Текст книги "Монстролог. Все жуткие истории"

Я бежал босой по Риверсайд-драйв, к югу до Семьдесят второй улицы и оттуда на восток по Бродвею, бежал, словно сам дьявол гнал меня по узкой горной тропке, где по обе стороны – бездна, Чудовище, тугая пружина, что разматывалась, раскручивалась все с тем же припевом, повторявшимся, пока слова не слились в невнятный вой – слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно, гранитный тротуар когтит и свежует мои босые ступни, расплывшиеся шары фонарей в утреннем тумане, адский отсвет мусорных баков, у которых можно погреться горящими костями мертвеца, кровавые следы по пятам; теперь парк, и тени между деревьями, влажные камни и чувственный шепот листа, трущегося о лист, а между ними – молчание, и теперь Бродвей, сверкающий клинок, вонзившийся в сердце города; вдоль его ослепительного обоюдоострого лезвия – взвизги истерического смеха из темных дверей и запах прокисшего пива, бродяги, шлюхи, свесившиеся из окон борделей, жестяной отзвук музыки из танцевального зала, пьяные вопли моряков, белые куртки золотарей, пружина расправляется и тянет меня, как на серебряном поводке, кровь хлебными крошками помечает дорогу назад, но назад пути теперь нет; слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно; через Пятьдесят первую, петляя между куч дымящегося навоза, и огни бурлеска, расплескавшиеся по накрашенным лицам, и синие куртки полицейских, размахивающих дубинками; погасшие витрины лавок, пустые лотки фруктовщиков; бегом по огненной реке, вдыхая огонь, гранит скребет о кости; на серебряном поводке, и съежившиеся звезды поют – верни себе время, верни мечту, поют, поют звезды над тропкой сквозь черную бездну, пустота по обе стороны, поворот на Пятнадцатую, где слепящий свет Бродвея бледнеет и дома темны, и пес лает в ярости, обезумев от запаха крови, окровавленный камень об окровавленную кость, и рыкающая река огня, которым я дышу, по которому я бегу, который кормится кровью, река огня, река крови, и неупокоенный голос, серебряная нить: слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно слишком поздно; молюсь, чтобы не сгореть нам в огне, молюсь, чтобы не быть разъятыми на части, как человек в мусорном баке, молюсь: Боже Милосердный, услышь молитву мою из геенны огненной. Услышь молитву мою с тропинки над бездной, из огня, что рассекает ее; повернуть на Пятую авеню, шесть кварталов, пошевеливайся, пошевеливайся! влажные шлепки окровавленных ног по твердому тротуару, кровь черна в желтом свете фонарей, и не попусти нам умереть во грехе и разобщении, избавь нас от мусорного бака, истока огненной реки, по водам которой я бегу, в которой с шипением плавятся мускулы и кости поют к звездам, а те поют в ответ; и после всего этого – изгнание, и река мелеет у порога особняка, выпрыгиваю на берег, и дом горит огнями, каждое окно – пустой сияющий глаз; колочу в дверь, что вдруг открывается, сразу же, будто отдернули занавес, и вот я здесь.

Я рухнул в прихожую, как форель, выброшенная на берег: хватая ртом воздух, хватаясь за живот, окровавленные пальцы босых ног поджаты на досках пола. Доброе лицо фон Хельрунга всплыло у меня перед глазами; он помог мне встать и надолго обнял.

– Уилл, Уилл, что ты здесь делаешь? – пробормотал он.

– Доктор, – выдавил я наконец. – Что-то… что-то… ох… не то, – на сей раз он меня выслушает. Я заставлю его выслушать.

К моему удивлению, старый монстролог кивал, и тут я увидел его мокрые щеки, свежие слезы, застывшие в синих глазах, спутавшиеся в колтуны шелковистые седые волосы.

– Сейчас ночь. Я собирался позвонить утром. Подождать до утра. Но бог привел тебя сюда. Ja, такова его воля. Его воля. И да будет по воле его!

Он отошел, пошатываясь, как пьяный, бормоча себе под нос: «Ja, ja, да будет воля его», и оставил меня дрожать в прихожей, всего в поту и с горящими легкими и ногами. Смятый клочок бумаги выпал из его руки; фон Хельрунг не остановился поднять его, и не думаю, что заметил вообще, что выронил.

