Текст книги "Гашек"

Работа над романом

На особое место образа Швейка в творчестве Гашека обратил внимание Франтишек Лангер:

«В своих небольших юморесках Гашек всегда стереотипно ставил на одну и ту же карту – на интересную сюжетную находку, И поэтому он целиком отдавался

поискам новых и новых сюжетов, а все остальное – стиль, художественную шлифовку – преспокойно приносил в жертву этому девизу. Так, он без сожаления распростился с рядом великолепных персонажей – о вором Шейбой, с владельцем блошиного цирка Местеком, которые прямо-таки взывали, чтобы писатель представил их в разных ситуациях, сделал сквозными героями целого беллетристического цикла. Швейк – единственное исключение. Это персонаж, к которому автор постоянно возвращается и притом в ключевые моменты своей жизни».

И в Липнице Гашек как будто не изменил отношения к литературному творчеству. Он постоянно стремится найти повод для импровизации, литературному труду предпочитает веселую забаву. Однако Швейк все больше поглощает его творческие силы. Несмотря на постоянные помехи, роман пишется достаточно быстро. Есть основания предположить, что в Праге Гашек закончил первую часть и в новой обстановке начинает работать примерно с половины сентября. В открытке, посланной советнику Швецу 16 января 1922 года, он сообщает, что как раз приступил к третьей части. А если учесть, что не менее подели после нового года он провел в Праге (согласно свидетельству Лонгена), то на вторую часть в 15 печатных листов остаются всего три с половиной месяца, то есть округленно – по неделе на печатный лист. Добавим, к этому рассказы, которые он посылал в количестве примерно двух за неделю, неупорядоченный образ жизни, гулянья, торжества, праздники – и мы поймем, что речь идет о достойной уважения работоспособности.

На исходе зимы 1921 года автор «Швейка» ошпарил руку и, поскольку писать ему было трудно, предложил должность своего секретаря двадцатипятилетнему безработному пареньку, сыну липницкого полицейского. Они договорились, что будут работать ежедневно с 9 до 12 утром и с 3 до 5 после обеда. Жалованье (400 крон в месяц) секретарь должен был получать независимо от того, был ли он занят в свои часы. Сверхурочная работа оплачивалась по истечепии месяца.

О первых днях своего секретарства Штепанек рассказывает:

«На следующий день я пришел точно, как было условлено, в девять часов. Гашек спал. А поскольку спала я пани Шура, я к ним вообще не мог попасть. Когда я постучал в дверь, Гашек проснулся и, узнав, что это я, крикнул, чтобы я пришел через час. Что ж, явился я через час, и снова повторилось то же самое. Гашек кричал из постели: „Господи, я спать хочу. Прошу вас, придите через час, а еще лучше – после обеда!“

Подобное счастье – отправиться на работу и вернуться, так и не поработав, – мне выпадало довольно часто. Иной раз Гашек действительно вставал через час, порой – через два, а то, бывало, не поднимается с постели и после обеда, а когда встанет – много мы с ним все равно написать не успеваем. Я старался изучить натуру Гашека, чтобы в наиболее подходящий момент нет-нет да и напомнить о работе, но он редко когда поддавался на уговоры. Большей частью все зависело от его настроения.

Подчас он диктовал мне в зале трактира «У Инвальда», а сам тем временем о чем-то спорил с кем-нибудь из посетителей. В таких случаях мне приходилось не раз переспрашивать одну и ту же фразу. Или он сидел в обществе академического художника Панушки, советника юстиции Швеца из Пршибрама и двух местных учителей Шикиржа и Мареша (последний учил пани Шуру чешскому языку), живо с ними беседовал и как бы между делом диктовал. Однажды мы пошли взглянуть, как продвигается ремонт домика, который он купил себе весной, но оттуда я неожиданно должен был срочно возвращаться за письменными принадлежностями и бумагой, а потом усесться на пороге и писать на перевернутом ящике, в то время как тут же, поблизости, работали каменщики.

