Текст книги "В поисках священного. Паломничество по святым землям"

Филипп рассказывал о своем личном опыте Единства с бытием. В его голосе я услышал ноты смирения. Он вырос в Малайзии, но семья дала ему западное образование.

– Я стараюсь прислушиваться к каждому человеку, – говорил он, – словно передо мной сам Господь. Но так было не всегда. Когда я был молод, то многое себе позволял, пытался найти себя в американском образе жизни. На последнем курсе колледжа, изучая европейскую классику, я познакомился с греческим словом ekstasis. Мой преподаватель перевел его как «выход за пределы себя», и с тех пор я запомнил его. Именно это я и пытаюсь сделать здесь. Чтобы найти Бога, не нужно становиться отшельником. Я подчиняюсь ему в лице каждого, кого встречаю на своем пути. Меня это вдохновило с самого начала, и здесь я в полной мере могу следовать этому принципу, говоря Богу «да» в любой ситуации.

Возможно, кто-то может цинично воспринимать такую позицию, но только до тех пор, пока сам не увидит, как человек говорит жизни «да», и говорит не один, но с другими, такими же, как он. Я несколько удивился, но в каком-то смысле было предсказуемым то, что рано утром Филипп и Антуан уже были на ногах и ждали, пока я проснусь, чтобы подвезти меня в город до ближайшей станции.

Ассизи

Поезд прибыл на станцию вечером. Я вышел на перрон и отправился в сторону поселения, по пути купив в лавке бакалейщика свежего итальянского хлеба и немного сыра. Устроившись на скамейке в парке, я наблюдал, как группы паломников возвращаются домой. Сестры милосердия разместили меня в дортуаре на территории монастырского хосписа. Близилась ночь, и город затворял свои двери, закрывал ставни и гасил свет. Я вышел на основную магистраль, поймал машину и доехал до города, который был Меккой для паломников. Здесь, сидя у храмовой стены, я смотрел на подсвеченный огнями город, на яркий узор, противостоящий темному небу и горам. Я вытащил из сумки четки, которые мне подарил священник в Марселе.

Когда все вокруг окончательно стихло, я осмотрелся и ощутил себя посреди святого города, града Господня, в совершенно другой эпохе. Линия стены плавно уходила вверх и сливалась со шпилем над возвышающейся башней. Святой Франциск, повинуясь неземному зову, оставил все свои титулы, отказался от отцовского богатства и в чистой радости решил жить исключительно в согласии со Словом. Это было проявлением высшего мужества. И в полумраке собора Святого Дамиана, преклонив колени перед распятием, он задавал самый сложный из вопросов: «Отче, кем стану я?» Между бусинами четок повисала тишина, и в этой тишине был слышен звон напряженного желания услышать ответ, который нельзя было придумать самому.

В темноте я смутно различил фигуру молодого человека, появившегося около стены. Когда я посмотрел на него, он молча подошел и сел рядом. Его звали Ремо. Он родился в Риме и теперь жил в Ассизи. Он спросил, откуда я пришел и верю ли я в Бога. На нем была распахнутая рубаха. Мы вместе шли вдоль стены и разговаривали, и в голосе его звучала какая-то отстраненность. Он сказал, что утратил веру. Он оставил семью и теперь жил один в комнате недалеко от центра города. На жизнь он зарабатывал мытьем ванн и уборкой туристических точек. Было уже поздно. Он пригласил меня к себе, но все мои вещи остались в хосписе, и мне нужно было успеть поймать машину, пока они еще встречались на дороге. Мы договорились встретиться у него на следующий день за обедом.

