Текст книги "Третье место. Кафе, кофейни, книжные магазины, бары, салоны красоты и другие места «тусовок» как фундамент сообщества"

Глава 4
Большее благо

Сидя напротив меня за завтраком в кафе, бывший коллега представлял мне свое первое впечатление о моей работе, посвященной третьему месту. Продолжительное время он с интересом и очевидным одобрением изучал черновик. Внезапно он разразился гневной тирадой. Я был обвинен в пропаганде образа жизни, где массы народа проводят время, болтаясь по кофейням и тавернам, пока вокруг них рассыпаются надежды на лучший мир. Коллега утверждал, что намного лучше было бы посоветовать людям присоединяться к группам политического действия, чем тратить время попусту так, как я описывал. В тот момент я не мог сказать, что именно вызвало его неудовольствие. Он недооценил значение третьего места – и едва ли только он один; поэтому высказанное им возражение заслуживает отдельного ответа.

Если американцам в целом сложно увидеть политическую ценность третьих мест, то это отчасти потому, что они пользуются огромной свободой ассоциаций. В тоталитарных обществах верхушка остро осознает политический потенциал неформальных мест для встреч и активно препятствует их существованию. С детских лет помню, как некоторые старожилы немецкого происхождения обсуждали гитлеровский запрет на собрания в количестве более трех человек по углам улиц немецких городов и поселков. Моя коллега, которая недавно путешествовала по Советскому Союзу, отметила страх русских перед высказываниями даже на неформальных собраниях. Самое открытое самовыражение, которое она видела, произошло у дороги, когда экскурсионные автобусы остановились в чистом поле и мужчины и женщины пошли в кусты по противоположным сторонам дороги вместо посещения уборных.

Мануэла Хёльтерхоф посетила в 1983 г. Дрезден в Восточной Германии и позже писала, что «убогость кулинарного искусства и малочисленность ресторанов во многом являются нарочитыми, и это только частично объясняется немецким вкусом или отсутствием еды высокого качества. Кафе, в которых люди могут задерживаться не на один час, обсуждая тяготы дня, потенциально являются рассадниками несогласия – следовательно, лучше ограничиться их минимумом. В Дрездене асоциальная основа коммунистического общества становится кристально ясной»[110]110
  Hoelterhoff M. (1983) «Life Amid the Ruins of East Germany’s Porcelain City», Wall Street Journal, 22 September.


[Закрыть].

В Венгрии как раз перед началом 1954 г. правительство выступило в поддержку восстановления традиционных читательских кружков фермеров, где крестьяне могли обсудить общие проблемы. Поначалу люди были сдержанны и с неохотой участвовали в этих собраниях, но со временем активизировались. В последовавших дискуссиях они уже критиковали режим, и вскоре коммунистические газеты провозгласили такие группы центрами местного сопротивления. Их распустили. Оглядываясь назад, можно сказать, что восстановление дискуссионных групп являлось намеренной уловкой, нацеленной на то, чтобы привлечь крестьян к постановочным выборам, после которых вышел бы указ, лишающий их легитимности[111]111
  Varga L. (1967) Human Rights in Hungary, Gainesville: Danubian Research and Information Center.


[Закрыть].

Правители Швеции запретили распитие кофе в XVIII в. Официальные власти были убеждены, что кофейни – это «штаб подрывной активности, где недовольные планируют свои восстания». Нескольких представителей медицинской профессии принудили дать «научные» медицинские свидетельства того, что кофе пагубно влияет на человеческий организм[112]112
  Wallace I. et al. (1982) «When Coffee Was Banned in Sweden», Parade Magazine, 12 September, 24.


[Закрыть]. Свобода собраний в самом спонтанном порядке и на самом неформальном уровне (право, которое кажется настолько фундаментальным, что наша Конституция его даже не оговаривает) является настоящей анафемой для тоталитарного правления.

В той же степени, в которой третьи места противостоят типу политического контроля, практикуемому в тоталитарных обществах, они являются неотъемлемой чертой политических процессов при демократии. Этому положению нет лучшего примера, чем тот, который дает нам наша дорогая страна, ибо, хотя подобная идея может и задевать чувства некоторых людей, наша демократия корнями произрастает из местных таверн эпохи Революции[113]113
  Война за независимость 1775–1783 гг. –  Прим. ред.


