Текст книги "Сын Америки"

– Он говорит, что встретил одного приятеля в трамвае, когда ехал отсюда. И потом он говорит, что поехал не домой, а к знакомым и попал к ним в половине третьего.

– А где живут эти знакомые?

– Где-то на Северной стороне.

– Ну, если он говорит правду, значит, что-то тут не так.

– Чепуха! – сказал Бриттен. – Его же приятели, с которыми он вместе все это надумал. Как же им не подтвердить его алиби?

– Вы, значит, все-таки уверены, что это сделал он?

– А то кто же? – сказал Бриттен. – Эти красные, они на все способны, и они всегда держатся друг за дружку. Понятно, у него есть алиби. Уж он об этом позаботился. У него там довольно дружков, которые для него орудуют. Все эти его разговоры, что он не хочет уходить из тюрьмы, – просто трюк. Он рассчитывает, что сам останется чист, а его банда тем временем обделает все дело, да только номер не пройдет.

Разговор вдруг круто оборвался: наверху, на площадке, открылась дверь. Высунулась голова Пегги.

– Может быть, кофе выпьете, джентльмены? – спросила она.

– С удовольствием!

– Блестящая идея!

– Я сейчас вам принесу, – сказала она, затворяя дверь.

– Кто это?

– Экономка и кухарка миссис Долтон, – сказал Бриттен.

– А она что-нибудь знает об этом деле?

– Нет, ничего.

Снова все повернулись к Биггеру. Он подумал, что на этот раз придется сказать им еще что-нибудь. Джан сказал, что он лжет, и теперь надо спешно рассеять сомнения, которые у них могли возникнуть. Если он будет отмалчиваться, они подумают, что он знает больше, чем говорит. В конце концов, до сих пор по всему их поведению было видно, что они не считают его причастным к похищению. Для них он тупой, забитый негр, и ничего больше. Важно теперь удержать их мысли в прежнем направлении – в направлении, ведущем к Джану или к друзьям Джана.

– Скажи-ка вот что, – сказал один из репортеров, подойдя к нему и поставив одну ногу на крышку сундука. – Этот Эрлон вел с тобой разговор о коммунизме?

– Да, сэр.

– Ах ты черт! – вскричал Бриттен.

– Что такое?

– Я совсем забыл! Хотите посмотреть литературу, которую он дал мальчишке?

Бриттен даже покраснел. Он встал, полез в карман, вытащил пачку брошюр, которые Джан дал Биггеру, и поднял их так, чтобы все видели. Репортеры поспешно включили свои лампочки, торопясь сделать снимок. Биггер слышал их частое дыхание, видел их довольные возбужденные лица. Они покончили со снимками и снова вернулись к Биггеру.

– Он был здорово пьян, скажи?

– Да, сэр.

– А девушка тоже?

– Да, сэр.

– И как только вы приехали, он повел ее наверх?

– Да, сэр.

– Скажи, Биггер, какого ты мнения об общественной собственности? Считаешь ли ты, что правительство должно строить жилые дома для населения?

Биггер растерянно мигал:

– Сэр?

– А как ты относишься к частной собственности?

– У меня нет никакой собственности, сэр, – сказал Биггер.

– Брось ты этого болвана. Ничего он не знает, – сказал кто-то шепотом, но достаточно громко, чтобы Биггер услышал.

Наступило молчание. Биггер прислонился к стене и думал, что теперь они хоть на время от пего отстанут. Пламя в топке совсем заглохло. Дверь наверху отворилась снова, и показалась Пегги с кофейником в руке и складным столиком под мышкой. Один из репортеров пошел ей навстречу, взял у нее стол, раскрыл его и поставил. Она опустила кофейник на стол. Биггер увидел тонкую струйку пара, подымающегося от кофейника, и ощутил приятный запах кофе. Ему тоже захотелось кофе, но он знал, что не смеет просить, пока не напьются белые люди.

– Спасибо, джентльмены! – пролепетала Пегги, оглядывая незнакомые мужские лица. – Сейчас я принесу чашки, сахар и сливки.

– Эй, Биггер, – сказал Бриттен. – Расскажи им, как Джан заставлял тебя есть за одним столом с ним.

– Да, да, расскажи нам.

– Это правда?

– Да, сэр.

– Он тебя заставлял, а ты не хотел?

– Да, сэр.

– А раньше тебе никогда не случалось есть за одним столом с белыми?

