Текст книги "Монстролог. Все жуткие истории"

Я поставил коробку на пол. Оттащил Метерлинка к кровати. Вынул из кармана шприц и положил на столик. Закатал ему рукав. Положил рядом со шприцем «дерринджер».

Сонное зелье потеряет силу минут через двадцать. Я засек время и стал ждать.

«В чем я ошибся?»

Ни в чем, сэр. В том, что касается меня, абсолютно ни в чем. Напротив, ваш успех превзошел всякие ожидания. Мудрый учитель всегда желает, чтобы ученик превзошел его, и я это сделал: моя лампада пылает куда ярче вашей; она освещает даже самые далекие углы, не оставляя в них и частицы мрака; мне видно самое дно колодца. И я вижу лишь то, что там есть, и ничего больше. В науке нет места сентиментальности.

Хотя когда-то я думал иначе.

Передозировка болеутоляющего. Или подушка, прижатая к лицу во сне. Оставалась одна проблема: как избавиться от тела? Как незаметно вынести его из комнаты? Предположим, мне удалось бы справиться с этим в одиночку, все равно последовали бы расспросы; я ничего не знал об этом человеке – кто он, откуда, кто его наниматель, существует ли он вообще, и знал ли кто-нибудь здесь о том, по какому делу он приехал. Вопросов было слишком много; слишком много мест, куда не мог дотянуться луч света.

Я налил себе еще бренди. В комнате стало жарко. Я расстегнул жилет, закатал рукава рубашки. Словно издали я следил за собой, приближающимся к кровати. Я никогда не бывал здесь прежде; я уже бывал здесь.

«Вы знаете, что это такое, Кендалл?»

Глазные яблоки Метерлинка задвигались, веки над ними задрожали. Я взял наполненный янтарной жидкостью шприц и покатал между ладонями – на одной было пять пальцев, на другой – четыре. Отсутствующий палец плавал в банке с раствором, предотвращающим гниение, в подвале дома доктора. Он отрубил его, чтобы я выжил. Для него это было необходимо. Ведь благодаря мне он еще оставался человеком.

Человек, лежавший на постели, открыл глаза. За пару секунд до того, как мир вокруг него снова обрел четкость, я, не дав ему прийти в себя, сжал левой рукой его запястье и с силой вонзил иглу. Он напрягся, голова вскинулась с подушки навстречу моему лицу, – я навис над ним, словно любовник, готовый к поцелую. Отшвырнув шприц, я прижал ладонь к его шевелившимся губам и надавил.

– Ведите себя тихо и слушайте меня очень внимательно, Метерлинк, – зашептал я. – Ничего уже не исправить, и, если хотите жить, делайте, что я вам говорю. Малейшее отклонение от моих инструкций приведет к катастрофическим последствиям. Вы поняли?

Его голова задергалась под моей ладонью. В его мозгу еще не рассеялся туман от снадобья, но суть он уловил.

– Я ввел вам десятипроцентный раствор типоты, – сказал я, продолжая одной рукой зажимать ему рот, а другой держать его за запястье. – Это медленно действующий яд из сока пириты, дерева, растущего на одном крошечном островке в Тихом океане, недалеко от Галапагосского архипелага; его называют островом Демонов. Типота – греческое название. Вы знаете греческий, Метерлинк? Нет? Неважно.

Я вкратце рассказал ему историю этого яда, открытого еще древними финикийцами и ими же завезенного в Египет, объяснил, почему именно его предпочитали наемные убийцы и агенты секретных отделений разных полиций мира (яд, принятый в определенных дозах, действовал чрезвычайно медленно, позволяя убийце скрыться с места преступления раньше, чем возникнут подозрения), описал его ощущения в ближайшем будущем – головная боль, сердцебиение, нехватка воздуха, головокружение, тошнота, бессонница; я читал свою лекцию монотонным голосом человека в белом халате, обращающегося к аудитории единомышленников. А Метерлинк корчился и, широко раскрыв глаза, часто с готовностью кивал. Не удивительно – ведь это наверняка была самая важная лекция в его жизни.

– У вас есть примерно неделя, – продолжал я. – Через неделю ваша сердечная мышца лопнет, а легкие разорвутся на куски. Единственная надежда – получить антидот раньше, чем это случится. Вот. – Я сунул клочок бумаги в его нагрудный карман. – Здесь имя и адрес.

«Доктор Джон Кернс, Лондонский королевский госпиталь, Уайтчепел».