[Закрыть]. Таверны в колониальной Америке представляли собой демократический форум в большей мере, чем любые другие заведения. В них протест превращался в действие и обсуждалась последующая организация революции и общества. Как отмечают историки Карл и Джесси Брайденбо, в тавернах «существовало то полное и свободное взаимодействие спонтанного и ответственного группового объединения, которое оказывается необходимым условием здорового социального порядка»[114]114
  Bridenbaugh C. and J. Bridenbaugh (1962) Rebels and Gentlemen, New York: Oxford University Press, 21.


[Закрыть]. Часто поносимая, привычно недооцененная, таверна поставляла необходимые детали для нового общественного и политического порядка.

Сэм Уорнер изучил таверны Филадельфии[115]115
  Филадельфия – первая столица США (1790–1800), место принятия Декларации независимости (1776) и Конституции США (1787). – Прим. пер.


[Закрыть] того судьбоносного времени и пришел к заключению, что «тогда, как и сейчас, у каждой таверны был свой круг завсегдатаев, и, таким образом, каждая из них представляла собой неформальную ячейку городского сообщества. Встречи завсегдатаев в местных тавернах во многом стали предтечей повсеместного развития местных сообществ, предшествовавшего Революции и позже оказавшегося ключевым для управления городом и его районами. Регулярные встречи друзей, мужчин одной профессии приводили к созданию клубов разных видов и степеней формальности – от систематических встреч на партию в бильярд до пожарных бригад и политических группировок. Бенджамин Франклин и многие общественные нововведения его политического кружка продемонстрировали потенциал этих неформальных групп, образовавшихся вокруг таверны. Они обеспечили город каркасом из социальных связей и, когда началась Революция, позволили быстро создать отряды милиции, сформировать эффективные корреспондентские комитеты[116]116
  Места для сбора антибританской агитационной корреспонденции, ставшие прообразом местной революционной власти. – Прим. ред.


[Закрыть] и инспекции, организовывать массовые сборы городского населения и руководить ими»[117]117
  Warner S.B., Jr. (1968) The Private City, Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 19–20.


[Закрыть].

На протяжении большей части нашей истории таверны служили также для того, чтобы поддерживать общение избирателей округа с избранными представителями, а также с лидерами местного бизнеса. О присутственных местах XVIII в. Уорнер сообщает, что они «открылись навстречу всей жизни улиц и… не отгораживали глав города от контактов с жизнью, которая их окружала»[118]118
  Ibid.


[Закрыть]. Фред Холмс отметил ту же подотчетность власти в XIX в. в Мэдисоне, штат Висконсин, где «многие представители законодательных органов, чья двухлетняя зарплата в те дни составляла пять сотен долларов, также пользовались бесплатным ланчем в салуне. В обеденный перерыв они устремлялись в заведения Вирка или Генске, где их поджидал бесплатный ланч из холодного мяса, рыбы и закусок вместе с никелированным стаканом пива. В те дни ни один лоббист не слонялся по коридорам Капитолия, ожидая возможности пригласить ничего не подозревающего законодателя на завтрак с блинчиками или обеденный стейк»[119]119
  Holmes F. (1949) Side Roads, Madison, Wisconsin: The State Historical Society, 75.


[Закрыть].

Начало политической карьеры Гровера Кливленда[120]120
  Стивен Гровер Кливленд (1837–1908) – президент США в 1885–1889 и 1893–1897 гг. – Прим. пер.


[Закрыть] иллюстрирует ту роль, которую третье место играло в вопросе политической подотчетности. Это было время, когда обычные граждане могли обратиться к чиновнику почти с той же легкостью, с которой сегодня политической жизнью управляют особые группы интересов. Как показывает Аллан Невинс, салун был площадкой для встреч между избранными представителями и электоратом: «Буффало семидесятых годов представлял собой демократическое сообщество, и никто не смог бы стать в городе шерифом, не будучи знакомым с разными людьми. В салунах у Луи Гётца или у Гиллика Кливленд болтал со всеми. Он любил играть в пинокль[121]121
  Пинокль – американская карточная игра. – Прим. пер.


[Закрыть], покер и карточную игру под названием “66”. Еще одним салуном, где его можно было найти, был “Тенёк” на Мейн-стрит и “Лебедь” около его офиса, где завсегдатаи сами наливали алкоголь из живописно выстроившихся вдоль стены бочек и бочонков – поскольку барной стойки не было – и сами брали себе сдачу из кучки лежащих на столе монет. Еще одним таким местом был салун у Басса. В целом, еда, а не напитки, привлекала Кливленда в салун, как и людей других профессий и бизнесменов»[122]122
  Nevins A. (1966) Grover Cleveland: A Study in Courage, New York: Dodd, Mead & Company, 73.