– Нет, сэр.

– Эрлон тебе ничего не говорил про белых женщин?

– Нет, что вы, сэр!

– Как же ты себя чувствовал, сидя за одним столом с ним и мисс Долтон?

– Не знаю, сэр. Я ведь на службе, сэр.

– Тебе было неловко?

– Не знаю, сэр. Они мне велели есть, и я ел. Я ведь на службе.

– Значит, ты боялся, что если ты не будешь есть, то потеряешь службу, так?

– Да, сэр, – сказал Биггер, решив, что ему выгодно представиться беспомощным и запуганным.

– Черт возьми! – сказал один из репортеров. – Какой материал! Вы чувствуете? Негры хотят, чтобы их оставили в покое, а красные насильно тянут их в свое общество! С ума сойти! Мы раззвоним об этом по всей стране.

– Да, это похлеще, чем Леб и Леопольд, – сказал другой.

– Я подам это так: протест первобытного человека – негра против смущающей его покой цивилизации белых.

– Здорово!

– А что, Эрлон – американский гражданин?

– Этим надо поинтересоваться.

– Фамилия у него какая-то иностранная, не забудь указать на это.

– Может быть, он еврей?

– Не знаю.

– Хватит и этого. Нельзя же все сразу.

– Замечательно!

– Великолепно!

И тут не успел Биггер опомниться, как в него опять нацелились серебряные лампочки. Он медленно наклонил голову, медленно, чтобы они не догадались, что он это делает нарочно.

– Голову выше, пожалуйста!

– Стой ровно!

– Смотри в эту сторону. Так, хорошо!

Да, у полиции не будет недостатка в его фотографиях. Он подумал об этом с легкой горечью и усмехнулся усмешкой, которая не дошла до губ и глаз.

Вернулась Пегги, с руками, полными чашек, блюдец, ложек, не считая сливочника и сахарницы.

– Пожалуйста, джентльмены. Угощайтесь.

Она повернулась к Биггеру.

– Наверху что-то холодно стало. Нужно выгрести золу и подбавить угля.

– Да, мэм.

Выгрести золу! Сейчас, когда котельная полна народу! Нет, ни за что! Он не трогался с места и молча смотрел, как Пегги поднималась по лестнице и потом скрылась в кухне, притворив за собой дверь. Что же все-таки делать? Все слышали слова Пегги, и, если он не исполнит распоряжения, это покажется странным. Да и сама Пегги скоро придет опять и спросит про котел. Что-то нужно сделать. Он подошел к котлу и открыл дверцу. Угли были раскалены докрасна, но воздух, сразу обдавший ему лицо, был не такой жаркий, как нужно, не такой жаркий, как тогда, когда он втолкнул туда Мэри. Он пытался заставить свой уставший мозг работать быстрее. Как устроить так, чтобы не надо было выгребать золу? Он присел на корточки, отворил нижнюю дверцу: зола, серая и белая, лежала почти вровень с решеткой, и воздух не мог проходить в топку. Может быть, если немного ссыпать золу вниз, огонь продержится, пока все не уйдут из котельной? Нужно попробовать. Он ухватился за ручку и стал трясти решетку, глядя, как красные угли и белая зола проваливаются вниз на дно. За спиной он слышал голоса, звяканье ложечек в чашках. Ну вот! Ему удалось освободить решетку, но теперь зола забила отверстия поддувала, и воздух все равно не проходил. Что, если прибавить угля? Он закрыл дверцу топки и повернул рычаг: раздалось знакомое тарахтение о стенки желоба. Внутренность топки зачернела углем. Но гула тяги не было слышно, и уголь не загорался. А, черт! Он поднялся и растерянно заглянул в топку. Может быть, выбраться сейчас незаметно отсюда и бросить всю эту безумную затею? Нет! Ему нечего бояться; он сумеет получить эти деньги. Еще угля, как-нибудь разгорится. Он увидел, как уголь в топке задымился; сначала потянулись узкие струйки белого дыма, потом дым стал темным, заклубился. Биггеру стало есть глаза, у него выступили слезы, он закашлялся.

Дым теперь вырывался из топки и стлался по всей котельной густыми серыми волнами. Биггер отступил назад, но успел набрать полные легкие дыма. Он согнулся, мучительно кашляя. Он услышал, как закашлялись остальные. Что-нибудь надо было сделать, и немедля. Протянув вперед руки, он ощупью разыскал ручку и отворил нижнюю дверцу. Густой едкий дым повалил оттуда. А, черт!

