Текст книги "Город лжи. Любовь. Секс. Смерть. Вся правда о Тегеране"

– Никому не нужна разведенка с маленьким ребенком. Ты больше никогда не выйдешь замуж. Оставь Мону Захре и Мохаммаду, – советовала тетка Амене.

Но тут Сумайя была непоколебима: она будет бороться за ребенка. По закону, Мона могла остаться с ней до семи лет или до тех пор, пока Сумайя не выйдет замуж во второй раз. Если это случится, все права на ребенка перейдут к отцу. Но Сумайя знала, что Мона будет мешать Амиру-Али вести распутный образ жизни, а ее свекры чувствуют себя слишком виноватыми и не станут судиться за опеку.

Судья сжалился над Сумайей, и процесс завершился меньше чем за полчаса. После она отправилась к нотариусу – махзар – подписывать документы на развод. Местный чиновник заключал браки между влюбленными, которые жили вдали друг от друга. Иранцы нашли способ обойти строгое визовое законодательство и вступали в брак по Скайпу, не потратив ни копейки на дорогой авиаперелет. Все, что требовалось от жениха, – его голос, звучащий из динамиков лэптопа.

Вернувшись домой, Сумайя встала на колени и стала молиться. Прошу тебя, Боже, избавь меня от похоти. Она боялась, что в следующий раз выйдет замуж не скоро, и не хотела расстроить Бога.

Ясным весенним днем Сумайя и ее брат Мохаммад-Реза шли по Вали-Аср под зеленым навесом сикоморов. С тех пор как появилась Мона, Сумайе редко выпадал шанс прогуляться по центральной улице, и она шагала медленно, желая растянуть удовольствие. Они остановились у витрины роскошного мебельного бутика, приютившегося между офисным зданием и старой булочной, где вдоль стен стояли мешки с мукой; загляделись на гигантского фарфорового ягуара и зеленовато-голубую вазу со златокрылыми херувимами. Прошли мимо группы афганских рабочих в потрепанной одежде, сидевших по-турецки на рваной скатерти, расстеленной на тротуаре между деревьями и водостоком; рабочие ели хлеб и морковный джем. Заглянули в любимые магазины Сумайи, а у площади Ванак зашли в детский приют. Они принесли рубленое мясо в двух больших целлофановых пакетах. Мясо было свежее – ягненка зарезали всего пару часов назад. Сумайя выполнила назр – обет, принесенный год назад, тот самый, что помог ей открыть портфель Амира-Али. Теперь у Сумайи была новая жизнь, и за это она должна была благодарить Бога и имама Замана. В этой жизни больше не было лжи Амира-Али. Она пообещала Богу и имаму Заману жертвовать ягненка бедным каждый год. Поклялась делать так до самой смерти.

И сделала.

Глава 3
Амир

Площадь Хафт-э Тир, центр Тегерана, март 2013 года

Низкий голос в трубке произносил слова четко и неторопливо:

– Я старый приятель твоего отца. Мне нужно встретиться с тобой.

Молчание. Странный номер – код не тегеранский.

Говоривший не стал дожидаться ответа:

– Встретимся завтра в два часа у мечети Аль-Джавад на Хафт-э Тир. Я знаю, как ты выглядишь.

Прозвучало почти как приказ, хотя в голосе не чувствовалось никакой угрозы. Амира это заинтриговало.

По своему обыкновению, он приехал рано и вышел из похожего на пирамиду вестибюля станции метро «Площадь Хафт-э Тир». Эта площадь в последнее время стала своего рода отправной точкой для переезда на север, ближе к богатству и высокому социальному статусу. Здесь селились разбогатевшие тегеранцы из южных районов города, принося с собой более грубые и религиозные нравы, но в целом Хафт-э Тир сохраняла свое разнообразие, к тому же здесь располагался и армянский квартал.