– Если вы уедете отсюда сегодня вечером, времени как раз хватит, – сказал я. – Этот человек – добрый друг доктора, кстати, он и сам доктор, но при этом физическая и духовная противоположность Уортропа, человек, который видел дно колодца, если вы понимаете, о чем я. Он даст вам антидот, если вы назовете ему яд: типота. Не забудьте.

Я сделал шаг назад, взял с тумбочки «дерринджер».

Его рот открылся, и он сказал:

– Вы сумасшедший.

– Напротив, – возразил я, – я самый здравомыслящий человек в мире.

И указал пистолетом на дверь.

– Торопитесь, Метерлинк. У вас на счету каждая секунда.

Еще с минуту он смотрел на меня, его влажные губы кривились от страха и ярости. Потом подполз к краю кровати, спустил ноги, оттолкнулся и тут же с испуганным криком упал на пол. Свалило его, разумеется, не до конца выветрившееся снотворное, а вовсе не подкрашенный соляной раствор, который я ввел ему в вену. Без всякой задней мысли он потянулся ко мне – нормальный жест человека в беде, нуждающегося в помощи. Но я смотрел на него сверху, из разреженных слоев атмосферы. Метерлинк был не более чем пылинкой у моих ног, столь мелкой, что я не различал черт его лица, хотя одновременно видел его насквозь, до мозга костей.

Я мог его убить. Он был в моей власти. Но я удержал руку мою, и разве я не милосерден после этого?

Монстролога я застал в библиотеке, там же, где и оставил; открытый томик Блейка лежал у него на коленях, но он не читал; с меланхолическим выражением лица он смотрел прямо перед собой. Он никак не отреагировал на мое появление, не встал, чтобы поприветствовать меня, не спросил, куда я ходил и почему так долго отсутствовал. Закрыв глаза и сплетя пальцы на книге, он откинулся на спинку стула и заговорил:

– Я решил, что поступил опрометчиво, не попросив у Метерлинка доказательств того, что он не обманщик. Если его находка подлинная, она навеки укрепила бы мою репутацию лучшего практикующего ученого в моей сфере.

– Ваша репутация и так незыблема, вы сами доказали это множество раз, – отвечал я.

– Ах. – Покачивание головой. – Слава скоротечна, Уилл. Да и не славы я жажду; бессмертия.

– Может быть, вам обратиться к священнику?

Он усмехнулся. Приоткрыл правый глаз, взглянул на меня, закрыл снова.

– Слишком легко, – буркнул он.

– Что же тогда?

Он откашлялся.

– Меня всегда удивляло вот что – если рай действительно такое замечательное место, почему же туда так легко попасть? Покаяться в грехах, попросить прощения – и все? И не важно, что именно ты натворил в жизни?

– Я не бывал в церкви с тех пор, как умерли мои родители, – ответил я. – Но, если мне не изменяет память, есть пара-тройка грехов, за которые не предусмотрено прощения.

– Ну, и что это за бог тогда такой? То у него любовь без границ, то нет прощения. Если божественная любовь действительно безгранична, то она должна прощать все. Если ей есть предел, то надо выбрать бога почестнее!

Он положил книгу на стол и встал. Скрестил длинные руки на затылке, потянулся.

– Терпеть не могу тайн без разгадок. Скажи мне, куда ты его отнес?

Я не стал разыгрывать невинность. Да и к чему?

– В подвал.

Он кивнул.

– Я должен на него взглянуть.

– Он живой, – предупредил я.

– Ну, разумеется. Иначе ты не был бы сейчас здесь.

Он встал передо мной, положил руки мне на плечи и впился в меня своими темными сверкающими глазами, взгляд которых проникал до костей.

– Надеюсь, ты не переплатил.

– Метерлинк получил то, что и должен был, – сказал я.

– Теперь ты борешься с искушением похвастаться.

– Нет. – Честный ответ.

– Ну, значит, хочешь отчитать меня за то, что я сорвался.

– Вас? Да вы самый уравновешенный человек, которого я знаю. Вы же сами столько раз мне твердили: человек должен властвовать над своими страстями, иначе они начнут властвовать над ним.

Правда, есть еще другой вариант: не заводить никаких страстей, чтобы избежать искушения.

Он громко засмеялся и хлопнул меня по плечу.

– Ладно, пойдем лучше, поглядим! Хотя он и живой, как ты говоришь, но вполне может оказаться не тем, за что его принимают.

