Текст книги "Город лжи. Любовь. Секс. Смерть. Вся правда о Тегеране"

Глава 2
Сумайя

Квартал Мейдан-э Хорасан, южный Тегеран

День, когда случилось чудо, был самым жарким в году. Тень сикоморов на Вали-Аср совсем не спасала. Солнце жгло темно-зеленые листья и улицу под ними. Корни деревьев мучились жаждой, пыльные водостоки пересохли.

Сумайя вытерла капельки пота над верхней губой. Она потела, несмотря на все старания древнего пыхтящего кондиционера. Влажными пальцами она пыталась подобрать шифр на портфеле. Шесть рядов цифр – задача почти невозможная. Но Сумайя была упряма. Она взывала о помощи к Богу и своему любимому имаму.

– О Всевышний, о имам Заман, умоляю, помогите открыть этот кейс, и я клянусь приносить в жертву ягненка каждый год до самой смерти! – молилась она вслух, царапая подушечки пальцев о металлические диски.

Сумайя приносила обет – назр – в соответствии со всеми правилами; для того чтобы ее желание осуществилось, она обещала помочь тем, кому в жизни меньше повезло. В молитвах она всегда обращалась к имаму Заману, хотя кое-кто считал, что терпеливый и спокойный Абу-л-Фазл, сводный брат имама Хусейна (внука пророка), реагировал быстрее.

И тут случилось невероятное. Цифры выстроились в нужной последовательности, раздался тихий щелчок, и Всевышний с имамом Заманом услышали ее молитвы. Портфель открылся.

Произошло чудо. Сумайя не сомневалась.

Все началось в столь же жаркий летний день несколько лет назад. Сумайе было семнадцать; она жила там же, где родилась, в квартале Мейдан-э Хорасан в южном Тегеране, восточнее базара, старого, как сам город. День начался, как любой другой, с молитвы в шесть утра. Сумайя позавтракала с любимым отцом Хаджи-ага: тот пил чай небольшими глоточками и читал консервативную газету «Кайхан», купленную по пути из булочной. Сангак (иранская лепешка) был еще теплым; поверхность лепешки покрывали рытвинки от горячих камней, на которых она выпекалась. Сангак намазывали домашним вишневым вареньем, кисло-сладким и красным, как свежая кровь. После завтрака Сумайя завернулась в черную чадру и пошла в школу с младшим братом Мохаммадом-Резой.

По лабиринту переулков они вышли на главную улицу. Город уже громыхал, очнувшись ото сна. В этой части Тегерана пробуждение всегда было внезапным: взрыв активности, вмиг заполоняющей улицы. Торговцы поливали из шлангов тротуар у входа в свои лавки. У табачного киоска прямо на земле лежали стопки свежих газет; с них смотрел Высший руководитель, а заголовки, как всегда, пестрели сообщениями о мучениках, зионистах, шантаже и США: «ЖЕЛЕЗНЫЙ КУЛАК ИРАНА БЬЕТ В ЛИЦО ИМПЕРИАЛИЗМУ»; «ИРАНСКИЕ ВОЕННЫЕ УЧЕНИЯ ВНУШАЮТ СТРАХ ВРАГУ».

Мейдан-э Хорасан похож на маленький островок. За годы на глазах у Сумайи его берега медленно размывали волны современности и новизны. На месте руин старых домов выросли глыбы блестящего мрамора и глянцевого камня; строительство вели, пренебрегая дорогостоящими мерами сейсмозащиты – взятка прорабу или чиновнику легко решала эту проблему. Но в сердце Мейдан-э Хорасан все еще сильны религиозные ценности, характерные для рабочего класса; жители квартала бьются за сохранение общественных структур. Для семьи Сумайи и других подобных ей религия означает жизнь согласно букве Корана и фетвам Высшего руководителя; только так можно заслужить место в раю. В лабиринте переулков вокруг дома Сумайи большинство женщин до сих пор носит чадру, как и несколько веков назад. Семья Сумайи живет здесь уже много поколений; другого мира Сумайя не знает.

