Текст книги "Этика микроагрессии"

Чья точка зрения (больше) принимается во внимание?

До сих пор я принимала критику Лилиенфельда за чистую монету. Но стоит сказать, что не всем этот спор видится таким простым. Психолог Монника Уильямс, прямо отвечая на критику Лилиенфельда, говорит следующее:

С моей стороны было бы безответственно, обучая студентов расовой и культурной терпимости, игнорировать расистские подходы и допущения, заложенные в статье о расизме. Я не обвиняю лично Лилиенфельда в расизме или расистских мотивах. Под расистскими подходами я подразумеваю подходы, которые отдают предпочтение доминирующей расовой группе за счет подчиненных групп. Например, систематическая тенденция рассматривать вред от микроагрессии как результат «сверхчувствительности» жертв, а не проблем с нарушителями, будет отражать расистский взгляд[107]107
  (Williams, 2020, p. 19).


[Закрыть].

Возможно, пока вы читали это, тихий голос начал тревожно нашептывать в вашей голове, что нечестно со стороны Уильямс отвечать Лилиенфельду подобным образом. «В конце концов, Лилиенфельд, конечно же, хочет добра. Разве он не пытается просто усовершенствовать наш научный подход? Не стоит в ответ на это доходить до того, чтобы называть его расистом! Почему бы нам просто не исходить из доброжелательности друг друга, обсуждая эти непростые с социальной точки зрения вопросы?

Это голос избегающего конфликтов эгалитариста. Я определенно слышу его, читая отрывки, подобные этому, и я думаю, что то, что он говорит, иногда имеет определенную ценность. Но я стала понимать, что этот голос не всегда так добр и рассудителен, как пытается казаться. Иногда это голос трусости, ищущий успокоительной банальности вместо честного разговора на болезненные темы. Это определенно голос «умеренных белых» Мартина Лютера Кинга – младшего, которые предпочитают «негативный мир (то есть отсутствие напряженности) миру позитивному, означающему справедливость»[108]108
  (King, 1963; Кинг, 1970, с. 45).


[Закрыть]. В нем есть что-то общее с голосом любимого ребенка, придумывающего бесконечные оправдания жестокому обращению родителя с его братьями и сестрами. В худшем случае это голос футбольного тренера-ветерана Пирса, натаскивающего нас на игру, атакующую схему которой мы не можем видеть с нашего места на поле.

Если посмотреть на дело действительно непредвзято, то нельзя отбросить эту последнюю возможность: желание избежать конфронтационного прочтения скептицизма в отношении микроагрессии – это просто еще один коварный маневр со стороны скрытых мотивов угнетения. И это означает, что нам нужно очень тщательно подумать, прежде чем выбрать ту интерпретацию различий в восприятии, из которой будем исходить по умолчанию. Когда маргинализированный человек и немаргинализированный человек расходятся в восприятии ситуации как расистской или сексистской, должны ли мы в качестве нашей первой реакции постараться «видеть в людях лучшее», «толковать сомнения в пользу подозреваемого», что означало бы отрицание неприятных утверждений, сделанных маргинализированным человеком? Если так, то это может оказаться не простым оптимизмом. Это может оказаться когнитивным искажением, сформированным в ходе идущей в течение всей жизни социализации в системе, где властью обладают обычно белые мужчины. Интеллектуальное смирение требует от нас помнить об этой возможности.

Я думаю, что именно в этом духе надо подходить к комментарию Уильямс о Лилиенфельде. Точно так же философ Джанин Уикс Шроер, кажется, предвосхитила критику Лилиенфельда (за два года до того, как она была опубликована), предположив, что исследования микроагрессии вызывают столько разногласий, потому что «свидетельства темнокожих явно принимаются в них некритически»[109]109
  (Schroer, 2015, p. 98).


[Закрыть]. По мнению Шроер, теория расовой микроагрессии с трудом принимается белыми людьми, потому что они не могут связать ее со своим собственным опытом и приучены обществом не принимать во внимание противоречащие ему утверждения темнокожих. Это почти неизбежно подрывает научную достоверность исследований микроагрессии, поскольку они требуют доверять свидетельствам темнокожих[110]110
  (Schroer, 2015, p. 100–101).


[Закрыть].

