Текст книги "Я – пилигрим к Себе, Царю. Цветник духовный. Составитель – Владислав Цылёв"

Из цикла «Часослов»

 
Я верю всему, что еще не сказали,
Я помыслам лучшим дарую путь:
Чего еще люди искать не стали
Случится со мною когда-нибудь.
 
 
И если гордыня – Господь прости:
Я этим хочу Тебе только сказать —
Ростком моя сила должна расти,
Расти и не медлить, и не роптать:
 
 
Так детям любовно Тебя нести.
И с этим приливом, и с этим впаденьем
В широкие русла, в морской простор,
И с этим растущим Твоим возвращеньем, —
 
 
Твоим буду знаменьем и возвещеньем,
Как никто до сих пор!
И если тщеславье, – простится вина
 
 
Молитве моей,
Что строга и одна
Облачной думе предстала Твоей.
 

Перевод Ю. Анисимова

С обнажённым сердцем

Из рассказа «Братья и сёстры»

В сентябре многие люди возвращаются в город после летнего отдыха, проведённого в лесной глубинке или на море. Они уже вполне отвыкают от города и его аллей, а потому, не успев опомниться, нередко держат шляпу в руке, словно продолжают свою прогулку по заброшенной тропинке и даже громко поют себе что-то под нос. Это значит, что их воспоминания [о природе] ещё не уснули. А когда они встречают друг друга, то становятся словоохотливыми и общительными. Они чувствуют, как нечто подобное очарованию последних подслушанных дней оживает в их рассказах, и уютно растекается по знойным улицам и площадям. И, возможно, они говорят друг другу напоследок: «Вы очень хорошо выглядите». Или: «Как вы изменились». И на мгновение улыбаются друг другу, смущённые и благодарные.

Луиза тоже вернулась. Она отсутствовала с ранней весны – ведь где-то там есть жаркая и таинственная земля. Там сияющие цветы смотрятся в черные пруды, над которыми шелестят птицы и облака. Белые тропинки вьются между стволами высоких и темных деревьев и находят в лесу тихо журчащую жизнь. Возникают фигуры в непонятных одеждах, и это могут быть люди с печальными лицами или с холодной улыбкой на губах. Поначалу вам кажется, будто вы слышите, как они говорят, только вот вам никак не удается отыскать снова то место или припомнить их слова.

Но они вас целуют, и вы узнаете в них друзей, которых любили и о которых совсем позабыли. И вам хочется поцеловать их снова, раскаиваясь. Но перед вашим поцелуем их черты вдруг становятся отчуждёнными, и они отступают в необъятно вздымающийся лес, или нападают на вас с жестокими, истекающими кровью словами и требуют, чтобы вы отдали им взамен свое сердце. Это страна юности: дети и юноши, девы и молодые матери с развевающимся счастьем танцуют и нащупывают путь в сияющей местности, их щеки пылают от незнакомой радости. Но они не видят друг друга, потому что в их глазах уже нет места ни для чего, кроме изумления. Когда они слышат, как другие паломники плачут или смеются, они внимают и верят, что это птицы, верхушки деревьев или дуновенья ветров. У всех них одна цель – огненная вершина посреди земли. И оттуда некоторые никогда не смогут найти путь назад.

Но Луиза медленно и с улыбкой вернулась через сады выздоровления из страны, называемой лихорадкой. Она с трудом узнавала себя и свою мать, которая, плача, целовала ей руки, и гостиную, украшенную золотым сентябрьским светом. Это было праздничное возвращение.

Из рассказа «Братья и сёстры»

В феврале того года зима долго сопротивлялась; только в марте наступил праздник – День святого Иосифа, – от которого весь мир сошел с ума. Снег еще лежал на холмах и железнодорожных насыпях, забытый и презираемый, а на вздохнувшие луга уже пришла зелень, и в одну ночь под прохладным, резвящимся ветерком на длинных обнажённых прутьях затрепетали жёлтые серёжки.

Луиза отправилась в церковь Лоретто, чтобы помолиться во время большой полуденной мессы. Но потом – едва ли она могла сказать, как именно это случилось – она прошла мимо чарующих перезвонов Капуцинов и заметила только, что стоит за деревьями сада на одной из широких пустынных аллей, раскинув руки. Она почувствовала, как сильно любит всё вокруг, как глубоко всё это принадлежит ей, и что охватившее её тихое, радостное становление с его тайным счастьем и сладкой тоской – её судьба, а вовсе не то, чего жаждут и в чём заблуждаются люди в своих тёмных порывах.