В школе, как всегда, было скучно, и Сумайя замечталась, как станет актрисой, – абсурдная фантазия, ведь она, как и ее родители, считала актерство сомнительной профессией, которую выбирают лишь распущенные люди. На перемене девчонки обменивались последними сплетнями. Все смотрели мыльные оперы, одобренные мусульманским правительством: злодеями в них выступали гладко выбритые иранцы со старинными персидскими именами вроде Куруш и Дариуш, а герои носили бороды и мусульманские имена. У половины учеников дома было спутниковое телевидение; они днями напролет смотрели латиноамериканские сериалы по «Фарси-1», дубайскому каналу, совладельцем которого был Руперт Мердок. Спутниковые тарелки можно встретить по всему Ирану – от Тегерана до самых отдаленных деревень. Они висят на крышах домов любого достатка, ими пользуются миряне и духовенство. Недавно даже кто-то из правительства сообщил, что в Иране около 4,5 миллиона спутниковых приемников. Отец Сумайи считал иностранное телевидение баловством, негожим для мусульман, и никакие мольбы не могли убедить его в обратном.

В два часа, перед окончанием уроков, девочек вызвали к директрисе. Они называли ее Собакоутка: лицо у сердитой директрисы было бульдожье, а ходила она вразвалочку, как утка.

– Тахере Азими исключили из школы за неподобающие отношения с мальчиком! – рявкнула Собакоутка.

Девчонки ахнули. Все знали о произошедшем, Тахере с тех пор не появлялась в школе, но это был первый случай, когда ученицу исключили. Собакоутка успокаивала девочек целых пять минут. Вихляя толстым задом, она ходила по комнате и читала им лекцию о скромности и Боге, о том, что нельзя врать родителям, и о тлетворном влиянии спутникового телевидения. Не важно, что Тахере Азими все еще была девственницей, что она никогда не лгала, а у ее родителей не было спутниковой тарелки. Ее поймали, когда она выходила из дома мальчика, а его родителей в то время не было. Этого хватило, чтобы заклеймить ее шлюхой. Такого мнения теперь о ней были учителя, одноклассники и большинство жителей квартала. Вдобавок Тахере была красавицей, а этого никакой хиджаб и отсутствие косметики не скроют.

Вскоре у Собакоутки кончился запал: в окно проник аппетитный запах жарящегося на углях шашлыка, и приступ голода заставил директрису прекратить инквизицию. Девчонки взволнованно столпились у школьных ворот.

– Она дженде, всегда это знала, – сказала Мансуре, с неожиданной злобой выпалив это слово – дженде, шлюха. – По глазам видно. И по походке. А в комнате у нее коллекция красных платков, сама видела. Какая низость.

Все согласно закивали.

– Да она извращенка. Помните ее блокнот с порнухой? – сказала Наргиз, имея в виду карандашные наброски обнаженной натуры, сделанные Тахире.

Хотя большинство одноклассниц Сумайи были еще девственницами, у некоторых уже случались запретные игры с мальчиками – как правило, с двоюродными братьями, так как с другими им общаться не разрешали. В прошлом году Мансуре и ее кузен ласкали друг друга, после чего она вся истерзалась со стыда. Чтобы как-то оправдаться в собственных глазах, она стала яростно осуждать любое порочное поведение и теперь постоянно ходила недовольная.

– Мне всегда казалось странным, как упорно она повторяла, что не любит краситься. Как будто хотела нам что-то доказать или что-то скрыть, – заметила Ника.

На самом деле Нику звали Сетайеш, но она считала это имя некрасивым и старомодным. Почти все девочки в классе Сумайи придумали себе новые имена – более модные, чем свои.

Вскоре зависть сменилась гневом – более приличным и благочинным чувством. Тахере Азими нарушила правила, но не это было самым страшным. Она сделала то, о чем все они мечтали.

– Ни разу не видела ее в чадре. Так ее родителям и надо. Если им все равно, носит их дочь чадру или нет, стоит ли удивляться, что она стала дженде? – сказала Виста (на самом деле – Зухре), чей папа, базарный торговец, пообещал уменьшить ей нос на восемнадцатилетие.