Амир прогулялся вдоль широкой проезжей части из десяти полос, повернул у стоянки такси, прошел мимо киосков с фруктами и платками и замедлил шаг у магазинов женской одежды на восточной стороне площади. Перед ними, как всегда, собралось много женщин, пришедших покупать манто по последней мусульманской моде, а чуть в стороне у тротуара стояли фургоны Гашт-э Эршад, или полиции нравственности. Ее сотрудники, словно коршуны, высматривали своих потенциальных жертв: молодых стройных девушек в остроносых туфлях, с покрытыми лаком ногтями, покупающих яркую обтягивающую одежду. Впрочем, местные обитательницы, известные как «девушки Бист-о-Пандж-э Шахривар» (так площадь называлась до революции в честь даты, когда Реза-шах был вынужден отречься от власти и передать ее сыну Мохаммеду), бдительности не теряли. Во многих отношениях это обычные иранки из среднего класса и рабочих семей, не богатые и не бедные. Студентки, секретарши, офисные работницы, домохозяйки, подруги, возлюбленные. Они смотрят телевизор и заводят страницы на Фейсбуке. Но внешний вид у них сногсшибательный. Количество косметики, которой они покрывают свои лица, заставило бы содрогнуться любого участника травести-шоу. Брови обычно подводятся карандашом или отмечаются татуировкой под прямым углом в стиле мистера Спока из «Звездного пути». Волосы осветляются и укладываются в угрожающе высокие прически, подобные тем, что носили французские аристократки восемнадцатого века. Их поддерживает конструкция, спрятанная под полупрозрачной тканью накидок, которые не столько скрывают волосы, сколько выставляют их напоказ. Носы редко бывают настоящими, каблуки – редко ниже двенадцати сантиметров. Такой внешний вид можно встретить по всему Тегерану, но «девушки Бист-о-Пандж-э Шахривар» достигли в нем настоящего мастерства.

Некоторые из них заметили агентов Гашт-э Эршад и начали тайком подавать друг другу знаки, предупреждая об опасности, поднятыми бровями, кивком головы и взглядами, устремляющимися к фургонам на обочине. Нарушительниц дресс-кода вряд ли ожидала порка или тюремное заключение, но унижение и внесение в «черные списки» были вполне реальны, как и штраф с несколькими часами лекций на тему морали для самих нарушительниц и их родителей.

Несмотря на то что полиция нравов представляла опасность скорее для женщин, Амиру, как обычно, стало немного не по себе рядом с представителями власти, так что он ускорил шаг.

Первая из построенных в Иране в модернистском стиле мечеть Аль-Джавад представляла собой нечто среднее между крепостью и бетонной космической ракетой, повторяя очертания самых уродливых модернистских католических соборов шестидесятых годов; казалось, она просто взяла и выросла на улице, к удивлению прихожан.

Амир встал у металлических ворот переулка Бахтияра напротив магазина «Белла-Шуз» с его реликтовой вывеской в стиле семидесятых. С другой стороны площади Хафт-э Тир на него смотрела фреска аятоллы Мохаммада Бехешти с выведенными под его лицом словами: «ПУСТЬ АМЕРИКА ВОСПЫЛАЕТ ГНЕВОМ НА НАС И УМРЕТ ОТ СВОЕГО ГНЕВА».

В последний раз Амир был в мечети более десяти лет назад, на похоронах отца друга. Мечети отталкивали его, какой бы впечатляющей ни казалась их архитектура. Для Амира они символизировали гибель революции. Именно в мечетях жадные до власти муллы своими обличающими проповедями манипулировали сознанием бестолковых масс, испытывающих страх перед Богом. Именно здесь, на цветастых персидских коврах, в помещениях, воняющих потными пятками и дешевой розовой водой, искажали стихи из Корана. Конечно, Амир посещал Голубую мечеть в Исфахане как турист, и она произвела на него огромное впечатление своей потрясающей красотой, но это была часть истории его страны, воспоминание о давней эпохе, не имеющей прямого отношения к новому поколению с промытыми мозгами. Навязчивое стремление режима придать религиозное значение любым правилам и нормам поведения привело к тому, что по всему Тегерану множились мечети. И чем больше их строилось, тем более пустыми они казались; многие молодые люди их вовсе не посещали. Правительство периодически обсуждало планы по привлечению прихожан – например, открывать при мечетях культурные центры, спортивные заведения и даже курсы шитья.

