Текст книги "В поисках священного. Паломничество по святым землям"

Цитадель Давида

Высоко, на самой вершине Сиона, стоит цитадель Давида – высокая цилиндрическая башня, с которой весь Иерусалим виден как на ладони. Рядом с башней расположено каменное здание, в котором состоялась Тайная Вечеря. Примерно в пятидесяти футах от этой постройки возвышается длинная каменная стена. Сидя у этой стены, я наблюдал, как мимо проходили какие-то запредельные множества ортодоксальных евреев, одетых в черные одежды, с лицами, скрытыми за широкими полями шляп и длинными бородами. Одного из них я спросил, откуда они все идут, и он ответил, что в этом районе находится иешива диаспоры – талмудическая школа, основанная сразу после войны.

Вскоре молодой человек, которого я остановил, вернулся в компании еще нескольких людей. Они спросили, еврей ли я. Все это было весьма интригующим, я утвердительно кивнул. Но тут же я начал корить себя за согласие. Мне совсем не хотелось погружаться в это. Мне хотелось верить, что я все-таки достиг чистой универсальности восприятия, вышел за пределы всех обусловленных различий. И внутри меня начала расти стена сопротивления. Что это было – проклятие или благословение кармы? Наследственность, обстановка, возможность?.. Я знал, что внутри я не был ни одним из этих созданий. Но в моих жилах текла кровь прошлого, соединяя в своем потоке века.

Я сидел у стены и пытался защитить себя от давления со стороны этих странных людей в особенных одеждах. Один из них подошел и сел рядом со мной.

– Эй, чувствуешь, какая тут энергетика? – От удивления я даже слегка наклонился назад, посмотрев на него так, словно вопрошал: «Да кто ты вообще такой и откуда ты взялся?» А он продолжал спрашивать:

– Откуда ты, парень?

– Из Нью-Йорка, США, – ответил я.

– Где живешь в Нью-Йорке?

– В Бруклине.

– Где именно в Бруклине?

– В Бенсонхерсте.

– А точнее?

– Бэй Парквей.

– Да ну! А я с Бэс Авеню! Ты в какой школе учился?

– В школе Нового Утрехта.

– Утрехт! Я учился в Лафайете. Мы вам каждый год надирали задницу в футбол.

Все это начинало походить на полное безумие, особенно когда выяснилось, что когда-то я дружил с его кузиной, которая жила по соседству, и вообще у нас была куча общих друзей. Я удивленно хлопал глазами, глядя на этого человека в черном плаще и широкополой шляпе, рассказывающего мне о Бенсонхерсте. Я не мог более сдерживаться. Сбросив свои психологические доспехи, я взмахнул руками и спросил его, как ему удалось взобраться сюда, да еще и в таких одеждах.

– Я был на пути в Индию, – начал он. – Лет восемь назад. Я решил проехать через Израиль. Ну, ты понимаешь – Святая земля и все такое. Тогда это было легко. Границы с Ираном и Афганистаном были открыты, можно было легко пройти через них. Я думаю, билет на поезд из Стамбула до Нью-Дели стоил тогда баксов сорок. Однажды я поднимался прямо наверх, в полном одиночестве, – он указал пальцем на вершину, – и тут меня сразил свет. Он буквально убил меня наповал. Стрела света возникла совершенно из ниоткуда и пронзила меня насквозь! Я упал и сломал себе ногу, прямо здесь, – он показал голень правой ноги. – Тогда появились эти ребята из иешивы и отнесли меня к миквэ (резервуар для ритуального омовения и очищения от душевной нечистоты). Почти сразу нога моя излечилась. Ты же понимаешь, что я решил тщательно изучить все это. Тора – это наше наследие. Это самая таинственная книга из всех когда-либо написанных. Тебе тоже следует ознакомиться с ней. В конце концов, у тебя еврейская душа.

– Какая у меня душа? Да откуда тебе знать, кто я есть? – немедленно отреагировал я. Он улыбнулся так снисходительно, словно слышал все это и раньше. Как бы то ни было, мы уже успели проникнуться друг к другу доверием, и вообще – мы выросли в одном районе. Остаток дня мы провели вместе. При рождении его назвали Ричардом Гринфилдом, но сейчас его звали Рубен. В тот день он провел для меня увлекательную экскурсию по Сиону. Мы остановились у комнаты, в которой совершалась Тайная Вечеря, и Рубен рассказал, что однажды Папа Римский предлагал Рабби миллионы долларов за нее. Разумеется, Рабби не согласился.