Он торговал медными трубами, и, хотя не стоял за прилавком, его все равно причисляли к базаари – торговцам, твердо придерживающимся традиционных устоев. Базаари голосовали исходя из личных интересов и никогда не воспринимались иначе как средний класс, даже если зарабатывали миллионы.

Настал черед гардероба Тахере и ее манеры одеваться. Девчонки пришли к выводу, что для потаскушки, тайком пробравшейся в дома мальчика, Тахере одевается на редкость скромно.

– Но если у тебя красный платок и ты не носишь чадру, это вовсе не значит, что ты… дурная, – заметила Сумайя. Ей стыдно было произносить слово «шлюха». – У нее просто другие взгляды.

– Ага. Западные взгляды. – Мансуре употребила любимый эвфемизм девочек. «Западные взгляды» приравнивалось к «распущенности». – Ее родителям надо переехать в бала-шахр на север Тегерана. Там она сможет сколько угодно вести себя по-западному.

Девчонки рассмеялись. Шутка была жестокой, ведь семья Тахере жила бедно, а ее родители едва сводили концы с концами. Шансы переехать в модный район на севере Тегерана у них были примерно такие же, как купить дом в Париже.

Поведение Тахере беспокоило Сумайю не меньше, чем остальных: она была религиозна, благочестива и серьезно относилась к морали.

– Признайте, Тахере одевалась скромно, и вряд ли у нее был на это скрытый мотив. Но на самом деле не важно, как она одевалась. Добрачный секс – это грех. Страшный грех.

Девушки одобрительно закивали.

Сумайя умела быть толерантной, не ставя под сомнение собственную репутацию. Это делало ее популярной не только в своей компании, но и у других. Ее твердые принципы, сдержанный внешний вид и религиозное рвение расположили к ней девушек из «Хезболлы», а к ним всегда было сложнее всего подступиться. Приверженцы «Хезболлы» были самыми ярыми сторонниками режима, обеспечивая его выживание религиозными и политическими методами. Сумайя никогда не смотрела свысока на бедных. Даже девушкам, которые хотели выглядеть по-западному и подражали столичным красавицам – таких в школе было немного, – не казалось, что она их осуждает. Но это было не так. Она старалась не попадаться на глаза в их компании, так как стыдилась плохой репутации этих девушек. Боялась, люди подумают, что она сделана из того же (дурного) теста. Для Сумайи манера одеваться была лакмусовой бумажкой благопристойности. Чем ярче и уже платье, чем гуще слой косметики, тем выше ты располагаешься на шкале дженде.

Сумайя и ее подруги не сомневались, что носить хиджаб нужно обязательно. Они поддерживали закон, согласно которому женщины, чья одежда и макияж противоречили общественным приличиям и имели целью привлечь внимание, могли быть арестованы и доставлены прямиком в суд. Сексапильные аналоги хиджаба, в которых разгуливали на улицах некоторые женщины, лишь доказывали, что свободный дресс-код приведет к скорому моральному разложению и краху Тегерана. «Если бы некоторых женщин не обязали носить хиджаб, они ходили бы полуголыми. Мужчины не совладали бы с собой, и тогда нам всем бы не поздоровилось», – рассуждала Виста.

Но стоило ли винить девочек за мизогинию? С рождения их пичкали режимной пропагандой, навязывая ее посредством гигантских билбордов, расставленных по всему городу. Правительство применяло две основные тактики: предупреждение о физической опасности «неправильного» хиджаба (носишь «неправильный» хиджаб – сама напрашиваешься) и укоренение культуры стыда. Недавняя рекламная кампания изображала две карамельки: одну развернутую, вторую все еще в упаковке. Вокруг развернутой карамельки кружились три мухи, готовые сесть на нее. Подпись гласила: «Хиджаб – твоя безопасность». Другие лозунги звучали еще прямолинейнее. «Мы сами виноваты в домогательствах», – прямо заявлял один из рекламных слоганов. Некоторые плакаты претендовали на «научность». Например, под изображением двух девушек определенно западной внешности (кричащий макияж, светлые волосы, выпадающие из ярких цветных платков, лишь слегка наброшенных на голову, короткие, узкие манто) было написано: «Психологи утверждают: у тех, кто неподобающе одевается и слишком ярко красится, дурной характер».