Это была телеграмма, отправленная через «Вестерн Юнион»; я узнал их желтую бумагу. Он получил ее где-то час назад, примерно в то же время, когда я получал от монстролога урок в трех милях отсюда, на Риверсайд-драйв.

Телеграмма гласила:

«КОНФИДЕНЦИАЛЬНО

ЗАВТРА ОТПЛЫВАЮ ЛИВЕРПУЛЯ ТЧК

БУДУ ЧЕТВЕРГ ТЧК УЖАСНЫЕ

НОВОСТИ ТЧК ПОРАЖЕНИЕ ВСЕМ ФРОНТАМ ТЧК

УОРТРОП МЕРТВ ТЧК»

Подпись: «Аркрайт».

Джейкоб Торранс опустошил стакан виски, пригладил свои аккуратно подстриженные усы и принялся яростно барабанить пальцами по подлокотнику вольтеровского кресла. Рубиновый перстень-печатка у него на руке, с выгравированным девизом Общества («Nil timendum est»), сверкал и плевался светом. Туфли Торранса сияли не менее ярко, чем перстень, и, помимо заломов на брюках, на нем не было ни морщинки; он походил на каменную греческую статую в превосходно подогнанном костюме. И лицо у него было как у статуи или как у натурщика для таковой – квадратная челюсть, сильный подбородок, глаза большие и выразительные, разве что самую чуточку близко посаженные, отчего Торранс постоянно имел злобный вид, словно в любой момент готов был замахнуться и врезать вам кулаком в лицо.

В его двадцать девять лет Джейкобу Торрансу оставалось лишь год подождать до «волшебной тридцатки», как это называли монстрологи – отсылки на среднюю продолжительность жизни ученого, посвятившего себя ненормативной биологии. (Средняя продолжительность жизни в Соединенных Штатах в то время была немногим больше сорока двух лет.) Дожить до «волшебной тридцатки» значило обыграть судьбу, и, как правило, коллеги закатывали вам вечеринку. Волшебные Тридцатки, как именовались эти вакханалии, могли длиться сутками и, по слухам, составляли достойную конкуренцию оргиям при дворе Калигулы в Древнем Риме[81]81
  Римский император по прозвищу Калигула прославился необыкновенной жестокостью и развратом. Выходки Калигулы, впрочем, объяснялись не столько личными качествами, сколько безумием – в юности император переболел энцефалитом, после чего сошел с ума.


[Закрыть]. Ничто так не радует монстрологов, как удачно обмануть смерть; разве что открыть какое-нибудь существо, с удовольствием ее причиняющее. Волшебную Тридцатку Уортропа отметили до того, как я к нему переехал, но, по всем рассказам, все предыдущие и в сравнение с ней не шли; годы спустя многие его коллеги все еще не решались показываться в Бостоне, чтобы их не арестовали.

Я предложил фон Хельрунгу Торранса из-за его молодости и физической силы. (В монстрологических кругах он был вроде легенды; коллеги прозвали его «Джон Генри» Торранс в честь легендарного силача, забивавшего гвозди руками. Уортроп рассказывал мне как-то, как Торранс нокаутировал бросившегося на него Clunis foetidus одним ударом – да так дал чудищу в рыло, что оно пало к его ногам замертво.) Я также предложил Торранса по той простой причине, что он был из тех немногих монстрологов, что нравились Уортропу: хоть доктор и не одобрял пьянства и неисправимого волокитства своего коллеги. «Какой позор, Уилл Генри, – бывало, говорил он мне. – С великим даром, видимо, всегда приходит и великое бремя. Он был бы лучшим из нас, если бы только мог умерить свои аппетиты».

Фон Хельрунг нервно дымил гаснущим окурком гаванской сигары. Он выглядел изможденным: глаза опухли от недостатка сна, подбородок щетинился трехдневной порослью, которую монстролог все потирал своей пухлой ладонью.

То была не лучшая неделя его долгой жизни, равно как и моей недолгой.

– Еще виски, Джейкоб? – предложил фон Хельрунг.

– Думаете, мне стоит? По-моему, уже лишнее, – Торранс словно разгрызал слова своими крупными зубами: как будто у слов был вкус, который приходился ему по нраву. Он поболтал льдом в стакане. – А, да какого черта.