[Закрыть].

Что же в итоге отделило политиков от большей части их избирателей: развитие и технический прогресс или особые группы интересов? Уорнер проследил механизм изменений в городе Филадельфии, который, будучи небольшим поселением, не испытывал характерных для центров торговли ограничений, появившихся позже в виде бирж, торговой палаты и клубов для джентльменов. «Эти появившиеся позднее собрания, – писал Уорнер, – были или местами встречи специалистов (и поэтому продвигали только одно видение города, характерное для брокеров или коммерсантов из делового центра), или же они были закрытыми организациями, направлявшими внимание своих членов внутрь, поощряя общение внутри группы».[123]123
  Warner S.B., Jr., op. cit., 21.


[Закрыть] Американские политики, уведенные из неформальных мест собраний обычных граждан теми, у кого было больше средств и особые интересы, отдалились от электората. Пространственная планировка наших правительственных зданий усугубила данную проблему. Как заметил архитектор Виктор Грюн, мы создаем «городские административные центры как концентрационные лагеря для бюрократов, которых таким образом охраняют от столкновения с обычными людьми». Это, как предполагает Грюн, «может объяснить, почему первые теряют связь со вторыми и понимание проблем последних»[124]124
  Gruen V. (1964) The Heart of Our Cities, New York: Simon & Schuster, 106.


[Закрыть].

Современные политики поддерживают связь со своим избирательным округом посредством медиа. Крупные выборы и большая часть политики в целом стали в значительной мере телевизионным феноменом. Телевидение заменяет активное участие и ослабляет местные структуры неформальных общественных организаций (grass-roots); политическое внимание все больше переходит на удаленные источники власти и манипулирования[125]125
  Winston K. (1947) «The Impact of Television: The Communication of Social Disorganization», in Cities in Transition, ed. F. Coppa & P. Dolee, Chicago: Nelson Hall, 177.


[Закрыть]. Историк, обладатель Пулитцеровской премии, советник президентов Джеймс С. Бёрнс выразил обеспокоенность по поводу ограниченных возможностей и злоупотребления на телевидении, которые грозят превратить демократический процесс в руины. Личности политиков занимают теперь больше места, чем политические проблемы. Кандидатам больше не нужно быть партийными лидерами или даже уметь работать с ними. Медиа освещают выборы как какие-то скачки и часто игнорируют важные вопросы. Хуже всего то, что персонализация лидерства постепенно берет верх, и этот процесс вряд ли может породить эффективных лидеров. Каково противоядие? Бёрнс смог указать на него четко и без необходимости дальнейших пояснений: «Базовым решением этой опасной тенденции будет активизация местного лидерства, семейного участия и гражданских организаций»[126]126
  MacGregor Burns J. (1984) «Is the Primary System a Mistake?» Family Weekly, 26 February.


[Закрыть].

Потребность непосредственного участия в политическом процессе на уровне неформальных общественных организаций необходима для демократии. Телевидение притупило эту потребность, но не смогло устранить ее. Даже если бы медиа были такими профессиональными, высокоморальными, объективными и непогрешимыми, как любят заявлять те, кто живет за их счет, они могли бы играть лишь ограниченную роль в политической жизни демократического общества. Их скорость, эффективность и широта аудитории – черты, ценные как для демократии, так и для деспотизма. Задолго до появления телевидения или газет таверна была источником новостей, а также возможностью задать вопрос, выразить протест, прозондировать ситуацию, внести дополнения и совместно сформировать общественное мнение на местном уровне. Эти активные и индивидуальные формы участия являются ключевыми для правления народа. В противоположность им эффективная медиасистема с доставкой сообщения на дом делает из в общем-то здоровых людей затворников: чем больше люди смотрят новости в одиночку, тем больше они склонны поддаваться манипуляциям со стороны тех, кто контролирует медиа.

Несмотря на объем времени, которое телевидение занимает у отдельных групп и индивидов, им самим оно никогда не уделяет внимания. Массмедиа не дотягиваются и не могут дотянуться до каждого из тех маленьких мирков, в которых живет большинство из нас. Как заметил Уинстон Кирби о тех, кто вырос с телевизором, «продукт века телевидения не идентифицирует себя со своим городом и, очевидно, ни с каким другим городом. Он – продукт всего этого, его планеты, или, как говорит Маршалл Маклюэн, “глобальной деревни”»[127]127
  Ibid.