Утром я отправился на мессу в часовню, которую построил Франциск Ассизский. Атмосфера здесь оказалась невероятно живой. Все было пронизано аурой чистоты и энтузиазма. Люди до сих пор поклонялись святым и собирали реликвии в качестве оберегов. Но во всем этом чувствовался пробел, ностальгия по тем временам, когда эти места действительно что-то значили для целого мира. Да, люди служили этим святым, но внутри ни у кого не возникало желания уподобиться им хоть в чем-то. Места паломничества были слишком возвышенными, слишком покинутыми, и вера в неизъяснимое испарилась с возникновением нового мира, несущегося все быстрее и быстрее, множащего объекты потребления и доступные каждому возможности. Идеал монашества погиб, остался только замаранный веками образ.

Во время путешествия по Франции мы однажды остановились с группой монахов-цистерианцев. Им запрещалось разговаривать друг с другом, но общение с гостями не возбранялось. И они бесконечно долго говорили с нами. Однажды вечером мы испекли сластей и угостили пару монахов, заглянувших в хоспис. В течение следующих двух недель они каждый вечер приходили за добавкой. Но продолжали жить по старым порядкам. Каждый вечер, приходя в монастырь, мы находили накрытый для нас стол. А в один из вечеров двое монахов вошли в нашу комнату и стали расспрашивать нас о нашем видении теологии. В конце мы вместе помолились. Каждый день я видел одного и того же человека – он нервно ходил вдоль стены, погруженный в себя так, словно грезил о чем-то давно ушедшем. Еще там был старик с длинной бородой. В его глазах был особый блеск – глядя в них, ты убеждался, что ему удалось совершить некий внутренний прорыв. Он работал привратником и каждый вечер приветствовал нас долгим, раскатистым О-О-О-М-М-М.

Перед отъездом мне удалось получить аудиенцию аббата этого ордена. Мы встретились в одной из каменных комнат, расположенных рядом с часовней, посреди которой стоял большой деревянный стол. Мы ходили вокруг да около, не в силах понять, кто какую роль должен играть в этой игре. И когда он сказал мне, что «все мы лишь маленькие ничто, блуждающие во тьме в поисках света», я молча опустил голову. Мы все заблудились в притворстве своих религий. Я просто поблагодарил его и попрощался. Я навсегда запомнил этот момент и этого человека. Это вызвало к жизни воспоминания о бесчисленных жизнях, прожитых в бесчисленных монастырях. Какая польза в том, чтобы пытаться совершить то же самое, но в другом обличии? Это все равно, что быть проданным в другую бейсбольную команду.

…После обеда я пришел в церковь Святой Клары. Когда я оказался у алтаря, зазвонили колокола, сообщая о том, что двери вот-вот закроют. Я остался там в медитации. Я слышал, как затворяют двери, но мне было все равно. Я мог остаться там на всю ночь, и мне было невероятно уютно – не требовалось даже пытаться как-то выстраивать реальность. Не знаю, сколько времени я провел у алтаря. Поднявшись наконец, я направился к тяжелым металлическим дверям. Одна из створок оказалась приоткрытой. Кто оставил ее незапертой?.. Да это и не важно.

Улицы были пусты. Я прошелся по городу, освещенному последними лучами заходящего солнца, и постучался к Ремо. Он отворил двери и повел меня наверх – миновав пару лестничных пролетов, мы оказались на чердаке, где и располагалось его жилище. Он жил в небольшой комнате с голыми стенами, в одной из которых располагалось окно – из него была хорошо видна гора. Некоторое время мы сидели в тишине, которую нарушили слова Ремо. Он был рад, что я зашел. Он спросил, люблю ли я пасту. Я не из тех, кто отказывается от еды, и сказал «да», решив не упускать возможности подкрепиться. Он сполоснул пару поблекших бокалов и наполнил их вином. Было время, когда я – если меня куда-то приглашали – страстно ждал каких-то значительных событий. Я ждал мистических встреч, на которых мы могли бы вспомнить друг друга в прошлых жизнях, ждал религиозных встреч, думая о возможности спасения или исцеления, порой думал об эротических встречах, желая страстной любви. Теперь же я понимал, что – за исключением ритуалов, восстанавливающих наши разрушенные связи, – ничего на самом деле не происходит и никогда не произойдет.