Фон Хельрунг прошаркал к бару. Между графинами с шерри и бренди, бутылками с вином и ликером притаился маленький синий флакон – сонная настойка, прописанная мне доктором Сьюардом. Он какое-то время смотрел на нее, нахмурившись, сведя брови едва ли не вплотную; затем вновь наполнил стакан Торранса виски и поплелся обратно.

– Благодарю, – прекрасно вылепленная голова запрокинулась, объемистый кадык дернулся вверх-вниз, и лед вновь зазвенел в пустом стакане. – Мне хватит, – сказал он, не обращаясь ни к кому в особенности, поправил печатку на пальце и пробормотал задумчиво: – Возможно, мне не стоит тут рассиживаться, когда он войдет. Он может что-нибудь заподозрить.

– Он может вообще не прийти, – сказал фон Хельрунг. – Он ничего не написал насчет визита, только что прибывает в четверг – сегодня.

Он сверился с карманными часами и с щелчком захлопнул их – чтобы минуту спустя вынуть и раскрыть снова.

– Ну, тогда мы сами к нему придем, – заявил Торранс. – Я настроен поохотиться. А ты, Уилл?

– Он придет, – сказал я. – У него нет выбора.

Фон Хельрунг в ужасе помотал головой – жест, что мы с Торрансом наблюдали уже далеко не первый раз за вечер.

– Мне это не нравится. Я это уже говорил и скажу еще раз: мне это все не нравится. Фу! Это противно всему, во что я верю – или говорил, что верю – или верил, что верю. Такое не подобает христианину и джентльмену!

– Поверю вам на слово, мейстер Абрам, – сухо ответил Торранс. – Не могу похвалиться большим числом знакомств с христианами и джентльменами, да и те, кого я знал, вели себя не очень по-христиански.

Он вынул свой кольт, и фон Хельрунг вскрикнул:

– Что вы делаете? Уберите!

– Это всего лишь Сильвия, – медленно проговорил Торранс, словно обращался к слабоумному. – Все в порядке, я ее уберу.

– Я с самого начала не должен был ему доверять, – простонал фон Хельрунг. – Я дурак – худший из дураков – старый дурак.

– Почему это вы дурак? Он предъявил отличные характеристики и рекомендательные письма и представился членом одной из старейших лонг-айлендских фамилий. Почему вы должны были его в чем-то заподозрить?

– Потому что я монстролог! – воскликнул фон Хельрунг, ударив себя в грудь. – Старый монстролог. А монстрологи до моих лет не доживают без здорового скептицизма. Не верь глазам своим, не верь ушам своим! Я посвятил свою научную жизнь срыванию масок с природы и должен был разгадать этот обман. Разгадал я его? Нет! Надо было, чтобы ребенок вывел нас на путь истинный.

– Не принимайте это так близко к сердцу, мейстер Абрам. Он и Уортропа обманул, а Уортроп отнюдь не дурак, – пальцы Торранса выбили по подлокотнику ритм галопом скачущей лошади.

Стоило прозвучать имени доктора, как фон Хельрунг рухнул в кресло с громким криком:

– Пеллинор! Пеллинор, прости меня. Кровь твоя на моих руках!

– Мы не знаем, правда ли он умер, – вмешался я. – Аркрайт мог и про это соврать.

– Он мог сказать так лишь по одной причине – потому что это правда!

– Вы сами говорили, доктор фон Хельрунг, – парировал я, – что надежда не менее практична, чем отчаяние. Я думаю, он жив.

– Надеешься, что он жив.

– Ну, он вполне может быть жив, – вставил Торранс. – Так что я за Уилла. И думать не хочу о мире, где нет Пеллинора Уортропа, – это было бы чертовски менее интересное место.

Он встал – на что, казалось, ушло довольно много времени: в Торрансе было заметно больше шести футов роста[82]82
  180 см.


[Закрыть] – и потянулся, широко раскинув могучие руки.

– Ну, я намерен поискать чего-нибудь съедобного. Вы же, я так понимаю, отослали Франсуа домой на вечер?

– Ja, и остальных, – ответил фон Хельрунг и горько добавил: – Свидетели нам не нужны, так ведь?

– Кстати, о свидетелях: думаю, я буду держаться за сценой, пока не настанет мой выход. Не хочу, чтобы крысеныш что-то заподозрил. Ужасно жаль – я имею в виду, насчет Франсуа! Лучше блинчиков, чем печет этот парень, я в жизни не пробовал.