Как я уже упоминал, в первый раз я пришел к Гашеку утром, и притом напрасно – Гашек отсыпался. Когда я вернулся после обеда, он уже сидел за столом, ждал меня и со смехом сказал: «Ну и задали мы тебе утром перцу, а?»

Пани Шура должна была без промедления принести от Инвальда чай и налить нам сливовицы. Мы не спеша готовились к работе. Я заранее предвкушал удовольствие от новой главы «Швейка», хотелось узнать, как Гашек сочиняет, есть ли у него какие-нибудь заметки, которыми он пользуется при создании романа. Но в тот день я так этого и не узнал.

«Швейку мы сегодня еще дадим поспать, напишем что-нибудь коротенькое», – сказал Гашек к великому моему разочарованию.

Мы поговорили о всякой всячине, тем временем я приготовил бумагу, перо и чернила, тут Гашек встал, заложив руки за спину, принялся ходить по небольшому свободному пространству комнаты и произнес: «Итак, начинаем! Заглавие пока не пишите, оставьте для него место, придумаем, когда все будет готово, – сначала посмотрим, о чем пойдет речь!»

Значит, не только я, но и сам Гашек, видимо, еще не знал, о чем пойдет речь. Но стоило ему закурить сигарету, как он уже вошел в темп, и я попотел-таки, чтобы не отстать от него. Это было мое секретарское крещение, поначалу я еще не набил руку, но за два часа мы все же справились.

Так была написана юмореска «Взаимные отношения между родителями и детьми», впервые напечатанная в сборнике рассказов Гашека «Мирная конференция и другие юморески».

Диктуя, Гашек попеременно то прохаживался, то сидел, иной раз усмехался, порой даже посмеивался, а когда продиктовал мне последнюю фразу, принялся искренне хохотать над тем, как ловко он отправил учителя гимназии Штольбу, главного персонажа юморески, на новое место службы, в тогдашнюю Подкарпатскую Русь[125]125
  Так тогда называлась Закарпатская Украина.


[Закрыть].

Рукопись я должен был тут же положить в конверт (при этом Гашек на нее даже не взглянул) и послать поэту Опоченскому, который готовил к изданию книгу рассказов «Мирная конференция».

Потом Гашек попросил меня написать письмо и несколько открыток брату и знакомым. Тем мой первый рабочий день и кончился.

На другой день мы начали с самого утра и сразу со «Швейка»; Гашек дал мне до половины исписанную четвертушку бумаги. Я спросил, где остальная рукопись, он только рассмеялся: «Издатель не может дождаться, все требует от меня новых страниц, вот я и посылаю, что успею написать за день. А себе оставляю последнюю четвертушку, чтобы знать, на чем остановился».

Мне по-прежнему хотелось увидеть заметки Гашека, но ничего сколько-нибудь внушительного я не обнаружил. Это был обыкновенный отрывной блокнот, на первой страничке – какая-то мазня, а следующие – вообще чистые. Начав диктовать, Гашек даже не притронулся к этому блокноту. За все время ни разу никуда не заглянул, из чего я заключил, что мазня и иероглифы в блокноте не имели к «Швейку» никакого отношения. Но порой он все же разворачивал карту, это бывало в те моменты, когда нужно было точно определить местонахождение Швейка, особенно в период следования его маршевой роты из Венгрии на русский фронт.

Гашек снова расхаживал или присаживался и диктовал. Иногда закуривал сигарету и, позвав пани Шуру, в распоряжении которой были ликеры, просил налить стопочку. При этом возникала обычная перепалка. Пани Шура утверждала, что Ярославчик и так выпил слишком много. Уступала она, лишь добившись обещания, что эта стопка будет в самом деле последней.

В тот день мы написали примерно восемь страниц «Швейка». Гашек диктовал быстро, но делал большие перерывы, кроме того, нас задержало несколько пришедших во время работы гостей. Исписанные листки мы вечером отсылали в Прагу издателю Сынеку, оставляли только четвертушку с последней фразой.