– Что ты там такое наделал? – крикнул один из репортеров.

– Нужно выгрести золу, Биггер, воздух не проходит. – Это был голос Бриттена.

– Да, сэр, – пробормотал Биггер.

Он ничего, перед собой не видел. Он стоял неподвижно, плотно сжав слезящиеся веки, и тяжело дышал, силясь выдохнуть дым. Он сжимал лопату, ему хотелось куда-нибудь кинуться, что-нибудь сделать, но он не знал, что.

– Эй ты! Что же не выгребаешь золу!

– Он хочет, чтоб мы тут все задохнулись!

– Я выгребаю, – пробормотал Биггер, не двигаясь с места.

Он услышал, как на цементный пол со звоном упала чашка и вслед за тем кто-то выругался.

– Что за дьявол! Ничего не вижу, дым глаза ест!

Биггер услышал, что кто-то подошел к нему; кто-то дергал за лопату. Он вцепился в нее что было мочи, с таким отчаянием, как будто, упустив ее из рук, он предал бы свою тайну, свою жизнь.

– Слушай, ты. Дай мне лопату! Я тебе помочь хочу… – кашлял человек, стоявший рядом.

– Нет, сэр. Я сам все сделаю, – сказал Биггер.

– Да пусти же, черт тебя возьми!

Его пальцы разжались.

– Да, сэр, – прошептал он, не зная, что еще можно сказать.

Он услышал, как репортер с шумом ковыряет лопатой в зольнике. Он снова закашлялся и отступил на шаг, глаза жгло, как будто огонь проник под веки. Позади он тоже слышал кашель. Он приоткрыл глаза, стараясь рассмотреть, что делается вокруг. Ему казалось, что над самой его головой подвешено что-то огромное, тяжелое, что вот-вот свалится и задавит его. Несмотря на дым и боль в глазах и кашель, сотрясающий грудь, он весь был натянут как струна. Ему хотелось напасть на репортера, вырвать лопату, ударить его по голове и броситься вон из котельной. Но он стоял как вкопанный, прислушиваясь к гулу голосов и стуку лопаты о железо. Он знал, что репортер яростно ворошит золу в зольнике, стараясь расчистить дорогу, чтобы воздух мог пройти через решетки, трубы, дымоход и вырваться на волю, в ночь.

– Откройте дверь во двор! Дышать нечем!

Зашаркали подошвы по полу. Морозный ночной ветер охватил Биггера, и он почувствовал, что весь взмок от пота. Каким-то образом что-то сорвалось, и теперь все совершалось помимо его воли. Растерянный и оглушенный, он ждал, что принесет ему новая волна событий. Дым тянулся мимо него к открытой двери. Воздух в комнате очищался: осталось только редкое сероватое облако. Он услышал ворчание репортера и увидел, что тот стоит нагнувшись и продолжает раскапывать золу. Он хотел подойти и попросить у него лопату, хотел сказать, что сам теперь все сделает. Но он не двигался с места. Он чувствовал, что выпустил все из рук и теперь уже не может изменить этого. Вдруг он услышал шум тяги, тихий посвист на этот раз перешел постепенно в гул и потом в рев. Доступ воздуху был открыт.

– Что ж ты, приятель, за своим делом не смотришь? – прохрипел репортер. – Тут золы была целая гора.

– Да, сэр, – шепотом ответил Биггер.

В трубе теперь оглушительно ревело: проход был совершенно чист.

– Эй, малый, закрой дверь! Холод собачий! – крикнул один из репортеров.

Он хотел подойти к двери и выйти и затворить ее за собой. Но он не трогался с места. Репортер сам закрыл дверь, и Биггер почувствовал, как холодный воздух отпустил его влажное тело. Он оглянулся: репортеры с покрасневшими глазами стояли вокруг столика и допивали кофе.

– Что с тобой, приятель? – спросил один.

– Ничего, – ответил Биггер.