Он не расспрашивал меня о подробностях нашей с Метерлинком сделки, ни в ту ночь и никогда после. Не интересовался ни ценой, ни подробностями нашего договора, ни тем, почему я решил пойти к Метерлинку сам, не сказав ему. При всех своих недостатках, Уортроп был не из тех, кто смотрит дареному коню в зубы. На пути к бессмертию это явно лишнее. Он по-своему гордился мной, как командир может гордиться рядовым, проявившим решительность и инициативу в бою.

Что до Метерлинка, то я никогда о нем больше не слышал. Могу лишь предполагать, что он помчался в Лондон разыскивать мертвеца, чей труп давно расклевали птицы на острове в шести тысячах миль от Англии. Не найдя ни врача, ни антидота – обоих не существовало в природе, – он, вероятно, думал, что обречен, пока не истек роковой срок. Иногда я думаю, чего в его сердце было больше: радости, когда неминуемая смерть прошла стороной, или ярости оттого, что его так жестоко обманули. Возможно, ни того, ни другого; а возможно, и то, и другое вместе. Какая разница? Для меня точно никакой. Он получил бесценный подарок, а я – награду, неизмеримую в деньгах.

– Уилл! – прошептала Лили, выслушав мою историю – точнее, ее часть. – Т. Церрехоненсис! – Этого не может быть.

– Может, – сказал я.

– Они же почти сто лет как вымерли…

В лавандовом платье, глядя бездонными синими глазами мне в лицо, она крепко сжимала мое запястье.

– Так все и считали, – сказал я.

Я в утреннем костюме, мои длинные, по моде, волосы уложены гелем, я улыбаюсь, глядя ей в глаза.

– Ты удовлетворена? – шепнул я. – Мы можем идти дальше? Или лучше вернемся? Танцы, правда, кончились, но я знаю один клуб в Ист-Сайде…

Но она нетерпеливо поджала губы, встряхнула кудрями, и ее сияющие глаза вспыхнули нестерпимо ярким для столь тусклого окружения блеском, и я чуть не поцеловал ее там же, не сходя с места, такую, какой она была в тот миг – в лавандовом платье и шелесте кружев вокруг обнаженных плеч. Но мужчина должен властвовать над своими страстями, иначе они станут властвовать над ним – если, конечно, они у него есть. В этом и заключается камень преткновения, центральный вопрос, главная проблема.

– Идем, конечно, – сердито ответила она. – Не будь дураком.

– Я не дурак, не бойся, – заверил я ее и, твердо сжав в своей ладони ее руку, потянул за последний поворот, в крайнюю точку лабиринта, туда, где нас ждала Комната с Замком.

Там я на мгновение задержался, одной рукой отталкивая ее от двери, другой нащупывая в кармане револьвер доктора.

Дверь была распахнута настежь.

Комната с Замком больше не была заперта.

На пороге лицом вниз лежал мужчина, лужа крови под ним черно блестела в янтарном свете.

За моей спиной громко ахнула Лили. Я сделал шаг вперед, осторожно переступил через тело и заглянул в комнату.

– Уилл! – тихо позвала она, подходя ближе.

– Стой там! – Я быстро осмотрел комнату и снова шагнул в коридор.

– Он…?

Я кивнул.

– Сбежал.

Я сел на корточки рядом с телом. Оно было теплым, кровь остыла, но еще не загустела; значит, он умер недавно. Причина смерти была ясна: ему выстрелили в затылок пулей крупного калибра с небольшого расстояния.

Я поднял голову; Лили сверху смотрела на нас: на меня и на мертвеца рядом со мной.

– Ключ еще в замке, – сказал я.

Она сказала:

– Адольф…

Я вскочил, схватил ее за руку, и мы вместе помчались по коридору назад, к кабинету старика, который еще недавно говорил мне, что ни за что не станет монстрологом, потому что их убивают! Сворачивают им шеи, как индейкам в канун Дня благодарения!

Его тело оказалось холоднее, чем труп в коридоре. Я швырнул его на пол, стал массировать ему грудь, дуть в рот, вынув предварительно вставную челюсть, звал его по имени, глядя в его невидящие глаза. Распахнул на нем пиджак. Сорочка спереди была залита кровью. Я посмотрел на Лили и покачал головой. Прикрыв ладонью рот, она отвернулась и пошла к выходу, натыкаясь на пыльные ящики. Я догнал ее в два шага.

– Лили! – Я схватил ее за руку и развернул к себе лицом. – Слушай меня! Мы должны найти Уортропа. Он наверняка в нашем номере в Плазе…

– Полиция…?