[Закрыть]. Глобальные вопросы, конечно, важны, но локальные – тоже, а медиа просто неспособны достойно освещать местные новости. Мы живем в «дырке» от «информационного бублика»[128]128
  Ibid.


[Закрыть]. Мы лучше информированы об аварии со школьным автобусом в какой-нибудь латиноамериканской стране, чем о действиях местного городского совета, которые окажут на нашу жизнь намного большее влияние. Многие американцы оплакивают исчезновение местных сообществ, построенных на общении. Одна из нескольких причин их исчезновения состоит в том, что у таких сообществ нет медийной реальности, тогда как медиа все чаще определяют, что является реальным. Люди годами живут в своих районах, округах или поселках, а эти территории редко упоминаются в телевещании, если упоминаются вообще. Складывается впечатление, что мы нигде не живем или, по крайней мере, живем в местах, не заслуживающих внимания.

Активизация и возрождение политического участия на низовом уровне являются ключевой задачей, как и необходимое для этого восстановление мест для встреч. Это будет нелегко. В тот же период, когда телевидение набирало силу, мы были заняты построением сообществ, лишенных таких мест, где могут сформироваться неформальные общественные организации. Наши «сообщества» – пригородные поселки, которые Роберт Голдстон описал как места, по самой своей природе отрицающие гражданственность. «Пригородный образ жизни, – писал он, – почти не предлагает возможностей для случайных встреч или коллективных собраний; социальное участие, выходящее за пределы узкого круга семьи и друзей, ограничивается пассивным получением благ, информации и развлечений из безличных и изолированных источников»[129]129
  Goldston R. (1970) Suburbia: Civil Denial, New York: The Macmillan Company, 140.


[Закрыть].

Таким образом, официальные указы и политика деспотов – не единственные средства пресечения случайных встреч друзей и соседей, имеющих ключевое значение для демократического процесса. В США мы невольно достигаем той же цели с помощью сочетания технологий массового строительства, указов о зонировании и планирования, лишенного всякого воображения. Если бы девелоперы намеренно создавали пригородные поселки без расположенных в них мест для встреч и хороших тротуаров, которые бы вели к ним от каждого дома, и если бы они делали это с целью препятствовать политическим процессам в обществе, мы бы назвали это государственной изменой. Но становится ли результат менее плачевным оттого, что таких намерений не было?!

Дэвид Мэтьюз[130]130
  Mathews D. (1985) «Civic Intelligence», Social Education, November/December, 678–681.


[Закрыть] в своем недавнем призыве распространять в американских школах то, что он называет «гражданским разумом», напоминает читателю, что слово идиот пришло к нам от древних греков, которые приравнивали частную жизнь к глупости. «Идиотами» были те, кто понимал лишь свой частный мир и не мог воспринять свою связь с окружающим социальным порядком. Каким образом не стать или не оставаться идиотом? В первую очередь – путем регулярного участия в самом простом из всех видов политической активности – разговоре. Ясно, что главный вид деятельности третьего места является и ключевым элементом в профилактике идиотизма. Мэтьюз пишет:

Хорошая беседа на политические темы создает и отражает «расширенную ментальность». Именно в ходе ее мы признаем связанность вещей – и связь между нами. Именно в ходе ее мы развиваем способность понимать структуру и функционирование всего социального организма, и это – способность к демократическому самоуправлению… В хорошей беседе на политические темы мы также обнаруживаем, что есть у нас общего при всех наших различиях.

Третьи места выполняют более широкую функцию, чем просто активизация политических процессов в сообществе. Третьи места породили другие формы связи и взаимодействия с сообществом, которые в конце концов стали сосуществовать с ними. Свобода собраний, как писал де Токвиль, является «самой естественной для человека»[131]131
  Токвиль А. (1992) [1831] Демократия в Америке, пер. Д.П. Олейника, Е.П. Орловой, И.А. Малаховой, И.Э. Иванш, Б.Н. Ворожцова. Ч. 2, гл. 4, с. 158.


[Закрыть]. Не многие понимают и ценят то, каким образом право на свободу собраний практикуется и внедряется. Свободные собрания не начинаются (как, кажется, полагают многие авторы, пишущие на эту тему) с формально организованных ассоциаций. Они не начинаются в Храме Труда. Они не начинаются в братских орденах, кружках чтения, ассоциациях родителей и учителей или в городских ратушах. Эти структуры сами являются результатом первичной привычки к общению, формируемой в третьих местах.