Человек с лопатой все еще стоял у котла и всматривался в кучу золы, лежавшей на полу. Чего это он, удивился Биггер. Репортер нагнулся и ткнул в кучу лопатой. Что он там увидел? Судорога прошла по телу Биггера. Он хотел скорее броситься к этому человеку, узнать, на что он смотрит; ему вдруг представилось, что это голова Мэри, окровавленная и не тронутая огнем, лежит там перед ним. Репортер выпрямился, но сейчас же опять нагнулся, как будто не решался поверить своим глазам. Биггер подался вперед; легкие его не пропускали воздуха ни внутрь, ни наружу, он сам стал словно огромный котел, лишенный тяги; а страх, который шевелился у него внутри, распирал, душил его, был точно те клубы дыма, которые вырывались из топки.

– Эй… – позвал репортер; в голосе его слышалось сомнение, неуверенность.

– Что такое? – откликнулся один из репортеров за столом.

– Идите сюда! Смотрите! – Голос звучал негромко, напряженно, взволнованно, но, если ему не хватало силы, это с избытком возмещалось его странной выразительностью. Слова были произнесены без дыхания, как будто сами собой скатились с губ.

Репортеры поставили чашки на стол и бросились к куче золы. Биггер, не зная, на что решиться, замер, когда они пробежали мимо него.

– В чем дело?

– Что тут такое?

Биггер тоже подошел на цыпочках и заглянул через плечо стоявшего впереди, он сам не знал, откуда у него взялась сила подойти и взглянуть, просто вдруг он заметил, что идет, а потом – что стоит и смотрит через плечо. Он увидел кучу наваленной как попало золы, и ничего больше. Но что-то там должно быть еще, иначе на что же они тут смотрят?

– В чем дело?

– Вот! Видите!

– Что? – Смотрите! Это… Репортер, не договорив, снова нагнулся и глубже копнул лопатой. Тогда Биггер увидел, как на поверхность кучи выглянуло несколько мелких осколков белой кости. В то же мгновение его обволокла густая пелена страха. Да, надо было ему самому выгрести золу из топки; но он был слишком взволнован и напуган и сам расставил себе ловушку. Теперь надо уходить, нельзя, чтобы его схватили… Все это молнией сверкало у него в голове, но он не двигался с места, ослабевший и беспомощный.

– Это кости…

– Ну и подумаешь! – сказал один из репортеров. – Тут же всякий мусор сжигают…

– Нет, погодите, дайте взглянуть!

– Идите сюда, Турмэн. Вы ведь были на медицинском.

Тот, которого звали Турмэн, вытянул ногу и носком подбросил продолговатый обломок кости: он откатился немного по цементному полу.

– Господи! Это же человеческая…

– Смотрите, смотрите! Вот еще что-то…

Один нагнулся, подобрал в золе круглый кусочек металла и поднес его к глазам.

– Серьга…

Стало тихо. Биггер смотрел прямо перед собой, без единой мысли, без единого образа в голове. Только старое чувство вернулось, чувство, не покидавшее его всю жизнь: он черный – и он виноват; белые люди увидели что-то, что послужит уликой против него. Это было старое чувство, опять ставшее упорным и неотступным, старое желание схватить что-нибудь и зажать в руке и швырнуть кому-нибудь в голову. Он знал. Вот они стоят и смотрят на кости Мэри. Отчетливой картины не возникало у него в мозгу, но он понимал, как это все случилось. Не все кости сгорели до конца, и, когда он тряс решетку, осколки провалились вниз, в зольник. Белый человек лопатой расчищал проход воздуху и выгреб их оттуда. И вот теперь они лежат, полузарывшись в мягкую золу, крохотные продолговатые кусочки кости. Ему нельзя больше здесь оставаться. Каждую минуту подозрение может пасть на него. Его задержат; его не выпустят, даже если не будут вполне уверены, что это сделал он. А Джан в тюрьме и обещает представить алиби. Теперь станет известно, что Мэри умерла; ведь видели обломки ее белых костей. Начнут искать убийцу. Репортеры, все еще молча, нагнувшись, шарили в серой куче. Биггер увидел мелькнувшее среди золы лезвие топора. Боже правый! Мир рушился вокруг него. Глаза Биггера быстро скользнули по согнутым спинам: никто на него не смотрит. Красный отблеск огня освещал их лица, в трубе мерно гудело. Да, он успеет уйти! На цыпочках он обошел котел и остановился, прислушиваясь. Репортеры переговаривались испуганным, сдавленным шепотом:

– Это она!

– Господи!

– Но кто же это сделал?

