Текст книги "Я – пилигрим к Себе, Царю. Цветник духовный. Составитель – Владислав Цылёв"

Кларе Рильке, 3 мая 1906 г.

<…> В нашем саду не только не услышишь ни одного соловья, здесь нет даже намёка на присутствие птиц; возможно, из-за охотников, которые заявляются сюда каждое воскресенье; но иногда среди ночи я просыпаюсь от [странного] зова, зова, доносящегося откуда-то из низины в долине, зова, исходящего от всей полноты сердца….

Этот сладостно восходящий голос, который, разливаясь, не перестаёт нарастать, подобен какому то совершенному существу, переходящему в голос, в котором и форма, и жесты его, и руки, и лик – всё превращается в голос, ночной, восхитительный, заклинающий голос. Порою откуда-то издалека сама тишина доносит его к моему окну, и мой слух тогда поглощает его и медленно втягивает в комнату, и через ложе – в меня.

<…> А вчера я обнаружил их всех – соловьев – и смиренно, облачённый в вуаль ночного ветра прошёл мимо них, – о, нет, посреди них – как сквозь сонмы поющих ангелов, которые то и дело слегка расступались, казалось, чтобы меня пропустить: но затем они снова теснились передо мной и снова сходились за мной. И я слышал их до невозможности близко. Именно там я нашёл их: во всех этих старых, заброшенных парках (и в том самом из них – с прекраснейшим домом, стены которого так медленно разрушались, будто орудия времени были нацелены прямо на них; и в том, что перерезан был пополам железной дорогой и выставлял напоказ свои внутренности, как лопнувший фрукт, изрядно увядший и покрытый весь плесенью; и чуть дальше – в густой парковой чаще), а также за ними и выше – в закрытых садах Оранжереи. А с другой стороны трели разносились над старинными стенами Ратуши, а потом возникали вдруг рядом со мной – из зарослей дремучего садика, что утопал за живыми изгородями в объятьях сирени: эти трели были так различимы и в тоже время так тесно сплетались с кущами этого садика, погружённого в себя в ночном полумраке, словно на картине из кружева едва узнаваемо было очертание птицы, сотканной из тех же узорчатых нитей, которые запечатлевают и цветы, и листву, и убранство восхитительной роскоши.

Всё превращалось в трель, и эта трель меня окутывала, заглушая, все мысли и всю кровь во мне; она была подобна Будде Голосов – такой могучей, властной, сверхъестественной она была, такой беспримесной и вне всякого разлада, достигнув величайшего предела голоса, когда она становится неразличимой с тишиной, вибрируя с такой же необъятной полнотой и плавностью, с которой тишина вибрирует, когда она растёт безмерно, а мы всем слухом приникаем к ней <…>

Я чувствую себя по-рождественски

Отто Модерсону, 23 октября 1900 г.

Какой это был восторг – держать в руках эти листки [c зарисовками]88
  Адресат этого письма – художник-пейзажист Отто Модерсон (1865—1943), с которым Рильке познакомился к колонии немецких живописцев-романтиков, облюбовавших небольшое селение Ворпсведе на севере Германии.


[Закрыть], полные жизни, заглядывать в их тайну, как в само творение: я был подобен тому, кто, войдя в полумрак многочисленных комнат, осознаёт, что перед его медленно привыкающим взором предстает все самое прекрасное, о чем он когда-либо задумывался или вспоминал. Так происходит с ребёнком, который во сне переходит из комнаты в комнату и в каждой снова и снова находит свою мать, которая, по-видимому, появлялась всякий раз за мгновение до него. Ребёнок испытывает успокоение: она предшествует мне, она повсюду. Без неё невозможно представить ни одну картину. На каждом листке ощущалось то тёплое и непреходящее, та атмосфера, которая царит вокруг молодых матерей в вечернее время. Это самое мирное явление на свете, то единственное, что не случайно, тот миг длиною в вечность, перед которым всё, что бы мы ни задумывали и ни делали, кружится, как птица над башней с часами…

Лу Андреас-Саломе, 12 мая 1904 г.