Я покачал головой.

– Полиции тут делать нечего.

И подтолкнул ее к лестнице.

– А ты?

– Я подожду его здесь. Мы разминулись с ним совсем чуть-чуть, Лили. Он может быть еще здесь – и оно тоже.

Мы спустились по лестнице.

– Кто может быть еще здесь?

– Тот, кто застрелил человека у Комнаты с Замком. – Но убийца волновал меня куда меньше, чем трофей Уортропа. Если он сбежал…

– Тогда тебе нельзя здесь оставаться! – Она потянула меня за руку.

– Я справлюсь. – И я вдруг схватил ее за плечи, притянул к себе и поцеловал прямо в губы. – Правда, насколько меня хватит, я не знаю, поэтому беги. Скорее!

Она застучала каблучками по лестнице, и тьма быстро поглотила ее. Скоро вдалеке стукнула входная дверь. Стало тихо.

Я остался один.

Или нет?

Где-то здесь, в потемках, скрывался трофей Уортропа, если, конечно, кто-нибудь не забрал его отсюда или не убил, что было бы еще хуже.

У него превосходное чутье, рассказывал мне профессор, именно оно делает его непревзойденным ночным хищником; он чует добычу за много миль.

Я мог сесть на верхней площадке лестницы спиной к двери и дождаться доктора. Тогда у монстра будет всего одна возможность подобраться ко мне, а у меня – шанс убить его раньше, чем он убьет меня. К тому же именно такой выход диктует элементарная осторожность.

С другой стороны, он – последний в своем роде. Припертый к стене, я буду защищаться, но, если я его убью, Уортроп никогда меня не простит.

Набрав в грудь побольше воздуха, я снова нырнул в лабиринт.

Путь темен, дорога извилиста. Так легко заблудиться, если не знаешь, куда идти, легко начать ходить кругами, легко оказаться снова там, откуда вышел.

Протяни руки. Держи крепко. Не урони! Неси на мой стол и положи там. Осторожно, оно скользкое.

Мальчик в вязаной шапчонке – в ледяном подвале холодно – прижимает к груди охапку веревок и шаркает ногами по полу, скользкому от крови. Его ноша извивается, норовит выскользнуть из рук, требуха пачкает его рубашку, мерзкий запах бьет в нос. Слышен антисептический лязг остро отточенных инструментов, мужчина в белом халате с ржавыми пятнами спереди склоняется над металлическим столом, пальцы мальчика перепачканы экскрементами, на щеках засохли слезы протеста, от голода подвело живот, голова кружится от того, что здесь нет ни стола, на котором остывает пирог, ни женщины, которая поет у очага, а есть только мужчина с запекшейся под ногтями кровью, и непередаваемый хруст ножниц, режущих хрящи и кость, и странная, гипнотическая красота трупа, вскрытого и распластанного на металлическом столе; его органы мерцают в мрачной глубине, точно экзотические твари, а этот человек напевает за работой, погружая пальцы в мертвые ткани, сверкает темными глазами, мышцы его предплечий и шеи напрягаются, он стискивает зубы и сверкает глазами.

«Пока ничего человеческого не видно. Посмотрим на внутренние органы. Что ты там делаешь? Положи их на стол; ты нужен мне здесь, Уилл Генри».

«Здесь» значит рядом с ним. «Здесь» значит в этом ледяном подвале, где воздух тих и недвижен до последней молекулы. «Здесь»: мальчик в вязаной шапке чувствует запах дыма и крови, приставшей к рукам, видит тварь, раскрывшуюся перед ним, точно цветок навстречу небу.

Как отточенно-стремительны были тогда все движения монстролога: как и он сам. Он был в расцвете сил. Никто не мог сравниться с ним быстротой ума; и в чистоте замыслов ему тоже не было равных. Каких высот мог достичь этот человек, выбери он иной путь в жизни, – путь истинной страсти, к которой, точно к самому спелому яблоку в корзинке, тянулась когда-то его рука? Что это могло быть – политика или поэзия? Быть может, он стал бы вторым Линкольном или Лонгфелло. Избери он военную стезю, возможно, мир увидал бы нового Гранта или Шермана, а то и Цезаря или Александра, если говорить о древних. В те дни он не ведал преград. Ничей светильник не светил ярче. И разве мальчик в вязаной шапочке мог не склониться перед ним? Никогда прежде он не видел гения; он не знал, как себя вести, о чем думать, что говорить, все человеческое было для него тайной; вот почему он во всем полагался на человека в белом халате с ржавыми пятнами: тот должен был научить его правильному поведению, правильным словам и мыслям. Он был разъятым трупом, стремящимся к небесам при ярком свете лампы.

