Текст книги "Монстролог. Все жуткие истории"

Часть девятнадцатая
«Кого я предал?»

Я пребывал в этой тьме довольно долго.

А когда тьма ушла, со мной был монстролог.

– Ты очнулся? – спросил он.

Я попытался заговорить. Мое усилие было вознаграждено острой болью от горла до легких, которые словно придавили огромным камнем. Сначала мое сознание было девственно пусто, но потом я вспомнил, где нахожусь, и обрадовался: подушка под головой была очень мягкой – гораздо мягче, чем моя подушка на Харрингтон-лейн. Кровать в гостинице была гораздо больше, чем у меня на чердаке – я был рад и этому. Была даже теплая волна – не уверен, как назвать, но за неимением лучшего слова – удовольствия, когда обрисовалось худое лицо доктора.

– Здравствуйте, сэр, – прохрипел я.

– Скажи мне, Уилл Генри, как ты думаешь: у тебя маленькие неприятности или очень большие неприятности?

– Очень большие, сэр.

– И тебе повезло, что твоя удачливость по размеру сопоставима с неприятностями. Строго говоря, ты должен был бы умереть.

– Со мной это не в первый раз, сэр.

Он дотронулся до толстой повязки у меня на шее. Это легкое прикосновение, как и моя первая попытка заговорить, вызвало мучительную боль.

– На твоем месте я бы этого не трогал, – сказал он.

– Да, сэр, – сумел выдавить я.

– Почему каждый раз, когда я предоставляю тебя самому себе, ты оказываешься серьезно ранен? Я начинаю думать, что мне придется, как индейской бабе, таскать тебя на спине.

– Это была не моя идея, сэр.

– Нет? Это мисс Бейтс накинула хорхоя тебе на шею?

– Нет, сэр. Она его не трогала. Это я его взял.

– А можно узнать, какого черта ты решил взять в руки Смертельного Монгольского Червя?

– Чтобы… определить его пол, сэр.

– Бог мой, Уилл Генри. Разве ты не знаешь, что хорхои – гермафродиты? Они сразу и самцы, и самки.

– Нет, сэр, – прохрипел я. – Я этого не знал.

– Но теперь я уверен, что ты понял: цена невежества в монстрологии может быть очень высокой.

– О да, сэр.

– Незнание могло стоить тебе жизни. Ты взвесил, что важнее: жизнь или пол червя? – Он не ждал ответа. – Думаю, нет. Почему ты это сделал, Уилл Генри? Почему ты пошел туда, где тебе совершенно очевидно было не место?

– Лили…

– Лили! Что, она оглушила тебя ударом стула и утащила в Монструмариум?

– Она сказала, что хочет мне кое-что показать.

– Один совет, Уилл Генри. Если особа женского пола говорит, что хочет тебе кое-что показать, убегай. Скорее всего, это нечто такое, чего тебе не захочется видеть.

– Спасибо, сэр. Я этого не знал.

Он серьезно кивнул, но не увидел ли я сквозь слезы боли, что в свете лампы его глаза весело заискрились?

– Ты еще много чего не знаешь, – сказал он. – О науке и о более непостижимых явлениях.

– Непостижимых явлениях?

– О женщинах. В данном случае та самая девочка, которая привела тебя на грань смерти, тебя и вытащила. Если бы не ее быстрая реакция, твои незаменимые услуги точно пришлось бы чем-то заменять. Она побежала прямо к профессору Айнсворту и разбудила его, затратив немало усилий, а профессор потом злился, что ему не удалось поспать по вине двух глупых детей, которые решили поиграть там, где никакие дети никогда играть не должны. Это Адольфус спас тебя, Уилл Генри, и при первой же возможности ты должен выразить ему всю благодарность – но на безопасном расстоянии, потому что, я думаю, если только ты еще раз ступишь в его владения, он узлом завяжет свой посох на твоей шее.

Я кивнул и сразу поморщился, потому что это движение вызвало резкую боль.

Доктор достал тряпку из рукомойника рядом с кроватью. Он отжал лишнюю воду и начал меня мыть, начиная с потного лба и дальше вниз. Он занимался этим со своей обычной сосредоточенностью, как будто существовал идеальный вариант мытья губкой непокорного ученика и он намеревался абсолютно точно его исполнить.