Есть так много вещей, в которые старики просто обязаны были вас посвятить, пока вы ещё оставались ребёнком, тогда позже, по мере взросления, вы просто-напросто узнаёте их. Вот звёздное небо, и я не имею представления о том, что именно люди уже успели узнать о нём, более того, я даже не догадываюсь о том, как расположены звёзды. То же самое касается цветов, животных, простейших законов, которые действуют и вблизи, и вдали и за какую-то пару шагов способны охватить весь мир от начала до конца. Как зарождается жизнь, как она действует в низших существах, как она разрастается и распространяется, как расцветает, как плодоносит – всё это я жажду узнать. Участвуя во всем, что живёт, я крепче привязываюсь к реальности, которая так часто меня отвергает: быть вместе с ней – не только чувствами, но и познаниями, всегда и во всем, – вот, я думаю, то, что мне нужно, чтобы стать более защищённым и не слишком бездомным. Вы полагаете, что мне не нужны ученые науки, поскольку каждая из них требует целой жизни, а ни одна жизнь не настолько длинна, чтобы овладеть даже их началами; но я хочу перестать быть отверженным, кем-то, кто не может прочесть сквозь поверхностные события более глубокие вести своей эпохи, выходящие за пределы настоящего и уходящие в прошлое, узником, который обо всем только догадывается, но не имеет даже той малой уверенности, которая необходима, чтобы понять, день сейчас или вечер, весна или зима. Я хотел бы найти то место, где возможно такое – научиться тому, что я, вероятно, узнал бы, если бы мне позволили вырасти в деревенской глубинке – среди основательных, крепких умом людей; тому, о чём не смогла рассказать мне безличная и поспешна школа, и всему остальному, что с тех пор было открыто и признано, и теперь стало частью общего знания. Не историю искусства или какую-либо другую историю я намерен изучить, не суть какой-либо философской системы, – только пару очевидных истин жажду я обрести и заслужить, простых и великих, открытых для всех; а ещё чтобы мне позволили задать всего пару вопросов, какие приходят на ум только детям, – вопросов случайных и бессвязных для посторонних, но полных роднящего обаяния для меня, знающего их происхождение и родословную до десятого поколения.

Запись в блокноте, 20 февраля 1914 г.

Множество существ, появившихся от семени, подверженного внешнему воздействию, обретает себя в материнского лоне – в этой безмерно отзывчивой свободе: как же хорошо они должны себя чувствовать в нём всю свою жизнь; в самом деле, они только и делают, что прыгают от радости во чреве матери, как маленький Иоанн Креститель; ведь это же пространство и зачало их, и вывело на свет, и они никогда не выходят из-под его защиты.

А вот у птицы все происходит несколько беспокойнее и осторожнее. Гнездо, которое дала ей природа, – это уже маленькая материнская утроба, которую она только прикрывает, а не полностью вмещает. И вдруг, как если бы снаружи уже не было достаточно безопасно, чудесное созревание убегает целиком в темноту существа и выходит в мир только в более поздний, поворотный момент, переживая его как второй мир, при этом так и не отвыкнув полностью от своего предыдущего состояния, более сокровенного.

Из цикла «Часослов»

 
Кругами над каждым предметом вздымаясь,
Я в жизни своей прохожу;
Вот кругом последним пройти попытаюсь,
И пусть я его не свершу —
 
 
Вкруг Господа, башни древней, я шёл,
Во тьмах кружась вековых,
Но не знаю ещё – я ли – вихрь, орёл,
Или великий стих.
 

перевод Ю. Анисимова

Мариетте Фрейн фон Нордек цур Рабенау, 14 апреля 1910 г.

Я часто спрашиваю себя, действительно ли удовлетворение имеет какое-то отношение к желаниям. Да, это так: пока желание слабое, оно подобно только одной из половин целого и нуждается в удовлетворении – во второй половине, чтобы предстать чем-то самодовлеющим. Но желания так чудесно могут перерасти в нечто всеобъемлющее, полнокровное, благотворное, что их уже невозможно будет чем-то дополнить, и они будут расти, формироваться и наполняться только из самих себя. И подчас можно подумать, что именно в этом причина величия и напряжённости жизни, что в неё вовлечены слишком большие желания, которые изнутри, как из недр, вытесняют в жизнь действие за действием, эффект за эффектом, которые едва ли знают, к чему они изначально стремились, и лишь стихийно, как могучая, низвергающаяся вода, превращаются в действие и сердечность, в непосредственное бытие, в радость и мужество, в зависимости от того, как распорядилась судьба и к чему призывал случай.