«Почему у тебя такой вид? Тебя что, тошнит? По-твоему, это отвратительно? А, по-моему, замечательно – прекраснее цветущего луга весной. Дай мне вон то долото… Я был моложе, чем ты сейчас, когда начал ассистировать отцу в лаборатории. Я был так мал тогда, что мне приходилось вставать на специальный стульчик, чтобы дотянуться до инструментов. Скальпель я научился держать раньше, чем ложку. Хорошо! Теперь щипцы; давай-ка взглянем на резцы этого парня. Нет, большие щипцы, – хотя ладно, пусть будут плоскогубцы; молодец мальчик».

Позже, стоя у рабочего стола и приподнявшись на цыпочки, я наблюдаю, как он разрезает внутренности монстра, пока не находит наконец признаки того, что тот пообедал человеком – его радость противоречит моему ужасу, когда он с мягким свистящим «чпок» вырывает из внутренностей это доказательство.

«Вот он, Уилл Генри, мы нашли его! В смысле, его фрагмент. Давай живей: принеси вон ту банку. Ну же, шевелись, пока он не рассыпался у меня в руках… Н-да. Определить по этому возраст – трудная задача, но это, возможно, все же то, что осталось от того мальчишки. Вполне возможно. Говорили, он был одних лет с тобой. Что скажешь?»

И он подбросил жевательный зуб на ладони, как игрок – фишку.

– Мальчик твоего возраста; так мне говорили… Ну, что скажешь?

– Мальчик моего возраста? И это все, что от него осталось? Где же остальное?

– Где остальное, говоришь? Все, что не переварилось, вышло наружу – с фекалиями. Как все живые твари, этот извергал из себя все, что не удавалось превратить в энергию. Отходы, Уилл Генри. Отходы жизнедеятельности.

Человеческое существо. Он говорит о человеческом существе – мальчике моего возраста, как значилось в отчете, и все, что от него осталось – этот зуб. Остальное превратилось в кучку дерьма или стало частью чудовища.

Отбросы, отходы.

И мальчик в вязаной шапочке, в вязаной шапочке, в вязаной шапочке…

Наверное, он слышал их той ночью: вопли и стоны, которые исторгало из мальчишеской души желание проклятья, бешенство от того, что зверь не сожрал его вместе с ними. Тот зверь, который превратил в черные, дымящиеся головешки его отца и мать – ведь то, что зверь не переводит в энергию, он извергает как пепел и прах. Да, он наверняка слышал. Каждая половица, каждая оконная рама, каждый гвоздь и каждый болт в доме содрогались от его горя и гнева.

Мужчина в белом тоже слышал, но ничего не сделал. Точнее, чем больше я плакал в те первые дни – всегда взаперти, в одиночестве маленькой мансарды, – тем холоднее, жестче и беспощаднее делался он со мной. Возможно, он думал, что это пойдет мне на пользу – в конце концов, то были времена, когда с детьми никто особо не миндальничал. Возможно, его жесткость должна была сделать жестким и меня, холодность – холодным, безжалостность – безжалостным. Возможно, в его глазах это был единственно верный ответ на жестокий вопрос, как он его понимал:

Что это за Бог?

Правда, теперь я не считаю, что он был жестким, безжалостным и холодным. Потому что жесткость, безжалостность и холодность вообще не в его природе.

Теперь я думаю, что он слышал тогда мои крики и вопли и вспоминал другого мальчика, которого много лет назад сослали на тот же чердак, подальше от живого, бьющегося сердца его дома; мальчик был одинок – его мать умерла, и отец винил его в этом. Мальчик был напуган, – он видел, как отец, живя с ним рядом, с каждым днем все больше отдалялся от него, пока не исчез за горизонтом, – огромный величественный корабль, оставивший его в глубоком и тошном одиночестве. В том одиночестве, которого человеку не избыть никогда, какой бы дурной и многолюдной ни стала впоследствии его жизнь. Спасти того мальчишку было не в его силах; также не в его силах был спасти меня. Слишком велико было расстояние между нами – жизни человеческой не хватило бы на то, чтобы одолеть те восемь ступенек и сказать плачущему мальчику: «Тише, не плачь. Я знаю, как тебе больно».

Этот секрет я хранил всю жизнь.

И никогда не предал его доверие.