– Следующие несколько дней будут критическими, – начал он тем лекторским тоном, который я сотни раз слышал раньше. – Тебе повезло еще и потому, что по счастливому совпадению Адольфус держит под рукой противоядие от хорхоя на тот прежде немыслимый случай, если двое детей проникнут в Нижний Монструариум с целью определить пол у существа, у которого пол определить нельзя, поскольку оно по природе своей бесполое. Однако степень везения понижена природой этого яда. Он действует исключительно медленно. На воле Смертельный Червь иногда не ест месяцами, и поэтому он полагается на свой яд, чтобы держать свою жертву более-менее неподвижной, пока он вкушает – в течение дней – ее живую плоть. Его яд – это наркотик, Уилл Генри, известный своими галлюциногенными свойствами. Туземные кочевники собирают его и употребляют в малых дозах ради дурмана, подобного опиумному. Его подмешивают в водку или, чаще, курят обработанную им и высушенную заячью капусту. Ты должен мне немедленно сказать, как только начнешь видеть нечто такое, чего здесь никак не может быть. А я должен следить за возможными проявлениями паранойи и бредового мышления. Последнее представляет бо́льшую опасность, потому что его можно спутать с твоим обычным образом мышления. В какой-то момент все хорошо, а через секунду ты уже уверен, что можешь летать или что у тебя выросла вторая голова – в твоем случае, кстати, это не было бы так уж плохо. Еще один мозг не повредил бы.

Он рассматривал прежнюю рану, то место на груди, куда вонзились зубы Джона Чанлера.

– Что еще? – риторически спросил он. – Ну, ты можешь испытывать сильное жжение, когда мочишься. У наиболее чувствительных людей теряется кровообращение в конечностях, развивается гангрена, и их приходится ампутировать. Ты можешь лишиться волос. У тебя могут распухнуть яички. Бывают случаи спонтанного геморрагического кровотечения из отверстий тела, особенно из ануса. У тебя могут отказать почки, твои легкие могут заполниться жидкостью, и тогда ты можешь буквально захлебнуться в собственной слизи. Я ничего не забыл.?

– Надеюсь, нет, сэр.

Он убрал тряпку, опустил мою ночную рубашку, подоткнул одеяло.

– Ты хочешь есть?

– Нет, сэр.

– Ты сумеешь не попасть в беду, пока я схожу навестить другого своего пациента?

– Лилли? – Мое сердце почему-то в страхе забилось.

– Как это часто случается, зачинщик преступления остался невредим. Я говорил о докторе Чанлере.

– О! Нет, сэр, со мной все будет в порядке.

– Если проголодаешься, позвони администратору, и пусть они что-нибудь пришлют. Только мягкая еда, Уилл Генри, и ничего слишком острого.

В соседней комнате зазвонил телефон, и доктор насторожился. Он не ждал звонка. Он пошел снять трубку и через минуту вернулся, ероша волосы.

– Я закрою дверь, Уилл Генри. Постарайся уснуть.

Я пообещал постараться. Я послушно закрыл глаза.

Вскоре я услышал доносящиеся из гостиной голоса. Это в самом деле голоса, спросил я себя? Или это говорит яд? Один был низким, мужским, другой выше – явно женским. «Мюриэл, – подумал я. – Мюриэл пришла к доктору. Почему?» Что-то случилось с доктором Чанлером? Может, он все-таки умер? Мне показалось, что я слышу, как она плачет. «Пришел конец», – подумал я, и мое сердце устремилось сначала к ней, а потом, с рвущейся скорбью, к моему хозяину. Я мысленно увидел, как он милю за милей тащился по беспощадной пустыне, бережно держа на руках ее мужа. Я услышал его отчаянный крик в гнетущем воздухе: «Зачем ты сюда пришел? Что ты хотел найти?»

Зачем же он отправился в пустыню? В Рэт Портидже он вроде посмеивался над предположением фон Хельрунга и над человеком, который, по его словам, несет ответственность за это предположение. Тогда зачем он отправился искать то, чего, по его мнению, не существует? Был ли это, как теоретизировал доктор, акт лести или слишком ревностная демонстрация сыновней преданности любимому учителю? Что заставило Чанлера рисковать жизнью ради чего-то такого, что он сам считал химерой и сказкой?

