Текст книги "Гашек"

Пражские кабачки

Трудно сказать, когда при своем беспорядочном образе жизни Гашек писал. Тем не менее в 1911 году он, бесспорно, самый плодовитый чешский писатель. В течение года он опубликовал более 120 сатир, юморесок и фельетонов. А если добавить еще «Историю партии умеренного прогресса», состоящую примерно из девяти десятков глав, и соавторство в нескольких пьесках для кабаре, которые не были напечатаны, то нельзя не признать, что его творческая активность уже сама по себе достойна уважения.

Конечно, не все эти многочисленные произведения равноценны по качеству. В большинстве своем они написаны по испытанной схеме, основанной на использовании анекдотического сюжета, и свидетельствуют о том, что автор не слишком ломал голову в поисках новых путей. Да ничего иного и не позволяли ему строго ограниченные размеры: примерно 5 страничек формата «восьмушки» листа, что соответствовало 3—4 столбцам газетного «подвала». Он даже никогда не перечитывал написанного. Сразу относил новую вещь в редакцию, чтобы получить аванс или задаток.

Пренебрежение к стилю, которое могло бы расцениваться как художественный недостаток, в действительности является одной из интереснейших сторон гашековского творческого метода. Друзья жалели, что он теряет слишком много времени на ночные бдения, пытались внушить ему ответственность за талант, уговаривали не растрачивать его понапрасну. Но ни один из них не замечал, что несовершенство и погрешности гашековского стиля щедро окупаются другим его достоинством – проницательностью взгляда. Он воспринимает все как бы в квинтэссенции, в блеске мгновенных парадоксальных прозрений. Их выражением служат смысловые контрасты. Остроумная и оригинальная идея – главное в гашековских рассказах и юморесках, остальное отступает на второй план.

Эти идеи Гашека несут на себе отпечаток жизненной среды, из которой они были счастливым образом извлечены. Импровизированные рассказы в трактирной обстановке для Гашека не только подготовка к творческому процессу, но и сам процесс словесного творчества.

И если ему не хватало времени, чтобы отшлифовать стиль, то лишь потому, что он полностью отдавался погоне за новыми, свежими юмористическими находками.

Поначалу женитьба оказывала благотворное влияние на его отношение к работе. Ярмила была целеустремленной эмансипированной женщиной, притом довольно честолюбивой. Она первая поняла значительность и незаурядность своего мужа как человека и художника. И потому ради его таланта решила пожертвовать собственными литературными амбициями. Она создает ему наилучшие творческие условия, интересуется его успехами, делит с ним жизненные невзгоды. Пишет под диктовку Ярослава. Иной раз даже сама дописывает начатую им вещь, если он уходит по каким-нибудь делам. Некоторое время казалось, будто Гашек и правда переменился; стал часто проводить время дома. Приятели напрасно ожидали его в кабачке.

Но вскоре он начинает исчезать из семейного гнездышка. С новой энергией выступает в роли короля богемы, опять блуждает по кабачкам и винным погребкам. Кочует, словно перелетная птица, с места на место, из одного питейного заведения в другое.

Жене такое поведение совершенно непонятно, оно пугает ее, приводит в ужас. Неужели теперь, когда после столь долгого ожидания они наконец-то вместе, ей снова предстоит утратить своего «Митюшку»? Кто его у нее отнимает? Из обрывков корреспонденции вырисовываются очертания семейной трагедии Гашека.

«Митя, дорогой, как ты можешь так меня мучить, – пишет несчастная женщина в одну из проведенных в одиночестве ночей, – зачем сидишь где-то „У золотого жбана“ с теми, кто не знает настоящей любви, кто убивает свои ночи и ради тебя не бросил бы даже падшей девки, если ей назначено свидание, а ты ради них можешь покинуть и губить свою жену, которая тебя любит и плачет дома…»

Но плач и упреки – непригодное средство для лечения бродяжьего зуда. После каждого ночного похождения Гашек кается, просит у жены прощения, клянется перемениться и исправиться. Но на другой день в хорошо известный час его снова срывает с места какая-то могучая и неумолимая сила. Химера равнодушна и бесчувственна к человеческим страданиям.