Ремо поставил тарелки с пастой на импровизированный столик. Я сидел на краю дивана, а Ремо разместился на коробке, стоявшей на голом полу. Вдоль стены стояли стройные ряды пустых бутылок. На полке была пара синих пластиковых стаканчиков, две банки стручковых бобов и помятый пакет с пастой. Пока мы вкушали еду, над столом кружили две мухи, чье жужжание немного раздражало. Пустые глаза и тонкий нос моего друга указывали на вселенскую усталость, которая навалилась на него тяжелым валуном – и он осознанно принимал это.

Мы разговаривали, и слова летели сквозь воздух, как частицы пыли. В этой пустой комнате все было очевидно без каких-либо вопросов. Нерешительность – лишнее качество в этом мире. Миловидные лица и быстрый ум загоняют тебя в угол все сильнее и сильнее, пока все твое существо не окутывают одежды неодолимого страха. Возможно, вы все же находите способ удержаться, устоять на ногах… Солнце подсвечивало зависшую в пространстве комнаты пыль. Я вспомнил поездки в фургоне с бродягами по барам Нового Орлеана. В те времена я читал Сартра, сидя в прачечной. В девять лет он отказался от Бога. «Моим богом стала литература», – заявил он.

После обеда мы распрощались. Мне стало значительно легче, когда я вышел оттуда. Там не было никого, кто нуждался бы в спасении, кому требовались любовь или взаимопонимание – только облако пыли, зависшее посреди пустой комнаты. Ты мельком замечаешь пылинки, лица на перронах, на скамейках и в окнах жилых домов. И кто знает, может, вместе с этим взглядом ты украдкой забираешь что-то с собой, некое измененное чувство, знак признания. Скорее всего, ты сразу же забываешь об этом, или вовсе не замечаешь. Но потаенная часть тебя навсегда запоминает это, уносит навеки с собой.

День клонился к концу. Я посетил почти все местные церкви, увидел монументы и собирался вечером успеть на поезд до Рима. Но оставалось ощущение некой незавершенности, и я не мог заставить себя дойти до станции. Я так и не посетил церковь Святого Домиана, в которой святому Франциску было откровение. Говорят, что Франциск Ассизский молился у распятия в полумраке церкви, спрашивая Господа о том, что ему делать в этом мире, и вдруг распятие заговорило человеческим голосом: «Перестрой Дом мой». Сначала Франциск решил, что речь идет об этой маленькой церкви, и вскоре он приступил к ее реконструкции.

Я думал об этом месте целый день, но до него было слишком далеко идти. Теперь же мне, нагруженному вещами, предстояло добираться по дикой жаре, по грязным дорогам, проложенным через кукурузные поля и виноградники. Путь занимал не менее четырех миль в гору. По пути я подкреплялся виноградом, который рос вдоль дороги. Через пару миль дорога резко поворачивала, следуя очертаниям поля, и там я увидел цистерну с водой для ирригации. Убедившись, что никого рядом нет, я сбросил одежду и прыгнул в цистерну с прохладной водой. Немного остыв, я вылез, быстро обсох на палящем солнце и продолжил свой путь.

Церковь выглядела очень просто. Войдя внутрь, я сел и долго смотрел на крест, перед которым когда-то в ожидании чуда сидел Франциск. Когда я выжал из этого момента все возможные эмоции, то осмотрел остальную часть церкви. Там было несколько монашек, расположившихся вдоль длинной скамьи и молившихся в тишине. Они чем-то походили на жителей Южной Америки. Их ясные сливочно-коричневые лица хранили выражение сосредоточенности, они погрузились в себя. Женщины излучали чистоту намерения. В самой церкви было довольно темно. Стены, скамьи – все погрузилось в полумрак. В этой спокойной атмосфере в их лицах особенно хорошо была видна сияющая ясность, сосредоточенность на внутреннем мире. Молящиеся на коленях у деревянной скамьи, облаченные в синие рясы с белыми воротничками, они органично вписывались в общую картину. Я посмотрел на них, а потом на распятие, и понял, что лишним здесь был как раз я – шут в храме чистоты. Впрочем, и это чувство прошло, как это обычно и случается.