Мы поднялись на башню, и сверху нам открылась удивительная панорама пустыни.

– Наверно, когда-то давно мы с тобой прошли долгий путь вместе. Мы были в пустыне, когда Моисей получил Тору, – сказал Рубен. Он говорил об этом так уверенно и даже торжественно, что было ясно: некоторые ортодоксальные мистические школы верят в реинкарнацию. Я начал подробно расспрашивать о его философии, о мотивах, побудивших его остаться в Израиле.

– Должен признаться, – продолжил он серьезным тоном, – мне до сих пор с трудом верится, что мне позволили остаться здесь жить и изучать законы мироздания. Если бы хоть что-то пошло не так, я бы вернулся в Америку и занялся своими делами. Но меня, как и тебя, интересовали только самые возвышенные вещи, наше наследие, передаваемое из поколения в поколение от отца нашего Авраама.

Да, я тоже интересовался только «самым возвышенным». Прозвучало это как типичный подхалимаж, но происходящее в принципе поражало меня так сильно, что я попросил его продолжить свой рассказ. Он произнес имена еврейских отцов-основателей на иврите: «Элохай Аврахам, Элохай Ицхак, Элохай Иааков». Земля обетованная получила не только завет, но и миссию стать царством священников, святым народом, чьи потомки количеством своим превзойдут число звезд в ночном небе. Пустынные отшельники, запертые в гетто, ищущие укрытие в Книге и Законе. Сегодня двенадцать колен снова слышат зов дома. Сегодня наступил день пророчества. Скоро снова придет Он, Единственный, чтобы сокрушить идолопоклонников, служащих Ваалу.

– В прошлом, – говорил Рубен, – мне довелось милостью Божией пережить опыт выхода за пределы формы, ощутить единство с самой сутью троицы Любовь-Бог-Существо. Все же нечто продолжало тянуть меня обратно в физический мир, я снова вступал на почву его дуальности. Тогда я думал, что причина кроется в самом моем теле, и я искал способы преодолеть его влияние окончательно и бесповоротно. Я соблюдал многодневные посты, занимался йогой, принимал пищу по рецептам макробиотики. А когда стал учиться, осознал, что все это невозможно, и вообще – противоречит законам мироздания. Я понял, что должен примириться с божественной любовью и принять в качестве цели просветления жизнь в материальном мире. И чем больше я учился, тем больше осознавал неизбежность тотального принятия этого простого вывода. Иначе я просто бы отвергал божественную любовь.

«Учение» употреблялось им в самом широком контексте и означало не только штудирование Торы и раввинских комментариев к ней, но также и понимание жизни, какой ее уготовил Господь своим приверженным чадам. Подобно Аврааму, посмевшему оспорить наказание Господом Содома и Гоморры, каждый ученик мог подвергнуть сомнению любую доктрину, предположить любую возможность, раскрыть самые тонкие нюансы Закона. Только первая заповедь оставалась непоколебимой и бесспорной. «Я твой Господь, и я вывел тебя из земли египетской. Да не будет у тебя никаких других богов кроме Меня». Основанием для всего сущего было как раз принятие этого Вечного.

– Изучение Торы помогло мне примириться с материальным миром, – говорил Рубен. – Традиционные обычаи, халаха, помогают душе реализовать цель творения и продвинуться в своем развитии. Мы едим мясо в шаббат не для удовольствия, но потому, что это мицва, священный долг каждого еврея, почитающего Закон. Мы здесь не для того, чтобы спасти мироздание, как это пытаются сделать, например, индийские аскеты, но для того, чтобы воплотить волю Божию относительно его творения. Это означает полнейшую интеграцию бесформенной любви с настоящим миром и с его двойственной природой, включающей в себя добро и зло. Мы называем это рацох вашав – танец ангелов, происходящий между Создателем и проявленной природой, где они проявляют себя в ипостаси посланников Бога. Это – наивысший экстаз, и возникает он на другом уровне опыта, возникает навсегда».

Некоторое время мы сидели молча, окруженные величием холмов Сиона. Потом Рубен повернулся ко мне и с хитрой улыбкой спросил:

– Ты когда-нибудь задумывался, почему на евреев все бочку катят?

Я ничего не ответил.