– Уилл, прости меня, – сказал фон Хельрунг после того, как Торранс ушел. – Если бы только я тебя послушал…

Звонок в дверь прервал его. Он прикрыл глаза и глубоко вздохнул, чтобы успокоить нервы.

– Дичь прибыла, – сообщил он. – Время собрать все наше мужество, мастер Генри. Что там у меня с лицом, сгодится? Только бы муха не разоблачила во мне паука!

Он посмотрел на себя в зеркало у входной двери, одернул жилет и обеими руками пригладил волосы. Краем глаза он заметил, что я выглядываю в прихожую.

– Что ты делаешь? – придушенно одернул он меня. – Нет-нет. Возвращайся в гостиную, – монстролог лихорадочно замахал рукой, указывая мне на комнату. – Ложись на оттоманку. Ты убит скорбью! Ты потерял наставника – потерял все. Можешь заплакать? Потри глаза, очень крепко потри, чтоб покраснели.

В дверь снова позвонили. Я бегом возвратился в гостиную, бросился на оттоманку и попробовал издать жалобный стон: слабый, но, на вкус фон Хельрунга, недостаточно. В последний миг перед тем, как распахнуть дверь, он хрипло крикнул:

– Это что такое? Нам нужен тихий, скорбный плач. А ты ревешь, как боров на скотобойне!

И затем:

– Томас! Слава богу, вы добрались в целости и сохранности! Я беспокоился.

– Доктор фон Хельрунг – мейстер Абрам – чудо, что я вообще добрался.

– Но вы ужасно выглядите, просто изможденно. Давайте-ка я возьму у вас сумки; прислуга отпросилась на вечер. И пойдемте в гостиную, отдохнете от долгой и наверняка опасной дороги.

Они вошли в комнату. Аркрайт дернулся, завидев меня, и обернулся к хозяину:

– Только не при мальчике. Умоляю вас, сэр…

Он держал потертый кожаный саквояж, который я сразу же узнал, и невидимый кинжал пронзил мне сердце. Это был полевой чемоданчик доктора, наследство его отца, который, в свою очередь, получил его от своего отца. Уортроп никогда бы не расстался с ним по доброй воле.

– Мне хотелось бы, чтобы Уилл остался, – жестко сказал фон Хельрунг, выпятив челюсть. Выглядел он так, будто собирался размахнуться и отправить Аркрайта в нокаут; актер из него был так себе. – И очень прошу извинить меня за это, Томас. Мальчик пережил многое бок о бок с нашим покойным другом; я подумал, что он заслуживает узнать о судьбе Пеллинора из первых рук.

Аркрайт рассеянно кивнул, упал в кресло, где прежде сидел Джейкоб Торранс, устроил саквояж на коленях, как малыш – любимую игрушку, и быстро забыл о моем присутствии. Все его внимание сосредоточилось на главной мишени – фон Хельрунге, который был целью его игры на доверии.

Старый монстролог взял свежую сигару из сигарного ящика и срезал кончик. Облизав обрезанный конец, фон Хельрунг зажег спичку; пламя изгнало с его лица все тени, залегшие в морщинах. На миг он показался на десять лет моложе.

– Так начните сначала и расскажите мне все, – сказал он, когда клубы сизого дыма окутали его голову. – Уортроп мертв?

– Это не начало, – возразил Аркрайт, – а и ужасный конец. За месяцы, проведенные в его обществе, я успел убедиться, что он и правда был тем великим человеком, которым я его считал. В десять раз более великим! Потеря для науки… для меня лично… и, конечно, для вас… для всего человечества! Неоценимая, доктор фон Хельрунг. Люди, подобные Пеллинору Уортропу, рождаются необычайно редко, может статься, раз в столетие, и потерять его сейчас, в расцвете сил, на пике его впечатляющего дарования – уму непостижимо.

– Увы, милый Томас, – посочувствовал фон Хельрунг, – такова судьба многих великих, но прежде всего – великих монстрологов! Скажите мне хотя бы, что Господь даровал ему, как пророку своему Моисею, узреть Землю обетованную перед смертью. Видели ли вы с ним Невиданного? Взглянул ли он перед смертью в лицо Безликому? Если нет, то все было напрасно.

Аркрайт медленно покачал головой.