В дальней части церкви располагалась комната, в которой сестра Клара провела около сорока лет, ни разу не покидая ее. В ней сохранились старые деревянные скамьи и стол. Сотни лет назад сестры учились и работали именно здесь. Здесь не было ничего лишнего, и в этой затемненной тишине, в атмосфере умерщвления плоти, я ощутил покой, который мог принести только Святой Дух.

Собираясь покидать церковь, я ощутил, что мне чего-то не хватает. Я потрогал шею и понял, что пропали деревянные бусы. Меня пробил озноб – и не столько из-за самих бус, сколько из-за того, что это значило. Определенно, это было недобрым знаком, серьезным предупреждением. Ум судорожно стал выдумывать всевозможные проступки, в которых я был повинен. Господь разгневался! Я не уделял достаточно времени духовным практикам. Так продолжалось некоторое время – и вдруг в голове вспышкой возникло воспоминание о цистерне с водой, в которой я искупался. Я шагал обратной дорогой, волоча свою ношу. Небо темнело. Тащась со своим скарбом сквозь виноградные лозы, я бранил себя за то, что оказался таким глупцом – вором, лживым любителем наслаждений в иллюзорном вихре, спрятанным под маской так называемого паломничества.

Тщательно, обеими руками я исследовал землю под цистерной, в которой недавно плескался. Я обыскал все вокруг самой цистерны, поднял каждый листок там, где бросал одежду… Но ничего не нашел и ощутил ужасно гнетущее ощущение в области солнечного сплетения. Я собрал вещи и приготовился уходить, но напоследок обратился к святому Антонию и Ма Парвати Аммалу, чудотворцу с Цейлона, который всегда помогал мне найти парковочное место в Нью-Йорке. Я прошел еще несколько метров, и в голову мне залетела одна мысль. Она залетела в буквальном смысле, словно кто-то посадил ее в аэроплан, который затем запустил прямо в мою голову. «Дерево не тонет!» Ошарашенный этой мыслью, я побросал вещи на землю, забрался на цистерну и увидел свои бусы, тихо покачивающиеся на водной глади. Тело и душа мои наполнились теплом от осознания того, что за мной все-таки присматривают. Я поблагодарил святого Антония, Ма Аммалу и всех тех, кто мог быть там, наверху.

По пути на станцию у меня оказалось достаточно времени, чтобы поразмышлять над важностью утрат. Мысли и ассоциации приходили странноватые. Понятно, что у вещей есть своя история, но они всегда остаются чем-то вроде сна, оставляя после себя пробелы и туманные воспоминания. Я заметил, что после глубокой медитации я часто терял бумажник или ключи – как символы своей земной идентичности. Обычно через какое-то время вещи находились снова, но когда ты теряешь контроль над внутренней энергией, что-то обязательно уходит из твоей жизни, как бы напоминая о том, что в действительности тебе ничто не принадлежит – ни даже твое тело, ни твоя идентичность, ни взлелеянные духовные взгляды. Но если не пытаешься заграбастать побольше в этом или любом другом мире, то открываешься для настоящего чуда. Однако может ли снова родиться энтузиазм святого Франциска в своем первозданном виде без соответствующей внутренней силы, без цельности, которая придерживается своего пути, минуя все соблазны этого мира?

Ватикан

Собор Святого Петра величественно возвышался над Ватиканом, демонстрируя свои резные арки и горгульи, золотые ратуши и произведения живописного искусства и скульптуры. Его образ воплотил в себе богатства всего мира, символизирующие господство Бога. На фоне развалин древности этот дом христианства казался воплощением славы Римской империи, убранной небрежно замаскированным языческим искусством и его символизмом.