Северный Тегеран напоминал Сумайе публичный дом, но она соглашалась, что едва ли все эти женщины распущенные. Да, возможно, они не так преданы Богу, как она. Но Тегеран так быстро менялся, что стало совершенно невозможно понять, кто настоящая проститутка, а кто нет. Неправильные хиджабы были повсюду. Сумайя знала, что и под чадрой могут скрываться грехи. Брат как-то показал ей место на улице Шуш в южной части Вали-Аср, где женщины в чадрах были настоящими проститутками. Бедняжки торговали собой по цене жареного кебаба. Впервые увидев их хмурые лица и мертвые глаза, она заплакала.

Сумайя любила свою чадру – та была частью ее сонат, культуры, и символизировала для нее гораздо больше, чем уважение к традициям. Простая черная ткань означала скромность и набожность, смирение перед Богом и духовным, упорядоченным миром, где правила оберегали людей от зла. Вот чем была для нее чадра. А еще – удобным безразмерным кардиганом, в который можно было спрятаться, когда у тебя месячные и ты вся отекла. Чадра была защитницей, скрывающей изгибы фигуры от похотливых взглядов мужчин. Больше всего Сумайя любила ходить в чадре, обтягивающих джинсах и кедах Converse – противопоставление старого и нового, двойной ансамбль, в котором она одновременно угождала и Богу, и моде. Но главной причиной, почему она носила чадру, был отец, Хаджи-ага. Для него чадра была единственной приемлемой формой хиджаба. «Девушка в чадре подобна розовому бутону: все прекрасное сокрыто внутри, отчего становится еще прекраснее и ближе к Богу», – повторял он.

В доме Хаджи-ага скромность ценилась превыше всего. Никто из мужчин, кроме отца и брата Сумайи Мохаммада-Резы, никогда не видел ее волосы и обнаженные руки. В мире Сумайи ее стройную фигуру непозволительно было видеть даже ее любимым дядям. Иногда вместо чадры она носила платок и манто – обычно из практических соображений, например когда ходила гулять в горы с друзьями или шла на семейный пикник. Но ее манто всегда были свободными, ниже колена и темного цвета. Под них она надевала обычную одежду из сетевых магазинов: Zara, Mango, Topshop, Benetton.

После школы некоторые девочки решили пойти к Мансуре: у нее была большая гостиная. В этой части города посидеть было негде. В парках собирались наркоманы; модных кофеен в квартале не было, а в традиционные чайные пускали только мужчин – те курили кальян и судачили.

Сумайя не пошла с остальными: ей надо было помогать матери готовиться к празднику. Сегодня был важный вечер: праздновали возвращение Хаджи-ага из паломнической поездки. Позвали всех соседей. Свернув за угол, она увидела Тахере Азими и ее пожилых родителей. Они стояли у маленького фургона, нагруженного скарбом. Им предстояло позорное возвращение в родную деревню.

Тахере Азими никогда не вписывалась в их компанию. Ее родители казались нормальными: беднота, рабочий класс. Они молились, мать всегда носила чадру. Мать родила Тахере почти в пятьдесят лет: тридцать лет ее считали бездетной. Семья Садека, отца Тахере, десятилетиями давила на него, принуждая оставить бесплодную жену и найти здоровую, помоложе. Садек не поддался. Он был хорошим человеком и никого не хотел обижать. Рождение Тахере сочли чудом – и ничего, что Абу-л-Фазл ответил на молитвы с такой большой задержкой.

Крепкие, выносливые крестьяне, родители Тахере переехали в Тегеран в молодости, но город высосал из них все соки. Землетрясение, всколыхнувшее твердые слои земли, превратило их родную деревню в груду щебня. Половина дома обрушилась меньше чем за шесть секунд. Целая жизнь рассыпалась в пыль, превратилась в кирпичные обломки. Погибли десятки людей, включая всех родственников Тахере. Их похоронили на кладбище под апельсиновыми деревьями. Деревня, некогда полнившаяся жизнью и стоявшая на плодородной равнине в окружении гор, в одночасье стала печальным, запустелым местом; теперь никто и не помнил, что прежде с этих гор стекали потоки воды и питали фруктовые сады, где гуляли дикие лошади.