– Его унесли, фон Хельрунг. Выкрали из лагеря во тьме, словно десница Божья опустилась и схватила его, а потом… – он издал придушенный звук, будто боролся с тошнотой, – дождь! – Аркрайт согнулся в кресле, прижав саквояж к животу; я услышал, как слабо и глухо звякнули внутри инструменты. – Кровавый дождь – красный дождь из… из… – голос его упал до мертвого шепота, – из него.

– Что? – фон Хельрунг, казалось, был в искреннем ужасе. – Вы хотите сказать, его разорвали на части?

Аркрайт открыл рот, чтобы ответить, но не издал ни звука. Он беспомощно кивнул. Фон Хельрунг громко вздохнул и посмотрел на меня.

– Итак, с доктором Пеллинором Уортропом – семь, – тихо сказал он. – Нет – восемь, потому что мое сердце разбито вашим рассказом. Он был мне как сын, Томас – тот, с кем я с радостью поменялся бы сейчас местами. Ах, какой ужас, какой ужас! – Он утер лоб ладонью, и на несколько минут воцарилось молчание. Затем фон Хельрунг поглядел на Аркрайта – и взгляд этот был тяжел. – Но вы спаслись. Как так получилось?

– Очень просто, сэр. Я убежал.

– И вы не видели тварь, которая его унесла?

– Была его очередь стоять на часах, – как бы защищаясь, ответил Аркрайт. – Я спал и проснулся от хлопанья палатки: ее колотило бурей, вот только буря спускалась вертикально сверху, с самых небес, и была сильна настолько, чтобы центральный колышек палатки треснул. Затем я услышал чудовищный рев: как раскат грома или взрыв тысячи фунтов тротила, а потом – такой громкий визг, что голова могла расколоться надвое. Я схватил винтовку и пополз к выходу – и увидел, как взлетают ноги доктора, его тащит в небо, а над ним… тень, такая огромная, что закрыла звезды, огромная, как дом, и Уортроп взлетает, как спасенная душа в Судный день… Вот что я видел, мейстер Абрам. И буду счастлив не видеть этого больше никогда, пока жив!

– Счастлив? – переспросил фон Хельрунг, бесстрастно глядя на слезы, катящиеся у Аркрайта по щекам. – Нет, думаю, все были бы «счастливы» такого не видеть, Томас, кроме разве что того, кто все поставил на карту, чтобы найти тварь, которая его сожрала!

– Это случилось слишком быстро! В мгновение ока, мейстер Абрам! И мгновением позже – он вернулся… пролился всюду вокруг меня. Я посмотрел в небо – и меня до костей промочило… им. Им! И вы поставили бы мне это в вину? Вас там не было; не вы тонули в ошметках человека!

Он вновь согнулся, качаясь взад-вперед, баюкая саквояж Уортропа.

– Простите меня, Томас, – ласково сказал фон Хельрунг. – Я не сужу вас. Не передо мной вам держать ответ на смертном одре. Но вы здесь, а он – нет. Потому я и рад, и скорблю, и сбросил бремя, и взвалил его на себя. Как и вы, я уверен. Но погодите. Вы не закончили рассказ, а я хотел бы выслушать его весь: как вы выследили Джона Кернса, как нашли логово магнификума, и все такое прочее; но сперва выпьем, чтобы успокоить ваши нервы, ja? Уилл Генри, будь лапушкой и принеси мистеру Аркрайту выпить. Что будете пить, Томас?

– Немного виски было бы в самый раз, если есть; со льдом.

Я направился к бару, в то время как фон Хельрунг встал прямо напротив Аркрайта, который поднял саквояж на обеих руках и протянул его фон Хельрунгу, словно жрец, приносящий жертву своему божеству.

– Я вернулся с рассветом и вот что нашел. Я подумал, вам бы хотелось, чтобы я его привез. Это все, что от него осталось.

– Все?

Аркрайт шумно сглотнул и прошептал:

– Остальное мне удалось смыть в море, с приливом.

Виски для него был готов. Фон Хельрунг принял у меня стакан и передал Аркрайту, осушившему тот одним судорожным глотком.

– Ах-х.

– Не желаете ли еще? – осведомился фон Хельрунг.

– Немного помогает.

– Тогда нужно еще. Вы заслужили, Томас: все, до последней капли.