В пространстве его роскошных залов моя ментальная артиллерия начала капитулировать. Стены крепости моей рассудочности стали рушиться под напором увиденного. Кто отрицал, что именно человеческий ум создал эту религию? Да, человек был вдохновлен Высшим духом, но безымянный Свет искажается, проходя сквозь фильтр осязаемых мирских форм. Ум является в самых разных одеяниях, но со временем ткань всегда тускнеет и становится тяжелой.

Здесь тысячи произведений искусства соединялись в одно целое: символы культуры, бесчисленные ее сокровища застыли в неподвижности мраморных стен и золотых колонн, устремленных высоко вверх. Но это все уже не могло вдохнуть жизнь в то, что более не существовало, и собор напоминал собой мемориал – дань памяти паломникам всего мира, попытка компенсировать давно ушедшую славу.

Я сел на одной из улочек Ватикана и оглядел свое помятое тело, жалкий дворец, сложенный из пота, костей, крови и раздражительности. Могло ли это человеческое тело быть живым домом духа? А духовное содержимое Церкви уж слишком хорошо спрятано за косным величием до блеска отшлифованного мрамора и золота…

Благочестивые посетители шли по галерее. Я смотрел, как они проходят мимо меня и собираются около фигуры Бернини. Каждый из них нес в душе свое зеркало, в нем отражалась их личная «история идей», и мне – туристу-паломнику – было интересно, как долго еще я смогу оставаться сторонним наблюдателем, призраком, голодным до новых событий.

Ватикан. Площадь

В эти дни в Ватикане шли дожди, но паломники продолжали вступать на землю этого города, полные надежды, и усиливающийся дождь не был им помехой.

Древняя Аппиева дорога тонула в грязи. Сквозь грязь и проливной дождь я добрался до катакомб. Небо отбрасывало темные тени на стены вдоль дороги. Я вместе с группой других людей вошел в подземное кладбище – мощи первых христиан здесь хранились в стенных нишах. Земля была сырой и холодной, и дождь безразлично барабанил по могилам мучеников.

Начался сильный ливень. Я сидел под большим навесом и наблюдал, как разверзаются небесные хляби. В образе самого дождя я увидел настоящий парад икон, мадонн и преображений – все это предстало в виде воды, текущей сквозь время. Сердце тянулось к этим образам, но они исчезали. Сначала они воспаляли воображение, а затем растворялись. Может ли надежда быть чистой? Или глаз искажает видимый образ? В конце концов, шел проливной, очищающий дождь. Он умывал город, оставляя в воздухе после себя ясную пустоту, а деревья и городской кирпич становились ярче. Дожди лили на Ватикан, но вереница людей продолжала тянуться сюда. Я решил укрыться в кафе. Оно представилось мне храмом потерянных надежд, убежищем для ищущего уединения кофейного гурмана или для туриста, чьими глазами стал объектив фотокамеры. Оба отреклись от всеобъемлющей надежды, обещающей великую награду. А это паломничество ничего не сулило, у него не было финальной точки.

Римские развалины

С Пьяцца Венециа хорошо видны каменные арки и развалины храмов Форума – напоминание о былом величии Рима, о приливах классического и христианского миров, слившихся и переплетенных здесь воедино, подобно медленному сдвигу созвездий в небе.

Руины возвышались над землей, но большая их часть находилась в гротах ниже уровня земли. Колизей стоял, словно памятник поклонению власти, как вселенная славы, построенная на завоеванной территории, как раковая опухоль сознания.

Римский Форум

Черная кошка, обладавшая аурой льва, запрыгнула на могилу рядом с пещерой, в которой когда-то тянулись дни заточения святого Павла. Она замерла и посмотрела на меня хитрыми, как у ведьмы, глазами. Я именем Христа прогнал ее, и на третий раз она ушла, оставив в тишине и покое пространство вокруг Колизея.