Эти моменты помогают показать, что вопрос, к которому мы обратились в конце предыдущего раздела, – как разрешить проблему расхождений в восприятии конкретных инцидентов, – не может быть таким простым, как кажется. Да, есть моральные опасения по поводу приписывания вредоносного поведения там, где могло быть недоразумение. Но мы также должны помнить о той возможности, что «милосердные» интерпретаторы страдают от предвзятости под успокоительным прикрытием избегающего конфликтов эгалитаризма. Возможно, во многих случаях причина различий в восприятии и состоит в том, что предполагаемые виновники микроагрессии из предубеждения не доверяют свидетельствам маргинализированных людей – особенно когда эти свидетельства выставляют их не в самом лучшем свете.

Возникает картина своеобразной симметрии сомнений. Лилиенфельд утверждает, что маргинализированные люди, возможно страдающие негативной эмоциональностью, могут реагировать на простые недоразумения слишком остро. Шроер утверждает, что люди, находящиеся в привилегированном положении, возможно стараясь избегать конфликтов, могут реагировать на случаи угнетения слишком слабо. Нельзя исключать ни одно из этих скептических опасений.

Таким образом – и этот момент имеет решающее значение, – когда мы рассматриваем случай расходящихся восприятий, выбор «презумпции невиновности» не означает сохранение нейтральности. Он равносилен выборочному отклонению одного набора скептических опасений. Используемая нами по умолчанию интерпретация различий в восприятии не может заключаться только в игнорировании восприятия угнетения.

Итак, какой должна быть наша интерпретация по умолчанию? Учитывая все сказанное до сих пор, похоже, что хорошего ответа нет. К счастью, об этом можно сказать еще кое-что. От кажущейся симметрии между различными восприятиями можно уйти, потому что есть основания полагать, что маргинализированные люди просто лучше видят угнетение.

Спросите эксперта

Если вы не знаете, как что-либо классифицировать, вам нужно обратиться к эксперту. Тот, кто давно имеет дело с вашим предметом, с большей вероятностью даст правильный ответ, чем тот, кто редко задумывается на эту тему. Если вы хотите знать, действительно ли ваш кашель должен вызывать беспокойство, спросите своего врача. Если вы хотите знать, действительно ли вы нашли на берегу кости динозавра, спросите у палеонтолога.

Точно так же, если вы хотите знать, действительно ли событие является случаем угнетения, спросите экспертов по угнетению. Иными словами, спросите людей, которые сталкиваются с ним каждый Божий день. Как говорит Сью:

Самые бесправные группы имеют более точное представление о реальности, особенно в отношении того, мотивировано ли дискриминационное поведение предубеждением… Поэтому, отвечая на вопрос о понимании расовых реалий, я задаю следующие вопросы: если вы хотите понять сексизм, кого вы спрашиваете, мужчин или женщин? Если вы хотите понять гомофобию или гетеросексизм, вы спрашиваете натуралов или геев? Если вы хотите понять расизм, спрашиваете ли вы белых или темнокожих? Вообще, если вы хотите понять угнетение, вы спрашиваете угнетателей или угнетенных? Ответы кажутся очевидными[111]111
  (Sue, 2010, p. 47–48).


[Закрыть].

Это простой здравый смысл. Идея о том, что люди, которые часто имеют дело с проблемой, будут более надежным источником информации о ней, нежели те, кто имеет с ней дело редко, применима к угнетению как минимум в той же степени, что и к респираторным инфекциям и ископаемым останкам. Вообще говоря, женщины знают о сексизме больше, чем мужчины, потому что женщинам постоянно приходится преодолевать сексизм. Темнокожие знают о расизме больше, чем белые, потому что темнокожим часто приходится избегать расизма или противостоять ему.

В этом нет ничего удивительного – так работает практика. Для немаргинализированных людей думать о притеснении, как правило, необязательно, но у женщин, темнокожих, ЛГБТ и людей с ограниченными возможностями часто нет выбора. Философ Чарльз Миллс отмечает, что у чернокожих американцев, прошедших через века рабства и угнетения, не было иного выбора, кроме как стать экспертами по своим угнетателям:

Часто просто для собственного выживания чернокожие были вынуждены становиться антропологами-любителями, изучающими странную культуру, обычаи и образ мышления «белого племени», которое имеет над ними такую устрашающую власть, что в определенные исторические периоды могло по своей прихоти даже определять их жизнь и смерть[112]112
  (Mills, 2007, p. 17–18).