По дороге домой навстречу ей то и дело попадались пёстрые стайки весёлых людей, и всякий раз она останавливалась, улыбаясь, и смотрела на яркий, полный жизни пейзаж: не верилось, что всем этим смеющимся людям снова найдётся место вон там – в тесных домишках. Вот и получается: каждый из них перерос себя в сверкающий день, который он едва ли ощущает на своих плечах. А сияющее небо так обильно и живо осыпает людей и вещи своим золотым блеском, что они забывают о своих повседневных тенях и сами становятся светом на этой мерцающей земле.

Марии фон Турн-унд-Таксис, 17 декабря 1912 г.

Такова уж моя судьба, минуя людское, достигать конечной цели на самом краю земли, как это недавно случилось в Кордове, где ко мне подошла маленькая уродливая собака, сука, готовая вот-вот разрешиться: это была ничем не примечательная гончая, у которой скорее всего появится много беспородных щенков, из-за которых не станут поднимать много шума; увидев, что мы совсем одни, она, несмотря на трудности, которые ей доставлял отяжелевший живот, подошла ко мне и, подняв расширенные от беспокойства и материнской заботы глаза, умоляюще посмотрела на меня, и в ее глазах было всё то, что проникает за пределы одинокой души и уходит Бог знает куда, – в будущее или в непостижимое. В конце концов она получила кусок сахара из моего кофе, но гораздо важнее было то, что при этом мы как будто отслужили мессу: само по себе действо было не более чем давание и принятие, но смысл и значительность нашего взаимного причастия были безграничны.

Такое может случиться только на земле, в любом случае будет благом приобрести подобный опыт именно по велению собственной души, пусть неуверенно, пусть с чувством вины, пусть совсем не героически, – тем самым вы будете прекрасно подготовлены к божественным отношениям.

Эль Греко, деталь фигуры св. Франциска, Св. Иоанн Евангелист и св. Франциск

«Флорентийский дневник»

Вчера ближе к вечеру я совершил продолжительную прогулку к морю со своей соседкой по столу, молодой русской дамой: мы беседовали об искусстве и жизни, прекраснодушно рассуждая о тех милых пустяках, которые только грезят о вещах. Но было сказано и немало весомых слов. Тропинка вела нас вдоль леса, и по её краям во множестве вспыхивали маленькие светлячки. (Возможно, мои тёплые воспоминания о подобных мерцающих ночах в Вольфратсхаузене вызвали у меня <…> пылкие слова о природе.) Вот почему моя спутница спросила:

– Вы всегда чувствовали столь сокровенную связь с природой, не правда ли – даже в детстве?

– Нет, – ответил я, удивляясь тому, как нежно прозвучали мои слова, – только с недавних пор я научился так вглядываться в природу и наслаждаться ей. Долгое время мы шли рука об руку, испытывая взаимное смущение – природа и я. Как будто я был рядом с существом, которое было мне дорого, а я всё никак не мог подобрать слова, чтобы признаться в своей любви. С тех пор я, должно быть, всё-таки произнёс эти слова; не знаю, как и когда это получилось, но я чувствую, что мы, наконец, обрели друг друга.

После некоторой паузы молодая женщина сказала:

– Мне стыдно признаться в этом, но я как будто умерла; моя радость настолько оскудела, что я потеряла всякое желание жить.

Я сделал вид, будто ничего не слышу и вдруг в порыве восторга указал рукой:

– Светлячок, да посмотрите же!

Она кивнула:

– И там тоже.

– И там, и там, – добавил я и потянул её за собой.

– Четыре, пять, шесть… – продолжала она увлечённо считать; и тогда я рассмеялся:

– Какая вы всё-таки неблагодарная, это и есть жизнь: целых шесть светлячков, а сколько ещё их вокруг. И вы вознамерились это отринуть?

<…> когда-то я и сам был одним из тех, кто смотрел на свою жизнь с подозрением и не верил в её силу. Теперь же я принимаю её независимо от того, богатая она или бедная, великая или ничтожная. Что бы ни было мне уготовано, я буду нежно любить жизнь и позволю всем возможностям, которые окажутся в моей сокровищнице, созреть в моём внутреннем существе.