Безответственно и своевольно рвет он семейные узы. И непреклонно направляется туда, где находит источники своего творчества; его манит атмосфера трактирных развлечений и бесед, шумная мужская компания.

Выбор места иногда определяется качеством напитков, которые подаются посетителям, но прежде всего характером собирающегося здесь общества. Присутствие публики, чьим вниманием он стремится завладеть и с чьей помощью распаляет свою фантазию, для Гашека – потребность, которая важнее, чем алкоголь. Об этом хорошо написал Франтишек Лангер: «Человеческая стихия… помогала Гашеку в работе, подстегивая его и создавая необходимое настроение, она была трамплином для прыжка, суфлером, трибуной и сценой… Эта человеческая стихия досоздавала и дополняла тот, другой, мир, бессмысленный, своевольный и безответственный, призрачный и фантастичный, продымленный табаком и пахнущий пивом, в котором Гашек мог свободно переходить в иные измерения, чем те, что были предопределены трезвым распорядком дня и косной жизненной практикой… Кто-то начинает рассказывать один случай, кто-то другой; Гашек тихо слушает, потягивает из стакана, покуривает дешевую сигару, улыбается, с удовольствием ощущая себя центром внимания, и, когда момент кажется ему подходящим, вставляет несколько слов или короткую фразу, поправляя и дополняя чужое повествование или сдабривая его шуткой. Если он замечал, что его слова нашли отклик, то тщеславно добавлял еще что-нибудь и наконец сам принимался рассказывать, чтобы все лавры достались ему».

Маген тоже свидетельствует, что во время застольных бесед Ярослав стремился обратить на себя внимание творческой импровизацией: «Уверяю вас, если этот человек начинал рассказывать в садике трактира „У новой Праги“ какую-нибудь историю, никто не мог сравниться с ним в богатстве выдумки. Обычно здесь рассказывались длинные истории без ладу и складу, и каждый из сидящих за столом должен был добавить к повествованию свою главу. Гашек обычно начинал, кто-нибудь подхватывал, но потом все превращалось в пустую болтовню. И хотя это было болтовней с самого начала, мне всегда радостно было наблюдать, как Гашек заранее обчищал кладовую фантазии, не оставляя другим даже огрызков. Гашек парил, а мы были для этого слишком тяжеловесны».

Его можно видеть всюду, где только слышны говор и смех. Его круглое розовое лицо с искрящимися, чуть прищуренными, ироническими и словно бы сонными глазами появляется в самых различных кабачках то в одной, то в другой части Праги. Он перестает быть обыкновенным смертным, превращается в живой миф извозчичьих трактиров, в «бродячего гусенка». (В основе этой метафоры лежит детская сказка. Как толстый желтый гусенок, ковыляя с места на место, тщетно искал потерянную мать.)

Если бы мы захотели описать все места, где собиралась богема, или трактиры, которые посещал Гашек, нам пришлось бы перечислить большинство питейных заведений довоенной Праги. (Пока что удалось зафиксировать более ста пражских кабачков, которые Гашек знал и, очевидно, посещал.) О ряде из них мы должны сказать подробнее.

Это прежде всего кабачок «У золотой кружки» на Бальбиновой улице, откуда обычно предпринимались походы в другие пражские кабачки и пивные. Зал в этом богемном святилище был темный, сводчатый и просторный. Трактир мог похвастать тем, что у столика, стоявшего за роялем, почти ежедневно появлялся патриарх чешских писателей Якуб Арбес со своей верной свитой. В углу было поставлено черное древко со знаменем, на котором золотом была вышита большая кружка – символ этого кабачка. Арбес восседал тут как живой свидетель всего того великого, что пережил чешский народ в 1848 году и в прославленные шестидесятые годы. Его портрет висел над центральным столом.