Многие из местных жителей никогда не заходили в Аль-Джавад, предпочитая старые уютные мечети по соседству. Она была основана в качестве опорной базы организации «Басидж», полувоенного ополчения, выполняющего функции поддержания правопорядка, и потому ее посещали в основном активные сторонники режима.

Наблюдая за входящими в мечеть посетителями, Амир вспомнил, что не рассказал о звонке ни единой душе. Это не составило ему никакого труда, он привык хранить тайны с тех пор, как произнес первые слова. Его вдруг охватило беспокойство. Как же наивно с его стороны – а вдруг это засада?

Недавно его уже вызывали на «собеседование». Предложение – скорее явный приказ – поступило по звонку с анонимного номера. Амир догадывался, что это могут оказаться они. Этелаат. Разведка. Сотрудники внушающего страх Министерства информации следили за всеми и допрашивали каждого, от университетского профессора до музыканта, прослушивали телефоны, перехватывали электронные письма.

Вместе с товарищами Амир посещал кое-какие митинги и писал сообщения в блоге, высмеивающие политиков и критикующие режим. При этом он пользовался прокси-сервером VPN («виртуальной частной сети»), чтобы обойти правительственные фильтры. Такие серверы меняют интернет-адрес, как если бы пользователь входил в сеть из другой страны. Одну из таких площадок предоставляло правительство Соединенных Штатов в рамках давней игры по ослаблению врага, скрывая это под знакомыми и все более теряющими смысл рассуждениями о свободе и демократии. Не успевало правительство Ирана блокировать прокси-серверы, как на их месте открывались другие. Некоторые из товарищей Амира отказывались ими пользоваться, утверждая, что серверы принадлежат самому же режиму и это лишь уловка, чтобы вычислить недовольных.

Амир всегда тщательно выбирал выражения и старался не переходить границы. Нанизанные друг на друга слова с размытым значением заставляли сочувствующего читателя удовлетворенно соглашаться с критикой, но при этом фразы оставались слишком обтекаемыми, чтобы пробудить гнев представителей правящего режима.

Всем прекрасно известно, за что следует неминуемое наказание и тюремное заключение: критика Высшего руководителя, Пророка и любые сомнения в правоте Бога или ислама. Атеизм Амира был самой сокровенной его тайной. Вместе с тем правил в этой игре не было; законы и положения всегда можно было изменить так, чтобы добиться желаемого эффекта. Он порылся в памяти, пытаясь понять, что написал такого, что они сочли бы угрозой национальной безопасности. Но он также знал, что часто недовольство пробуждают совершенно абстрактные и не направленные ни на кого жалобы обычных пользователей вроде него, Амира. Нельзя убеждать себя, будто Исламская республика пытается поймать какую-то крупную рыбу, а до тебя ей дела нет, потому что в противном случае никогда не поймешь, что они следят за тобой. Режиму нравится хватать какого-нибудь козла отпущения – любимое занятие скучающих бюрократов с садистскими наклонностями. В свое время киберполиция, или FATA, ополчилась на малоизвестного блогера по имени Саттара Бехешти, который в своем анонимном блоге критиковал режим за жестокое подавление протестов 2009 года, используя распространенные среди иранской молодежи выражения, порицающие несправедливость и осуждающие Высшего руководителя. Это был обычный выходец из рабочей среды, представитель религиозной семьи, блог которого посещало лишь несколько десятков пользователей, но все же его сочли достаточно опасным, чтобы избить до смерти.

Только Амир собрался уходить, как перед ним остановился черный «пежо-405» с тонированными стеклами. Теперь сбегать было поздно. Черное окно поползло вниз, и из него выглянул грузный пожилой мужчина в безупречном костюме и накрахмаленной белой рубашке без галстука.

– Салям, Амир. Садись.