[Закрыть].

Феминистские философы разработали очень близкую идею, называемую «эпистемологией точки зрения». Идея в том, что социальное положение человека влияет на его доступ к определенным видам знания. Точнее, как выразилась философ Элисон Уайли, «те, кто подвергается маргинализации или угнетению в условиях системного неравенства, на самом деле могут обладать во многих отношениях лучшим знанием, чем те, кто находится в социально или экономически привилегированном положении»[113]113
  (Wylie, 2012, p. 47). Дополнительную информацию об эпистемологии точки зрения см. в: (Code, 1991; Anderson, 1995). Применительно к спорам о микроагрессии см.: (Freeman, Stewart, 2020).


[Закрыть].

Эпистемология точки зрения имеет дурную репутацию (попробуйте поискать что-нибудь на эту тему в твиттере). Критики иногда характеризуют ее неправильно, как будто она предполагает, что маргинализированные люди всегда правы, независимо ни от чего, или что их знание проистекает из самого того факта, что они обладают определенной идентичностью. Как указывает Уайли, очень немногие из теоретиков поддерживают эти утверждения, однако они часто выставляются «в качестве подставной утки для критиков, категорически отвергающих феминистскую философию»[114]114
  (Wylie, 2012, p. 60). Уайли утверждает, что эпистемология точки зрения совместима с эмпиризмом; подробнее о таком способе эмпирического прочтения см.: (Bright, 2018).


[Закрыть].

Для наших целей мы можем рассматривать эпистемологию точки зрения как утверждение о вероятности знакомства тех или иных людей с проявлениями угнетения. Это та же простая мысль, которая была упомянута выше, что люди, которые посвящают много времени какому-то предмету, как правило, знают о нем больше. В таком утверждении нет ничего мистического или постмодернистского; дело просто в том, что жизненный опыт играет роль в том, что вы будете знать.

Помня об этой идее, мы можем понять, как устранить кажущуюся симметрию между различными точками зрения на микроагрессию. Если маргинализированный человек и немаргинализированный человек расходятся во мнениях о том, имело ли место угнетение в той или иной ситуации, то, вероятно, прав маргинализированный человек. Это верно по той же причине, по которой, когда врач и пациент расходятся во мнениях, прав, вероятно, врач. Конечно, тут нет никаких гарантий, и бывают редкие случаи, когда дело обстоит наоборот. Но две стороны разногласия не симметричны. Отрицать это – значит отрицать то, что обучение и опыт влияют на знание, что кажется слишком радикальной формой скептицизма.

Это важнейший момент, и я думаю, что в нем и состоит большая часть решения проблемы субъективности. Однако нам нужно быть осторожными с конкретными выводами. До сих пор все, что мы сказали, – это то, что маргинализированные люди являются экспертами в понимании угнетения в некотором общем смысле. Но это не означает, что маргинализированные люди являются экспертами во всех аспектах угнетения. Как отмечает философ Ума Нараян, у них «может не быть подробного причинного/структурного анализа» того, как работает угнетение в каждом конкретном случае[115]115
  (Narayan, 1988, p. 35–36).


[Закрыть].

Это ограничение имеет значение, когда мы вспомним, что основное возражение Лилиенфельда против теории микроагрессии касается конкретных утверждений Пирса и Сью о роли бессознательных мотивов у лиц, совершающих микроагрессию. Вспомним, что, согласно мотивационной теории, инцидент становится микроагрессией именно в силу того, что агрессор (бессознательно) мотивирован предубеждением. Поэтому Лилиенфельд мог бы согласиться со всем, что мы сказали об эпистемологии точки зрения, но настаивать на том, что его основное возражение осталось без ответа. Хорошо, маргинализированные люди являются экспертами в определении роли угнетения в их собственной жизни, но это необязательно делает их экспертами в бессознательном других людей.