Гашек, которому необходимо было везде играть первую роль, нередко затевал с Арбесом, признанным властителем кабачка «У золотой кружки», словесные поединки. Впрочем, метр был уже слишком стар, чтобы понимать, чем интересуется молодежь. Сам он главным образом жил воспоминаниями, но во всем, что он говорил, чувствовался талант. В конце концов однажды противники помирились. Пожилые и молодые собутыльники пошли провожать Арбеса до его дома на Смихове. Потом Арбес провожал всю компанию назад, на Винограды, и так зачастую они ходили до рассвета. Утром, отпирая дома, добродушные пражские дворничихи видели странную группу и говорили со вздохом: «Хоть бы у деда нашлась капля ума!»

Помимо этого трактира, с которым в «Истории партии умеренного прогресса» Гашек связывает возникновение своей веселой дружины, необходимо упомянуть о двух виноградских кафе. Это анархистская «Деминка», штаб-квартира С. К. Неймана, и «Главовка», где обычно собирались актеры виноградского театра. Далее следует назвать кафе «Тумовка», нередко превращавшееся в писательский кабинет Гашека. Он сидел здесь за маленьким столиком у окна, выходящего в узкий тупик, и писал свои юморески. «Тумовка» была очень удобно расположена. Напротив помещалась редакция журнала «Весела Прага», резиденция издателя Лочака, который охотно давал вечно нуждавшемуся сочинителю задаток, так что еще не просохшую рукопись можно было тут же превратить в деньги.

Колоритным уголком был район между Сокольским проспектом и площадью Фюгнера. Здесь, на улице, которая называется На боишти, находился трактир «У чаши» (точнее – ресторан и дом свиданий), прославленный тем, что Гашек описал его в «Швейке». Правда, сам он заходил сюда редко. В ближайших окрестностях площади Фюгнера, рядом с пражским родильным домом и домом умалишенных, богемному Вакху было раздолье. Здесь друг возле дружки сгрудилось больше двух десятков трактиров, отелей, кафе, дневных и ночных винных погребков, танцевальных залов и кафешантанов, которые закрывались в разное время, так что пражские прожигатели жизни могли бесперебойно утолять свою жажду. Неподалеку было известное «Русское кафе», посещавшееся сербскими и хорватскими студентами, дальше – ночное кафе Бенды, известное биографам Гашека по одному из полицейских протоколов, пресловутый шантан «У Аполлона», о котором упоминает Киш в книге «Запрещенные злачные места»; поблизости, на Аполинаржской улице, находилась знаменитая «Ядовитая хижина» – «Ядовна», откуда обычно шли на Морань, в причудливое и уютное кафе «Столетка», названное так по своей предшественнице – «Столетней кофейне»; напротив, на Кршеменцовой улице, раскрывал свои гостеприимные объятия известный трактир «У Флеков». Среди ныне уже легендарных названий трактиров и шантанов в сердце Гашека неизменно царил скромный трактир Шольца на углу Сокольского проспекта и площади Фюгнера, который он и его друзья облюбовали из-за крепкого великопоповицкого пива и симпатичного трактирщика.

Йозеф Шольц прежде участвовал в рабочем движении. Но женился на дочери трактирщика и, уйдя из типографии, посвятил себя новому делу. Как начитанный, просвещенный рабочий, Шольц сохранил уважение к образованным людям и с открытым сердцем принимал у себя литературную богему. А та отвечала ему любовью, ибо старый Шольц наливал пиво в долг и сам не прочь был выпить за компанию. С Гашеком они были как братья. (Считают, что трактирщик Шольц стал прообразом Паливца. После сараевского убийства он распространял сообщение о смерти эрцгерцога Фердинанда и за это был допрошен в полиции. Когда же выяснилось, что эрцгерцог действительно убит, он ужасно обрадовался, что все так «удачно» обернулось.)