Голоса ровные, не становятся ни громче, ни тише, как горный ручей из родника. Да, решил я, это точно их голоса, доктора и Мюриэл. Через какое-то время я убедился в их реальности. Они существовали не только между моими ушами, но вне их.

Я не горжусь тем, что я сделал.

Из наших спален в гостиную вел короткий коридор. По счастью, рожки не горели, и я проделал свой путь в полутьме. Медленно – о, как медленно – распластавшись на животе, как морской пехотинец, я полз по полу, пока не добрался до места, откуда, удобно устроившись, мог наблюдать из тени, оставаясь невидимым.

Она сидела на диване в накидке для верховой езды поверх лилового платья из тафты и бархата. Хотя с моего наблюдательного пункта ее чудесные изумрудные глаза казались сухими, она нервно теребила на коленях платок. Доктора я не видел, но, судя по ее взгляду, он был у камина – стоял, насколько я знал Уортропа. В напряженные моменты доктор либо стоял, либо ходил, как лев в клетке. А сейчас момент был явно напряженный.

– … признаться, что я испытываю некоторые трудности, пытаясь понять, почему ты пришла, – говорил он.

– Они настаивают на его выписке, – сказала она.

– Это смешно. Почему они не хотят его оставить? Они хотят, чтобы он умер?

– Это все Арчибальд, его отец. Он в ярости на тебя за то, что ты это сделал – отправил Джона в больницу – без его, Арчибальда, согласия. Он в ужасе от мысли, что это подхватят газетчики. Вот почему мы сами не отправляли его в больницу. Арчибальд и слышать не хотел об этом.

– Да, какой я глупец, – саркастически сказал доктор, – что не проконсультировался с великим Арчибальдом Чанлером, прежде чем спасти жизнь его сыну.

– Ты ведь знаешь, как он всегда относился к… профессии Джона. Это унизительно для него, постыдно для семьи. Он очень гордый – не такой человек, чтобы легко выносить насмешки. Хоть это ты мог бы понять.

– С твоей стороны было бы благоразумно не оскорблять меня, Мюриэл, когда ты обращаешься ко мне за помощью.

Она натянуто улыбнулась.

– Но ты так себя ведешь, что это очень легко сделать.

– Нет. Это тебе кажется, что это легко сделать.

– Если я возьму свои слова назад, ты мне поможешь?

– Я сделаю, как и всегда делал, все, что в моих силах, чтобы помочь моему другу.

– Это все, о чем я могу просить.

– Да? – Его голос упал. – Это все, чего ты просишь?

– Может, нет. Но это все, чего я прошу сейчас.

Его длинная тень дотянулась до нее и упала на ее лицо – устремленные вниз глаза, слегка опущенный подбородок, потерянный, страдальческий вид. Она встала. Тень слилась с мужчиной, и я увидел, как он подошел к ней, остановился. Стоя спиной ко мне, он загородил ее.

– Ты готова, Мюриэл? Возможно, им не удастся его спасти.

– Я готова с самого Рэт Портиджа. Я не говорю «с тех пор, как он вернулся», потому что он так и не вернулся, Пеллинор. Джон так и не вернулся.

Она упала ему на грудь. От неожиданности он покачнулся на каблуках, и его длинные руки инстинктивно обхватили ее. Он посмотрел на нее. Конечно, он видел ее запрокинутое лицо. Я не видел – а очень хотел бы.

– Где он? – спросила она. – Где Джон?

– Мюриэл, ты знаешь, что я…

– О, да. Я точно знаю, что ты собираешься сказать. Ты собираешься сказать, что у меня истерика, что я истеричка, что я не должна загружать свою красивую маленькую головку и все предоставить сильным и умным мужчинам. Ты собираешься мне сказать, что есть совершенно рациональное и научное объяснение тому, что мой муж стал чудовищем.

– Твой муж страдает хорошо исследованной формой психоза, Мюриэл. Развитие психоза относят на счет мифического существа, за которым он имел глупость поохотиться. Дело усугубилось физическими тяготами и лишениями – возможно, даже пытками…

Она отстранилась из его рук, поправила шляпку и со смехом сказала:

– Ну, вот видишь? Я так и знала, что ты это скажешь. Ты так чертовски предсказуем, что я удивляюсь, почему я когда-то думала, что люблю тебя.