Случалось, на такой страничке было не больше двух-трех строчек из монолога Швейка, но на следующий день Гашек свободно продолжал диктовать.

Иной раз он вдруг останавливался на полуслове и принимался громко хохотать. Обычно это происходило, когда Швейк начинал разглагольствовать, или Балоун выказывал свой аппетит, или поручик Дуб кричал: «Вы – бездельники, вы меня еще не знаете, но вы меня еще узнаете». Сапер Водичка тоже был его любимой фигурой».

Стиль импровизации, знакомый нам по «Истории партии умеренного прогресса», повлиял и на характер центрального произведения Гашека. Из этой записи Штепанека мы узнаём, насколько мизерны были предварительные заметки и материалы, которыми автор пользовался во время работы. Сохранились листки с какими-то пометками, а также старые австрийские календари, присланные по просьбе Гашека из Праги издателем Сынеком. Остальные цитаты и документы, армейские депеши, приказы, директивы, составляющие фактографический пласт романа и придающие ему характер подлинного свидетельства эпохи, писатель приводил по памяти. Память у Гашека была действительно феноменальная. Благодаря ей он сочетал в процессе творчества журналистскую конкретность и оперативность с художественной выразительностью и непосредственностью.

Великолепная память позволяла Гашеку воспроизводить факты и детали в самый нужный момент и в самом подходящем контексте. Об этом рассказывает Лонген:

«Сверхъестественная память помогала Гашеку в нужную минуту использовать все свои знания и весь свой опыт, точно он наудачу извлекал эти богатства из какой-то неисчерпаемой кладовой. Для многих людей его поколения оставалось загадкой, когда он, собственно, находил время читать и пополнять образование, если постоянно шатался по трактирам и бродяжничал. И все же Гашек читал. Доставал книгу и быстро ее прочитывал. Он глотал страницу за страницей и помнил все…

Гашек был бездонным кладезем неожиданных идей, шуток, редких оборотов речи и творил с поразительной легкостью, полагаясь на фантастическую память. Он помнил каждое хоть раз услышанное слово, и ничто не замедляло темпа его работы. Он крепко держал в руках нить комедийного действия. Если начинал новый диалог, точно знал, какой остротой его завершит. Любой персонаж был им продуман до мельчайших подробностей.

Как только в голове Гашека созревала новая идея, он подходил к моему столу и, диктуя, играл роль того лица, чьи слова я в то время записывал. Он жестикулировал, топал ногой, кричал, ухмылялся или делал серьезное лицо в зависимости от содержания диалогов и характера персонажей. Эти театральные сцены бывали так же причудливо-гротескны, как сам Гашек. А когда ему удавалась острота, он смеялся тихо, словно бы захлебываясь смехом, и прохаживался, держа руки в карманах или заложив их за спину, лукаво щурясь на меня и с нетерпением ожидая воздействия своих слов».

Литературные картины и образы Гашек рисовал легко и непосредственно, словно извлекал их прямо из жизни. Написанные им страницы производят впечатление эскизности и недоработанности: смысл многих эпизодов как бы нуждается в дорисовке, сюжетном контексте. Эта импровизационная небрежность и естественность была проявлением своеобразной художественной формы, фактором многозначной швейковской комичности. Лонген обращает внимание на связь необычного подхода Гашека к творческому труду с его обостренной, детской любознательностью, которая сказывалась и в общении с людьми, и в повседневной жизни. Он подметил эту гашековскую черту во время одного из визитов к соседям: «У пивовара нам пришлось сидеть долго, пока Гашек переговорил обо всех знакомых из Липницы и окрестных сел, обо всех местных событиях и делах. Его интересовала каждая мелочь, каждая незначительная деталь. Он был точно любопытная квочка, готовая сунуть клюв в любую щель, пока не набьет зоб до отказу».