Ныне уже трудно себе представить, какой патриархальный дух терпимости и снисходительности господствовал в старых пражских кабачках. Неизменный порядок поддерживался в каждом заведении самим трактирщиком или кельнером. Завсегдатаи пользовались большими привилегиями и обращались с персоналом запросто, почти как родные. Здесь царила дружеская атмосфера, обстановка беззлобного подтрунивания и сердечного веселья. В некоторых заведениях была еще жива традиция народных шансонье: актеры и певцы читали стихи, пели куплеты. В перерывах между их выступлениями посетители развлекались сами, рассказывали анекдоты и разные забавные истории. В этом импровизированном увеселении между двумя глотками пива берет начало особый вид устного рассказа, порожденного мгновенной ситуацией.

В разговоре люди оживляются, раскрывают душу, делятся сокровенными надеждами, затаенной тоской по прекрасному, завязывают знакомства. В призрачной и фантастической атмосфере трактирного веселья кристаллизуется поэзия, обычно придавленная повседневными жизненными обязанностями, грузом общественной иерархии. В этой атмосфере самые пустячные выдумки воспринимаются как действительность, и, наоборот, самые возвышенные истины приобретают анекдотический привкус.

Во всех этих анекдотах и рассказах отражается важная черта чешского национального характера: юмор. Склонность к юмористической самоиронии явилась следствием трех столетий иноземного господства и огромной дистанции между реальным бытием народа и великодержавной политической практикой. Юмор помогает маленькому человеку сохранить оптимизм и веру в себя даже в кризисных, безвыходных ситуациях. Попытка найти хотя бы словесную отдушину – отнюдь не бегство от политики. Особенно в Праге, бывшей столице, не раз имевшей случай заглянуть за кулисы династических интриг, хотя к лишенной возможности в них вмешаться. Здесь укоренилась унаследованная от предков привычка скептически и пренебрежительно говорить об общественных делах, в том числе и о самых «высоких» государственных символах. Для иронии и сарказма пражского народного анекдота нет ничего неприкосновенного и святого; юмором и трактирными россказнями народ компенсирует себя за разочарование, связанное с угнетенным экономическим и политическим положением.

Однако в пражских кабачках проявляются и положительные черты национального характера, помогающие преодолеть скепсис, вызванный вечной исторической неустойчивостью и притеснением: это врожденная склонность к контактам, доверчивая сердечность, общительность, по временам доходящая до излишней разговорчивости. В них отражаются демократизм чешского человека и его общественный темперамент, потребность в постоянном обмене мыслями с другими людьми. Так возникает особый род фольклорного повествования – к сожалению, до сих пор не собранного и мало изученного – так называемая трактирная история.

У лучших рассказчиков в ней выражается авторская личность, она дает выход подавленным желаниям, скрытым мечтам и надеждам. Личные нотки могут быть, однако, замаскированы юмористической самоиронией или буйной мюнхгаузеновской фантазией.

Впрочем, о характере трактирной истории мы судим только по литературным обработкам, прежде всего по творчеству Гашека. Поэтому нельзя игнорировать и индивидуальный творческий вклад Гашека в ее развитие. Он не повторяет и не копирует того, что слышал, воспринимая извне лишь импульсы, факты и детали. Многие мотивы он берет из чужих уст, но и в этих случаях решающую роль играет его собственная фантазия. Ведь только безудержная фантазия человека, привыкшего к богемному образу жизни, способна в любой ситуации сохранить естественность. Такое творчество было в значительной мере коллективным и анонимным. Многие рассказы несут на себе явные следы того, что написаны в трактире, в кругу друзей.