Улыбка исчезла за поднимающимся обратно стеклом. Через несколько секунд после того, как Амир уселся на заднее сиденье, его охватила дрожь.

– Не бойся. – Голос мужчины был гладким, под стать его выглаженной одежде, почти вкрадчивым. – Нелегко вам, молодежи, в последнее время.

Он понимающе покачал головой с густыми, коротко стриженными волосами. Водитель свернул с Хафт-э Тир на шоссе Модарес.

– Позволь представиться. Меня зовут Гассем Намази. – Лицо мужчины вновь озарила улыбка, и он протянул свою бледную руку. Руку обеспеченного представителя элиты, с мягкой кожей и светлыми ухоженными ногтями. – Очень рад познакомиться, молодой человек.

Безупречные манеры и запредельная вежливость поразили Амира. Лакеи режима, с которыми ему доводилось встречаться, – технократы, служащие разведки, осведомители – все как на подбор были неотесанными грубиянами, чье хамство было под стать полученному второсортному исламскому образованию.

Водитель воспользовался послеполуденным затишьем, и машина ускорила ход. Здания и пешеходы превратились в мелькающие за окнами размытые силуэты. Пожилой мужчина помолчал, поглаживая рукой подбородок. Потом наклонил голову и продолжил:

– Я хотел попросить у тебя прощения.

При этом он не сводил с Амира глаз, в которых не проскальзывало и тени иронии.

– Я вас знаю? Я не понимаю… – выдавил из себя Амир.

– Ты меня не знаешь, но я знаю тебя давно. Я наблюдал за тобой.

– Кто вы? Вы сказали, что знали моих родителей?

В зеркале заднего вида мелькнули глаза водителя. Пожилой мужчина тяжело дышал, раздувая ноздри и втягивая ими спертый горячий воздух.

Вдох.

Выдох.

– Я судья, который вынес смертный приговор твоему отцу и матери. – Вдох. – Прости меня.

Амир откинулся на спинку кресла, оскаливаясь, словно готовый броситься на жертву ротвейлер. Он ждал этого момента всю свою взрослую жизнь. Он представлял, как встречается лицом к лицу с человеком, распорядившимся казнить его родителей. Представлял, как ударяет по этому лицу – изо всех сил, до крови. Представлял, как трещат под его кулаком кости. Как он колотит между ног, превращая промежность в кровавое хлюпающее месиво. Никакой пощады.

– Прости меня, прости, – жалобно повторял мужчина.

По его лицу текли слезы, массивный живот вздрагивал от рыданий. Амир с отвращением разглядывал старика, такого жалкого и беспомощного. И испытывал отвращение к себе самому, безвольно опустившему кулаки. Никакой вспышки ярости. Одна лишь обжигающая боль.

– Высадите меня, – услышал он собственный голос.

Пожилой мужчина что-то хрипло шептал, шевеля искривившимися губами, но Амир не хотел его слушать.

– ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ ИЗ МАШИНЫ! – Лицо его покраснело, глаза, казалось, вот-вот выскочат от истошного крика.

Теперь и водитель что-то говорил, обернувшись и жестикулируя.

– ВЫПУСТИТЕ МЕНЯ ИЗ ЭТОЙ ЧЕРТОВОЙ МАШИНЫ!

Его не слушали. Задыхаясь, Амир толкнул дверь и высунул ногу. Машина завиляла от ударившего по дверце потока воздуха. Старик вцепился в него.

– Останови машину, Бехнам! Остановись, пусть выходит!

Машина резко затормозила, и Амир выскочил из нее. Не оглядываясь, он принялся карабкаться вверх по травянистому склону, опираясь о землю руками, растаптывая красные петунии и маргаритки. Они остановились возле парка Талегани – зеленой полосы на возвышенности, зажатой между шумными трассами. Амир забежал в заросли между жакарандами и соснами, где его рыдания заглушал удаленный гул автомобилей, – там местные наркоманы не заметят очередной погибшей души, а скрывающиеся в кустах влюбленные парочки поймут бессловесный язык того, кто вечно вынужден прятаться.

