообще кто?

– Всего доброго.

– Нет, погодите, – врач схватил Юру за локоть, – мне же ничего не объяснили, только сказали: наши военные специалисты, особо секретная миссия…

Уфимцев молча отцепил его пальцы и посмотрел в глаза. Врач охнул и попятился к трапу.

На покупки остался час. Промчавшись мимо бара, Юра заметил у стойки на высоком табурете мощную спину атташе. Рядом высились груды пакетов. Во фри-шопе столкнулся с послом. На его лице читались знакомые сильные чувства: обида (ну, живут, гады!), гордость (а я вот элита, мне доступно то, что миллионы у нас в Союзе видят лишь в кино да во сне), озабоченность (правильно ли потратил бесценную валюту, не просчитался ли?).

На всех континентах по этой напряженной гримасе, по тревожному, шарящему взгляду легко угадывался соотечественник. Дипломаты, журналисты-международники, сотрудники Внешторга, облетевшие полмира, знали наизусть фри-шопы всех международных транзитных аэропортов, но каждый раз шалели от изобилия, теряли голову, будто попали впервые и больше такого шанса не будет.

Посол уже изрядно отоварился, забил тележку доверху алкоголем и блоками сигарет и теперь сосредоточенно изучал уцененные футболки. Они оба сделали вид, что не заметили друг друга. Один из неписаных законов: нельзя мешать товарищу в такой ответственный момент.

Юра побежал дальше. Вере – ее любимые духи и маленькую театральную сумочку. Маме – вязаный дымчато-серый жакет из мягчайшей пушистой ангорки, легкий и теплый, как оренбургская шаль. Глебу – джинсы. К пятнадцати годам сын, акселерат, догнал его не только ростом, но и объемом талии. Наспех примеряя твердые, как картон, штаны, Юра подумал: «Глеб толстый для своего возраста или я худой для своего? Нет, мы оба нормальные, просто меня Африка подсушила, подкоптила».

Из зеркала в примерочной на него смотрел мрачный, крепко загорелый тип. Нуберрийцы называли белых «мзунгу», то есть «призрак». Для них живой человек не мог иметь такой цвет кожи. Юрин информатор, сотрудник тайной полиции Исса, недавно заметил: «Смотри, ты все меньше похож на мзунгу, скоро станешь совсем живым, из плоти и крови, как мы». Задубевшая коричневая кожа странно контрастировала с голубыми глазами и седым бобриком волос. Лицо напоминало негатив. При беспощадном освещении было особенно заметно, как он изменился. Не то чтобы постарел, скорее огрубел. Все увиденное, пережитое наложило свой темный отпечаток, остудило глаза, сжало губы. Впервые он поймал себя на том, что фри-шоп не вызывает прежней радостной лихорадки. Подарки, шмотки он покупал по инерции, от этого стало грустно и слегка тревожно.

«Ты просто устал, – сказал он себе. – Долгий перелет, две подряд бессонные ночи, сложные разговоры с Кручиной – конечно, это мешает осознать, что через несколько часов будешь дома, увидишь жену, сына, маму. Нет, пожалуй в другом порядке – маму, сына, жену. Мы с Верой скверно расстались, мы на грани развода».

Перед посадкой он успел прихватить четыре упаковки колготок для мамы и жены, бритвенные лезвия и пару блоков «Данхилла» для себя, несколько шоколадок и конфетных коробок – мелкие взятки секретаршам.

Остаток пути все мирно проспали: посол и атташе в первом салоне, Кручина – во втором на кушетке, Юра – возле него в кресле.

* * *

Новогодние халтурки Антон отыграл неудачно, то текст забывал, то грим тек и борода отклеивалась. Обычно он легко выкручивался, импровизировал, и в итоге получалось отлично. А тут вдруг растерялся, запаниковал. Это самое худшее, что может случиться с актером. Дети в зале ничего не заметили, смеялись, хлопали, но Антон остался собой недоволен, испугался, что теряет форму. А впереди кинопробы, надо собраться, напитаться положительными эмоциями.