– Миллионы людей любят солнце. Солнце предсказуемо.

– Это попытка пошутить?

– Я просто был логичен.

– Тебе надо быть с этим поосторожнее, Пеллинор. Однажды твоя логика может кого-нибудь убить.

Она была зажата между диваном и Уортропом. Она сделала шаг в сторону, чтобы его обойти, но он преградил ей путь.

– Что ты делаешь? – требовательно спросила она.

– Поступаю непредсказуемо.

Она нервно рассмеялась.

– Я помню только один случай, когда ты так себя повел.

– Джон обвиняет меня в том, что я устроил представление. Что я прыгнул в расчете, что меня спасут.

– И все же я тогда удивилась. Я была потрясена, услышав эту новость.

– Какая часть новости тебя потрясла: что я спрыгнул или что он меня спас?

– Я никогда не могла понять, почему ты это сделал, Пеллинор.

– В этом мы похожи, Мюриэл. Я до сих пор не понимаю, почему.

Она сделала шаг в сторону, и я снова ее видел. Хотя путь был теперь свободен, она стояла.

– Мне уйти? – спросила она. Я не понял, кого она спрашивала – его или себя. Она смотрела в сторону двери так, будто стояла в конце дороги длиной в тысячу миль.

– Возможно, это было бы лучше всего, – тихо ответил он.

– Ты бы так и сделал, – сказала она с тоскливой ноткой. – Совершенно предсказуемо.

– И абсолютно логично.

Я не заметил, кто из них двинулся первым. То ли подшутило освещение, то ли мое болезненное состояние, но, кажется, никто не двинулся первым: их руки не касались друг друга… а потом коснулись. Она стояла вполоборота к двери, Уортроп – вполоборота к окну напротив, и она легко поглаживала его ладонь.

– Я тебя ненавижу, Пеллинор Уортроп, – сказала она, не глядя на него. – Ты эгоистичен. И ты тщеславен. Даже его спасение было актом тщеславия. Он вдвое больше мужчина, чем ты. Он рисковал жизнью, потому что любил тебя. Ты рисковал своей, только чтобы доказать, что он неправ.

Доктор не ответил. Он стоял прямо, как шомпол, слегка наклонив голову, в позе молящегося.

– Я каждую ночь молюсь, чтобы был бог, чтобы был суд за наши грехи, – продолжала она ровным голосом, теперь ее пальцы легко пробегали вверх и вниз по его руке. – Чтобы ты провел вечность в самой глубокой яме ада вместе с другими предателями.

– Кого я предал? – вслух поинтересовался он. В голосе не было злости, только любопытство. – Я вынес его.

Ее рука упала. Он напрягся, как будто утрата ее прикосновения была для него ударом.

– Ты его туда послал. Если бы не ты, он бы туда никогда не пошел.

– Это смешно. Я об этом даже не знал, пока ты мне не сказала…

– Он всегда знал, что будет расплата. Он не признавался себе в этом – он был не таким самоуглубленным человеком, как ты, – но в душе всегда знал, что будет цена, и заплатит ее он.

– Ты говоришь, расплата. Расплата за что?

– За любовь. За твою любовь ко мне и… – Она запнулась. – И за мою любовь к тебе.

– Но ты меня ненавидишь. Ты только что это сказала.

Она рассмеялась.

– О, Пеллинор. Как такой умный человек может быть таким непроходимо тупым? Почему Джон Чанлер мой муж?

Он не ответил. Она придвинулась ближе. Он по-прежнему не смотрел на нее.

– Джон знал ответ на этот вопрос, – сказала она. – А Джон и наполовину не так умен, как ты.

– У меня есть вопрос получше. Почему ты его жена?

Она дала ему пощечину. Он при этом проявил больше стоицизма, чем когда она убрала руку. Он даже не шелохнулся.

– Хоть бы ты там умер, – сухо сказала она.

– Твое желание чуть не исполнилось.