Биггер стал подниматься по лестнице, осторожно, шаг за шагом, рассчитывая, что рев пламени, и голоса, и скрежет лопаты заглушат скрип ступеней под его ногами. На площадке он остановился и перевел дыхание, чувствуя боль в груди, оттого что легкие так долго удерживали воздух. Он прокрался к своей комнате, отворил дверь, вошел и зажег свет. Он подошел к окну, обеими руками уперся в верхнюю раму и поднял ее; холодный воздух, тяжелый от снега, ворвался в комнату. Снизу донеслись приглушенные восклицания, и он почувствовал жар, выжигавший ему внутренности. Он подбежал к двери, запер ее и потом потушил свет. Ощупью он добрался до окна, влез на него, и снова его обдало леденящим дыханием вьюги. Поставив ноги на край нижней рамы, подогнув колени, дрожа от холода, прохватившего его потное тело, он заглянул вниз, пытаясь увидеть землю; но не увидел. Тогда очертя голову он прыгнул и почувствовал, как все его тело сжалось на ледяном ветру. С закрытыми глазами, со стиснутыми кулаками, он летел вниз. Он был в воздухе одно мгновенье, потом, перекувырнувшись, ухнул в снег. Сначала ему показалось, что он упал мягко, но толчок отдался во всем его теле, дошел до головы, и он лежал оглушенный, зарывшись в холодный сугроб. Снег набился ему в рот, уши, глаза, талыми струйками стекал по спине. Руки были мокрые и холодные. Потом вдруг все его мышцы свела судорога, и в то же мгновение он почувствовал теплую влагу в паху. Это была моча. Он не сумел помешать реакции разгоряченного тела на холод снега, облепившего его со всех сторон. Он поднял голову, непрестанно моргая, и огляделся. Он чихнул. Теперь он снова стал самим собой; он забарахтался в снегу, отталкиваясь и отбиваясь от него. Он привстал сначала на одну ногу, потом на обе и вылез из сугроба. Он пошел, попробовал даже бежать, но у него не хватило сил. Он шел по бульвару Дрексель, сам не зная, куда он идет, зная только одно: что ему нужно выбраться из этого квартала белых. Он избегал оживленных улиц, выбирая темные переулки, шел все быстрее и быстрее, внимательно всматриваясь вдаль и только изредка оглядываясь на ходу.

Да, надо предупредить Бесси, чтоб она не шла в тот дом. Теперь все кончено. Надо спасать себя. Но в этом бегстве было что-то знакомое. Всю жизнь он знал, что рано или поздно что-нибудь такое случится с ним. И вот оно случилось. У него всегда было такое чувство, будто он живет за пределами этого белого мира, и это чувство не обмануло его. Потому все было просто. Он сунул руку за пазуху. Да, револьвер на месте. Может быть, придется пустить его в ход. Без борьбы он не дастся им в руки; все равно его ждет смерть, так лучше он умрет, расстреляв свои патроны.

Он вышел на Коттедж Гроув-авеню и свернул к югу. Нельзя строить никаких планов, пока он не побывает у Бесси и не возьмет деньги. Он старался изгнать из сознания мысль о том, что его могут поймать. Он наклонил голову, чтобы снег не хлестал в лицо, и, сжав кулаки, брел по обледеневшим тротуарам. Руки у него сильно озябли, но он не хотел прятать их в карманы, потому что это лишило бы его ощущения, что он готов защищаться, если полиция вдруг нападет на него. Он шел мимо уличных фонарей, прикрытых толстым слоем снега, точно большие замерзшие луны, сияли они над его головой. Лицо саднило от мороза, а ветер резал мокрое тело, как длинный острый нож, вонзающийся в живую плоть.

Уже показалась Сорок седьмая улица. Сквозь прозрачную пелену снега он увидел мальчишку-газетчика, укрывавшегося под брезентовым навесом. Он ниже надвинул кепку и вошел в какое-то парадное, чтобы дождаться трамвая. За спиной у мальчишки на стойке громоздилась высокая кипа газет. Ему захотелось увидеть жирный черный заголовок, но из-за вьюги ничего нельзя было разглядеть. Теперь во всех газетах, наверно, только и речи, что о нем. Он не видел в этом ничего странного: всю жизнь ему казалось, что все происходящее с ним достойно попасть на газетные страницы. Но только теперь, когда чувства, которые владели им много лет, претворились в действие, в газетах напишут об этом, напишут о нем. Он понимал: до тех пор пока все жило и горело глубоко внутри его, им незачем было писать. Но теперь, когда это вырвалось наружу, когда он бросил это в лицо тем, которые заставляли его жить так, как им хотелось, в газетах уже пишут об этом. Он нащупал на дне кармана три цента и подошел к газетчику, пряча лицо.