Он ждал звонка с киностудии. Поскольку на Ракитской телефона не было, с ним обычно связывались по родительскому номеру. Мать любила поиздеваться:

– Я тебе что, секретарша? Никто не звонил! Никому ты на фиг не нужен!

– Мам, ну, не может такого быть!

– Хочешь сказать, я вру?

– Нет, ты, наверное, просто забыла.

– Хочешь сказать, я из ума выжила?

– Нет, не выжила, но забыть могла, я же просил тебя все записывать.

– Я тебе что, секретарша?

Такие разговоры обычно заканчивались ором и скандалом. Отец не издевался, но был глуховат, соображал туго и трубку брал редко. Чтобы узнать, кто звонил, приходилось заезжать к родителям, и лучше не с пустыми руками.

После Нового года фиг что купишь, но кое-какие запасы нашлись дома. Он потихоньку припрятал в сумку банку лосося, коробку шоколадного ассорти и непочатую бутылку польского шампуня. К родителям отправился нарочно попозже, чтобы долго не сидеть. Вытащил из сумки только банку лосося, остальное решил приберечь. Минут сорок терпеливо слушал мамашин бред, жалобы на самочувствие, гадости о сослуживцах и соседях, язвительные замечания о семействе Ласкиных, в общем, все как обычно. Наконец решился задать заветный вопрос:

– Мам, мне кто-нибудь звонил?

Поскольку ритуал под названием «проявить уважение к родителям» был честно отыгран, она нацепила очки, взяла блокнот и прочитала:

– Светлана со студии. Сценарий еще не утвердили, режиссер в санаторий уехал, пробы переносятся на конец января.

Звонок помрежа Светы был, в принципе, хорошим знаком. Если бы раздумали пробовать, вообще не позвонили бы. Конечно, от проб до роли дистанция огромного размера, потом опять придется ждать звонка, но это потом, а пока можно расслабиться.

– Виктор Вячеславович ждет тебя в пятницу, – продолжала мать. – Тоже, что ли, со студии?

– Мг-м, – соврал Антон.

«Виктором Вячеславовичем» была Тоша. Когда она хотела встретиться с ним, ее соседи по коммуналке, Вован или Толян, звонили родителям или на работу, в Дом пионеров. Тоше нравилось играть в конспирацию. Антон это только приветствовал, мать делала стойку на каждый новый женский голос, приставала с расспросами, могла ляпнуть что-нибудь при Ленке.

С Тошей он познакомился на дне рождения своего бывшего сокурсника Мишки Гончарова, сына народного артиста СССР, звезды советского кино, любимца самого Брежнева.

День рождения праздновали на даче. Огромный дом, участок – бескрайняя березовая роща. Мангал, шашлыки, водка, «Битлз» и «Роллинг стоунз» из импортного кассетника. Собралась куча народу, кроме сокурсников с женами и подругами еще толпа каких-то незнакомых личностей, в основном женского пола. Среди них Тоша. Она показалась Антону нереально красивой, даже на фоне юных киношно-театральных див. Невесомая пепельная блондинка в чем-то голубом, летящем, полупрозрачном. Он не стал ждать, когда их познакомят, сразу начал игру в гляделки и к полуночи поздравил себя с победой. После медленного танца среди берез под песню «Мишель» они очутились на втором этаже в одной из многочисленных комнат. Тоша по-хозяйски задернула шторы и заперла дверь на крючок.

Ленка тогда была на девятом месяце. Антону приходилось по сто раз в день прикладывать к ее пузу то ладонь, то ухо, бурно умиляться, улавливая там внутри некое шевеление. Конечно, ребенка он хотел, особенно мальчика. На улице, на людях, он бережно придерживал супругу под локоток, гордился, что это гигантское пузо – его произведение, он автор, он будущий отец, а стало быть, настоящий мужик. Дома, наедине с Ленкой, ему делалось нестерпимо скучно.