В конце концов, можно многое узнать о том, как действует несправедливость – как предвидеть ее и как с ней справиться, – не понимая того, что происходит в головах ее виновников. Подумайте о восточных немцах, которые десятилетиями жили под присмотром Штази, возможно, самой эффективной тайной полиции в истории. Чтобы быть гражданином Германской Демократической Республики, нужно было быть экспертом по угнетению; вам нужно было знать, что можно говорить, с кем можно говорить, куда можно пойти. Тем не менее, несмотря на все эти эмпирические познания, восточные немцы необязательно знали что-либо о личных мотивах агентов Штази. Часто они даже не знали, кто именно работает на Штази. После падения Стены и открытия архивов люди узнали, что многие из их коллег, друзей и даже родственников тайно доносили на них[116]116
  См.: (Funder, 2003).


[Закрыть]. Вы можете знать все о последствиях репрессивной системы, но вы все равно не всегда будете знать, что творится в сердцах тех, кто отвечает за репрессии.

Таким образом, мы необязательно можем показать, что маргинализированные люди являются экспертами в том смысле, в каком этого требует мотивационная теория. Можем ли мы понимать этот вид экспертизы иначе? Что будет значить, если мы скажем, что маргинализированные люди являются экспертами по угнетению, но не станем утверждать при этом, что они могут обнаруживать предвзятые мотивы?

Одна отправная точка будет в том, чтобы помнить, что угнетение иногда действует посредством чисто структурных сил, без того, чтобы какой-либо конкретный человек кого-либо «угнетал». Вспомним из главы 1, что одним из типов микроагрессии в таксономии Сью является микроагрессия, заложенная в окружающей среде. Микроагрессии такого рода – как, например, опыт отчуждения темнокожего учащегося, входящего в класс, где все остальные белые, – возникают в результате накопления институциональных и социальных условий, а не в результате действий какого-либо конкретного человека. (Мы встретим больше примеров микроагрессии этого типа в главе 3.) Таким образом, кажется, что теория микроагрессии уже привержена признанию формы экспертного знания о предубеждениях, которая не связана с обнаружением личных мотивов. То, к чему это знание, по-видимому, чувствительно – это знакомые социальные паттерны различия и исключения, независимо от того, как они возникли.

Но как-то воспользоваться этим моментом трудно, пока мы связаны мотивационной теорией. Если мы будем продолжать настаивать на том, что микроагрессии должны мотивироваться предубеждением, то мы не сможем дать исчерпывающий ответ скептикам вроде Лилиенфельда. Лучшее, что мы можем сказать, – это то, что маргинализированные люди обычно правы, когда утверждают, что обнаружили притеснение, но это не позволяет нам исключить случаи, когда их «детекторы притеснения» улавливают что-то иное, чем связанные с предрассудками мотивы. Мотивационная теория тем самым, по-видимому, все равно вынуждена признать, что маргинализированные люди иногда ошибаются, не имея возможности определить, когда именно.

Я думаю, пришло время отказаться от мотивационной теории. В конце этой главы я собираюсь предложить ей замену. Но сначала я хочу представить еще одну, последнюю проблему мотивационной теории, которая, как мне кажется, движет многими скептиками в отношении микроагрессии.

Проблема трагических совпадений

Как мы видели, жертвам микроагрессии приходится так трудно отчасти из-за требования скептиков, чтобы они рассмотрели все возможные невинные объяснения. Профессиональные коллеги Деральда Уинга Сью настаивали на том, чтобы, прежде чем рассматривать возможность скрытого предубеждения, он исключил любую другую интерпретацию просьбы бортпроводницы.

Каким бы удручающим (и не всегда таким уж честным) ни был этот скептицизм, нельзя сказать, что лежащая в его основе мысль неверна. Время от времени действия, выглядящие как угнетение, действительно имеют невинное объяснение. Я буду называть эти случаи «трагическими совпадениями». Они имеют место тогда, когда есть знакомая маргинализированным людям модель поведения, которая обычно указывает на проявления угнетения, но какой-то конкретный случай лишь случайно напоминает эту модель. Что делает эти случаи трагическими, так это то, что они действительно случайны, никоим образом не вызваны угнетением, и тем не менее маргинализированные люди вполне обоснованно воспринимают их как проявления угнетения.