– Не в Канаде. В Вене. Если бы ты умер в Вене, я смогла бы изобразить скорбящую невесту и пасть на твою безвременную могилу. Джон теперь был бы счастливо женат на какой-нибудь легкомысленной нью-йоркской светской львице, а я бы снова влюбилась. Я бы не пребывала в этом аду – любить человека, которого я презираю. Потому что пока ты ходишь по этой земле, я буду тебя любить, Пеллинор. Пока ты дышишь – здесь или за десять тысяч миль отсюда, – я буду тебя любить. Я не могу не любить тебя, поэтому решила тебя ненавидеть… чтобы любовь не была невыносимой.

– Ты… Ты не должна… Мюриэл, есть вещи, которые мы никогда не должны… – Впервые на моей памяти монстролог с трудом подыскивал слова. – Ты не должна мне такого говорить.

– Нет, я хочу, чтобы ты это услышал. Я хочу, чтобы ты думал об этом до конца своей жалкой жизни. Ты бросил меня ради холодной и бездушной любовницы, и я хочу, чтобы в тот день, когда Уилл Генри наконец навсегда покинет тебя, ты думал об этом и чтобы думал каждый из оставшихся дней, пока не состаришься и не будешь в одиночестве умирать на смертном одре, пока не заплатишь по долгам, пока не расплатишься за свою жестокость.

Как падающий человек хватается за все, что подвернется, пусть и за самое слабое, он сказал:

– Уилл Генри никогда меня не оставит.

Я был уже в постели, когда он открыл дверь в спальню. Через прикрытые веки я видел, как он смотрит на меня. Дверь тихо закрылась. Потом снова открылась. Он назвал мое имя. Я не ответил. Он захлопнул дверь.

Я снова слышал их голоса. Или думал, что слышал. Я внезапно почувствовал страшный жар, и мое дыхание участилось. Я подумал, не начинается ли у меня лихорадка. Может, я слышал совсем не голоса, а их эхо – память, материализованную ядом Смертельного Червя. Я вернулся в спальню, когда он повел ее к двери – конечно, Мюриэл уже ушла. Я вспотел… Паранойя… бред… жжение в мочеточнике. Я пересчитывал по одному. Гангрена… кровотечение. Я просунул руку под ночную рубашку и осторожно ощупал яички. Распухли ли они? А как узнать, что они распухли? Нельзя сказать, что я каждое утро их замерял.

Журчание голосов в соседней комнате то мягко нарастало, то опадало.

Я закрыл глаза, и мне показалось, что что-то скользнуло, расслабилось, распустилось, как плохо завязанный узел, и в эту расслабленность волной вкатились голоса; я ощущал их как подводное течение в огромном море, в котором я плыл.

«Последнее представляет большую опасность… Ты будешь чувствовать себя обычно, а в следующую секунду уверуешь, что можешь летать».

Я не могу утверждать того, чего не видели мои глаза.

Но я не хочу и ставить это под сомнение.

Я знаю, что не был самим собой; я знаю, что в моей крови плавал яд.

Но в соседней комнате были голоса, а потом их не стало; не было закрывания двери и слов прощания.

* * *

Голоса в соседней комнате затихают и больше не возвышаются. В пустом пространстве, где они были, женщина поднимает свои изумрудные глаза. В них – зеркало, которое высвечивает его, дает ему форму и содержание. Без света этих глаз в нем меньше содержания, чем в его тени.

Что мы дали?

Он один бредет по запустению; ветер свистит в высохших костях; воды нет.

В ее глазах – родник.

Что мы дали?

Он видел то, что видит желтый глаз; он молился в заброшенном соборе среди высохших костей, преклонив колена на развалинах; он слышал, как его имя произносит сильный ветер, напевают сухие ветви, скрипящие в бесплодном воздухе.

Он все это познал. Он монстролог. Он слишком долго пребывал в опустошении.

Теперь в ее глазах – изобилие.

Кто-то взялся бы о них судить. Я нет. Если это был грех, то он был прощен – освящен самим собой. Он встретился с собой в девственности ее глаз и получил отпущение грехов на ее алтаре.

В соседней комнате их тени смыкаются и сливаются в одну. Голодный мужчина насыщается; он утоляет жажду из потока родниковой воды. Ее сладкое дыхание. Ее золотистая в отблесках огня кожа. Хотя бы на время он вкусил то, чего не может ему дать загадочная любовница, ради которой он отверг свою любовь. Из-за этих глубоких, как море, изумрудных глаз Пеллинор Уортроп наконец нашел себя в другом человеке.

