Текст книги "Я – пилигрим к Себе, Царю. Цветник духовный. Составитель – Владислав Цылёв"

Блажен, кто возвращается к себе

Эллен Делп, 27 октября 1915 г.

Испанский пейзаж <…>, а именно Толедо, довел это моё восприятие до крайнего предела: ведь там даже самая предметная вещь – башня, гора, мост – уже обладала необычайной, непревзойденной силой тех внутренних прообразов, через которые её можно было бы изобразить. Повсюду внешность и видение как бы сливались в объекте; в каждом из них открывался целый внутренний мир, как если бы ангел, охвативший всё пространство, был слеп и вглядывался в самого себя. Этот мир, увиденный уже не с человеческой перспективы, а внутренним взором ангела, возможно, и есть моя настоящая жизненная задача – во всяком случае та, в которой сойдутся все мои предыдущие попытки.

Францу Ксаверу Каппусу, 12 августа 1904 г.

Я считаю, что почти все наши печали – это моменты душевного напряжения, которые мы переживаем как приступ оцепенения, потому что больше не в состоянии вслушиваться в то, как живут наши отчужденные чувства. Потому что мы остаемся наедине с чужеродным, которое вошло в нашу жизнь, потому что все знакомое и привычное на мгновение отнято у нас; потому что мы оказываемся посреди перехода, в котором не можем оставаться на месте. А потому и печаль проходит: новое в нас, то новое, что вошло и вселилось в наше сердце, проникло в его самый сокровенный уголок и не задержалось даже там – оно уже в нашей крови. И мы никогда не узнаем, что это было. Нас легко было бы убедить в том, что ничего не произошло, и всё же мы изменились, как меняется дом, когда в него входит гость. Мы не можем сказать, кто пришел, и, возможно, никогда не узнаем об этом, но есть немало указаний на то, что будущее входит в нас таким образом, чтобы преобразиться в нас задолго до того, как это произойдет. Вот почему так важно быть одиноким и чутким, когда нас одолевает печаль: потому что внешне безликое и застывшее мгновение, когда наше будущее входит в нас, оказывается гораздо ближе к жизни, чем то другое – громогласное и случайное – когда оно настигает нас как стихия извне. Чем тише мы будем в своих печалях, чем терпеливей и откровенней, тем глубже и непоколебимее войдет в нас всё новое, тем прочнее мы его усвоим, тем явственнее оно станет нашей судьбой, и когда однажды в будущем оно «совершится» (то есть выйдет из нас навстречу другим), мы почувствуем породнённость, близость с ним в глубине нашей сущности. И это необходимо. Просто необходимо – и это то, куда постепенно приведет нас наше развитие, – чтобы с нами не происходило ничего чужеродного, а только то, что уже давно стало нашим богатством. Нам уже пришлось переосмыслить многие понятия о движении; и постепенно мы также научимся признавать: то, что мы называем судьбой, не приходит к нам извне, а возникает из нас самих.

Лу Андреас Саломе, 20 февраля 1914 г.

Мне открылось со всей ясностью, как происходит переход совершенствующегося существа из окружающего мира все глубже и глубже в мир сокровенный. Восхитительно положение птицы в этом внутреннем путешествии: её гнездо – это практически наружное лоно, предоставленное ей природой, лоно, которое она лишь обустраивает и укрывает, а не вмещает в себя целиком. Таким образом, она – единственное существо, испытывающее особое чувство доверия к внешнему миру, как будто она знает, что находится в гармонии с его самыми сокровенными тайнами. Вот почему она поёт в нём, как будто поёт в своей собственной глубине, вот почему мы так легко принимаем птичью ноту в свои глубины, мы словно переносим её без остатка в свои душевные переживания, и на мгновение она преображает наш мир во внутренний пейзаж, потому что мы чувствуем, что птица не делает различия между своим сердцем и сердцем мира.

Эль Греко, Видение святого Иоанна, фрагмент

Еве Кассирер, 2 января 1914 г.

[Было время,] когда святой зримо оказывал свое влияние на окружающий мир; теперь он покинул привычную обитель своего пребывания, вот и стоит она необитаемая, в неё можно войти и оглядеться, оказавшись в окружении поистине ошеломляющей архитектуры, в которой веками выковывались человеческие сердца, испытывая себя на стойкость и дерзновение. Однако появление святого среди нас не отменено; ему придется найти новые пристанища для своего духа, а если он не пожелает на это решиться, то, возможно, для него снова наступит время скитаний, которое откроет перед ним (которого едва ли ждет слава) невероятные возможности для его всепроникающего присутствия.