В Америке XVIII столетия привычка к общению зародилась на постоялых дворах и в тавернах, располагавшихся в городках и вдоль дорог между ними. Эту привычку поддерживали на мельницах и в оружейных магазинах, в полиграфиях и кузницах. Старый сельский магазин был дневным прибежищем для многих поселенцев во втором поколении. К магазинам и ресторанам, в которых происходило неформальное общение, позднее прибавились прилавки с мороженым, большие салуны, бильярдные. Школа и почта часто становились центрами публичных собраний. Возникающие городки и города были в разной степени богаты или бедны такими неформальными общинными центрами. Там, где их было мало или совсем не было, в результате было мало или совсем не было и общественной жизни.

Ньюэл Симс указывал в своей работе о сельской Америке на важность открытого и инклюзивного общения как центрального элемента образования сообщества. Проблема всегда состояла в том, чтобы преодолеть экстремальный индивидуализм или недостаток общения, связанные с фермерским образом жизни. Редкость поселений и независимость экономической деятельности не способствовали процессу общения и замедляли развитие случайного взаимодействия, из которого рождаются взаимная симпатия и искусство разговора. Там, где отсутствовали инклюзивные третьи места, не было также и «самой важной части общественной жизни». «Эта нехватка… представляет собой отсутствие самой основы сообщества»[132]132
  Sims N., ed. (1920) The Rural Community, New York: Charles Scribner’s Sons, 626.


[Закрыть].

Организация, как обнаружил Симс, являлась более высокой стадией в развитии сообщества, и, «прежде чем она может появиться и поддерживаться, должна наличествовать сущность сообщества»[133]133
  Ibid., 628.


[Закрыть]. Привычка к общению должна хорошо укорениться, прежде чем люди начнут признавать «главный офис» и подчиняться постановлениям формальных организаций. Наиболее частой причиной неудач было то, что, хотя фермеры были очень схожи в мышлении и еще более схожи в практических проблемах, с которыми они сталкивались, обычно они жили в изоляции друг от друга. «Взаимное доверие, симпатия, воодушевление, общие цели и понимание» в значительной степени оставались неустановленными, и «истинный групповой разум, формирующийся путем взаимодействия индивидуальных разумов», не мог развиться[134]134
  Ibid., 628–629.


[Закрыть]. Везде требовалась ассоциация простейшего рода – «обыденные, случайные, неформальные и временные встречи с целью расширить и углубить знакомство»[135]135
  Ibid., 631.


[Закрыть].

Сельская жизнь подавляла тенденцию к общению. Дело было не в том, что у американского фермера не было социального инстинкта или что он был менее развит, чем у остальных. Дело было в том, что условия сельской жизни и, нередко, представления местных священников препятствовали его реализации в виде привычек общения у народа. К примеру, в Клермонте, штат Огайо, проведенный в 1914 г. опрос выявил позицию паствы по отношению к следующим видам социальной активности: воскресный бейсбол (100 % против), кино (65 % против), танцы (90 % против), картежные игры (97 % против), бильярдные залы (85 % против), ежегодные гастроли цирка (48 % против). Только теннис, крокет и сельскохозяйственные ярмарки получили общее одобрение[136]136
  Ibid., 533–548.


[Закрыть].

Похожее исследование было профинансировано пресвитерианской церковью в округах Маршалл и Бун в штате Индиана в 1911 г. Там было обнаружено, что церкви увядали или процветали в зависимости от социальной жизни сообщества в целом. Восемьдесят процентов церквей резко осуждали социальную активность, даже ту, что финансировалась самой церковью. Та социальная жизнь, которая существовала, была сконцентрирована в деревнях; при этом в большинстве из них она едва теплилась или отсутствовала вовсе. Слабее всего посещение церкви и воодушевление прихожан было именно в тех деревнях, в которых не было неформальных мест для встреч, и там же располагались салуны «небезопасного рода», которые заполняли вакуум, образовавшийся в отсутствие здоровых игр, развлечений и неформального общения. Доминирующее отношение паствы состояло в том, что активная социальная жизнь никого не спасет. Один пастор выразил типичное мнение, заявив следующее: «Что нужно церквям – это большее количество не социальной жизни, а духовной»[137]137
  Ibid., 512.


[Закрыть].