«Флорентийский дневник»

…мне становится всё более очевидно, что я говорю не о вещах, а о том, кем я стал благодаря им. И эта перемена, происходящая совершенно незаметно для меня, радует меня, ибо я чувствую, что становлюсь сопричастным всему, о чём возвещает красота; что я больше не тот, кто просто подслушивает, принимая её откровения как безмолвную благосклонность, что я всё явственнее становлюсь учеником вещей, тем, кто проясняет их ответы и признания проницательными вопросами, кто выведывает у них намёки и извлекает из них мудрость и учится отвечать на их щедрую любовь тихим смирением послушника.

И через эту покорную преданность путь ведет к тому вожделенному братству и равенству с вещами, что подобно взаимному убежищу, и перед которым последние страхи просто становятся небылью.

Как будто все мы – единосущное целое и держимся за руки. И мы искренне любим друг друга, потому что каждый из нас приободрил другого и помог ему обрести счастливое равновесие, возникающее из того доверия, которое и делают нас братьями.

Кларе Вестхофф, 18 ноября 1900 г.

…мы получаем многие из наших богатств только тогда, когда они приходят к нам навстречу, несомые чужим голосом; и если бы эта зима сложилась такой, о какой я мечтал, моей ежедневной обязанностью было бы дополнять свои речи вашими вещами и посылать вам свои предложения, как тяжёлые, покачивающиеся караваны, которые наполнят все кладовые вашей души красотами и драгоценностями ваших ещё не открытых рудников и сокровищниц.

«Флорентийский дневник»

Даже сейчас – а я как и прежде нахожусь лишь у первого порога понимания – в лесу меня сопровождают вечера, которые совлекают с окружающих меня вещей личину их настороженности – всю странную неприязнь их сурового целомудрия. Они делают это как бы с нежной укоризной: «Зачем вы скрываете себя? Разве вы не видите, что среди вас находится друг, которому не найти своей застенчивой красоты, пока вы остаетесь в масках обыденной жизни?» И тогда все вещи улыбаются мне, как улыбаются люди, вспоминая теплоту и радушие давно минувших дней.

Пауле Беккер, 24 января 1901 г.

…читая ваши дневники, я не мог не извлечь из раковин ваших слов многое, что не могу вернуть. Это похоже на то, как рвутся нитки жемчуга. Жемчужины не были сосчитаны, и хотя человек думает, что нашёл их все снова, – в самых потайных уголках остаются некоторые, которые укатились, – молчаливое, если хотите, незаконное сокровище комнаты, в которой лопнула нить. Я – и комната, я – и виновник. Собиратель всех жемчужин, которые рассыпались в результате моего нетерпеливого порыва схватить прекрасное украшение, искатель и невольный укрыватель тех из них, что не были найдены. Что же делать? Признать это и молить о пощаде. А разве я это делаю? Что ж, я обещаю, что любую частичку вашей жемчужной россыпи, которую я здесь найду, я возвращу, вплетая её в тот самый час, когда приоткрывающийся свет заставит улыбнуться выкатившуюся [навстречу мне] жемчужину. Вплетая её в радость находки. <…> Похоже, это моя манера – прятать жемчужины и порой в добрый час создавать настолько прекрасный орнамент, что я могу тайно вернуть укрытое мною – как затерянное в пышном шествии слов, которое сопровождает это возвращение домой тысячеголосыми ликованиями. Я чувствую себя по-рождественски.

«Флорентийский дневник»

С тех пор как я понял, что значит быть молчаливым, все вещи для меня стали гораздо роднее. А ведь ещё совсем недавно я чувствовал себя ребёнком, ребенком во тьме своей неприкаянности. <…>

И все же: между вещами и моей любовью по-прежнему ведутся нежные и редкие разговоры; но стоит им позволить взрасти и укрепиться, застилая наших глаза, как тоска тотчас берет верх над всеми нашими пристрастиями. Мы протягиваем друг другу руки, и хотя этот жест всякий раз является приветствием и прощанием в едином порыве, мы чувствуем, что с каждым днем и с каждым поступком молчание между нами будет только усиливаться и раздвигать всё ещё тесные границы, пока между встречей и расставанием не возникнет такой огромный простор, как между заутреней и «Ave Maria», а между ними – целого дня, полного вечности, который будет длиться и длиться.