– Проведешь здесь немного времени, поймешь, – сказал Рубен.

Когда мы спускались с башни, к Рубену подбежали несколько студентов и начали возбужденно о чем-то рассказывать. Из разговора я понял, что одна женщина в иешиве получила серьезный ожог в результате взрыва плиты. Люди спешили в храм, чтобы помолиться за нее. Рубен схватил меня под руку, и мы вместе поспешили в храм, который располагался в старом классе с деревянной аркой. Закон гласил, что молитва возможна только при соблюдении миниана, то есть присутствовать должно не меньше десяти человек, и кажется, я в этот раз был десятым.

– Просто молись, – убедительно посоветовал мне Рубен, раскачивающийся и произносящий искренние мольбы из молитвослова на иврите. Я практически не знал иврита и стал просто повторять за ним его движения, и спросил, нормально будет, если я просто буду проговаривать «ОМ».

– Делай что хочешь, – сказал Рубен, – но только так, чтобы тебя никто не слышал.

Вскоре храм был переполнен людьми.

Позже, когда атмосфера немного разрядилась, мы вспоминали былые времена. У Рубена, решившего спуститься с небес на землю, теперь были жена и двое детей. Дети были важной мицвой. В настоящее время он был занят написанием книги о лечении. Он изучал Тору, и на страницах священных писаний ему удалось собрать обширный материал о лекарствах, молитвах и отварах. Он предложил мне пожить у него дома, а заодно и посетить несколько уроков в иешиве. Он даже пообещал устроить встречу с рабби:

– Ты еврей. Тебе нужно разобраться в этом. Здесь каждый когда-то скитался по миру, занимаясь чем угодно, но сейчас люди чувствуют, что пришло время возвращаться домой.

В школу входило и выходило множество людей, и Рубен рассказывал удивительные истории о каждом из них.

– Это особое место, – говорил Рубен. – Люди никогда не оказываются здесь случайно.

Он рассказал, что вскоре после войны сюда пришел рабби, вбил в землю столб и объявил это место храмом знаний.

– Да так и есть. Мы отсюда не уйдем. Мы построим здесь настоящую школу священных учений. Сюда многие приезжают. Даже Боб Дилан бывал здесь пару лет назад. Осмотрись тут получше.

Музей холокоста

Я посетил два утренних занятия. Обучение было интенсивным. Литературы оказалось так много, что на ее прочтение ушло бы несколько жизней. Преподавал эту науку молодой человек с ермолкой на голове в полосатом костюме, из-под которого свисали нити цицита – сплетенных косичек, которые надлежит носить всем мужчинам. Цицит служит как бы напоминанием о минимальном количестве мицв, которые необходимо сделать за день. Он говорил о том, что изучение Торы должно стать единственным смыслом жизни. Разумеется, нет ничего страшного в том, чтобы читать другие книги. Но как только к человеку приходит осознание, что еврейская душа может быть спасена только через Тору, отказ от ее изучения становится равносилен совершению духовного самоубийства.

После обеда Рубен показал мне музей холокоста. Ужасы катастрофы были очень натуралистично представлены здесь: груды обожженных костей, истощенные лица, пачки мыла, сделанные из тел мертвых евреев, фотографии Аушвица и Дахау, вырезки из газетных статей, посвященные «Хрустальной ночи» – первой массовой акции прямого насилия по отношению к евреям на территории Германии. Глаза куратора горели яростным огнем. У них с Рубеном была своя точка зрения на этот счет.

Мне показали еще один зал, в нем экспонировались свидетельства недавних вспышек антисемитизма. Здесь были представлены вырезки из газет Американской нацистской партии, статьи о собраниях ку-клукс-клана и некоторых вершителей самосуда из Висконсина – все они проходили военную подготовку и давали клятву вести «священную войну» до победного конца, пока все до единого еврея в Америке не будут убиты. Были здесь и фотографии недавних погромов и осквернений синагог, статьи о «всемирном жидомасонском заговоре», о «евреях на службе у сатаны», и тому подобный бред. Куратор, хорошо одетый, крепко сложенный человек лет тридцати пяти, почему-то был уверен, что я должен проглотить эти безумные антисемитские тирады все до единой. Один из заголовков гласил: «Он может выглядеть, как и ты… Но он не такой… Он – еврей».

Наконец мы вышли из этого зала и сели на скамье в коридоре, напоминавшем темный каземат.