Когда Томас Аркрайт пришел в себя час спустя, он был уже не в уютной гостиной Абрама фон Хельрунга на Пятой авеню. Место, в котором он себя обнаружил, не было ни Пятой авеню, ни уютным.

Гадаю, что он заметил первым. Был ли то странный запах влажного воздуха, пропитанного химикалиями и слабыми полутонами разложения? Или же то, как посерел мир – серые стены, серый потолок, серый пол – и как все вокруг покрылось мрачной копотью от чада старых масляных ламп? Или, может, он заметил пыль, что еще не успела осесть на стены и лениво плавала в воздухе тесной каморки? Возможно. Но я подозреваю, что в первую очередь он заметил веревки.

– Ну, наш малыш проснулся, – пробормотал Джейкоб Торранс.

Аркрайт дернулся на стуле и, будучи крепко привязан к тому за руки и за ноги, чуть не перевернулся. Он прищурился в слабом свете единственной керосиновой лампы, что стояла на столе за спиной Торранса. Тот высился прямо перед пленником, шесть футов шесть дюймов массивного силуэта, с укрытым тенью лицом и голосом ангела мести, сошедшего с небес карать грешников.

И во мне раскручивалась пружина, стремительная яростная дрожь при виде страха в глазах Томаса Аркрайта.

– Кто вы? – спросил Аркрайт неожиданно ровным голосом. Странные вещи могут твориться со звуком в подземных тайниках Монстрария. Он рикошетит от стен, летит вниз по змеиным норам коридоров, бьется туда-сюда, вверх-вниз, от стены к стене и назад. Неужели я расслышал отзвук акцента, весьма далекого от говоров Лонг-Айленда?

– Я человек, который вас убьет, – так же ровно ответил Торранс. – Разве что Уилл пожелает, чтобы я уступил ему эту честь.

– Уилл! – Он вглядывался в сумрак, пока не нашарил меня глазами. Я заставил себя не отвести взгляд. – Где фон Хельрунг?

– Я убил его, – ответил Торранс. – Или не убил. Или убил? Как полагаете?

– Где я? Почему я привязан к стулу? – Наркотик все еще плавал в его крови. Он боролся с ним, усилием воли заставляя язык ворочаться и четко выковывать слова.

– Что, запаха не узнаете? Я-то думал, вы здесь уже бывали. И вы в курсе, почему привязаны к стулу. Так что пока ничья: два вопроса, ответов на которые вы не знаете, и два – на которые знаете. У вас право всего на пять, так что рекомендую задать вопрос первого типа.

– На последний я не знаю… не знал ответа. Что… что случилось? Я правда не понимаю… Уилл, можешь объяснить мне, что происходит?

– Вы спрашиваете Уилла, потому что мои ответы вам не нравятся. Но это уж не моя вина.

– Прекрасно! В таком случае спрашиваю вас: почему вы хотите меня убить?

– Я не сказал, что хочу, сказал только, что убью. Я не монстр, знаете ли; я только их изучаю, – он сбросил сюртук и передал его мне. И вынул кольт.

– Это мой пистолет. Я зову его Сильвией. Долгая история.

Он откинул барабан и задержал его в футе[83]83
  30 см.


[Закрыть] от породистого носа Аркрайта.

– Не заряжена, видите?

Сунув руку в жилетный карман, Торранс достал единственную пулю.

– Пуля, – пояснил он, показывая ее Аркрайту.

Он вставил пулю в патронник и защелкнул барабан обратно. Затем, без дальнейших преамбул, шагнул вперед и прижал дуло к прекрасно вылепленному лбу пленника. Аркрайт не пошевелился. Его серые глаза смотрели, не моргая, Торрансу в лицо.

– Валяйте; жмите на курок. Вы меня не пугаете.