С Тошей скучать не приходилось. У них было много общего, даже детские имена похожи. Тоша и Тосик. Для семьи имелась надежная отмазка: съемки – ночные, дневные, выездные. Однажды он придумал межреспубликанский слет руководителей детских самодеятельных коллективов в подмосковном пансионате и слинял от жены на трое суток. В другой раз наплел, будто известный полуопальный режиссер дал ему небольшую роль со словами. Фильм про войну, неделя съемок в колхозе под Смоленском. Все это время он провел в Марфино, на чужой даче. Подруга Тоши оставила ей ключи. Антон заранее сочинил сюжет фильма и подробности своей роли, вернувшись, развлекал Ленку байками о деревенской жизни съемочной группы, выдал свежую подборку киношных анекдотов и спел матерные частушки из репертуара колхозников. Ленка рассказала все маме и деду, те, как положено интеллигентным людям, обожали полуопального режиссера. Они слишком настырно приставали к Антону с расспросами, он запаниковал. Нет ли у них знакомых в киношной среде? Не владеют ли они какой-то посторонней информацией? Уж не допрос ли это? Чтобы разрядить внутреннее напряжение, он кинулся в атаку на режиссера: характер отвратительный, бесконечные капризы, издевательства на площадке, а талант, между нами говоря, с ноготок. Они легко поддалась на провокацию, принялись доказывать, что режиссер гений. В общем, импровизация удалась. В придачу к шальной неделе он еще дважды переночевал у Тоши под предлогом ночных озвучек. Фильм, разумеется, лег на полку.

Та история не напугала его, не напомнила об осторожности, наоборот, взбодрила. Антон знал, что он гениальный актер, к тому же умный и везучий. Благодаря Тоше он открыл в себе новые прекрасные качества: смелость, бесшабашность, шальной кураж.

Однажды Тоше захотелось сходить в зоопарк. У Антона здорово получалось изображать разных животных, он устроил представление для Тоши. Перед вольерами и клетками топал, как слон, чесался и гримасничал, как мартышка. Тоша корчилась от хохота, а когда вышли из зоопарка, ей срочно понадобилось отлить. В общественный туалет она зайти брезговала и жалобно попросила: «Давай, забежим к тебе, а? Тут ведь совсем рядом, два шага! Не могу больше, лопну сейчас!»

Ленка с ребенком жили на даче, теща взяла отпуск, уехала к ним. В Москве остался только дед, он с утра до вечера торчал в своей клинике. Антон на всякий случай зашел в телефонную будку, набрал номер. Никто не ответил, но он все равно волновался. Тоша успокаивала: «Мы только на секундочку!»

«Секундочка» растянулась на пару часов. В пустой квартире было тихо, чисто, прохладно. Лучше, чем у Тоши в коммуналке. Там с ней в смежной комнате жила бабка, старая, глухая, но глазастая, она блюла моральный облик внучки, кавалеров приводить запрещала, обо всем докладывала Тошиному отцу, а ему уж точно не следовало знать, что у любимой доченьки бурный роман с женатиком.

Через несколько дней они опять оказались на Пресне и опять зашли. Тошу эти авантюры забавляли, а Тосику было боязно, впрочем, чувство опасности только добавляло перцу их свиданиям.

Один раз чуть не спалились. Антон совсем забыл, что у какого-то родственника есть ключи. К счастью, вовремя услышали. Тоша залезла в шкаф, Антон вышел из комнаты в трусах, зевая, сообщил, что отсыпается после ночной съемки, повел гостя на кухню, чай пить, дверь закрыл, отвлек разговорами. Пока свистел чайник, Тоша выскользнула из квартиры. Потом говорила: «Эх, надо было остаться, объяснить, что мы тут репетируем, получилось бы прикольно!»

На Таганке Антон заметил Ласкиных еще в гардеробе, в очереди. Сердце, конечно, заколотилось, но он взял себя в руки, отвернулся, спрятался за чужие спины, прикрылся своей курткой и Тошиной дубленкой. Тоша вдруг вспомнила, что ей нужно срочно позвонить, помчалась на улицу к автомату раздетая, вернулась, когда гремел третий звонок. Он еще немного понервничал, пока ждал ее в опустевшем фойе.