Эль Греко, Святой Бернардин, фрагмент

Гельмуту Вестхоффу, 12 ноября 1901 г.

…большинство людей берут вещи в руки, чтобы сделать с ними какую-нибудь глупость (скажем, пощекотать друг друга павлиньим пером), вместо того чтобы внимательно рассмотреть и расспросить каждую вещь о том, какой красотой она обладает. Вот и получается, что многие люди даже не подозревают, как прекрасен мир и какое великолепие открывается в самых незначительных вещах – в каком-нибудь цветке, камне, коре дерева или березовом листе. Взрослые люди, у которых полно дел и забот и которые обеспокоены множеством пустяков, постепенно перестают обращать внимание на эти богатства, которые дети, будучи зоркими и отзывчивыми, сразу же замечают и принимают всем сердцем.

А между тем было бы лучше всего, если бы люди всякий раз вступали в подобные отношения, как чуткие и чистые дети, с простыми и благоговейными чувствами, и не утратили способности радоваться березовому листу, перу павлина или прыжку серой вороны так же глубоко, как великой горной цепи или роскошному дворцу. В малом столько же малого, сколько в большом – большого.99
  другой вариант перевода: «Малое настолько же мало, насколько большое – велико.»


[Закрыть] В мире царит великая и вечная красота, и она одинаково проявляется как в малом, так и в большом, ибо в том, что касается самого значимого и насущного, нет несправедливости на земле.

Отто Модерсону, 23 октября 1900 г.

Нечасто случается, чтобы самое великое сжалось в такую малость, которую можно удержать в своей руке, в своей бессильной руке. Вспомните, как находят маленькую птичку, которая хочет пить. Забираете её буквально с того света, и её маленькое сердечко все сильнее бьётся о теплую, дрожащую руку, как последняя волна гигантского моря, берегом которого вы являетесь. И вы вдруг понимаете, что вместе с этим маленьким существом, которое выздоравливает, жизнь возвращается в мир и побеждает смерть. И вы держите это: поколения птиц и все леса, над которыми они полетят, и все небеса, в которые они вознесутся.

Из цикла «Часослов»

 
Когда бы вдруг такая тишина настала:
Когда бы все случайное устало,
Замолкло бы с усмешкою соседа.
Когда бы шелест мысленного бреда
 
 
Не так мешал ночному бденью,
Тебя бы мог в едином напряженьи
Всех помыслов додумать я до края,
 
 
Иметь тебя (на срок улыбки зная),
Тебя всему живому возвращая
Благодареньем.
 

перевод Ю. Анисимова

«Огюст Роден», фрагмент

…Я нахожу свою миссию в том, чтобы напомнить вам о вашем детстве. Нет, не только о вашем: обо всем, что когда-либо было детством. Ибо важно пробудить в вас воспоминания, которые не принадлежат вам, воспоминания, которые старше вас, необходимо восстановить отношения и возобновить связи, которые возникли задолго до вас.

<…> «Вещи». Стоит мне только произнести это слово (слышите?), как водворяется тишина; тишина, которая принимает в свои объятия вещи. Все движения замирают, оставляя после себя только контуры, и вот уже затворяясь в себе, свершается прошлое время и будущее, образуя нечто непрерывное, длящееся: пространство, великий покой вещей, у которых больше нет побуждений. <…> И я рад, что призвал к жизни детство; возможно, именно это чувство чего-то самого родного, связанного со многими воспоминаниями, поможет мне вложить своё слово в глубину вашего сердца как драгоценность…

<…> Оживают ли в вашей памяти подобные вещи? Может быть, найдётся одна среди них, которая долгое время казалась вам просто смешной. Но однажды вы были поражены её настойчивостью, какой-то её особой, почти отчаянной серьезностью, присущей им всем; и неужели Вы тогда не заметили, как вошла в этот образ сама Красота, – чуть ли не против его воли, – Красота, о которой вы не могли даже помыслить? Если вам припоминается одно такое мгновение, я бы тотчас хотел в вас его пробудить. Именно так вещи возвращаются в вашу жизнь. Разве сможет хоть одна из них вас по-настоящему тронуть, если вы не позволите ей захватить вас врасплох ошеломляющей Красотой.