– Ну как? – спросил куратор.

– Что «как»?

– Ну, зависит от тебя. Разве не видишь? Это снова повторяется. Они говорят, что это невозможно, что в современном демократическом обществе не имеет никакого значения, еврей ты или нет. Но что ты скажешь, когда они придут за тобой, чтобы запихать в печь? – он ткнул в меня указательным пальцем. – Даже если в тебе течет всего лишь одна капля еврейской крови, если ты отказываешься от своих еврейских корней, если все твои друзья – образованные высокодуховные христиане, они все равно назовут тебя евреем и заберут. Ты знаешь, почему это случилось? Это случилось потому, что люди, такие же как я и ты, наш народ – они отказались от своего наследия. Можешь сам прочитать об этом. В Библии это подробно описано.

Куратор посмотрел на Рубена, сидевшего в стороне с поникшей головой. В зале была полная тишина. Сейчас мне стоило бы уйти, но я просто не мог сделать этого. Я знал, что в его словах было много правды, но для меня они звучали слишком поздно. Я никогда не смог бы жить старым укладом. Я уже не мог принадлежать ни к какой стране, ни к какому народу, ни к одной идее. Я не цеплялся особо за жизнь, но и не отдавал себя в руки судьбы и смерти. Все оставалось тайной, и таковой оно должно быть для каждого.

– Ты рожден в теле, – отвечал я ему. – У тебя есть имя, призвание, религия и все такое. Можешь нести эту ношу на плечах, можешь подбросить высоко в воздух, но в любом случае, рано или поздно всего этого не станет. Не важно, сжигают ли тебя в печи, сбивают машиной, убивают ножом на улице, или ты становишься жертвой инфаркта, раковой опухоли или ядерного взрыва. Ты все равно умираешь вместе со своими верованиями. Но что остается от тебя после смерти? Юношеский порыв, зрелая ответственность или старческие боли? Есть ли ты вообще?

Все молчали. Над нами повисла мертвая тишина. Я чувствовал, что могу продолжать, раз уж раскрыл свои карты.

– Каждый божий день мы идем вдоль черты неизвестности. Мы идем беспомощные, в полном неведении. Мы приближаемся к черте страха и боимся переступить ее. Мы цепляемся за свои представления обо всем этом. Мы цепляемся, как можем. И мы готовы проливать чужую кровь за свои идеи: Аушвиц, Вьетнам, Камбоджа, Уганда, Эфиопия – какая разница? Все эти идеологии, философии, религии… каждый считает правым только себя.

Куратор раздраженно махнул руками и посмотрел в сторону Рубена безнадежным взглядом, говорящим: «Вот в чем проблема». Я собрался уходить и пожал руку куратору. В этом рукопожатии были выражены страдания и унижения всей расы. В его руке была сосредоточена крепость, твердость и горечь, решимость не допустить этого впредь никогда. Я вспомнил о могилах на Оливковой горе, а затем ощутил собственное несчастье и убожество. Я был напуган. Я боялся, что все мы зашли слишком далеко, что навсегда забыли о прощении, и люди больше не смогут примириться и не переродятся никогда.

Я думал о пастухах в пустыне. Они были частью этой земли. Это чувствовалось в их лицах, в том, как они идут через пески и колючки. Сегодня их выгоняли из дома. Их жизни и семьи страдали во имя какой-то идеи.

На пути в иешиву Рубен молчал. Он сделал все, что мог. Теперь мы остались просто друзьями.

Эйн Карем

Я вернулся в «Палм», в объятия музыки и ароматного чая, к стопке Библий на подоконнике, к разбитому зеркалу. В лобби все еще тусовались люди, а из магнитофона доносились пьяные звуки «The Doors». Я очень не хотел попадать под ее чары, но не удержался. Музыка обладала своей уникальной силой. Наверное, это был своеобразный «бхаджан» западного мира.

В зеленом кресле у стены сидела женщина. На ней были классические джинсы, свитер с коротким рукавом и стоптанные долгими путешествиями ботинки. Ее звали Лаура. Она работала учителем в одной из школ Анн-Арбор, но оставила службу и отправилась в путешествие. Мы вместе вышли на улицу. Магазины были закрыты, уличная жизнь постепенно стихала. Мы направились к Дамасским воротам.