Из цикла «Часослов»

 
Есть много братьев у меня в сутанах,
На юге, там, где лавр в монастырях;
Но в их Мадоннах земный вижу прах
И грежу я о юных Тищанах,
 
 
Сквозь коих Бог грядет в огнях.
Когда ж смотрю, склоненный над собою, —
Господь мой темен и пророс Он сетью
Из тысячи ветвей, в молчаньи пьющих;
 
 
Но я, Его питаясь теплотою,
Не знаю более; я, ставший ветвью,
Покойной в глубине или по ветру бьющей.
 

перевод Ю. Анисимова

«Флорентийский дневник»

Воистину так: в своей сокровенной глубине каждый человек напоминает церковь, стены которой украшены праздничными фресками. В раннем детстве, когда эта торжественность ещё целомудренна, внутри слишком темно, чтобы рассматривать росписи, а потом, когда в храмовом пространстве становится все светлее и светлее, подростковые глупости, обманчивые желания и вожделеющая стыдливость берут верх и вымарывают одну стену за другой. И многие пройдут через жизнь, даже не подозревая, что под её будничным обнищанием скрывается былое великолепие. Но блажен тот, кто нащупывает, находит и тайно раскрывает его. Он одаривает себя. И возвращается домой – к своей сокровенной сути.

Марии фон Турн-унд-Таксис, 17 декабря 1912 г.

…со мной все должно быть иначе – с самого основания, – в противном случае [для меня] все чудеса мира окажутся напрасными.

<…> в который раз я убеждаюсь, как многое мне дается, а на самом деле просто растрачивается…

<…> У блаженной Анджелы был похожий опыт:

«Да хоть бы все мудрецы мира и все святые рая осыпали меня своими утешениями и обетованиями, а сам Бог – своими дарами, и если бы Он не преобразил меня саму в себе при этом, если бы Он не положил в основании меня начало для новой работы, вместо того чтобы оказывать мне милости, – мудрецы, святые и Бог усугубили бы до предела мое отчаяние, мою ярость, мою печаль, мою боль и мою слепоту.»

Эти слова я отметил в книге год назад, потому что осознал их смысл всем своим сердцем, и, не могу не признать, что с тех пор я нахожу их для себя еще более убедительными.

Ильзе Блументаль-Вайс, 28 декабря 1921 г.

…«Фиоретти святого Франциска» – старая дружба для моего сердца, по крайней мере, в их первоначальном, подлинном варианте. Много лет назад, в течение одной зимы, проведённой на юге Италии, я каждое утро собирал своих соседей по дому и читал им эти маленькие и милые легенды; они всегда слушали только по одной главе, и этого хватало, чтобы настроить нас на вполне определенный лад на весь предстоящий день, которым каждый потом распоряжался или растрачивал по своему усмотрению.

Ильзе Блументаль-Вайс, 28 декабря 1921 г.

Что касается «Колыбельной для Мириам» Беер-Гофмана, то и она, <…> вызывает у меня особые воспоминания; я знаю её чуть ли не с момента её появления на свет. <…> При первом же знакомстве с «Колыбельной» она тронула меня чрезвычайно, и в последующие годы мне удалось <…> завоевать для неё немало столь же искренних поклонников. В Швеции, где я прожил шесть месяцев, дело дошло до того, что жители из других поместий присылали за мной в наше владение свои кареты, как за доктором только для того, чтобы я смог продекламировать эти строфы в кругу людей, совершенно незнакомых мне, но наслышанных о необыкновенной красоте этой песни – и каждую такую просьбу я неустанно исполнял с глубоким волнением и радостью в душе, не в силах сдержать своё восхищение!

Няне Вундерли-Фолкарт, 18 февраля 1922 г.

В каком мире благодати мы живем, в самом деле! Какие силы ждут, чтобы наполнить нас, постоянно сотрясаемые сосуды, которыми мы являемся. Мы думаем, что находимся под каким-то «руководством», но они уже работают внутри нас. Единственное, что принадлежит нам, как полностью наше, – это терпение; но какой это колоссальный капитал – и какой [бесценный] доход он принесет в свое время! Утешения хватит на восемьсот тридцать семь жизней среднестатистической продолжительности.

Эль Греко, Святой Франциск Ассизский и брат Леон, фрагмент