Смех был выражением творческой непосредственности, с помощью которой Гашек избавлялся от власти неприятных и удручающих обстоятельств. «Улыбка Гашека, – свидетельствует Франтишек Лангер, – была двоякой. Одна – человечная, как бы нечаянная, непринужденная – выражала (и по его широкому лицу это было особенно заметно) удовлетворенность данным моментом, собой, миром, просто хорошее настроение… Другая уже относилась к мимике юмориста. Гашек подчеркивал ею смешной характер того, что говорил, это была улыбка плутовская, продувная, лукавая, удивленная, глуповатая, клоунская, он, как актер, приспосабливал ее к содержанию речи. Иной раз на манер артистов кабаре предвосхищал ею то, что собирался сказать или только задумывал, дабы заранее создать у слушателей веселое настроение. Он широко пользовался этим трюком комиков, выступавших у Лготеков, у Розваржилов или в других пражских шантанах».

Улыбка на круглом лице Гашека не была воплощением добродушия. Наоборот. С самым невинным выражением, с наивной улыбкой ребенка или с «бесчувственной» ухмылкой дурачка он мог сказать какую угодно грубость. Умел и беспощадно высмеять, задеть шуткой самую чувствительную струну, особенно когда сводил старые, возможно, даже забытые противником счеты.

«Ради справедливости необходимо признать, – пишет, впрочем, Лангер, – когда ему казалось, что шутка этого требует, он менее всего щадил самого себя».

«Психологическая загадка»

К творческой оригинальности Гашека чешская литература не была подготовлена. Только в девяностые годы прошлого столетия она подошла к решению специфических художественных проблем. Поэзия той поры испытывает влияние французского символизма, проза усваивает достижения русского реалистического романа. Для собственных экспериментов время еще не настало. Тем меньше понимания могла встретить нигилистическая манера, проявляющаяся в гротескной иронии и мистификации.

Тогдашняя эпоха воспринимала лишь тематическую направленность гашековской сатиры, резкость и смелость его выпадов против нездоровых явлений общественной жизни. Спустя годы Франтишек Лангер заметил: «Чтобы оценить своеобразную сверхреальность его гротескной маски, его гримас и насмешек, зачастую доведенных до вызывающей бессмысленности, – так бы я теперь охарактеризовал лучшее, что есть в его юморесках, – должны были пройти десятилетия, должны были появиться футуризм и дадаизм, последний – в особенности, экспрессионизм и различные иные, еще более абстрактные течения. И наконец, между Гашеком и нами должен был встать „Швейк“, в котором гашековская издевка над миром и его безразличие к стилю возросли до монументальности, чтобы все прежние возражения отпали».

Перед войной Гашек ведет внешне легкомысленный образ жизни. В его застольном окружении мы найдем ярко выраженных представителей богемы – прежде всего художников и скульпторов, которые, проучившись какое-то время в Париже, старались перенести в Чехию дух Монмартра. Если у Гашека были друзья среди поэтов, то скорее потому, что он ценил их личные качества, чем на почве литературной солидарности. Очень нравился ему своей рассудительностью и трезвым рационализмом Франтишек Гельнер, любил он Карела Томана, Иржи Магена.

Богемное общество позволяло ему легко отбрасывать все обязательства. Это не означает, что он не отдавал себе отчета в последствиях такого неупорядоченного образа жизни. Но лишь люди из его ближайшего окружения замечали, что временами он задумывается, впадает в меланхолию. Однако Гашек никогда долго не предавался плохому настроению. Иной раз казалось, вот уже совсем тупик, но он тут же выходил из него с помощью неожиданного шутовского трюка.

Парадоксы поведения Гашека, очевидно, вытекают из того, что беззаботность не была его врожденной чертой – по натуре он был человек застенчивый, чуткий и замкнутый. Посреди веселой компании он заглушает в себе трагические нотки, отгоняет трагизм усмешкой.

Ярмила Гашекова, наиболее посвященный в его духовную жизнь свидетель, тоже считает, что, по существу, он был человек серьезный, даже, пожалуй, меланхоличный.