В зал они влетели в последнюю минуту. Свет медленно гас.

В партере он увидел два знакомых затылка. Ласкины сидели впереди, на четыре ряда ближе к сцене. Он постарался расслабиться, принялся перебирать и поглаживать в темноте Тошины теплые пальчики.

Чутье у Тоши было звериное. Улови она его напряжение, поймай направление взгляда, догадалась бы, могла спровоцировать столкновение лицом к лицу – просто так, для смеха. «Ну, Тосик, представь меня родственникам твоей драгоценной супружницы. Здрасти-здрасти, какая радость, какая приятность!» Она обожала конфузить людей.

В антракте Тоша рванула в сортир, а он остался сидеть, низко опустив голову, углубившись в программку. В общем, обошлось.

До новогоднего семейного застолья он не волновался, но разговор с тещей вывел его из колеи. Он запаниковал: вдруг все-таки заметили?

Помогла система Станиславского. Антон полностью перевоплотился в примерного семьянина. Волшебная метелка расчистила реальность, вымела Тосика и Тошу из пятнадцатого ряда партера. В тот вечер он не был в театре, никакой Тоши не существовало. Надежда Семеновна делилась театральными впечатлениями с образцовым зятем, верным мужем и заботливым отцом, который давно мечтает посмотреть легендарный спектакль вместе с любимой женой.

Антон настолько здорово это сыграл, настолько глубоко вошел в роль, что не сразу из нее вышел и был искренне возмущен, почему его, такого честного, такого безупречного, не хотят прописывать на Ракитской, и как Ленка смеет на него дуться?

Она с ним не разговаривала, будто он в чем-то виноват. Однажды разбудила среди ночи, попросила помочь вымыть Никите попу, но таким тоном, что его аж холодом обдало под теплым одеялом. Помогать не стал. Пусть знает: с ним так нельзя! Пусть сама справляется! И вообще, не мужское это дело – младенцу сраную задницу мыть.

Потом до утра он не мог уснуть, в голове опять зашевелился зловредный вопрос: вдруг счастливый билетик соврал и Ласкины все-таки видели его в театре с Тошей?

В родительской квартире было нестерпимо жарко, душно, пованивало вареной капустой и грубым хозяйственным мылом. Зимой мать закупоривала все окна, форточки не открывала, боялась сквозняков. Антон ерзал на табуретке, поглядывал на часы.

– Этот Викславыч про какую-то Аврору говорил, – подал голос отец. – Мол, передайте, чтоб Аврору обязательно привез.

– Не бухти! – одернула его мать и уставилась на Антона поверх очков: – Кто такая Аврора?

– Крейсер!

– Который в Ленинграде? – Отец вытаращил глаза.

Антон кивнул:

– Он самый!

– Сынок, ты че это из нас дураков делаешь? – Мать надулась и покраснела: – Думаешь, старые стали, так с нами все можно?

– Мам, да шучу я! Кинокамера так называется, «Аврора», – терпеливо объяснил Антон и усмехнулся про себя: «Интересно, зачем Тоше понадобилась камера? Что на этот раз она придумала?»

– У них там на студии своих, что ли, нету? – не унималась мать.

Антон стал плести, что планируется особенная съемка, нужна любительская камера, а на студии только профессиональные. Мать поджимала губы, чуяла подвох.

– А у тебя-то камера откуда? Когда это ты, интересно, успел купить такую вещь дорогую?

– Ласкины нам с Ленкой на рождение Никиты подарили. – Антон опять взглянул на часы и зевнул во весь рот: – Мам, пап, поеду я, поздно уже.

Он оделся, вылетел из квартиры на свежий воздух, продышался, бодро зашагал к метро. Тащиться домой, на Ракитскую, ужасно не хотелось, но делать нечего, в любом случае кинокамеру надо взять. Наверняка Тоша придумала что-нибудь прикольное.