Кто свято дни своей проводит жизни!

Сестра их смерть не причинит им боли.

Св. Франциск

•••

Графине Марго Сиццо, 12 апреля 1923 г.

Эта прекрасная девочка-подросток, которая (благодаря врожденной способности и телом и душой постигать искусство движения и перевоплощения) уже с самого начала своего приобщения к танцу приводила в восторг всех, кто видел её тогда, однажды заявила своей матери, что больше не может или не хочет танцевать (это произошло в самом конце её детства). Её тело странным образом изменилось и стало, ещё не утратив своей восхитительной восточной грации, необычно раздавшимся и отяжелелым (это были первые признаки загадочного железистого заболевания, которое затем так быстро привело к её смерти). В течение того времени, которое ей было отпущено судьбой, Вера занималась музыкой и в конце концов ограничилась рисованием, как будто танец, от которого ей пришлось отказаться, находил в ней все более тихое и незаметное выражение…

Я знал её отца, Герхарда Оукама Кноопа, который большую часть своей жизни проработал инженером на крупных текстильных фабриках Кноопа в Москве. Позже ему пришлось уйти с этой должности из-за странного заболевания сердца, которое поставило в тупик его врачей. Вместе с женой и двумя дочерями (младшая из них – Вера) он переехал в Германию и успел написать несколько книг, которые не остались без читательского внимания, но, возможно, не дают адекватного представления о совершенно уникальном жизненном опыте этого скромного человека.

Его последние годы, должно быть, были полны фантастических предчувствий и постижений, а процесс умирания, которому, возможно, способствовало особое состояние его сердца, представлял собой совершенное отрешение от всего здешнего и сиюминутного в неописуемом очищении духа… Он умер осознанно, в некотором роде затопленный прозрениями в вечность, и его последний вздох был вызван ветерком от ангельских крыльев, которые он заставил трепетать… Я не знал его хорошо, поскольку в Париже, где он посетил меня всего один раз, у меня не было возможности для более близкого общения с ним…

Но с самого начала нас связывали инстинктивное доверие и взаимная радость, которые не нуждаются в каких-либо дополнительных доказательствах и, возможно, берут своё начало из того же источника, что и поразительное вдохновение, которое сейчас так непостижимо побудило меня воздвигнуть [стихотворное]1010
  Потрясённый известием о смерти Веры Оукамы Кнооп (1900—1919), подруги по играм дочери Рильке Рут, он посвятил памяти Веры свои знаменитые «Сонеты к Орфею».


[Закрыть] надгробие для юной Веры!

Эль Греко, Молящийся св. Франциск перед распятием, фрагмент

О, как трогательна боль тех, кто пришёл слишком рано: они подобны детям, которые попадают в комнату с рождественской елкой до того, как зажгутся свечи и всё засияет. Они хотели бы отбежать от порога, но всё же остаются стоять в безрадостной темноте – пока их бедные глаза не привыкнут к ней.

Р. М. Рильке, «Флорентийский дневник»

•••

Гертруде Оукама Кнооп1111
  Мать Веры Оукамы Кнооп


[Закрыть], 4 января 1922 г.

А теперь речь пойдёт о Вере, чьё тёмное и удивительно проникновенное обаяние остается для меня столь невыразимо незабываемым, что я могу воскресить его в своей памяти с невероятной живостью. Признаться, в этот самый момент, когда я пишу эти строки, я едва ли смогу удержать себя от того, чтобы не закрыть глаза и не почувствовать, как её очаровательный облик полностью овладевают моим существом здесь и сейчас. Как дорого, как дорого, как безмерно дорого было Вере всё то, о чём так глубоко и бесповоротно свидетельствуют Ваши воспоминания и Ваша боль. И – разве это не правда? – как прекрасен, как единственен, как неповторим человек! В том месте, где, казалось, было исчерпано всё, что при иных обстоятельствах могло бы длиться долгую жизнь, именно там (всё-таки где же?) вдруг возникло это обилие света в сердце девушки, и в нём, в этом нескончаемом свете, проявились две крайние грани её чистого прозрения: с одной стороны, это была боль, которая оказалась ни чем иным как ошибкой, отупляющим непониманием, возникающим в наших телах, недомыслием, которое вбивает свой каменный клин в единство неба и земли; а с другой – целостность сердца, распахнутого для всего бытия, сродство с существующим и непреходящим миром, утверждение и принятие жизни, радостный, глубоко прочувствованный и (до последнего часа) абсолютно действенный способ сопричастности со всем тем, что находится «здесь и сейчас» – и только ли «здесь и сейчас»?! О, нет (ей ещё не дано было этого знать в те ранние приступы упадка и расставания!) – с целостным, с неизмеримо более великим, чем «здесь и сейчас». Как же сильно, пронзительно сильно она любила, как тянулась своими сердечными усиками за пределы всего, что можно было ухватить и вместить в себя здесь и сейчас – во время тех редких благодатно-парящих затиший в страданиях, которые всё ещё были дарованы ей, полной мечтаний о выздоровлении…