<…> Испокон веку в Красоте мы находим нечто запредельное, но нам не ведомо, что за таинственная сила в ней заключена. Существующие эстетические представления, согласно которым считается возможным раскрыть тайну Красоты, сбивают вас с Пути и плодят художников, которые видят свою задачу в сотворении Красоты. В связи с этим будет не лишним повторить, что Красота вообще не «создается». Красота нерукотворна. Можно только создать благоприятные условия для Неё и подобрать самые возвышенные атрибуты: будь то жертвенник, плоды или пламя – в надежде, что Она соблаговолит посетить нас. Всё, что сверх этого, не в наших силах. И сама вещь, вещь безудержная, сотворённая руками человека, она, подобная Эросу Сократа, – это Даймон; расположенная между богом и человеком, она не сама по себе прекрасна, но она являет собой без остатка любовь к Красоте, неизбывное устремление к ней.

А теперь представьте, до какой степени подобное прозрение способно всё преобразить, когда творца осеняет. Посвящённый художник не думает о Красоте; он знает не больше других, как её обрести. Движимый жаждой свершить нечто благое, выходящее далеко за пределы его возможностей, он знает только то, что существуют определенные обстоятельства, при которых Красота, может быть, соизволит сойти в его вещь. Распознавать эти обстоятельства и научиться их воспроизводить – именно в этом и состоит призвание Художника.

Ильзе Эрдман, 31 января 1914 г.

Реальность любой радости в мире неописуема; только в радости происходит созидание (счастье, напротив, – лишь многообещающее, внятное скопление уже имеющихся вещей); радость – это чудесное приумножение того, что существует, чистое созидание из небытия. В сущности, насколько же поверхностным должно быть счастье, если оно позволяет нам думать и беспокоиться о том, как долго оно продлится. Радость – это мгновение ничем не обусловленное, вневременное с самого начала, которое нельзя удержать, но и нельзя по-настоящему потерять, поскольку под его воздействием наше существо, если можно так выразиться, преображается химически, а не только, как в случае со счастьем, смакует и наслаждается собой в составе новой [механической] смеси.

Эллен Ки, 3 апреля 1903 г.

…я так далёк от нашего времени, от всех его желаний и достижений; я не чувствую, что способен участвовать в нем. У меня нет в этом времени ничего, даже дома. Я живу не мечтами, а созерцанием настоящей реальности, которая, возможно, является будущим.

О, как я верю в неё – в жизнь. Не в ту, что властвует над нашим временем, а в другую – в жизнь малых вещей, в жизнь зверей и великих равнин. В ту жизнь, которая длится тысячелетия, внешне не привлекая к себе внимания, но всё же пребывая в равновесии своих сил – полная движения, роста и теплоты. Вот почему города так тяготят меня.

Именно поэтому я люблю подолгу гулять босиком, чтобы [на своём пути] не пропустить ни одной песчинки и подарить своему телу весь мир во множестве форм – как чувство, как событие, как сродство.

Вот почему я живу на овощах, когда это только возможно, чтобы быть ближе к чему-то по-настоящему простому и к такому осознанию жизни, которое не возбуждается ничем посторонним; вот почему никакое вино не принимает мой организм: я хочу, чтобы только мои собственные соки говорили и шевелились во мне, вызывая блаженство, – как у детей и животных, – из глубины себя!..

И поэтому я также хочу отбросить от себя всякую гордость, не возвышаться над самым беззащитным из животных и не считать себя величественнее камня. Но быть тем, кто я есть на самом деле, жить согласно тому, что мне предначертано, оглашать то, что не в состоянии выразить никто другой, дарить цветы, заповеданные моим сердцем – этого я хочу, и уж конечно, это не имеет ничего общего с самонадеянностью.