Дневник 6
Расплата

«Надо понимать, что в этом метрополисе нет таких улиц, где чужестранец не мог бы спокойно гулять днем и ночью».

Якоб Рийс

Часть двадцатая
«Чудесный день»

Он ворвался в мою комнату ранним утром на следующий день с подносом, нагруженным яйцами, тостами, оладьями, сосисками, кексами с клюквой, яблочным коктейлем и апельсиновым соком. Мое изумление этим совершенно неожиданным и нехарактерным проявлением щедрости не осталось незамеченным. Доктор громко рассмеялся и широким замысловатым движением поставил поднос передо мной; он даже расправил салфетку и со всей чопорностью пристроил ее на мою перевязанную шею.

– Итак, магистр Генри, – воскликнул он, смутив меня непривычно веселым голосом. – Вы выглядите просто ужасно! – Он прошел к окну и раздвинул шторы. Комнату залил яркий солнечный свет. – Но день сегодня прекрасный – прекрасный день! Вот уж действительно такой день, который пробуждает в человеке дремлющего поэта. Мы слишком долго пребывали в унынии, ты и я, и нам надо исправить свой мрачный вид. Без надежды человек не лучше ломовой лошади, которая тащит тяжелую телегу со своими скорбями.

Он положил ладонь мне на лоб. Он измерил мне пульс. Он проверил мои глаза. Он усмехнулся, заметив, что я почти непонимающе смотрю на разложенные передо мной деликатесы.

– Нет, это не галлюцинация. Ешь! Я решил пропустить утреннее заседание и немного исследовать этот изумительный город. Ты знаешь, что я приезжаю сюда уже пятнадцать лет, но едва его видел? Я знаю только дорогу из гостиницы в Общество и обратно, все время в шорах, как тот ломовик из моей метафоры, никогда не решаюсь свернуть с проторенной дороги… слишком влюблен в рутину – а рутина это тоже своего рода смерть. Что? Почему ты на меня так смотришь? У тебя так сильно болит горло, что ты не можешь говорить?

– Нет, сэр.

– Как твой желудок? Ты сможешь есть?

Я взял вилку.

– Думаю, да, сэр.

– Замечательно! Думаю… сначала нам надо поехать на пароме на остров Либерти и взглянуть на статую мсье Бартольди. Он, знаешь ли, мой друг – не Бартольди. Строитель, Эйфель. Ну, не то чтобы друг, скорее, знакомый. Любопытная история об Эйфеле. Как ты знаешь, в будущем году в Париже проводится Международная выставка, и правительство хочет заказать подходящий монумент в ознаменование столетия революции. Итак! Эйфель пишет мне о своих планах…

Его прервал звонок телефона. Он выбежал из комнаты. Потягивая апельсиновый сок – «золотой нектар», как его назвала Лили, – я услышал, как он сказал: «Да, да, конечно. Я сейчас спущусь».

Он появился в дверном проеме, и вид у него был совершенно другой. Пропали нетипичные для него искорки в глазах и пружинистость походки.

– Мне нужно идти, – сказал он.

– Почему? – спросил я. – Что случилось?

– Это… Оставайся здесь, Уилл Генри. Я не знаю, когда вернусь.

Я отставил поднос и откинул одеяло. Он бесстрастно смотрел, как я с трудом выбрался из кровати и, покачиваясь, встал на непослушные ноги.

– Я себя хорошо чувствую, сэр. В самом деле хорошо. Пожалуйста, возьмите меня с собой.

На выходе из лифта нас встретил молодой полицейский из городского управления полиции. Не очень представительный, в свеженакрахмаленной форме, с копной рыжих волос и усыпанным веснушками круглым детским лицом, он выглядел слишком молодо для своего положения, как ряженый ребенок. Он энергично отдал честь доктору Уортропу и представился сержантом Эндрю Коннолли. Мы последовали за ним в ожидавший на углу экипаж.

Уортроп был прав. День был просто прекрасный, прохладный, но ясный, яркое утреннее солнце отбрасывало четкие тени, изящно очерчивая рельефы зданий. Пока мы дребезжали по мостовой, продвигаясь на юг мимо покрытых зыбью вод Ист-Ривер, я то и дело посматривал на доктора, думая, стоит ли рискнуть и еще раз спросить его, что случилось, хотя я был уверен, что случиться могло только одно: умер Джон Чанлер.