Переезд в город оказался менее болезненным, чем они ожидали. Несмотря на свое грубое и уродливое урбанистическое лицо, дороги, бетонные многоэтажки и гниющее дно, Тегеран не был безликим мегаполисом: он так и остался большой деревней. Понятия приватности и анонимности, присущие западным городам, по-прежнему чужды Тегерану. Он весь держится на невидимых швах кровных связей и кланов; здесь соседи всегда готовы протянуть друг другу руку, но с не меньшим рвением вынюхивают и лезут в чужие дела.

Вскоре родные Тахере нашли в городе дальних родственников и знакомых. Но через некоторое время община распалась. Сердечные заболевания, рак, некомпетентность врачей сгубили многих из их круга. Жизнь семьи стала более замкнутой, они уединились, стали держаться друг за друга, а в центре всего была Тахере. Потом семью настигла череда несчастий. У матери Тахере случился инсульт. Медстраховки у них не было, Садек работал на трех работах. Тахере устроилась швеей в ателье, располагавшееся в небольшой подсобке за магазином в торговом центре на Вали-Аср. Работу дочери держали в секрете. Узнай соседи, что шестнадцатилетняя Тахере работает, поползли бы слухи – и не важно, что она проводила дни напролет за швейной машинкой, а вторым сотрудником ателье был портной-афганец далеко за семьдесят. С работой на Вали-Аср для Тахере открылся целый мир. Здесь такие же шестнадцатилетние, как она, собирались в кафе и фастфуд-ресторанах. «Супер Стар» и «Супер Стар Фрайд Чикен» кишели ребятами, юношами и девушками; они кокетничали, обменивались телефонами и приглашали друг друга на свидания.

Все свободное время Тахере гуляла по Вали-Аср, любовалась красотой улицы, все более роскошной по мере продвижения к северу. Теперь она отваживалась доходить до самого парка Баг-Фердоус почти в самом конце Вали-Аср. Тахере садилась на скамейку и наблюдала за городом. Здешние жители словно принадлежали к другому виду. В одну из этих прогулок она встретила Хассана, соседского парня. Он зашел за футбольной формой в спортивный магазин у площади Монирие. Вдали от родителей и шпионящих соседей они заговорили совсем иначе – оба почувствовали, что им любопытен мир за пределами южного Тегерана. За случайной встречей последовала еще одна, и вот они уже виделись каждую неделю и с нетерпением ждали свиданий. Тахере стала читать «Занан» – передовой женский журнал, который ратовал за равенство полов и освещал разные темы – от литературы до секса. Она ходила на выставки и в театр. Она была одаренной художницей, но школьным учителям было ни к чему развивать в девочках талант к живописи и графике. Лишь ее родители понимали, как талантлива дочь, но у них не было ни денег на обучение, ни достаточной широты взглядов, чтобы поощрять ее карьеру в искусстве.

Родители Тахере были верующими и придерживались традиционных взглядов, но происходили из либеральной деревни, где мужчины и женщины сидели вместе на свадьбах, чадры были белыми и никто не возмущался, если хиджаб случайно соскользнет с головы. Садек считал революцию большой ошибкой и до сих пор сожалел о свержении шаха. Он верил, что ношение хиджаба должно быть добровольным, делом выбора, а отношения человека с Богом – личным делом каждого. Он не употреблял алкоголь, но и не был его суровым противником. И не считал, что современность противоречит исламу. По мнению Садека, юноша и девушка должны были хранить девственность до брака, однако никто не имел права вмешиваться в отношения двух людей. Вскоре он понял, что его взглядам не место в Мейдан-э Хорасан, поэтому и не высказывал их вслух, а делился только с женой и дочерью.

Узнав о встречах дочери с Хассаном, он поверил Тахере, когда она сказала, что ее невинность не пострадала. Но ее репутация была уничтожена, и это стало для Садека тяжелым ударом.