Амир с самого детства не позволял себе плакать о родителях. Но теперь, оглушенный вновь пережитым горем, разрешил себе предаться воспоминаниям. Впервые за долгое время он испытал жалость к себе.

Шираз, май 1988 года

Шахла, смеясь, танцует под песню «Мамаша Бейкер» группы «Бони Эм», и ее красное платье путается между ног. Ее муж Манучер кружится вокруг.

 
Ма-ма-ма-маша Бейкер – не умела рыдать,
Ма-ма-ма-маша Бейкер – зато знала, как умирать.
 

Шахла танцует, забыв обо всем на свете, как будто никто на нее не смотрит. Но ее движения настолько восхитительны, что на нее смотрят всегда. Даже шестилетний Амир понимает, что его мама неотразима, и всякий раз, как она начинает танцевать, его распирает чувство гордости.

Танцы последовали за серьезными разговорами – вечер, как обычно, начался с собрания диссидентов. Гости приходили по отдельности, через черный ход. Так было всегда, после того как на подобном собрании арестовали Пейванда, одного из их товарищей, придерживающихся левых взглядов. Прошло пять лет, а Пейванд по-прежнему в тюрьме. С тех пор ситуация только ухудшилась. За прошедшие почти десять лет после революции страх и подозрительность прочно вошли в повседневную жизнь.

Страну словно окутал темный погребальный покров. Разорительная война с Ираком отнимает множество жизней. Революция борется со своими внутренними врагами, также отнимая множество жизней. От людских душ остались одни оболочки – сухие и лишенные чувств. Изменилось даже окружение: памятники старины сносятся, картины и фрески уничтожаются и портятся, остатки неисламской империи истребляются и растаскиваются по кускам.

Южный город Шираз теперь также выглядит иначе. От некогда ярко-зеленых холмов с виноградниками осталось лишь жалкое бурое подобие – почва и растительность еще не восстановились от пожаров, устроенных фанатиками, поклявшимися, что алкоголь никогда больше не осквернит эту землю.

Как и большинство собравшихся, Шахла и Манучехр не являются официальными членами какой-либо политической партии, но с гордостью называют себя чапи – людьми, придерживающимися левых взглядов. Иными словами, они «за бедных и против империалистов». Они по очереди симпатизировали партии иранских коммунистов Туде и марксистской партии Федаиян. За последние девять лет погибло много противников действующего режима и «контрреволюционеров». Продолжают упорствовать лишь самые смелые или самые глупые – по большому счету, теперь это одно и то же. Никто из них не признает это вслух, потому что признать – значит согласиться с тем, что у них нет никакого влияния на будущее, что они просто «диванные активисты» без реальной поддержки. Хотя время от времени они находят в таких мыслях и успокоение – они верят, что, пока их затмевают видные политические фигуры, им ничего не грозит. Поэтому они продолжают бороться с системой из принципа, словно пытаясь исправить то, что, согласно их мнению, пошло неправильно, совершенно не так, как задумывалось.

Тайные собрания проходят по меньшей мере раз в месяц и почти всегда у Шахлы и Манучехра, поскольку у них самый большой дом в их маленьком районе на севере Шираза. Это необычная группа диссидентов: недовольные люди, объединенные революцией и войной. Интеллектуалы Шираза – в основном богатые и образованные жители и несколько придерживающихся марксистско-ленинских взглядов преподавателей – смешались с бесстрашными домохозяйками среднего класса, группой студентов, несколькими крестьянами, двумя евреями, армянином, парой торговцев и правоверным мусульманином. Эти встречи позволяют им в приятной обстановке побыть немного инакомыслящими и пнуть государственную машину, пока она смотрит в другую сторону.

Вот так и вышло, что Шахла с Манучехром сидят теперь на кухне в окружении небольшой группы единомышленников. Такой стала их жизнь: тайное общество, черные ходы и кухни. Они передают друг другу сообщения и делятся новостями о последних арестах и казнях. Кто-то вынимает из-за пазухи и разворачивает сверток потрепанных листов – последнее послание лидера чапи. Кто-то еще достает фотокопию запрещенной политической статьи.