Вот как она описывает Гашека в период их супружества:

«…Тогда Гриша уже не возлагал больших надежд на будущее и был в отчаянии от того, что, несмотря на все свое усердие, на свой талант, успех и обнадеживающие обещания со всех сторон, не может заработать на жизнь. Отчаявшийся человек способен совершать поступки, по поводу которых счастливые люди лишь пожимают плечами или морщат нос. Особенно если отчаяние охватывает человека честолюбивого, гордого и вместе с тем умеющего ради куска хлеба превратить свое искусство в ремесло. Он страдал. Вы не можете себе представить, как страдал. И пил. Вы не можете себе представить, как пил. Это вовсе не клевета, и я могу об этом написать, поскольку это до меня писали про него и другие. Только они не писали, что он страдал. И что сразу переставал пить, когда ему хоть немного улыбалось счастье».

После изгнания из «Света звиржат» Гашек нигде не мог найти работу. Ему мешала беспощадная откровенность, нежелание мириться с человеческой глупостью. Гаек хотел передать ему место редактора в подебрадской газете и уговорил познакомиться с тамошними политическими и муниципальными деятелями. Встреча была назначена на вечер. Тем временем Гашек посетил местный отель, разошелся, исполнил для всех присутствовавших какую-то венгерскую песенку.

Наконец-то Гашек явился на квартиру Гаека и по старой бродяжьей привычке принялся жевать окурок сигары. Это буквально потрясло подебрадских сановников. Тогда собравшиеся серьезно спросили, как он представляет себе будущий облик газеты. Не обращая внимания на испуганные жесты Гаека, пражский гость решительно заявил, что на ее страницах уж по крайней мере не должны появляться такие идиотские археологические статьи, какие печатались до сих пор. После этого заявления произошла заминка. Дело в том, что автором вышеупомянутых статей был влиятельный и уважаемый местный житель, у которого в редакционном совете было много друзей и знакомых. Разумеется, Гашека не приняли.

Стремясь сохранить квартиру на Кламовке и хоть как-то финансово укрепить свое положение, он ввязался в еще одно авантюрное предприятие. Завел неподалеку от Кламовки, на Шведской улице в Коширжах, торговлю собаками под пышной вывеской «Кинологический институт». Некоторые истории из торговой практики своего помощника Чижека, который перекрашивал собак и придавал им новый внешний облик, Гашек описал потом в юмореске «Моя торговля собаками» и на соответствующих страницах «Швейка».

Однако между мистификацией в литературе и мистификацией в жизни большая разница. В результате нескольких подозрительных приобретений и махинаций с собаками, совершенных Чижеком, на Гашека и Ярмилу, официальную владелицу предприятия, был подан иск, и они предстают перед смиховским судом. Деятельность предприятия квалифицируется как «нечестная торговля». Затянувшаяся судебная воломита поглотила все доходы. Адвокат и приятель Гашека д-р прав Папоушек наконец сообщает: «…земский уголовный суд в Праге отменил приговор, вынесенный первой инстанцией, и не признал Вас и Вашу супругу виновными». Но это было уже в марте 1912 года.

В начале же рокового 1911-го, когда после краткого пленения в «счастливом семейном очаге», созданном женой, Гашек снова вырывается на свободу, положение у него совершенно безнадежное. Нечем даже платить за жилье.

Тесть, видящий в возврате Гашека к прежнему образу жизни исполнение самых мрачных своих предчувствий, лишает его финансовой помощи, отказывается платить за квартиру в Коширжах и перевозит мебель в маленькую квартирку во Вршовицах, в дом, принадлежавший какой-то родственнице Майеров. Он настойчиво советует дочери уйти от мужа, ибо это скандалист, неисправимый пьяница, а в конечном счете еще и банкрот. Звезда счастья и жизненных успехов Гашека стремительно покатилась вниз.

Супружеский кризис углубляется. Ярмила упрекает Гашека за неспособность даже прокормить ее и угрожает в самом деле переселиться к родителям, в уют и спокойствие дома на Виноградах. Ярослав клянется исправиться, просит не делать этого, но слова его находят все меньший отклик.