– «Трибюн».

Он взял газету и вернулся в парадное. Сначала, выглядывая из-за газеты, он обежал глазами улицу, потом опустил их и прочел набранное крупными черными буквами: БУДУЩАЯ МИЛЛИОНЕРША – ЖЕРТВА КИДНАПИНГА. ПОХИТИТЕЛИ ТРЕБУЮТ 10000 ДОЛЛАРОВ ВЫКУПА. СЕМЕЙСТВО ДОЛТОНОВ НАСТАИВАЕТ НА ОСВОБОЖДЕНИИ ЗАПОДОЗРЕННОГО КОММУНИСТА. Да, это они уже знают. Скоро узнают и о ее смерти, о том, как репортеры нашли ее кости в топке котла и как он убежал, воспользовавшись суматохой. Он выглянул, услышав грохот приближавшегося трамвая. Когда трамвай подошел, он увидел, что в вагонах почти пусто. Очень хорошо! Он перебежал тротуар и успел вскочить за последним садившимся пассажиром. Он взял билет, косясь на кондуктора – обратил ли тот на него внимание; потом прошел через весь вагон, оглядываясь на пассажиров – смотрит ли кто-нибудь в его сторону. Он вышел на переднюю площадку и встал рядом с водителем. В случае чего отсюда ему недолго выскочить. Трамвай тронулся, и он снова взялся за газету.

«За сегодняшний вечер прибавились еще два новых обстоятельства в деле об исчезновении Мэри Долтон, одной из самых богатых чикагских наследниц, – деле, которое ставит в тупик всю местную и федеральную полицию. Мы говорим о найденном у дверей дома Долтонов письме, которое содержало в себе грубо нацарапанное карандашом требование выкупа в 10000 долларов за пропавшую девушку, и о неожиданном ходатайстве семьи Долтонов об освобождении Джана Эрлона, лидера местных коммунистов, задержанного в связи с этим делом.

Письмо было обнаружено Пегги О'Флаэрти, кухаркой и экономкой семьи Долтонов, под парадной дверью особняка Генри Долтона в Гайд-парке. На письме имеется подпись „Красный“ и рисунок серпа и молота: эмблема коммунистической партии».

Дальше шел длинный столбец, напечатанный мелким шрифтом, в котором фигурировал «допрос негра-шофера», «полупустой сундук», «коммунистическая литература», «пьяные оргии», «обезумевшие от горя родители» и «сбивчивые показания коммунистического лидера». Глаза Биггера скользили по строчкам: «тайные встречи облегчали возможность похищения», «полицию просят не вмешиваться в дело», «семья стремится установить связь с похитителями» – и дальше:

«Предполагают, что семейство Долтонов получило сведения, подтверждающие догадку о том, что Эрлону известно местонахождение пропавшей девушки, и некоторые полицейские чиновники склонны именно в этом усматривать причину ходатайства об освобождении заключенного коммуниста.

Эрлон, однако, настаивает, что его арест явился частью провокационного плана, цель которого – добиться высылки коммунистов из Чикаго, и на этом основании потребовал, чтобы предъявленное ему первоначально обвинение было предано широкой гласности. Не получив удовлетворительного ответа, он отказался покинуть тюрьму, после чего был снова взят под стражу, на этот раз по обвинению в неподчинении властям».

Биггер поднял глаза и огляделся: никто не смотрел в его сторону. От нервного возбуждения у него тряслись руки. Трамвай, громыхая, несся вперед сквозь снежную метель, и он увидел, что подъезжает к Пятидесятой улице. Он шагнул к выходу и сказал:

– Остановите здесь.