Я вышел на арену и прошелся по рядам стадиона – сверху хорошо были видны лабиринты и галереи. Осколки камней, не до конца прорытые тоннели, погребенная кровь и кости – одного посещения оказалось более чем достаточно. Воздух был спертым. Казалось, призраки населяют это заброшенное место. Иной раз мне словно слышались приглушенные крики давно убиенных людей. Мне этого хватило. Я вышел и увидел, что кошка вернулась. Она украдкой пробиралась через захоронения.

Концентрические круги вращались вокруг своей оси. Сколько погубленных жизней таилось в этой земле? Полуденное солнце светило сквозь Форум, сквозь застывшие в тишине арки Колизея, сквозь кнуты и цепи средневекового бичевания, сквозь уходящую память, оставляющую после себя только тени на поверхности древних стен.

Синагога

После обеда я отправился в офис пакистанских авиалиний, чтобы зарегистрировать билеты. Человек в белоснежной рубашке с ослабленным галстуком на шее, сидевший за компьютером, был очень любезен со мной и поинтересовался, не планирую ли я остановиться в Пакистане. Когда я сказал, что это возможно, он принялся перечислять все места, которые мне следует посетить. Он спросил:

– Кстати, а где вы остановились в Риме?

– В данный момент я выбираю между вокзалом и парком, – ответил я.

– Нет, только не в Риме, – предостерег он. – На вокзале полно воров, они в два счета обчистят вас.

– Охотно верю, – ответил я.

– Подождите минуточку, – сказал он. – Мне нужно кое-кому позвонить.

Я слышал, как он с кем-то говорил на итальянском. Потом повесил трубку и снова повернулся ко мне.

– Вот адрес, там живет один человек, – он протянул мне листок желтой бумаги. – Это мой друг, он из Израиля. Я рассказал ему о вас. Можете остановиться у него.

Он объяснил, как туда добраться, и мы попрощались. Дружба израильтянина с пакистанцем – вот это уж точно интересно! Я пришел по адресу и оказался перед трехэтажным коричневым зданием с табличкой: «Пансион на третьем этаже». Скрипучий лифт довез меня наверх. Все выглядело старым и поношенным, а значит, не потребуется много платить. Открыв стеклянную дверь, я оказался в широком пыльном коридоре. Место выглядело заброшенным, безлюдным. Я долго нажимал кнопку звонка. Наконец, появился подросток в мешковатом комбинезоне. Он сообщил, что владельца нет на месте, но у них сейчас полно свободных комнат и можно без проблем остаться на ночь.

Был вечер пятницы, и в свете того, что пансионом управляли израильтяне, мысли мои обратились к иудаизму. Меня воспитали наполовину в этой религии, но я совершенно ее забыл, и только спустя много лет снова вернулся к ней, когда понял, что окончательно заблудился в этом мире. Ночью был шаббат, и я вспомнил, что проходил мимо синагоги, стоящей у реки. Неожиданно для меня пришло решение попасть на пятничную службу.

В пути меня посетило странное, давно забытое чувство. Я думал о способности выносить страдания, а синагога представлялась мне храмом, в стенах которого можно услышать разве что жалобный молитвенный плач, увидеть несколько стариков с полными грусти глазами, ведущих совершенно пустую, ненастоящую службу.

Но вместо этого я оказался у стен величественного здания, которое в данный момент перестраивали – судя по всему, в ближайшее время оно должно стать важной достопримечательностью. Меня переполнила неожиданная радость. Один за другим сюда заходили счастливые, улыбчивые люди, горячо приветствовали друг друга, пожимали руки и обнимались. Снаружи воздух был тяжелым, полным испарений, поднимавшихся над рекой, но внутри царила прохлада и свет мягко стелился повсюду, подчеркивая радость соборности.

Началась служба. Мужчины сидели, образуя ровный квадрат вокруг алтаря, обращенные по сторонам света. Раввин, кантор и другие служители стояли на подиуме в киоте, облаченные в черные одежды. Над ними висели изображения Десяти Заповедей, написанные на иврите.