Наконец они начинают обсуждать тему, которая у всех на уме, но которой Шахла и Манучехр предпочитают не касаться. Угрозы. За последние несколько лет им постоянно подсовывали под дверь анонимки, написанные корявым, словно детским почерком. Поначалу с неопределенным, но от этого не менее пугающим содержанием:

МЫ ЗНАЕМ, ЧЕМ ВЫ ЗАНИМАЕТЕСЬ.

Но с каждым разом тайный автор смелел, его послания становились более конкретными:

НЕВЕРНЫЕ ЗАСЛУЖИВАЮТ СМЕРТИ.

Манучехр и Шахла отказываются прекращать встречи и проводить тайные собрания. За последние годы арестовали и посадили пару их знакомых, но это никого не остановило. Они уверяют присутствующих, что больше никаких записок не было. Но они лгут. На самом деле их сильно испугало последнее сообщение:

КТО ПОЗАБОТИТСЯ ОБ АМИРЕ, КОГДА ВАС НЕ БУДЕТ?

Оно поступило неделю назад, и Манучехр тут же прекратил писать. После увольнения с должности преподавателя истории в университете он работал журналистом подпольных левацких изданий – точнее, любых изданий, которые осмеливались публиковать его статьи.

Амира выпроваживают из кухни – он слишком маленький для серьезных разговоров, – но он постоянно заходит и выходит, не привлекая к себе внимания. Его учат ни при каких обстоятельствах никому не рассказывать об этих собраниях. Манучехр с Шахлой проверяют его и задают провоцирующие вопросы, подражая любопытным соседям, но от этого он только смеется. В свои шесть лет Амир развит не по годам и в совершенстве овладел искусством вранья. С его языка с легкостью слетают ответы, какие взрослые ожидают услышать от ребенка в той или иной ситуации – на дне рождения бабушки, при посещении мест паломничества, на встрече родственников. Незамысловатые, простые и чистые ответы, очень убедительные в устах Амира, которые он повторяет с подкупающей непосредственностью.

Еда на таких собраниях играет важную роль, и каждая тема сопровождается своим блюдом. Сегодня вечером они начали с долмы – фаршированных виноградных листьев – и постепенно перешли к более основательным блюдам: тушеной утке в гранатово-ореховом соусе и ягненку с рисом и шафраном. Не обошлось и без алкоголя: контрабандного виски и домашней самогонки, столь великолепно раскрепощающих подавленный дух. Потребность в танцах и спиртном почти столь же велика, как и потребность высказаться. После нескольких порций всегда начинаются танцы; в полумраке, с прикрытыми глазами.

В иранских домах детям никогда не запрещают оставаться во время развлечений взрослых, и Амир обычно ходит среди гостей; каждый похлопывает его или угощает чем-нибудь. Потом он засыпает на коленях Манучера, убаюканный звуками музыки, звяканьем бокалов и разговорами. Шахла переносит его в постель, целует и подтыкает одеяло. Но сегодня разговоры взрослых ему наскучили, и он отправляется играть с машинками в темную прихожую. Свет в ней, как всегда, потушен, чтобы не привлекать внимание. Под дверью слышится какое-то шуршание. Из любопытства Амир подходит ближе. На полу в лучах падающего снаружи лунного света лежит записка. Он подбирает ее и бежит в гостиную. При виде листка бумаги в его руках все замирают.

– Мама, смотри, что я нашел! Это лежало под дверью.

Все тут же принимаются суетиться, выключать музыку, прятать бутылки. Манучехр уже осторожно подошел к двери и вернулся.

– Там никого, я проверил, – шепчет он.

Лучшая подруга Шахлы отводит Амира наверх. Шахла держит записку, не решаясь развернуть ее.

– Что там написано? Что написано? – тревожно спрашивают ее со всех сторон.

Она читает вслух ровным, спокойным голосом, как будто ничего не случилось:

– МЫ ИДЕМ ЗА ВАМИ.