Наш экипаж остановился у огромного, длиной в целый квартал сооружения на берегу реки – Бельвю, старейшей в стране общественной больницы. Мы последовали за сержантом Коннолли в боковую дверь, поднялись по скудно освещенной лестнице на четвертый этаж и пошли по длинному узкому коридору, выкрашенному в отвратительный стандартный бледно-зеленый цвет. В конце этого угнетающего прохода Коннолли один раз постучал в дверь.

Нас впустил другой полицейский, который вместе с Коннолли бдительно нес стражу у двери на всем протяжении последовавшей напряженной сцены.

В комнате стоял ледяной холод; в разбитом окне над кроватью свистел осенний ветер. В ногах кровати скучились детективы в штатском и наблюдали за двумя своими коллегами, которые склонились над чем-то лежащим на полу. Когда мы вошли, один из мужчин – импозантная фигура с впечатляющей грудью и столь же впечатляющими усами – повернулся к нам. Он был хмур, его толстые губы плотно сжимали незажженную сигару.

– Уортроп. Хорошо. Спасибо, что пришли, – сказал он с сильным ирландским акцентом. Благодарность прозвучала угрюмо – простая формальность, которая тут же была забыта.

– Старший инспектор Бернс, – сухо ответил доктор.

– А это что такое? – спросил Бернс, сердито глядя на меня. – Кто этот ребенок и почему он здесь?

– Это не ребенок, это мой помощник, – ответил монстролог.

Конечно, в глазах большинства людей я был ребенком, но доктор смотрел на вещи иначе, чем большинство людей.

Бернс недоверчиво хрюкнул и изучающе посмотрел на меня из-под кустистых бровей, подергивая при этом огромным правым усом. Потом пожал плечами.

– Он там, – сказал старший детектив городской полиции. – Осторожно, скользко.

Мужчины у кровати отступили в стороны, словно раздвинув человеческий занавес. На спине в луже густеющей крови лежал Августин Скала – или то, что от него осталось. Я бы не опознал его, если бы не размер фигуры и не поношенный бушлат, потому что у Августина Скалы не было лица и не было глаз. Пустые глазницы уставились в грязно-белые плитки потолка.

Порванная рубашка открывала волосатый торс, посередине которого зияла дыра размером с блюдце. Из ее неровных краев выступала часть сердца: оно было частично оторвано, и в нем не хватало несколько больших отгрызенных кусков.

Внимание Уортропа привлекло как раз сердце. Чтобы рассмотреть его, он не раздумывая опустился на колени прямо в липкую кровь.

– Сестра обнаружила его около семи утра, – сказал Бернс.

– Куда вы забрали Чанлера? – не оборачиваясь, спросил доктор.

– Я его никуда не забирал. Доктор Чанлер пропал.

– Пропал? – Уортроп резко на него посмотрел – Что вы имеете в виду? Куда пропал?

– Я надеялся, что это вы поможете мне ответить на этот вопрос.

Дверь распахнулась, и в комнату ворвался фон Хельрунг – с горящим лицом и развевающимися вокруг квадратной головы волосами.

– Пеллинор! Слава богу, ты здесь. О, это ужасно. Ужасно!

Доктор встал, его брюки были испачканы в крови Скалы.

– Фон Хельрунг, где Джон?

– Доктор Чанлер исчез, – сказал Бернс, прежде чем фон Хельрунг успел ответить, и кивнул на разбитое окно. – Мы думаем, через это.

Уортроп подошел к окну и посмотрел на землю четырьмя этажами ниже.

– Невозможно, – пробормотал он.

– Дверь была заперта изнутри, – пробурчал Бернс. – Чанлер пропал. Никакого другого объяснения нет.

– Законы природы диктуют другое, инспектор, – парировал доктор. – Если только вы не допускаете, что у него выросли крылья и он улетел.

Бернс взглянул на фон Хельрунга и коротко приказал своим людям ждать снаружи, оставив нас четверых наедине с останками Августина Скалы.

– Доктор фон Хельрунг проинформировал меня об особенностях болезни доктора Чанлера.