Хлесткость и действенность своих шуток Гашек проверяет тут же, на месте, в кругу слушателей. Тем самым окружающая трактирная обстановка непосредственно включается в смысловое построение книги. Однако в «Швейке» мы впервые в его творчестве встречаемся и с противоположной тенденцией: литературное произведение воздействует на образ жизни самого автора.

Близким друзьям писателя кажется, что работа над романом непривычно его утомляет, что он старается насколько возможно отдалить ее. Без конца прерывает продолжение «Швейка» и охотнее диктует короткие юморески и рассказы, которые служат для него своеобразной формой отдыха. «Швейк» точно бы перерастал рамки его привычного бытия. Литературное творчество, может быть, и не вполне осознанно, становится главным содержанием его жизни. «Швейк» непроизвольно оказывается наиболее полным выражением его личности.

В провинциальной глуши писатель внимательно следит за резонансом, вызванным его произведением в Чехии и за границей.

Гашек и Швейк

Красноармейская деятельность Гашека – ключ для понимания его личности и для разгадки тайны, кто же такой Швейк и каково его общественное значение. Ярослав Гашек был первым чешским писателем, который всем своим существом воспринял ленинские идеи социалистической революции. Свою огромную творческую энергию Гашек поставил на службу идее преобразования мира, а революционные убеждения и импульсивный темперамент не позволили ему остаться в стороне от активного участия в этом преобразовании. «Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны» стали итогом его творческого пути и самым зрелым произведением мирового антивоенного романа.

«Нет более социальной книги, чем „Швейк“, – писал Фучик в 1926 году, – он весь обращен к людям, и смех, возбуждаемый им, требует общественного резонанса».

Гашековский Швейк порожден исторической действительностью последних лет существования Австро-Венгрии, которая перед первой мировой войной была одной из великих европейских империалистических держав. Образ Швейка возникает в период надвигающегося кризиса империализма, когда классовые и экономические противоречия усугубляются развитием современной промышленности и техники. В эти годы казалось, что вещи уже не служат своему назначению, а господствуют над людьми. Тогдашняя Австро-Венгрия была страной контрастов. Головокружительные научные открытия и технический прогресс резко не соответствуют отсталому общественному строю, еще сохранявшему феодально-церковный характер. Сатирик той эпохи, по сути дела, мог не прибегать к вымыслу – достаточно было воспроизвести подлинную реальность. Стоило только изменить угол зрения – и эпоха сама выставляла себя на осмеяние; карикатуру часто нельзя было отличить от оригинала.

Отсюда и вырастает юмор Гашека. Его социальной основой была гротескная народная, плебейская издевка, разоблачающая официальные представления и национальные идолы, и анонимное общественное мнение, осуждающее бюрократизм, оппозиционное по отношению к военным и церковным кругам. Эстетическим своеобразием этого юмора становится максимально достоверное воспроизведение действительности.

Но, несмотря на это или, быть может, именно поэтому возрастает роль личной позиции сатирика. Самое большое искусство – высказать то, что всем кажется привычным и понятным, выявить бьющую в глаза лживость, пустоту, лицемерие, найти зерна поэзии, затерянные в банальной повседневности. И как раз это удалось Ярославу Гашеку.

Швейк – прежде всего простой человек из народа, который в конкретной ситуации, лицом к лицу с опасностью, не поддается унынию и страху, не падает на колени, а сохраняет здоровую народную уверенность в себе, веселый нрав, общительность и оптимизм.

Швейку чужды индивидуалистические идеалы или романтический энтузиазм. Его трезвый скепсис прочно связывает его с реальностью. Он не обладает «героическими чертами», но это означает лишь то, что в основе его отношения к миру не абстрактные идеи, а практический опыт, которым он делится с комической непосредственностью. Швейк, разумеется, не знает и не понимает причин мировой катастрофы, но весьма явственно ощущает все вызванные ею тяготы. С поразительной силой и интенсивностью освобождается он от бремени обстоятельств – своей идиотской улыбкой он попросту их игнорирует.