Внезапно я вспомнил себя, сидящего рядом со своим прадедом, который был родом из Польши и имел обыкновение каждое утро посещать синагогу. Я хорошо запомнил, что во время службы – на фоне мрачно-торжественных молитв – в задних рядах всегда собирались люди и говорили что-то вроде: «Эй, Ирвин, пойдешь сегодня в гольф играть?» И сегодня, спустя много лет, спустя целую жизнь, ничего ровным счетом не изменилось. Сзади толпились те же люди, которых мало интересовало то, что происходило у алтаря. Но все выглядело довольно естественно. Ничто не нарушало картину.

Молитвы продолжали свой неслышный гул, и внимание мое привлекли таблички с законом. Все остальное как-то выпало из моего поля зрения. Закон… что значило это откровение на вершине холма – откровение, ставшее для людей чем-то большим, чем сама жизнь? Я вошел в более глубокую медитацию и услышал ответ, исходящий из глубины сердца – предельная любовь и предельный закон были одним и тем же:

Подлинное воплощение закона останется для тебя неясным до тех пор, пока ты не полюбишь сам закон во всем его божественном совершенстве. Закон без любви – что тело без дыхания. Правильно понятый, закон излучает свет подобно звезде Давида, Возлюбленного; он есть завет, данный во времени и в вечности самим Господом своему народу, и проявляется он тогда, когда в сердце твоем рождается всеобъемлющая любовь.

Служба подходила к концу, и мне удалось-таки вдохнуть немного красоты и силы этой безграничной, фундаментальной традиции. Я старался пожать руки как можно большему количеству людей, пока двигался в сторону выхода вместе с прихожанами. Это и было благословением. Время шло незаметно. Я вспомнил о пансионе, о его израильском владельце, и быстро направился туда.

Хозяин посмотрел на меня удивленно, услышав мое: «Шалом!» Я сказал, что меня отправил к нему его друг из офиса авиакомпании, и он пригласил меня сесть. Сам он сел за стол напротив меня. У него была широкая грудь и густые вьющиеся черные волосы. Лоб бороздили глубокие морщины. Из пепельницы, стоящей на столе, поднимались клубы дыма. Холл был заставлен рюкзаками, брошюрами и прочими следами туристической жизнедеятельности. На стенах висели запрещающие знаки, характерные для дешевых местечек, в которых останавливаются иностранные туристы. Он сказал, что для меня найдется свободная комната и назвал человеческую цену. Я объяснил, что действительно не могу позволить себе ночь в обычном отеле. Наконец, он сказал: «Ладно, эту ночь можешь провести бесплатно». Потом он показал мне комнату, в которой сидели его дети и смотрели какое-то старое американское шоу пятидесятых годов. Среди них был и тот парнишка в балахонистом комбинезоне. Он с головой ушел в просмотр телевизора. Я всячески пытался дать им понять, что устал с дороги, и меня таки отправили спать.

На следующее утро я проснулся еще до рассвета, быстро принял душ, оделся, и был весьма удивлен, что владелец гостиницы уже на ногах и хозяйничает на кухне. Хозяин разложил на столе хлеб и масло, налил кофе и пригласил меня разделить с ним этот завтрак. Он поинтересовался, хорошо ли мне спалось, что я думаю о Риме, откуда я приехал и куда направляюсь. Я рассказал ему, что иду по пути паломников средневековья, и по дороге в Индию собираюсь посетить Иерусалим.

Пепельница перед хозяином была полна окурков. У него было обветренное, словно слегка обожженное лицо. Несмотря на довольно округлый живот, он казался достаточно подтянутым, а под красными рукавами рубашки угадывались очертания крепкой мускулатуры. Через какое-то время разговор наш зашел в тупик, и над столом повисла звенящая тишина. Возникло неловкое напряжение. Сидя вполоборота ко мне, наполовину скрытый за сигаретным дымом и густым ароматом кофе, хозяин заговорил со мной голосом, чей тембр напоминал скрежет гравия по земле в полной тишине.