Вот один из них. В современном американском английском термин «темнокожий» (person of color) является предпочтительным, не уничижительным способом обращения к любому, кто не является белым. Однако похожий по звучанию термин «цветной» (colored person) является архаичным термином, который сейчас широко рассматривается как оскорбительный. (В свое время этот термин тоже был предпочтительным, как видно из названия Национальной ассоциации содействия развитию цветного населения, но, как и со многими другими терминами, его статус со временем изменился[117]117
  «Цветной» (colored) был предпочтительным термином в Америке еще в 1950-х гг., когда ему на смену пришел «негр» (Negro). Интересно (учитывая современное использование термина «темнокожий»), что этот последний термин, по-видимому, утратил популярность отчасти потому, что был недостаточно точным, и был расширен, чтобы включить в него людей азиатского происхождения. См.: (Smith, 1992).


[Закрыть].) Когда сегодня, в 2020 году, белые говорят «цветной», это обычно не приводит ни к чему хорошему.

А теперь представьте себе такую историю. Василий – студент, приехавший по программе обмена из России. Он старательно изучает американский английский и гордится тем, что, как многие ему говорят, у него нет никакого акцента. Некоторые из его одногруппников даже не осознают, что он не американец. Но Василий еще не усвоил всех языковых нюансов. Он знает о сложной расовой истории Америки, и он действительно пытается использовать уважительные термины. Однако сегодня на уроке американской политики его познания в английском подводят его. Несколько раз подряд он говорит «цветные», имея в виду «темнокожие». Он не понимает, что он сделал. Но несколько темнокожих студентов в классе обращают на это внимание, и, безусловно, они в курсе той модели, в которую вписывается этот термин.

В таких обстоятельствах, если чернокожие студенты в классе Василия сделают вывод, что у него расистские мотивы, они ошибутся. Неправда, что Василий употребил термин «цветные», потому что хотел кого-то принизить. На самом деле он пытался быть уважительным. Ошибка была в его английском, а не в его расистских мотивах.

Что делает этот случай трагическим совпадением, так это то, что чернокожие студенты в группе Василия не ошиблись, заметив совпадение с моделью угнетения. Их экспертное знание в области угнетения позволяет им реагировать на многострадальную историю термина «цветные» быстрее и безошибочнее, чем многим белым. Тем не менее по странному совпадению этот случай на самом деле не является частью этой модели. В результате этого совпадения проигрывают все, хотя на самом деле никто ничего плохого не сделал. Ошибка Василия была нечаянной, но все же он нанес вред своим одногруппникам. Одногруппники имели все основания распознать знакомую модель, но все же вывод, который они сделали о Василии, несправедлив.

Согласно мотивационной теории, этот случай не считается микроагрессией, потому что действия Василия на самом деле не были мотивированы предубеждением. Тем не менее – и в этом и состоит проблема, на которую указывает скептик, – в реальном мире во многих случаях предполагаемой микроагрессии часто возможно, что имеет место трагическое совпадение. Другими словами, часто возможно, что эксперты по угнетению, рассуждая разумно и обоснованно, совершают ошибку, распознавая модель угнетения. В большинстве случаев (согласно аргументам «точки зрения» из предыдущего раздела) они не ошибаются. Но такую возможность нельзя исключать, потому что (как и в случае Сью со стюардессой) ни у кого нет доступа к бессознательным мотивам, от которых все и зависит. Это означает, что зачастую нет никакой надежды на то, чтобы отделить случаи подлинной микроагрессии от трагических совпадений.

Я не вижу, как мотивационная теория могла бы избежать такого рода скептицизма. Пока мы говорим, что настоящая микроагрессия – это только та, которая мотивирована предубеждениями, мы вынуждены допустить, что некоторые настоящие микроагрессии практически неотличимы от трагических совпадений. Это подрывает аргументы в пользу того, чтобы считать микроагрессию чем-то морально значимым. Если вы признаете, что не можете реально отличать подлинные случаи микроагрессии от простых совпадений, что вы можете сказать тому, кого тревожит перспектива быть несправедливо обвиненным?

Пришло время отказаться от мотивационной теории. Сосредотачивая внимание на мотивах людей, совершающих микроагрессии, мы навлекаем на себя слишком много критики со стороны скептиков. Будет лучше, если мы начнем с другой стороны микроагрессивного взаимодействия – с точки зрения жертвы.