Наконец произошло событие, которое мы могли бы назвать «психологической загадкой». Так озаглавил Гашек юмореску, напечатанную в апреле 1911 года в журнале «Карикатуры».

Пан Гурих, председатель общества трезвенников, возвращается домой с очередного собрания через Карлов мост. Вдруг ему чудится, что снизу донесся крик. Он, перегнувшись через парапет, вглядывается в темноту, чтобы понять, кто там зовет на помощь. Неожиданно появляется благородный спаситель, парикмахер Билек из Смихова, и стаскивает «самоубийцу» с парапета. Напрасно пан Гурих доказывает, что вовсе не собирался кончать жизнь самоубийством, а только прислушался к почудившемуся зову о помощи. Спаситель неумолим, сопротивление тщетно. Подоспевший полицейский патруль отводит пана Гуриха в комиссариат, откуда он попадает в сумасшедший дом. Там беднягу продержали полтора года, ибо, пока врачи не обнаружат у больного сознания собственной душевной неполноценности, он не может быть объявлен выздоровевшим.

В основе этой юморески лежит мистификация. Цель ее – замести следы, скрыть смысл реального события?..

10 февраля 1911 года в газете «Ческе слово» появилось следующее сообщение: «Нынешней ночью собирался прыгнуть с парапета Карлова моста во Влтаву 30-летний Ярослав Г. Театральный парикмахер Эдуард Бройер удержал его. Полицейский врач обнаружил сильный невроз. Вышеназванный был доставлен в Институт для душевнобольных».

В папке протоколов полицейского архива мы обнаруживаем следующие сведения: «9 февраля 1911 года в 2 ч. 45 минут ночи репортер газеты „Ческе слово“ Ярослав Гашек, рожд. 1883 г., католик, женат, приписал к Мыдловарам, округ Будейовицы, проживает на Смихове, дом № 1125, перелез через парапет Карлова моста

с умыслом броситься во Влтаву. Однако этому воспрепятствовал парикмахер Эдуард Бройер, проживающий…, который крепко его держал и затем передал императорско-королевскому обер-полицейскому Франт. Мелеху. Поскольку Гашек в полицейском участке вел себя буйно, он был осмотрен имп.-кор. полицейским врачом доктором медицины Каллусом и как душевнобольной (ибо можно было опасаться, что его поведение представляет угрозу для общества) в сопровождении имп.-кор. обер-полицейского Генриха Глинки был доставлен в имп.-кор. чешский земский Институт для душевнобольных. Жену Гашека известили о случившемся». («Благородный спаситель» пан Эдуард Бройер был парикмахером Национального театра и в то время уже довольно пожилым человеком.)

В архиве императорско-королевского земского Института для душевнобольных на Катержинской улице сохранилась папка, где имеется акт о медицинском обследовании Гашека в полицейском участке, а также история его болезни. В них есть противоречия, из-за которых к содержанию упомянутой юморески трудно прибавить что-либо существенное.

В полицейском участке допрашиваемый сначала признался в попытке самоубийства: «Допускает, что хотел утопиться, ибо ему опротивел свет. Убежал из дому в приступе ярости. Раздражителен. В четвертом классе гимназии провалился на экзаменах, учился в торговой, а, по его словам, еще и в экспортной академии в Вене, уверяет – что с отличными успехами. Может вновь совершить попытку самоубийства».

(Заявление Гашека о том, что он окончил консульскую академию в Вене, всякий раз возникает в критические моменты его жизни, словно ему было свойственно стремление с помощью фантастических вымыслов затушевать и скрыть реальное положение вещей.)

На другой день в приемном покое психиатрической ле-чебницы Гашек неожиданно изменяет показания: «Пациент вспоминает, что посетил множество питейных заведений, пил пиво и везде – понемногу вина. Знает, что куда-то лез, возможно – на мостовой фонарь, но каким образом очутился именно на этом фонаре, помнит смутно. Говорит, что хотел попугать прохожих и посмотреть, как они будут реагировать». Попытку самоубийства он решительно отрицает.