– Я и не хочу вас пугать, – ответил Торранс. Он бросил револьвер на колени связанному пленнику и продолжил: – Я собираюсь рассказать вам историю. Это одна из моих любимых историй; написал ее один мой очень хороший друг, действующий чемпион мира по поеданию хот-догов. Он съел два с половиной хот-дога, плюс булочки, за шестьдесят секунд. Однако заработать на жизнь поеданием хот-догов непросто, поэтому он обратился к писательству – что, конечно, оплачивается получше, но славы доставляет куда меньше, чем две с половиной венских сосиски в минуту – плюс булочки. Булочки больше всего впечатляют. А история довольно известная; вы вполне могли о ней слышать. Жил-был на свете очень злой король. И была у него прекрасная дочь, которую, несмотря на то, что был он очень и очень злым, король любил всем сердцем. Ну, и как-то раз эта его прекрасная дочь ослушалась и влюбилась в не подходящего ей парня – в простолюдина, короче говоря. Это очень, очень рассердило нашего злого короля – на беду любовнику принцессы. Король бросил бедного недоумка в самую темную, самую мрачную, самую сырую темницу – ну, в такую примерно, как вот это место. Он вообще-то собирался его казнить; но была у злого короля слабость – сиречь принцесса, что убивалась аки Джульетта по невезению своего возлюбленного, то есть по тому факту, что оный возлюбленный вылез на свет не из того чрева. Так что король его не убил; но, упаси Боже, и не помиловал. Он выставляет его на арену, огороженную со всех сторон на манер Колизея[84]84
  Знаменитый римский амфитеатр.


[Закрыть], а на арене две одинаковые двери. За одной дверью – очень симпатичная женщина, не такая красотка, как принцесса, но уж точно не просто смазливенькая. За другой – дикий тигр-людоед. Узник должен выбрать одну – сам, без принуждения. Если откроет дверь с дамой, придется ему жениться – пока-смерть-не-разлучит-нас и все такое, иначе злой король его казнит. Если откроет с тигром… Ну, представляете себе итог. Теперь вы, наверное, думаете: «Знаю, какую бы я выбрал!» – но погодите. Аккурат перед тем, как он выберет, он смотрит наверх и видит принцессу. Ах, триумф истинной любви! Добро побеждает разгулявшееся зло! Потому что она-то знает точно, что за каждой из дверей. И когда он ее видит, она показывает пальцем на правую – мол, верь мне, иди в правую дверь! Но пусть ее возлюбленный простолюдин и не вкусил всех благ придворного образования, он не простак. Он начинает думать. Задумывается, а как бы чувствовала себя его милая, зная, что ее единственная любовь остаток дней проведет в объятиях другой, пусть почти такой же красивой, женщины. Не значил ли этот жест: «Дорогой тигр, кушать подано»? О нет, ведь любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует»…[85]85
  Цитата из Первого послания к Коринфянам апостола Павла, воспевающая любовь к ближнему.


[Закрыть] Может ли она хотеть, чтобы на глазах у короля и двора, и у нее самой, его разорвали на части? Исключено! Поэтому за правой дверью определенно дама. Но погодите-ка! Я же сказал, кто именно эта дама? Королевская дочь хорошо ее знает и презирает, ненавидит всей душой, так что если за правой дверью – она, принцессе придется смотреть до конца своих дней, как ненавистное ей создание обладает тем, чем ей, принцессе крови, обладать заказано. И это ее бедный возлюбленный тоже знает. «Но все равно, не верю я, что она смогла бы просто сидеть и смотреть, как меня едят, – думает бедняга. – Так что она указывает на дверь, что спасет меня – и разобьет ей сердце». И он начинает поворачивать ручку на правой двери. «Минуточку! – думает он. – А что, если она боится, что я ей не доверяю? Тогда, получается, она указывает на тигра, потому что думает, что я выберу другую дверь и спасусь. Значит, надо выбирать левую!» И он идет к левой двери. Но перед тем, как ее открыть, думает: «Стоп! Я ей верю. Ее сердце не вынесло бы вида моего изуродованного тела, которое тащит по арене дикий зверь, волочащихся по песку кишок, крови повсюду и прочей грязи. Дама должна быть за правой дверью! Если только… если только не зря я ей верю. Любовь долготерпит, но целую жизнь терпеть – срок немалый… За правой дверью тигр. Надо открывать левую!» Две двери. За одной – дама. За другой – тигр. Какую ему выбрать?

Торранс умолк. Аркрайт, к тому моменту, скорее всего, решивший, что беседует с буйнопомешанным, сперва ничего не говорил, но затем, не в силах больше выносить напряжение, выпалил:

– Ну хорошо, какую? Какую он выбрал?

– Не знаю! Мерзавец дальше не написал. Он, видите ли, может сожрать два с половиной хот-дога за минуту, а чертов рассказ закончить не может. И в любом случае это неправильный вопрос. Правильный – что выберете вы? Даму или тигра?