Он поистине восхитителен: найдет выход из самой запутанной ситуации и умеет называть вещи их подлинными именами. В момент, когда все вокруг гибнет и охвачено ужасом, он выступает в качестве носителя элементарных ценностей и глашатая человеческой надежды.

Превосходство Швейка над его окружением во многом напоминает сказку. В этом плане он продолжает традицию народных сказочных героев, ловких плутов и хитрецов, которые в нужную минуту проявляют достаточно ума и находчивости, чтобы одолеть дракона, решить неразрешимую задачу, освободиться от злых чар, пусть даже все это делается несколько прямолинейно и наивно.

Однако народный герой Гашека оказывается в сложнейшей обстановке современного мира, подвергается воздействию его кризисов и исторических конфликтов. Именно поэтому он не может быть простоватым и наивным, как фольклорный герой, именно поэтому он прибегает к гротескной маске идиота.

Гениальность гашековского изображения Швейка заключается в том, что он диалектически соединяет в себе притворную глупость, выдающую подлинную свою подоплеку язвительной иронией и сарказмом, с наивной неосознанностью простачка, проявлением которой становятся непринужденное веселье, несокрушимый оптимизм и неувядающая жизнерадостность.

Юмористический роман о войне – это само по себе нечто парадоксальное. Автору надо было заглушить в душе трагизм военных впечатлений, картины страдания миллионных масс, чтобы он мог создать образ Швейка – наивного простачка и хитрого плута одновременно. Диалектическое единство этих противоположностей воплощено в Швейке как литературном типе с такой конкретностью и пластичностью, что после каждой фразы, после каждого крылатого изречения героя мы вновь спрашиваем себя: кто же он такой, этот Швейк? Дело в том, что Швейк надевает и снимает маску в зависимости от обстоятельств; его речь содержит целую шкалу нюансов – от сарказма до гротескной наивности. Швейк – тип мудрого шута, который в неисчерпаемом потоке примеров и параллелей, лишь кажущихся болтовней, высказывает самые жестокие и важные истины. И делает он это с неотразимым комизмом, так что его никогда нельзя поймать на месте преступления, изобличить, потребовать к ответу.

Мудрость шута таит в себе бесчисленные неожиданные метаморфозы. Этим литературным типом Гашек сознательно или бессознательно продолжает линию так называемого плутовского романа. Плутоватый герой служит острым сатирическим скальпелем, вскрывающим и обнажающим существо различных общественных слоев, причем его «похождения» во время первой мировой войны представляют собой вариант старого традиционного мотива пути, дороги. При ближайшем рассмотрении мы видим, что маска Швейка – лишь способ мимикрии, что это скорее гротескное средство, с помощью которого он срывает маски с других. Швейк – идиот только среди настоящих идиотов. На самом же деле его устами автор говорит все более серьезные вещи.

Возьмем, к примеру, одну из основных особенностей и компонентов идейной структуры романа – интернационализм Швейка. Вопреки распространенным национальным предрассудкам в Швейке прежде всего побеждает человечность, дружественное отношение к простому человеку. В атмосфере шовинистического угара, вызванного милитаристской пропагандой, как образец подлинной человечности выглядит дружеская встреча Швейка с раненым венгерским солдатом, в чьей старой шинели «была дырка от пули, которая ранила его во славу венгерского короля».

Гашек весьма точно различает ценности, высмеивая господствующие авторитеты и символы и противопоставляя им дружеское единение простых людей. Вот почему Швейк – наиболее явственное выражение гашековской оценки действительности.

Швейк остается при этом забавной фигурой, всегда свежим и неутомимым народным юмористом и рассказчиком. Его отвращение к войне выражается не посредством программных деклараций, а естественно и спонтанно – способом, близким народной стихии. Именно это было типично для тогдашней эпохи. Его общественная активность проявляется прежде всего во взгляде на вещи. Его флегматичное отношение к событиям представляет собой лишь маску, за которой скрывается глубокое понимание сути явлений, способность распознавать противоречия мира. Кажущаяся двойственность Швейка указывает на то, что Гашек хотел изобразить человека из народа в определенный исторический момент, в начале огромных перемен, на пороге самопознания.