Вернувшись домой и застав Тахере, мать Хассана пришла в такую ярость, что вызвала полицию, заявив, что у нее в доме проститутка. Тахере забрали в участок и вызвали ее отца. Садек сказал полицейским, что дочь непорочна, и умолял освободить ее. Те же насмехались над его деревенским акцентом и говорили с ним свысока, как с простым крестьянином.

– Твоя дочь ведет себя как шлюха, а ты ее защищаешь? Где твоя честь? Неужели в деревнях так принято? В твоей деревне ее бы давно камнями закидали!

Они смеялись, не подозревая о том, что жизнь в деревне Садека на севере не сильно изменилась со времен революции, что там действовали порядки более либеральные, чем в Тегеране, где за исполнением законов следила полиция. Что до Хассана, ему досталось несколько одобрительных хлопков по спине от приятелей. Правду знал лишь его лучший друг: что они с Тахере полюбили друг друга и в свободное время ходили по музеям и слушали «Пинк Флойд». Большее, на что у них хватило смелости, – поцеловаться.

Тахере не видела Сумайю, притаившуюся на углу в ожидании, когда ее соседи уедут. Впрочем, заметив ее, она бы не удивилась: после случившегося с ней никто не разговаривал.

В квартире витал аромат шафрана и сливочного риса; на плите кипели кастрюли с жирным рагу. Мать Сумайи Фатеме уже два дня не выходила с кухни. В ее мягких полных руках любой продукт становился изысканным блюдом. Фатеме наказывала Сумайе: если мужа вкусно кормить, он никогда не уйдет пробовать запретный плод. Сама Фатеме научилась готовить еще в детстве. Она славилась своим кулинарным мастерством, и на праздники дом всегда ломился от гостей. Она помешивала, жарила, мыла, а Сумайя расставляла на столе тарелки с фруктами, огурцами, фисташками и грецкими орехами. Стерла пыль с темно-красных искусственных цветов, расставленных по всей комнате. Даже с закрытыми окнами пыль – мелкая серая пудра – проникала в квартиры и дома по всему городу, тонким слоем оседая на мебели.

Мохаммад-Реза сидел за кухонным столом и играл в «Персидский квест» на компьютере. Хаджи-ага смотрел телевизор. Мулла в тюрбане, грозя указательным пальцем, делал то, что у мулл выходит лучше всего: читал нотации. В Иране муллы не только эксперты по исламскому богословию, они мастера находить моральное разложение там, где его нет. Сегодня предметом осуждения стал 3G-интернет. «Общественная мораль под угрозой! Это подорвет семейные устои!» – причитал мулла, возмущенный идеей видеозвонков. Уже четверо великих аятолл издали фетву, осуждающую нововведение. Интернет-оператор их проигнорировал.

Хаджи-ага всегда казался погруженным в раздумья. Вечно хмурый лоб и прищуренные глаза не оставляли сомнения: перед вами человек серьезный, сдержанный. С чужими людьми он держался молчаливо и почти никогда не делился мыслями. В молодости он был очень красив, но несчастливый брак и скучная низкооплачиваемая работа госслужащего преждевременно состарили его. Почти всю жизнь Хаджи-ага трудился, пытаясь свести концы с концами. Когда он женился на Фатеме, они стали жить вместе с его родителями. Вчетвером они ютились в трех комнатах, даже когда появились дети. Годами он страдал от недосыпа, работал на двух работах, а денег едва хватало, чтобы всех прокормить. А потом два события изменили его жизнь: умерли родители, а летом 2005 года в Иране избрали нового президента, Махмуда Ахмадинежада. Хаджи-ага голосовал за него по совету Высшего руководителя. С вступлением на пост Ахмадинежада учредили доступные низкопроцентные государственные займы, и Хаджи-ага, как и многие в Тегеране, присоединился к начавшемуся строительному буму. Он снес завещанный родителями маленький кирпичный домик и построил на его месте четырехэтажное здание. Одну квартиру продал, а две нижние сдал внаем. Теперь ему больше никогда не придется жить в ветхом кирпичном домишке и сводить концы с концами. Он мог позволить себе отправить детей в университет. С умножившимися доходами мужа Фатеме, у которой не хватало времени на дела религиозные, наконец смогла купить себе душевное спокойствие. После смерти своего отца она заплатила мулле миллион туманов – чуть больше трехсот долларов – за год ежедневных намазов (молитв) о нем – на случай, если при жизни он молился недостаточно. Ахмадинежад всем угодил.