Торранс кивнул на меня. Я вышел в зал и вернулся с тележкой на колесиках; те, судя по всему, отродясь не смазывали – они визжали и скрипели, пока я вкатывал ее в каморку. Взгляд Аркрайта остановился было на тележке и венчавшей ее большой стеклянной банке – и тут же метнулся прочь. Его плечи дернулись и обмякли; правая нога дрогнула.

– Вы знаете, что это, – сказал Торранс, указав пальцем на нечто, залитое янтарного цвета консервирующим раствором. Аркрайт не ответил. Его лицо блестело от пота, под правым глазом пленника бил нервный тик. – Ну-ка, куда это я положил свои перчатки? – подивился Торранс. – Ах, вот же они, на столе. И ты, Уилл, надень свои. – Он взял с тележки скальпель и вспорол восковое кольцо вокруг крышки. – Подержи это немного, Уилл, будь так добр, – сказал он, передавая мне скальпель, и отвинтил крышку. В замкнутом пространстве этот звук показался очень громким.

– Хорошо, – громко сказал Аркрайт. – Ладно! Это и в самом деле становится утомительно. Я требую немедленно поговорить с доктором фон Хельрунгом!

Торранс отложил крышку и запустил руки в банку, чтобы извлечь гнездовище. Он слегка скривился: думаю, не от страха, а оттого, что предплечья у него были такие большие, что с трудом пролезли в сосуд. Он осторожно уложил гнездо, свитое из переплетенных человеческих останков, рядом с банкой; там оно влажно блистало в свете лампы.

– Шпатель, Уилл, – пробормотал Торранс. Я подал ему плоскую лопаточку, которой он и соскоблил немного – с четвертак – связующего вещества: слюны Typhoeus magnificum.

– Что это? – завопил Аркрайт. – Что это вы там делаете?

– Вы знаете, что я делаю.

– Вы этого не сознаете, сэр, но вы совершили ужасную ошибку. Ужасную!

– Я? Совершил ужасную ошибку? – Торранс приподнял шпатель.

– Думаете, я боюсь? – Аркрайт саркастически рассмеялся. – Вы этого не сделаете. Не сможете.

– Я не смогу? – Торранс выглядел искренне изумленным.

– Нет, не сможете – потому что я не обязан ничего вам рассказывать. Я ничего не скажу, пока вы меня не выпустите. Ха! И какую дверь вы выберете? Если вы меня убьете, вы никогда не узнаете.

– Никогда не узнаю что? Не припомню, чтобы я хоть что-то, черт вас побери, у вас спрашивал.

Аркрайт попытался рассмеяться – вышло нечто вроде придушенной икоты. Его руки были связаны за задними ножками стула и дрожали, поэтому весь стул тоже дрожал. Сам воздух вокруг Томаса Аркрайта дрожал: частицы пыли сотрясались в сострадании к его ужасу.

– Скорость всасывания, – продолжал Торранс, – разнится в зависимости от места контакта с ядом. К примеру, контакт с поверхностным слоем кожи вызывает более пролонгированное развитие симптомов, чем, скажем, контакт со слизистой рта, глаз или носа – в сущности, с любой полостью тела, например, с ушным каналом или анусом.

Он говорил очень сухим, монотонным голосом, похожим на голос Уортропа: как будто читал лекцию невидимым студентам.

– Вы с ума сошли, – констатировал Аркрайт.

– Нет, – ответил Торранс, – я монстролог. Разница невелика, но есть. – И он продолжил свой рассказ: – Что же до симптомов… Ну, думаю, углубляться в детали будет излишне. Если вам любопытно, то, полагаю, Уилл обрисует, что может ожидать вас в ближайшие часы. Он видел это, так сказать, из партера.

Я кивнул. Голова у меня кружилась, кровь ревела в ушах, а в сердце – распрямлялась туго скрученная пружина.

– Уилл… – эхом отозвался Аркрайт. – Уилл! Ты не можешь этого сделать. Не дай ему это сделать, Уилл! Беги и найди фон Хельрунга. Быстро, Уилл! Беги!

– На вашем месте я бы не взывал к мистеру Генри, – сказал Торранс. – По правде говоря, это все он придумал.

Аркрайт ошеломленно уставился на меня. Я не отвел глаз.