Трамвай остановился, и он соскочил прямо в снег. Дом Бесси был почти рядом. Он посмотрел вверх: ее окно не было освещено. Мысль, что ее может не оказаться дома, что она пьянствует где-нибудь с компанией, привела его в ярость. Он вошел в парадное. Там было полутемно, и теплый воздух закрытого помещения приятно обласкал его тело. Теперь можно было дочитать газету. Он развернул ее, и тут в первый раз он увидел свой портрет. Он был помещен в левом нижнем углу второй страницы. Сверху шла надпись: ЕДВА НЕ СТАЛ ДОБЫЧЕЙ КРАСНЫХ. Снимок был небольшого формата, и под ним значилось его имя: лицо казалось сосредоточенным и очень черным, глаза смотрели прямо, а на правом плече сидела белая кошка, и ее круглые черные глаза были точно два озерца, скрывающие преступную тайну. А это что? Мистер и миссис Долтон на лестнице, ведущей в кухню. Эта картина, которую он сам видел всего два часа тому назад, вызвала в нем тревожное чувство, что с непонятным белым миром, где все совершается так быстро, ему нечего и тягаться: в короткий срок его выследят и разделаются с ним. Два седых старика, стоящие на ступенях с протянутыми в мольбе руками, были красноречивым олицетворением незаслуженного горя, и, глядя на них, каждый почувствует в сердце ненависть к негру, отнявшему у них единственную дочь.

Биггер плотно сжал губы. Теперь нечего думать о выкупе. Они нашли Мэри и не остановятся ни перед чем, чтобы добраться до ее убийцы. Завтра же сотни белых полисменов наводнят Южную сторону в погоне за ним или за любым похожим на него негром.

Он позвонил и стал ждать ответного сигнала. Дома она или нет? Он позвонил еще раз, крепко прижал пуговку звонка и не отпускал до тех пор, пока сверху не раздался свисток. Тогда он бросился вверх по лестнице, порывисто втягивая воздух при каждом шаге. Когда он взбежал на второй этаж, он так запыхался, что ему пришлось остановиться, закрыть глаза и подождать, пока успокоится дыхание. Потом он снова поднял взгляд и в полуоткрытой двери увидел Бесси, таращившую на пего сонные глаза. Он вошел и еще с минуту постоял в темноте.

– Зажги свет, – сказал он.

– Биггер! Что такое случилось?

– Зажги свет!

Она не отвечала и не двигалась. Он шагнул вперед, ощупью ловя в воздухе цепочку выключателя, наконец нашел ее и дернул. Как только вспыхнул свет, он круто повернулся, обводя глазами комнату, как будто ждал, что кто-то притаился в углу.

– Что случилось? – Она подошла и дотронулась до его пальто. – Ты весь мокрый.

– Все пропало, – сказал он.

– Значит, мне не нужно туда идти? – поспешно спросила она.

Да, она теперь думает только о себе. Он – один.

– Биггер, скажи мне, что случилось?

– Они все узнали. Завтра за мной будет погоня.

В ее глазах, полных страха, не нашлось места для слез. Он бесцельно зашагал из угла в угол, оставляя на полу грязные следы подошв.

– Скажи мне, Биггер! Ну скажи!

Она ждала от него слова, которое рассеяло бы давивший ее кошмар; но он не хотел это слово сказать. Нет, пусть остается с ним; пусть хоть кто-нибудь еще остается с ним. Она поймала его за рукав, и он почувствовал, что она дрожит всем телом.

– За мной тоже придут, скажи, Биггер? Ведь я же не хотела!

Да, он ей расскажет, он ей расскажет все, но расскажет так, что она будет чувствовать себя связанной с ним, хотя бы ненадолго. Он не хочет теперь быть один.

– Они нашли девушку, – сказал он.

– Что же теперь с нами будет, Биггер? А, что ты со мной сделал, что ты со мной сделал…

Она заплакала.

– Ну ладно, хватит тебе. – Значит, ты ее вправду убил? – Она умерла, – сказал он. – Они нашли ее.

Она бросилась на кровать и зарыдала. Потом подняла к нему искаженное, залитое слезами лицо и спросила прерывающимся голосом:

– Т-ты не послал п-письмо?

– Послал.

– Биггер! – простонала она.

– Теперь уже ничего не сделаешь.

– Боже мой, боже! Они придут за мной. Они узнают, что это ты сделал, и пойдут к тебе домой и станут расспрашивать твою мать и брата и всех. А потом они придут сюда, за мной!

Это было верно. Теперь оставался один только выход: ей уйти вместе с ним. Иначе они непременно придут к ней, а она ляжет вот так на постель и заревет и выболтает все. Ее не хватит на то, чтобы промолчать. И то, что она расскажет про него, про его жизнь, нрав, привычки, поможет им выследить его.