Одновременно с доходами повысился и социальный статус Хаджи-ага. Кроме того, он заслужил почтение в глазах соседей своим религиозным рвением. Сегодняшний праздник устраивали в честь его второго паломничества в Мекку. За последние несколько лет он сделал целью своей жизни демонстрацию любви к Богу и имамам: совершил две поездки в Карбалу на юге Ирака к могиле Хусейна, самого почитаемого шиитского мученика, внука пророка Мухаммеда. Из Карбалы отправился в Наджаф поклониться могиле отца Хусейна имама Али, первого шиитского имама и, по мнению шиитов, прямого потомка Мухаммеда. А еще были две поездки в Сирию к месту захоронения дочери имама Али Зейнаб, внучки пророка.

Хаджи-ага не всегда был таким набожным. Фатеме винила себя: вскоре после замужества, в медовый месяц, она попросила его свозить ее в мавзолей имама Резы в Мешхед, самый священный иранский город. Имам Реза был единственным шиитским имамом, похороненным в Иране; по легенде, его отравили виноградом. Но Хаджи-ага отказался. Поездка была ему не по карману, а паломнические путешествия он считал излишеством. Он был упрям, и Фатеме не удалось его уговорить. Она сильно расстроилась, но боялась рассердить мужа и выплакала слезы матери. Та, в свою очередь, рассказала отцу Фатеме, а он переговорил с Хаджи-ага. Отказывать свекру было нельзя. Фатеме радовалась как ребенок – не потому, что Хаджи-ага согласился, а потому, что передумал в знак любви к ней. Ей никто никогда не сказал, что он был вынужден поехать.

Мешхед и самый популярный в мире мусульманский памятник были не тем местом, где Хаджи-ага мечтал провести медовый месяц, но, как ни странно, молодоженов в городе оказалось немало. На запруженных улицах с токсичными выхлопными газами их окружили афганские мигранты, паломники, бродячие торговцы, туристы, нищие. Огромный мавзолей работал круглосуточно и по ночам переливался огнями, как исламский «Диснейленд».

Хаджи-ага и Фатеме шагнули за ворота прекрасного комплекса с позолоченными куполами, сверкающей зеркальной мозаикой и живописными беседками, выложенными сияющей зелено-голубой плиткой. И где-то между просторным двориком в тени минаретов и ослепительной шестиярусной люстрой, сияющей под сводчатым потолком, их захлестнула волна эмоций. Фатеме ощутила любовь к Богу со всеми его дарами и к этому молчаливому сдержанному человеку, за которого вовсе не хотела замуж – они были едва знакомы и до свадьбы виделись лишь однажды. А Хаджи-ага пожалел о своей необразованности и лени. Но больше всего он жалел о том, что согласился жениться на Фатеме и теперь обречен на плохой секс до конца своей жизни. С такими мыслями Фатеме и Хаджи-ага двинулись к внутренним покоям, где находилось тело имама.

Шиитские святыни редко похожи на спокойное место для размышлений и медитации. Каждый обозначает веху на жизненном пути арабских калифов, шейхов и всадников, а жизнь их была неразрывно связана с войнами и смертью; это памятники убийству, предательству и самопожертвованию. Трагедии принято оплакивать. К счастью, иранцы умеют скорбеть, как никто. Печаль для нас – что дом родной. Мы умеем рыдать на заказ, черпая из бездонного источника любви и утрат, что находится в сердце каждого из нас. Поэтому в мусульманских святынях иранцы плачут и бьют себя в грудь, и мавзолей имама Резы не исключение. Войдя внутрь с женского входа, Фатеме словно оказалась на поле боя. Со всех сторон на нее навалились воющие женщины: все пытались пробраться к гробнице. Служители с перышками для чистки пыли отгоняли их прочь. Таких потасовок Фатеме не видела даже в своем местном банке. К ее досаде, она не смогла выдавить ни слезинки. Она начала проталкиваться вперед, и вскоре рыдающая толпа вогнала ее в транс. Она даже не заметила, как потекли слезы.