– На похороны своего сына я надел черные очки. Его убили на войне, – он сделал паузу и затушил уже почти истлевшую сигарету, так что пепел осыпался на стол. – Мне было стыдно от того, что люди могли увидеть, что я не плакал. – Он опять прервался и знаком дал мне понять, чтобы я спокойно продолжал есть. – Я много видел. Я знаю, что жизнь – это борьба. Тебе это известно? Я израильтянин, но родился здесь, в Риме. Мне позволили вернуться сюда и начать работать, потому что во время войны я все потерял – сына, бизнес, абсолютно все. Теперь я, возможно, смогу прокормить свою семью, но если начнется война, я вернусь на поле боя. А сейчас я здесь. Даже не знаю, сколько уже. Наверное, лет тридцать…

– В двенадцать лет я потерял свою семью, – помолчав, продолжал он. – Не осталось ничего. Город, в котором мы жили, практически стерли с лица земли. Я знал – если выяснится, что я еврей, меня ждет та же участь. И я сжег все документы, любые бумаги, указывающие на происхождение. На улице лежал мертвый мальчишка. Я взял его документы и побежал, что было сил. С того дня я провел в пути много дней. Не было никакой еды. В одной деревне мне удалось устроиться на местную фабрику – я работал днем и ночью семь дней в неделю только за еду. А однажды встретил на этой фабрике человека, знавшего мою семью. Он некоторое время жил в нашем городе. Я прятал от него лицо весь день. Я даже не стал ждать, когда мне заплатят. В конце смены я просто убежал. Я был в ужасе от одной только мысли, что он узнал меня и расскажет всем, как меня зовут на самом деле. Я сбежал в другой город…

Он сделал глубокую затяжку.

– Я курю по шестьдесят сигарет в день, и доктора говорят, что я в прекрасной форме. Это для меня детский лепет. Я сбил восемь самолетов «Миг» над Синаем. Командовал эскадрильей. Был один из последних дней войны. Когда атаковали нашу базу, мы находились на границе. Потом я видел одного из своих солдат – он лежал там бездыханный. Совсем еще мальчишка. Его лицо было растерзано пулями. Сначала я его даже не узнал. Он еще стонал, когда я приблизился. Он умолял убить его. И я выполнил его волю. Затем забрал его тело и предал земле. Я не хотел, чтобы его семья или кто-либо другой видели его лицо.

Мы еще некоторое время сидели за столом. Он спросил, зачем я еду в Индию. Я рассказал ему о тамошних святых и о чудесах, которые они совершают, показал священный пепел, освященный Саи Бабой.

– Я в это не верю, – сказал он. – Разве я могу? И вообще, у меня теперь жена, трое детей… – он приподнялся, уверенно опираясь о стол кулаками. – Нет ничего опаснее праздности. Мы должны бороться. Мы должны бороться за хлеб. За своих детей.

Затем он немного успокоился, налил себе еще кофе и с тоской посмотрел в окно. За окном виднелись первые проблески нового дня, слышались звуки пробуждения. Он предложил мне еще кофе. Звуки улицы стали громче.

Вернувшись в комнату и собирая вещи, я все еще думал о его истории. И мог бы поклясться, что слышал ее в какой-то телевизионной программе несколько месяцев назад. Я вышел в холл и снова встретил хозяина гостиницы. Он пожал мне руку и сказал, что в следующий раз, когда я окажусь в Риме, должен остановиться у него. Я протянул ему пакетик с вибхути, свою визитку. Меня удивило, как бережно он положил священный пепел в стеклянную банку, стоявшую в одном из кухонных ящиков. Выходя из дверей, я еще раз повернулся к нему. Что тут можно было сказать? Он выжил.