Уортроп всплеснул руками и сказал:

– Инспектор, Джон Чанлер страдает от физических и умственных проявлений конкретного помешательства, известного как психоз вендиго. Эта болезнь неоднократно описана в литературе…

– Да, он упоминал об этой истории с вендиго.

– Все кончено, – сурово вмешался в разговор фон Хельрунг. – Теперь он совсем ушел к аутико.

Уортроп застонал.

– Инспектор, умоляю вас не слушать этого человека. Какой человек – не говоря уже о Джоне Чанлере в его-то состоянии – мог бы упасть с четвертого этажа и при этом не получить таких травм, которые не позволили бы ему сбежать?

– Я не врач. Я знаю только, что он пропал и что единственный выход был через окно.

– Он теперь летит на сильном ветре, – объявил фон Хельрунг.

– Заткнитесь! – крикнул Уортроп, тыча указательным пальцем в лицо старика. – Может, вы убедили Бернса в этом безумии, но я не хочу в нем участвовать. – Он обернулся к Бернсу. – Я хочу поговорить с сестрой.

– Она ушла домой, и сегодня ее не будет, – ответил Бернс. – Как вы можете догадаться, она пережила сильное потрясение.

– Он должен был выйти…

– Тогда он должен был стать невидимым, – парировал старший инспектор. – На этаже всегда дежурит сестра, здесь постоянно ходят врачи и санитары. Его бы увидели.

– Есть некоторые свидетельства касательно… – начал фон Хельрунг.

– Ни… слова… больше, – зарычал Уортроп на своего старого учителя. Он снова обернулся к Бернсу. – Хорошо. Я согласен допустить, что он упал и не утратил способность передвигаться. Я полагаю, что ваши люди разыскивают его; в своем состоянии он не мог далеко уйти.

В этот момент в комнату вошел мужчина – примерно того же возраста, что фон Хельрунг, но выше ростом и атлетичнее, одетый в хороший фрак и цилиндр, с пронзительными глазами и выступающим вперед подбородком.

– Уортроп! – воскликнул он, подошел прямо к доктору и дал ему пощечину.

Доктор тронул уголок рта и обнаружил на нем кровь. Удар рассек ему нижнюю губу.

– Арчибальд, – сказал он. – Я тоже рад вас видеть.

– Это вы его сюда привезли! – крикнул отец Джона Чанлера. Единственный находившийся в комнате полицейский даже не пытался вмешаться; казалось, ему нравится это представление.

– Это больница, – ответил доктор. – Обычное место для больных и раненых.

– И для вас, когда я с вами разберусь! Как вы посмели, сэр! Вы не имели права!

– Не говорите мне о правах, – отрезал Уортроп. – Ваш сын имел право на жизнь.

Старший Чанлер сердито фыркнул и развернулся к инспектору Бернсу.

– Детектив, я хочу, чтобы его нашли быстро и чтобы при этом было как можно меньше шума. Чем быстрее дело будет разрешено, тем лучше. И ни при каких обстоятельствах ни вы, ни кто-либо в вашем управлении не должны разговаривать с прессой. Я не позволю, чтобы фамилию Чанлер полоскали в дешевых бульварных газетенках!

Бернс коротко кивнул в знак согласия, с отвращением сжимая губами незажженную дешевую сигару.

– Я пристрелю любого, кто только прошепчет фамилию, сэр.

Чанлер снова обрушился на доктора:

– Всю вину я возлагаю на вас, Уортроп. Я уже говорил со своими адвокатами о вашей вопиющей небрежности в том, что касается лечения моего сына, и могу уверить вас, что расплата неминуема. Вы заплатите!

Он развернулся и стремительно вышел из комнаты. Уортроп притворно вздохнул.

– Какая трогательная забота.

Он обернулся к фон Хельрунгу.

– Мюриэл уже знает?

– Я послал с известием Бартоломью, – ответил фон Хельрунг. – Он привезет ее ко мне домой. Там она будет в безопасности.

– В безопасности? – эхом повторил монстролог. – В безопасности от чего? – Он не ждал ответа. – Детектив, я на время принимаю ваше смехотворное предположение, что Джон смог уйти после падения из окна, и предлагаю закинуть ваш невод в ближайших окрестностях. Он не мог далеко уйти.