Авторы той работы с некоторой иронией пришли к заключению, что церкви были наиболее сильны там, где наиболее сильны были местные объединения, и что «и то и другое является выражением одного и того же духа братства и общения». Были сделаны два четких вывода: «1) общественная жизнь сообщества необходима для здоровой религиозной жизни; и 2) если церковь хочет преуспеть, она должна признать социальные потребности сообщества и принять свою долю лидерства в общественной активности»[138]138
  Ibid., 513.


[Закрыть]. Возможно, наиболее сильное обвинение, которое можно предъявить пуританству и протестантизму развивающейся Америки, состоит в том, что слишком часто они пытались обеспечить жизнь церкви за счет жизни сообщества.

Социологи, изучавшие село, находились в уникальном положении, которое позволяло им узреть сущность сообщества, а также основные механизмы и процессы, которые делали сообщество возможным. Их идеи развивались на основе большого опыта наблюдений того, чего не было. То, чего не хватало, отчетливо обозначено в работе Гальпина: «Первая и простейшая необходимость для каждой фермерской семьи – расширить свои знакомства и связи за пределы собственного двора до каждого дома в округе, а затем – до каждого дома в общине. Это должна быть осознанная политика социального сохранения, священная решимость, своего рода полурелигиозный принцип в каждом доме, соседстве, общине. В деревне и городе людей заставляет общаться повседневная необходимость. В сельской местности место необходимости должна занять рациональная процедура. Все это ставит завязывание сельчанами знакомств с широким кругом людей на то же высокое моральное основание, что и великий идеализм, который движет людьми, когда отсутствуют простые экономические стимулы[139]139
  Ibid., 632.


[Закрыть].

В городе привычка к общению приобретается легче, но она приобретается автоматически. Связи на основе семейного родства или места работы сами по себе недостаточны ни для сообщества, ни для демократии на низовом уровне. Должны существовать места, где люди могут обнаружить друг друга и разобраться, что к чему, несмотря на барьеры социальных различий. Должны существовать места, похожие на колониальные таверны, которые посещал Александр Гамильтон и которые, как он потом описывал, предлагали «истинное социальное растворение в весьма смешанной компании разных наций и религий. Там были: шотландцы, англичане, голландцы, немцы и ирландцы; католики, адвентисты, гуситы, анабаптисты и один еврей», собранные в «большом, полном мух зале»[140]140
  Bridenbaugh C. and J. Bridenbaugh, op. cit, 21.


[Закрыть]. Публичные заведения привлекали самую широкую публику не связанных особыми обязательствами завсегдатаев, и «из них развилось потрясающее количество общественных клубов с более строгой организацией»[141]141
  Ibid., 22.


[Закрыть].

Столетие спустя иммигранты из Германии организовали коллективную жизнь в Милуоки очень похожим образом. Их «пивные сады» привлекали и принимали всех, кому нравилось посещать их, и из этого первичного неформального общения возникли кружки чтения, стрельбы, хорового пения, любительские оркестры, братства, отряды самообороны, добровольные пожарные бригады и другие организации, которые обеспечивали содержание и структуру жизни сообщества и их участников. Это был особенно показательный и успешный пример того, как из индивидуальных семей возникает сообщество. Он показал, что для формирования привычки к общению последнее должно на начальном этапе поощряться максимально возможной свободой участия.

Многие из нас отдают бесчисленное количество часов пассивного внимания телевизору, готовы смотреть одну «наименее спорную программу»[142]142
  Теория наименее спорной программы (least objectionable program, LOP) – теория, объясняющая поведение телевизионной аудитории как потребление самого телевидения; разработана П. Клейном в 1960-е гг. под влиянием М. Маклюэна. – Прим. пер.


[Закрыть] за другой и тем не менее настаивают, что время, проведенное в таверне или кофейне, потрачено зря. Те, кто создает телевизионные программы, определенно лучшего мнения о тавернах. Раз за разом в периоды забастовок или высокой безработицы съемочные группы приходят в таверны Питсбурга или Детройта, чтобы сделать репортаж о настроениях и мнениях рабочих. Медийный народ хорошо знает, что именно в таких местах рабочие приходят к пониманию роли менеджеров и правительства, а также позиции их собственных профсоюзов. Именно в этих местах демократический процесс выживает успешнее, чем в других. Именно в местных столовых, тавернах, кофейнях те, кто сталкивается с общими проблемами, находят общее основание, придают смысл и выражение групповым чувствам и оказывают друг другу социальную поддержку.