Лаура жила в Иерусалиме уже не первый день и была в курсе всех событий здесь. Впрочем, она ко всему относилась со здоровой долей юмора. «Если хочешь понаблюдать за склокой, – говорила она, – не обязательно искать сирийцев или иорданцев. Достаточно посетить регулярное заседание Кнессета – они так орут друг на друга! Ты не поверишь!»

Мы поднялись по винтовой лестнице на стену. По крепостному валу можно было обойти весь Старый город. Теперь, когда город успокоился, можно было ощутить всю его силу. Старый город, святой город – он был очень настоящим. В нем пересекались события прошлого и будущего, купола и полумесяцы, его живая история была высечена на старых зубчатых стенах.

Лаура была очень логична, последовательна в своих рассуждениях. «Если начнется новая война, у Израиля не останется надежды», – говорила она. Но это ее беспокоило не так сильно. У нее были другие причины оказаться здесь. Она боролась с этим, но это было выше ее сил.

Один мой друг, ставший дзенским монахом, рассказал о своем мастере, который при первой же встрече высказал интересное наблюдение относительно духовного процесса:

«Одни принимают дзен, чтобы найти Бога. Другие практикуют дзен, чтобы избавиться от Бога… Я осознал, что мне никуда не деться от этого, – рассказывал мне друг. – Я пытался сбежать. Я думал, все это не имеет никакого значения, но я не смог уйти от Бога. Позже, разочарованный практикой дзен, я сказал своему мастеру, что ухожу. Он спросил – почему, и я ответил, что мне надоели коаны. Я собирался принять христианство.

– Ах, у христиан тоже есть коаны.

– Тогда я стану евреем.

– Да, но у них тоже есть коаны.

– Тогда я стану мусульманином.

– Но и у мусульман есть свои коаны…

Бежать было некуда. Отовсюду на тебя смотрели коаны – неразрешимые, парадоксальные загадки. Можно было не думать о них, скрываться за ритуалами, но они продолжали преследовать тебя до самого подножия креста. И мы просто ходили вокруг стены и обсуждали текущие события, оставив преследующий нас центр в покое, но в глубине души каждый из нас знал, что мы никогда не сможем сбежать от него.

Я сказал Рубену, что хотел бы ужинать с ним вечером следующего дня. Жена и дети его как раз уехали, и уютная компания была бы как нельзя для него кстати. Однако проснулся я, как всегда, ни свет ни заря, и передо мной открывались просторы долгого дня. Я сел в автобус и отправился в Вифлеем, чтобы посетить церковь Рождества Христова. Всю дорогу от Иудеи до Вифлеема автобус подпрыгивал и раскачивался под ритмы «The Doors».

Церковь построена на том месте, где согласно легенде родился Иисус. Сегодня она принадлежит трем разным конфессиям – греческой ортодоксальной, римской католической и армянской церквям, и у всех них есть отдельный вход. Правда ли, что именно в этом удивительном месте совершилось удивительное рождение? Интересно, тогда в Его доме тоже было три входа, символизировавших рождение еврейского ребенка?

Я нагнул голову, чтобы пройти сквозь низкие двери, сделанные такими специально для защиты от всадников-мародеров, прошел через главный хор и попал в Грот Рождества. Темные стены были покрыты гобеленами. Подергивающееся пламя свечей освещало путь. Место Богоявления было отмечено небольшой звездой, висящей в восточной части священного грота. Я закрыл глаза и попробовал ощутить святость момента.

Я прошел в римско-католическую часть церкви. Там находился алтарь святых великомучеников, а также келья, в которой святой Иероним переводил тексты Священного Писания. Вера и путеводная звезда привели волхвов по дороге Священного Писания к яслям в то самое место, где небеса сошли на землю, сделав ее страной веры. Но горожане, потягивающие густой турецкий кофе снаружи, были куда меньше взволнованы этим фактом. Они были добродушны и миролюбивы, с радостью принимали каждого, кто хотел просто «позависать» здесь. Но было не так-то просто беззаботно тусоваться там, где однажды появился Спаситель мира. Даже если ты и не был святым, тебе стоило по крайней мере попытаться стать им здесь.

Если в Вифлеем я отправился просто потому, что у меня было свободное время, то в Эйн Карем меня привело страстное желание. Что-то сильно тянуло меня сюда. Эйн Карем был «деревней Иуды», в которой Мария встретилась со своей сестрой Елизаветой. И сегодня здесь можно обнаружить грот, расположенный за францисканской церковью святого Иоанна, в котором появился на свет Иоанн Креститель.