Улица Джомхури, центр Тегерана, март 2013 года

Амир вернулся домой уже затемно. Не включая света, он упал на диван и принялся разглядывать пляшущие по стене тени.

– Где ты был? Я звонила весь вечер. Я волновалась, – раздался нежный голос Бахар в его мобильном телефоне.

– Извини, дорогая. Кое-что случилось. Расскажу при встрече.

Она не стала настаивать. Она тоже следила за тем, что говорит по телефону, особенно после его встречи с этелаат.

Амир влюбился в Бахар с первого взгляда. Через несколько дней они уже занимались любовью. Через месяц Бахар узнала тайну Амира. Стала единственным человеком, который знал его ложь.

Бахар Азими не пользовалась косметикой, но от этого казалась только привлекательнее. Округлое лицо с мягкими чертами, большие карие глаза, крупный рот, ослепительная улыбка и заразительный смех. Бахар буквально поглощала книги, читая их одну за другой; и увлекалась искусством: театром, фильмами, музыкой. Она усердно работала, но деньги и внешний шик ее совершенно не интересовали. Ей было трудно врать, хотя она и умела отвечать уклончиво. Бахар любила веселиться и выпивать с друзьями, слушать «Металлику», «Радиохед» «Зиро 7» и «Зедбази», подпольную иранскую группу, поющую про наркотики и секс (все ее члены покинули страну). Все ее знакомые были недавними – товарищами по Исламскому университету Азада, где она изучала искусство. Поначалу студенты сочли ее очередной шахрестаан – провинциалкой, бросившей все ради большого города; ее вежливость и скромность казались здесь совершенно чуждыми. Но вскоре стало понятно, что она слишком гордая для девушки, стыдящейся своих корней. Обычно шахрестаан либо теряют голову от новообретенной свободы и пускаются во все тяжкие, либо боятся и шагу ступить, чтобы ненароком не попасть в какую-нибудь ловушку. Бахар Азими не теряла головы, но и не дрожала от страха. Она держалась на удивление независимо, что иногда пугало уже самих окружающих. Но факультет искусств привлекал свободолюбивых людей, способных по достоинству оценить чью-либо индивидуальность. Впервые за всю жизнь она ощутила принадлежность к какой-то общности.

Выросла Бахар совсем в другом мире, хотя, сказать по правде, находился он практически в пяти милях от южного конца Вали-Аср, в ближайшем пригороде. Шахр-э Рей считался городом, когда Тегеран еще был скоплением деревенских хижин. Со временем разросшаяся столица поглотила обедневшее и потерявшее влияние консервативное поселение. Родители Бахар принадлежали к намааз рузе-и, то есть молящимся и постящимся, – эти мусульмане строго придерживаются правил и исповедуют традиционные ценности. В семьях почти всех одноклассниц Бахар было принято носить чадру; родители ожидали того же и от нее. Но она отказывалась и отчаянно сражалась с ними за любое проявление свободы: возможность посещать кофейни, что считается занятием, недостойным молодой девушки; право не носить хиджаб в присутствии родственников-мужчин и свободно разговаривать с местными юношами. Родители приводили неопровержимые, по их мнению, аргументы: она позорит честь семьи и «что подумают соседи». В этом ее поддерживала пара подружек из школы. Никто из девушек не знал, откуда у них взялись такие мысли и устремления, все они были слишком бедными, чтобы позволить себе спутниковое телевидение и ноутбуки. Такими уж они родились. Возможно, Бахар рано или поздно смирилась бы, если бы не учительница, которая, распознав искру любознательности в девочке, давала ей почитать книги вроде «Ста лет одиночества» Габриэля Гарсии Маркеса или «1984» Джорджа Оруэлла, расширявшие ее кругозор. Бахар лелеяла две мечты: выбраться из Шахр-э Рея и обрести финансовую независимость, чтобы не жить по правилам, навязываемым родителями. В общем, для Тегерана Бахар Азими была редким и странным явлением.