Кажется, дорогой друг, судьба позаботилась о том, чтобы каждый раз выводить Вас за привычный край по каменистой пропасти жизни к ущелью смерти, со всё более обнажённым сердцем. Теперь Вы живёте, наблюдаете и чувствуете из бесконечного опыта.

«Флорентийский дневник»

…именно в больных людях я так глубоко ценю то, что они умеют по-настоящему любить жизнь и способны даже в самых неприметных и бледных цветах на обочине открывать для себя несказанную пышность её великих садов. Если их душевные струны тонко настроены, они почти без усилий могут прийти к ощущению вечности, ведь всё, что мы делаем, им может привидеться. А потому, там, где заканчиваются наши труды, начинают плодоносить их деяния.

Нужно обладать какой-то невероятной душевной чуткостью и настроем, чтобы со всей наивной радостью сердца взглянуть на тот клочок жизни, который ущемлённая телесность дарит больным людям, – и рассмотреть в нем единое целое. Что называется, подобрать для этого, все необходимые инструменты. Это напоминает ситуацию с дорожным этюдником [со скудным набором красок]: опытный художник не будет испытывать затруднений и смешает все нужные ему тона из имеющихся тюбиков. Он и не подумает о том, чтобы ждать, когда в его распоряжении окажется более богатая палитра.

В этом и заключается один из фундаментальных законов жизни – воспринимать то немногое, чем владеешь, как единое целое; тогда каждое прибавление покажется избытком, а богатству не будет конца.

В музыке важно не только то, что слышно (приятное на слух не обязательно истинно). Для меня во всех видах искусства решающим является не внешний вид, не то, что называют «прекрасным», а их глубочайшее, внутреннее происхождение, та потаенная реальность, которая вызывает их появление.

Р. М. Рильке, из письма Марии фон Турн-унд-Таксис, 17 ноября 1912 г.

•••

Графине Марго Сиццо, 12 апреля 1923 г.

На Пасху я слушал музыку, чудесную музыку. Для меня это стало настоящим событием, потому что я так редко бываю восприимчив к музыке (и, возможно, даже не хочу или не смею быть открытым для неё чаще). Мои швейцарские друзья привезли с собой совсем юную скрипачку, которая, по их заверениям, уже считалась одной из лучших и самых неординарных исполнительниц на данном инструменте. В течение трех дней она играла для меня Баха, почти исключительно Баха – и как, как! Она обращалась со своей скрипкой с такой зрелостью, такой преданностью и такой убежденностью.

Именно так и должна быть исполнена наша судьба, именно так и должна быть прожита наша жизнь, но такая напряжённая сила [и такая виртуозная отточенность], в глубинах которой укрывается нежность, возможна только в царстве, полностью свободном от судьбы.

Не глядя, а только сияя…

Я жил для других, пока длилась моя жизнь; теперь, после смерти,

Я не истлел, но в холодном мраморе я живу для себя.

^{16 октября 1593 года.}

Фрагмент латинского стиха на одной из памятных табличек в церкви в Венеции, которую Рильке посетил в 1911 году

•••

Магде фон Хаттингберг, 16 февраля 1914 г.