Швейк не только конкретный народный персонаж. Это живое воплощение общественной позиции, которая помогает простым людям обрести превосходство над враждебной властью. В нем выражена вера писателя в неистребимую жизнеспособность и непобедимость народа, вера в пробуждающуюся активность миллионных масс. Эту сторону народного существа Гашек передал посредством всеобъемлющего смеха Швейка, защищающего положительные жизненные ценности от разрушительных сил. Швейк – прообраз человека будущего, свободного от собственнических и корыстных интересов, человека, в полной мере проявляющего свою солидарность и общительность, свои естественные человеческие качества.

Диалектическая трактовка Швейка невозможна без учета широты художественного и идейного кругозора его автора. Нужно прежде всего сознавать, что сам Гашек отнюдь не Швейк. Недавно умерший выдающийся словацкий поэт Ладислав Новомеский справедливо писал по этому поводу: «Характер Йозефа Швейка ошибочно был наделен… каким-то роковым нигилизмом. Но его сознательные противники замалчивают – а невольные в ущерб делу забывают, – что автор Швейка, создавший эту неповторимую комическую фигуру, в иной обстановке умел быть совсем иным. Он был серьезен и энергичен там, где общественные интересы совпадали с его собственными. Ведь Ярослав Гашек, как свидетельствуют исторические документы, был одним из лучших революционных комиссаров в Сибири!»

В своем противодействии властям Швейк непоколебим и неподкупен – и в этом революционное значение его народности. Если мы будем оценивать его слова и поступки под таким углом зрения, он предстанет перед нами защитником основных человеческих прав и ценностей от посягательств империалистического мира. Лишь внешне он выглядит невозмутимым. А его воспоминания о пражских трактирах и идиллической южночешской деревне (здесь оживает мотив «пылинки», противоборствующей вихрю войны) не только источник ностальгии. В них таится заряд революционной энергии, заряд мятежных сил, скрытых в простом человеке.

Именно поэтому Иван Ольбрахт заявил в ответе на одну анкету: «Считаю „Бравого солдата Швейка“, книгу, проникнутую пролетарским мировоззрением и мировосприятием, самым выдающимся произведением чешской пролетарской литературы».

«Швейк» не только пародия на Австро-Венгрию кануна и начала первой мировой войны. Этот роман затрагивает и проблемы современного мира. Гашек высмеивает абстрактный индивидуалистический протест, показывает необходимость массовой солидарности, прорывающей замкнутый круг буржуазного изоляционизма, осуждает национальную ограниченность и бездушие потребительского общества. Общественная активность Швейка сильнее всего ощущается в периоды исторических кризисов и военных конфликтов. В такие моменты Швейк своим несокрушимым оптимизмом возвращает людям веру в жизнь и способность преодолевать абсурдные обстоятельства. Там, где другие теряют голову, Швейк остается самим собой, он подтверждает необходимость человечности в любую эпоху и в любых ситуациях.

Швейк – глашатай взаимопонимания между людьми и народами, выразитель активного гуманизма нашей эпохи. В этом современное звучание созданного Гашеком образа.

«Ни теперь, ни прежде никто в мировой литературе не был столь щедро наделен юмором, как Ярослав Гашек, – утверждал друг писателя Эгон Эрвин Киш. – Юмор Гашека так богат и сочен, что его считают юмористом. Однако Гашек нечто несравненно более значительное. Он сатирик. И его Швейк заключает в себе более глубокий нравственный смысл. Гашек и Швейк „слезоточивым газом“ смеха сражаются против всего, что достойно осмеяния, – против реакции, за лучший мир. Когда вы читаете этот роман, смейтесь, но при сем не забывайте думать».