Амир познакомился с ней на просмотре фильмов – мероприятии, которое раз в неделю проводил его знакомый, имевший проектор и потрясающую коллекцию DVD. Их поставлял один торговец, также помешанный на кинематографе. Он приходил раз в месяц, в черном костюме и с чемоданом, набитым сотнями контрафактных дисков. Большинство тегеранцев предпочитают комедии, но у него было все, от фильмов в жанре нуар сороковых годов до французского артхауса. С собой он всегда носил копии двух бестселлеров, популярных как среди молодежи, так и среди пожилых: «Крестный отец» и «Дядюшка Наполеон». Последний – ставший классикой многосерийный иранский фильм, снятый по одноименному роману и запрещенный после революции. Речь там идет об одном чудаковатом старике, и фразы из фильма вошли в повседневную речь – например, выражение «поехать в Сан-Франциско» означает «заняться сексом». Все диски стоили по 3000 туманов – доллар – за каждый. В запасе у торговца бывали и самые последние новинки Голливуда, иногда еще до выхода их на экраны Америки и Европы. Копии поставлялись из Китая или Малайзии и отличались идеальным качеством, за исключением проходившей иногда по экрану надписи «Для ознакомления».

Первым делом Бахар обратила внимание на улыбчивые глаза Амира над большим, волевым носом. Лицо у него было мягкое и нежное, что он отчасти пытался скрыть своей бородкой. Тем вечером Амир с Бахар узнали, что разделяют одинаковые взгляды почти на все на свете и даже любимый фильм у них один и тот же: «Двойная жизнь Вероники». Оба считали, что иранские фильмы лишь претендуют на значимость и переоценены, кроме «Развода Надера и Симин» Асгара Фархади – острого реалистичного изображения распадающегося брака и классового конфликта в Тегеране; оба смеялись над тем, как западных критиков подкупал грубоватый символизм в артхаусных иранских фильмах.

Для своего первого свидания они выбрали Таатре Шахр, или Городской театр Тегерана, на Вали-Аср, где посмотрели «Олеанну» Дэвида Мэмета. Для Амира это было особое место, связанное с одним из немногих ясных воспоминаний об отце, и с первым знакомством с Тегераном. Тогда ему было пять лет, и его поразило величие города. Это была самая прекрасная дорога, деревья по ее краям стояли словно солдаты по стойке «смирно». Теперь же их стволы сгорбились от возраста, но Амир по-прежнему под их ветвями ощущал себя маленьким. После театра они поехали в кофейню, принадлежавшую сыну поляка – одного из ста тысяч пленников советских лагерей, которым было предоставлено убежище в Иране во время Второй мировой войны. Они смеялись, когда его белый «прайд» самой дешевой и популярной модели в стране отказывался заводиться. Они пили капучино, ели пирожные и говорили, говорили. Рассказывали о своей жизни, держась за руки и глядя в глаза, потому что не могли себе позволить ничего больше на публике. После они остановились в переулке и целовались несколько часов напролет.

С тех пор мало что изменилось в их отношениях, несмотря на все трудности. По окончании университета Амир пытался найти работу. В трудные времена он подрабатывал таксистом, получая несколько долларов за перевозку пассажиров по вечно забитым транспортом улицам столицы. Наконец он устроился помощником фотографа. Зарплаты едва хватало на жизнь. Бахар работала графическим дизайнером и подрабатывала переводами с английского. Из общежития она переехала на съемную квартиру, что было необычно для девушки двадцати с небольшим лет, особенно из Шахр-э Рей. Родители ее в очередной раз были разочарованы, поскольку это означало потерю репутации. Самой же незамужней девушке найти жилье было нелегко, поскольку многие объявления сопровождались надписью «не для одиноких женщин». Дополнительные трудности создавало то, что при просмотре квартир хозяева-мужчины нередко распускали руки, принимая ее за проститутку. Но все же ей удалось добиться своего. Теперь она платила 700 000 туманов, чуть более 200 долларов США, в месяц за однокомнатную квартиру неподалеку от Амира, в центре города, на пересечении улицы Джомхури и Вали-Аср.