В восторженном смятении Фатеме вышла с другой стороны. Подойдя к перегородке из полупрозрачного пластика, разделявшей мужскую и женскую половину, она стала искать Хаджи-ага. И тут увидела его. Присев на корточки в углу, он безудержно рыдал, не в силах остановить слезы. Она оторопела. Хаджи-ага переплюнул всех плакальщиков; некоторые даже посматривали на него с завистью и нарочно начинали выть громче, чтобы их услышали за стонами Хаджи-ага. Тот же, казалось, не замечал происходящего вокруг. Его обуяла грусть об ушедших так рано. А Фатеме и не догадывалась, что у ее мужа столь чувствительная и набожная душа.

Поездка изменила обоих. Фатеме зауважала мужа. Хаджи-ага стал менее несчастным. Он словно познал мистическую силу религии, саму суть шиитского ислама, ускользающую от большинства. Что бы это ни было, Хаджи-ага хотел это повторить. Правда, следующую поездку он смог предпринять лишь через несколько лет: родились дети, и в первые годы лишних денег не было. Однако стоило им появиться, и Хаджи-ага начал ездить в паломничества, причем всегда один. Его религиозность стала одержимостью, и Фатеме это бесило. В браке Фатеме и Хаджи-ага сложилась четкая динамика: мрачный, необщительный муж и жена, отчаянно желающая ему угодить, вечно разочарованная, но смирившаяся со своей судьбой. Фатеме утешало лишь одно: что муж пристрастился к оплакиванию святых, а не к опиуму, как многие мужчины в их районе.

Хаджи-ага не выставлял свою набожность напоказ. Он редко говорил о Боге, редко читал священную книгу хадисов, редко ходил в мечеть. Казалось, что больше всего он предан телевизору. Но Фатеме грех было жаловаться, ведь она поднялась на волне паломничеств Хаджи-ага. Именно им они были обязаны взлетом по социальной лестнице – поклоняясь имамам, человек обретал среди соседей особый статус. С тех пор как Хаджи-ага заслужил почтительную приставку хаджи, то есть «посетивший Мекку», люди и к Фатеме стали относиться иначе. Она стала хадж-ханум, женой хаджи. Паломничества Хаджи-ага позволили ему накопить духовную валюту – единственную, которая в Иране никогда не обесценивалась, а в Мейдан-э Хорасан обеспечивала уважение и почет. Вскоре число его поездок превысило количество паломничеств местного муллы, и соседи стали обращаться к нему за советом по всем вопросам – от духовных до более приземленных, вроде жалоб на сварливых жен и дерзящих детей. Он принимал гостей, сидя на полу и облокотившись на подушки, а Фатеме подносила тарелки с фруктами и горячий чай. Хаджи-ага пил чай вприкуску с сахаром и отвечал на вопросы соседей коротко и практично, завершая любую сентенцию фразой, которую никто не понимал: «Богу верен лишь тот, кто верен себе».

Над западными пригородами Тегерана закатилось солнце, и в наступивших сумерках зажглись городские огни. Над городом висела большая жирная луна, окрашенная оранжевым. Вскоре после того, как она начала свой подъем, в дом Хаджи-ага стали стекаться гости: родственники, знакомые и соседи, нагруженные всевозможными сладостями.

Женщины столпились на кухне – стая ворон в черных чадрах, пропахших потом, тяжелыми духами и жарким прокуренным смрадом города. Мужчины расселись на стульях у стены и потягивали кисло-сладкий напиток с мятой и уксусом, который подавала Фатеме. Дотошно расспросив друг друга о здоровье и благополучии родственников (этим начиналось любое сборище), обе группы – женская и мужская – пустились в обсуждение любимого вопроса тегеранцев: политики.