Точно так же ни одна из последующих записей в истории болезни не может служить доказательством психического заболевания.

«12 февраля – больной совершенно спокоен, сознание ясное, попросил разрешения работать, заниматься каким-либо делом.

17 февраля – больной приводит в порядок архив историй болезней, занимается этим охотно в течение всего дня. Время от времени делает выписки, по его словам, собирает материал для своей литературной работы.

26 февраля – хочет задержаться в институте, чтобы отвыкнуть от алкоголя.

27 февраля – вылечен и отпущен».

Согласно истории болезни можно с почти полной уверенностью исключить из «психологической загадки» душевное заболевание. Но так и остается нерешенным вопрос, действительно ли Гашек пытался на Карловом мосту покончить с собой.

Суммируем еще раз все доступные нам сведения:

1. Судя по юмористической мистификации Гашека, речь шла о невинном происшествии, о недоразумении.

2. Во время допроса в полицейском комиссариате он признает, что хотел утопиться и сбежал из дома в припадке ярости.

3. На другой день в приемном покое психиатрической лечебницы объясняет событие как шутовскую проделку: «Хотел попугать прохожих и посмотреть, как они будут реагировать». Этого объяснения Гашек придерживался и позднее, уверяя, будто в лечебницу для душевнобольных его отправили потому, что в своих юморесках он насмехался над полицейскими врачами.

4. В биографических легендах мы находим еще один мотив. Мол, кто-то посоветовал Гашеку притвориться душевнобольным, чтобы избежать судебной ответственности за предумышленное банкротство. Но в таком случае нужно было бы в первую очередь выгораживать Ярмилу Гашекову, на имя которой предприятие было записано.

Можно выбрать любой вариант. Верить ли первоначальному признанию, что речь шла о попытке самоубийства, или более поздней мистификации? Что же это все-таки было – приступ меланхолии, вызванный безнадежностью ситуации, или невинная шутка, которая привела к столкновению с полицией?

Читаем протокол еще раз: «Из дому он якобы ушел в 5 часов и больше туда не возвращался, так что супруга вечером разыскивала его в полицейской управе». Эта фраза – еще один вопросительный знак в загадочной истории. Искала бы Ярмила мужа в тот же вечер, если бы он просто отправился в трактир? Вспомним о чувстве собственного достоинства и гордости, столь свойственных ей. Если она в тот же вечер с помощью полицейской управы разыскивала мужа, который ушел куда-то в трактир, вполне правдоподобно, что последний разговор закончился какой-то угрозой.

Не остается ничего иного, как выдвинуть собственную гипотезу.

Представим себе, что жена объявила ему о своем возвращении к родителям. В споре Ярослав ищет самые сильные аргументы, чтобы удержать ее от этого шага. Слова на нее уже не действуют. Он бродит по трактирам и винным погребкам, где все как-то забывается. Но, возвращаясь домой, вдруг остается один, поддается меланхолии и вспоминает о своей угрозе. Вот и мост… Лезет на фонарь… Внизу под ним река… Колеблется… Тут приближается прохожий. Гашек начинает играть роль самоубийцы. Спаситель и спасаемый вступают в борьбу, затем – потасовка с призванными на помощь полицейскими. Во время допроса Гашек понимает, что ввязался в еще один инцидент, о котором, возможно, будут писать газеты. Он удручен, подавлен, что отражается и на его показаниях: «Раздражителен. В четвертом классе провалился на экзаменах… Может вновь совершить попытку самоубийства…» На другой день, протрезвев, он не хочет выглядеть смешным, сваливает все на алкоголизм, от которого хочет излечиться. Пытается затушевать вчерашнюю неприятность шуткой, мистификацией: «Уверяет, будто в лечебницу для душевнобольных его отправили потому, что в своих юморесках он насмехался над полицейскими врачами».