– Деньги у тебя?

– У меня в кармане.

– Сколько там?

– Девяносто долларов.

– Что же ты думаешь делать? – спросил он.

– Лучше бы всего мне умереть сейчас.

– Такими разговорами делу не поможешь.

– А какие же еще могут быть разговоры?

Он решил рискнуть, хотя это было все равно что стрелять наугад.

– Если ты не уймешься, я ухожу.

– Нет, нет… Биггер! – вскрикнула она, вскочив и кидаясь к нему.

– Ну так брось сейчас же, – сказал он, отступая назад. Он сел и тут только почувствовал, как он устал. Какая-то сила, которой он сам в себе не подозревал, позволила ему убежать из дома Долтонов, прийти сюда, стоять и разговаривать с ней; но сейчас он чувствовал, что не мог бы сдвинуться с места, даже если б в комнату вдруг ворвалась полиция.

– Ты б-болен? – спросила она, схватив его за плечи.

Он наклонился вперед и уронил голову на раскрытый ладони.

– Биггер, что с тобой?

– Устал, спать хочется до смерти, – вздохнул он.

– Я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

– Лучше выпить.

– Но только не виски. Горячее молоко – вот что тебе нужно.

Он ждал молча, прислушиваясь к ее движениям. Ему казалось, что его тело превратилось в кусок свинца, холодный, тяжелый, мокрый и болезненный. Бесси включила электрическую плитку, вылила в кастрюльку молоко из бутылки и поставила на раскалившийся диск. Потом она подошла к нему и положила ему обе руки на плечи, на глазах у нее снова выступили слезы.

– Я боюсь, Биггер.

– Теперь уже поздно бояться.

– Зачем только ты убил ее, миленький!

– Я не хотел. Так вышло. Даю тебе честное слово!

– Как это все случилось? Ты ведь не рассказал мне.

– Да что рассказывать. Ну, был я у нее в комнате… – У нее в комнате? – Да. Она была пьяная. Она ничего не соображала. Я… я ее донес туда…

– А что она сделала?

– Она… ничего. Она ничего не сделала. Пришла в комнату ее мать. Она слепая.

– Девушка?

– Да нет, ее мать. Я не хотел, чтобы она меня там застала. Ну вот, та стала что-то говорить, и я испугался. Я ей всунул угол подушки в рот и… Я не думал ее убивать. Я только заткнул ей рот подушкой, а она умерла. Слепая пришла в комнату, а она стала что-то говорить, а у слепой руки были вытянуты вот так, видишь? Я боялся, что она меня заденет. Я просто нажал той подушкой на голову, чтобы она не закричала. Слепая меня не задела, я увернулся. А потом слепая ушла, и я подошел к кровати, и она… Она… Она была мертвая… Вот и все. Она была мертвая… Я не хотел…

– Ты, значит, не думал ее убить?

– Нет, честное слово, нет. Но какая разница? Никто все равно не поверит.

– Миленький, неужели ты не понимаешь?..

– Что?

– Скажут ведь…

Бесси снова заплакала. Он насильно повернул к себе ее лицо. Он почувствовал смутную тревогу; ему нужно было увидеть все ее глазами, хотя бы на одно мгновение.

– Что?

– Они… Они скажут, что ты ее изнасиловал.

Биггер глядел на нее не мигая. Он совершенно забыл те минуты, когда он нес Мэри по лестнице. Так глубоко он загнал внутрь память о них, что только сейчас раскрылось перед ним их истинное значение. Да, скажут, что он ее изнасиловал, и не будет никакой возможности доказать, что это не так. До сих пор он не ощущал всей важности этого факта. Он встал, плотно сомкнул челюсти. Насиловал ли он ее? Да, насиловал. Каждый раз, когда он испытывал то, что он испытывал в ту страшную ночь, это было насилие. Но оно не имело ничего общего с насилием мужчины над женщиной. Насилие – это когда стоишь, прижатый к стене, и нужно ударить, хочешь ты этого или нет, нужно ударить, чтобы отогнать свору, готовую растерзать тебя. Он творил насилие всякий раз, когда видел перед собой белое лицо. Он был длинным упругим куском резины, который тысячи белых рук растягивали до предела, и, когда он срывался, это было насилие. Но насилие было и тогда, когда из самого его нутра поднимался крик ненависти, потому что жизнь становилась невмоготу. Это тоже было насилие.