В Падуе, где можно увидеть надгробия многих молодых людей, умерших там (в бытность их студентами знаменитого университета), а также в Болонье, Венеции, Риме – везде я предстоял как ученик смерти: предстоял перед безграничным знанием смерти и позволял себя наставлять. Вы наверняка также помните, как они покоятся в церквях Генуи и Вероны, эти юношеские лики, не завидующие нашим встречам и расставаниям, преисполненные внутреннего спокойствия, как если бы в предсмертных судорогах они впервые отведали от плода жизни и теперь неизбывно вкушают его непостижимую сладость.

Аннете Кольб, 23 января 1912 г.

Разумеется, у меня нет «окна» в человеческие души. Они открываются мне лишь постольку, поскольку обретают во мне слова, и в последние несколько лет они общаются со мной почти исключительно в двух своих обликах, на которых я основываю свои умозаключения о человечестве в целом. Безмерно, со спокойствием авторитета, наполняющей мой слух пространством, о сути человека мне говорит явление тех, кто умер молодым, а еще более совершенно, чисто, неисчерпаемо – влюбленная женщина. Человечность этих существ проникает в меня и смешивается с моим сердцем, хочу я этого или нет.

Из записной книжки, ноябрь 1910 г.

…восхищение от увиденного на древнейших греческих надгробиях: на них взаимные прикосновения, замирание одной руки в другой, возложение руки на плечо были совершенно бесстрастными. Действительно, казалось, что в этих затянувшихся жестах (которые больше не относились к сфере судьбы) не было и следа печали о будущем расставании, поскольку эти руки не тревожил ни страх конца, ни предчувствие перемен, поскольку их больше ничто не связывало – кроме долгого, чистого одиночества, в котором они осознавали себя как образы двух далеких Вещей, мягко сходящихся в неумопостигаемой, сокровенной глубине зеркала.

Магде фон Хаттингберг, 16 февраля 1914 г.

Однажды, кажется, в Неаполе, когда я стоял перед каким-то древним захоронением, меня осенила мысль, что мне не следует прикасаться к людям жестом более энергичным, чем тот, что изображен на надгробии. И я действительно думаю, что иногда мне удается выразить весь порыв своего сердца, – выходя за пределы потерь и судьбы, – просто нежно положив руку на чье-то плечо.

Вы прикасаетесь так блаженно, потому что… / вы чувствуете чистую длительность…

Р. М. Рильке, Вторая Дуинская элегия

•••

Марии фон Турн-унд-Таксис, 16 декабря 1913 г.

…место, куда любящий кладет свою руку, тем самым удерживается от ухода, старения, от всех тех неизбежных процессов распада, которые постоянно происходят в нашей целостной природе, – просто под его рукой это место сохраняется, существует.

Из дневников раннего периода

…наше самое истинное приобретение заключается в нашем зрении. Дай Бог, чтобы наши руки были такими же, как наши глаза: такими готовыми схватить, такими умелыми в удержании, такими беззаботными в том, чтобы отпускать [на волю] все вещи; тогда мы могли бы стать по-настоящему богатыми. Но мы не становимся богатыми оттого, что нечто живет и чахнет в наших руках, в то время как все должно течь через объятья ладоней, как через праздничные врата – врата вхождения и возвращения домой. Наши руки не должны превращаться в гроб – это лишь ложе, на котором вещи предаются сумеречным грёзам и видят сны, из тьмы которых говорят их самые сокровенные тайны. Но за пределами рук вещи должны странствовать дальше, стойкие и выносливые, и мы не должны сохранять от них ничего, кроме отважной утренней песни, которая льётся, мерцая, за их угасающими шагами.

Ибо обладание – это бедность и страх; единственное обладание – это беззаботное обладание.

Марии фон Турн-унд-Таксис, 21 марта 1913 г.

…я <…> ничего не берусь советовать, я могу лишь позволять событиям идти своим чередом <…>;

…я не опытный человек, который может с хладнокровием помочь, и не влюбленный, охваченный порывом своего сердца. Я вообще не влюбленный, любовь движет мной только снаружи, возможно, потому, что никто никогда не потрясал меня до глубины души, и возможно, потому, что я не люблю свою мать.

<…> Всякая любовь для меня – это вынужденное усилие, растрата себя, излишество, только по отношению к Богу я испытываю хоть какую-то легкость, ибо любить Бога – значит приближаться, шагать, оставаться на месте, отдыхать и при этом повсюду и во всякое время находиться в любви Божьей.