Иоанн Креститель странствовал по землям саранчи и дикого меда, возвещая громогласным пророческим тоном пришествие Царствия Небесного. Он олицетворял собой абсолютную правоту, гневно указывал прямо на тебя. «Ты нарушил заветы Господа твоего». Никакой иронии, никаких подслащенных речей. Прямое, испепеляющее послание. Можно принять его, а можно не согласиться; можно подчиниться воле Господней, а можно горделиво поступить по-своему и погибнуть.

Я вошел в старую деревню, посетил церковь Посещения, стоящую близ дома Захарии, но вскоре ощутил труднопреодолимую тягу покинуть поселение, и отправился в близлежащие поля. Иоанн Креститель принадлежал дикому естеству, а не церквям. Пойти его дорогой, значит утвердить веру вместо надежды, настойчивость вместо сомнения – идти напролом, торжественно шествовать, чтобы изменить этот мир.

По дороге из города мое внимание привлекла галерея искусств, расположенная в одном из крайних домов на улице. Я вошел, осмотрел экспозицию, обменялся любезностями со смотрителем. Здесь не было Крестителя. Покидая галерею, я на миг встретился взглядами с женщиной, стоявшей в углу. Ее темные, ближневосточные глаза на секунду встретились с моими, и я вышел прочь.

До самого заката я бродил по окраинам города, пока не вспомнил о встрече с Рубеном. Я поспешил обратно в город, на автобусную станцию. Было совсем поздно, и я рисковал опоздать на последний рейс. Но мне повезло. Автобус стоял на остановке, нарушая вечернюю тишину тихим жужжанием своего мотора. Внутри было человека два-три. Водитель пил кофе, и, судя по всему, собирался сделать последний глоток перед тем, как отправиться в путь.

Я зашел в автобус, полез за деньгами, и тут к горлу моему подкатился гигантский ком недоумения. Моя наплечная сумка пропала! Где я мог оставить ее? Я обыскал все вокруг. Я выбежал на автобусную остановку. В этой сумке было все – бумажник, документы, деньги, блокноты. Все, что у меня было, исчезло вместе с этой сумой. Я напрягся. Запаниковал. Сидевшие в автобусе люди безучастно смотрели на меня. Водитель предложил довезти меня до города, но я был уверен, что сумка моя не в хостеле. Это были чертовы «The Doors» – вот что получаешь, когда погружаешься в эту музыку! Я забыл самого себя. Забыл все подчистую. Может, сумку стащил искусный воришка в автобусе или кто-то украл ее еще в хостеле – кто-то с соседней койки, пока я спал. Нет, я точно помню, что весь день приплясывал в автобусе под музыку «The Doors», должно быть, сумка просто вылетела в окно.

Я мысленно проделал обратный путь, шаг за шагом. Была ли сумка при мне в Вифлееме, в автобусе? Я собирался пойти в посольство. Я намеревался пойти к Рубену. Я думал позвонить ему с автобусной остановки, но – о нет! – номер его телефона был записан в одном из блокнотов, канувших в Лету вместе с сумкой. Солнце садилось. «Ну ладно, – сказал я. – Я должен найти ее. И я найду». Я вернулся назад, на темные просторы полей. Я проделал обратный путь с точностью до шага. Я постучал в двери францисканской церкви. Они были наглухо заперты, но я продолжал неистово колотить. Наконец сторож впустил меня, и я все тщательно обыскал, залез под каждую скамейку. Ничего. Я прошелся по улицам города, дошел до галереи искусств на его окраине. Было совсем темно, воздух резко похолодел, а я все еще не мог отыскать потерю. Пропали все мои записи, все деньги – пропало все. Я думал воззвать к святым с просьбой о помощи, но стоит ли просить о спасении от собственной безмозглости? Почему я так жаждал спасения, словно это было самым важным делом в мире? Несмотря на то, что стало совсем темно и не было видно ни зги, я решил обойти все еще раз.

Потеря денег и документов волновала меня куда меньше, чем утрата бесценной книги со стихами, заметками и адресами, собранными за время паломничества. Я был шокирован. И корил себя за то, что совершенно потерял контроль над собой, оказавшись под шквалом эмоций от прослушивания «Love me two times» и «Light my fire». Я было рванул обратно в город в надежде успеть на такси, но остановился, вспомнив, что денег-то у меня нет. Всю дорогу я раскаивался, молил о прощении. Я проговаривал аффирмации: «Я найду ее. Я найду ее». Автобусная остановка была пуста. Не было ни автобусов, ни такси, ни людей.

Я стоял в полном одиночестве на пустой остановке и, наконец, махнул на все рукой: «Да плевать. Кому нужно тащить за собой вчерашний день?..» Собственно, в сумке не было ровным счетом ничего, кроме записанных на бумагу вчерашних дней. Вот так. Я здесь. Есть только сейчас. Почему бы, наконец, не принять это? Зачем отказываться от вселенского приговора?

Наступила ночь. Спать было негде. Я успокоился, но решил все-таки в качестве наказания еще раз обойти эти места. Я находился примерно в восьми милях от города, и всегда мог спросить у кого-нибудь направление и прогуляться пешком, а если повезет, даже поймать попутную машину. Я снова прошел через город до самых окраин. В дверях дома на одной из узеньких улиц появилась фигура человека. Это была черноглазая женщина, с которой мы повстречались в галерее. Она предложила мне чаю.

Она назвалась Илой. Она была смуглой, с невероятно глубокими глазами. На плечах Ила носила легкую фиолетовую шаль. От этих нервических поисков меня лихорадило. Она приютила меня.

Ила довольно долго жила в Эйн Кареме и занималась живописью, а также работала в местной больнице. В доме было полно книг и ближневосточной живописи. Дом был устроен скромно: на плетеном ковре стояла старая софа, стол завален какими-то бумагами, а за углом виднелась небольшая уютная кухня. Два окна выходили на ту самую узкую улицу. В комнате было тепло, а из чайника тонкой нитью струился пар.

Мы провели некоторое время вместе. Она спросила, не голоден ли я, а я ответил, что весь день не держал и крохи во рту, и тогда она пошла на кухню, чтобы приготовить ужин. Будьте осторожны, если женщина готовит вам! Это только начало. Но я в тот момент утратил бдительность. Я был слегка ошеломлен событиями минувшего дня, у меня болела голова. Вскоре она вернулась с тарелкой приготовленных на пару овощей и рисом. Мы сидели и ели. Сначала молча, но постепенно тишину стали нарушать истории, которые мы наперебой начали рассказывать друг другу.

Выяснилось, что она хорошо знала о иешиве, которую посещал Рубен. Она засмеялась: «Да все знают об этом месте!» Сама она изначально приехала в Иерусалим, чтобы изучать суфизм, но вскоре покинула общину, не выдержав, как она выражалась, «группового давления». Именно в то время она исследовала Иерусалим вдоль и поперек и решила раз и навсегда остаться в этом городе. Меня пробрала лихорадочная испарина, Ила даже дала мне полотенце, чтобы я завернулся. Вскоре мне стало легче. Всю ночь мы говорили об искусстве жить в Святой земле. Чтобы по-настоящему жить здесь и вдыхать особый мистический аромат этого города, нужно непрерывно пребывать в состоянии наивысшего духовного напряжения. Жить здесь – это все равно, что жить в святой тиртхе Вриндавана. Только здесь, в отличие от Индии, явно присутствовало чувство крайней необходимости, срочности – лила была здесь не столько божественной игрой, сколько божественной предопределенностью.

Мы смотрели друг на друга так, словно заглядывали в самую глубину. Но это не было похоже на случайную встречу двух душ. Сам контекст этой встречи оставлял в тени личную историю каждого из нас, и даже желание. Не нужно было делать ничего, кроме того, что уже было сделано. «Я лягу на кушетке», – сказал я. Она накрыла меня еще парой одеял, и я провалился в другой мир.

Когда я открыл глаза, она была уже на ногах. Ила улыбалась. Мы пили чай, сидя у окна. Она протянула мне лист бумаги. На нем была написана суфийская поэма «возлюбленным». Она дала мне немного денег на обратную дорогу.

Было еще рано. Я намеревался сесть в первый же автобус и был готов на все, ожидая встречи с кармической неизбежностью. Я шел по одной из узких улиц. Воздух был все еще прохладным. Солнце только-только показывалось над Иудеей. Я свернул за угол. И не успел пройти и шести шагов, как споткнулся о какой-то предмет. Это была моя заплечная сумка – документы, бумажник, деньги и блокнот были на месте!