Текст книги "Монстролог. Все жуткие истории"

– И в том случае, если у нас будет такая возможность, – вставил Торранс. – Умышленное убийство или убийство из милосердия – это интересный философский спор, но абсолютно академический и отвлеченный, пока Джон не будет найден. Простите, оно.

– Да, – согласился доктор Пельт. Он кивнул на газетные вырезки на стене. – Весь город начеку, если не сказать в панике. Вся полиция в полном составе обшаривает все закоулки и стучится в каждую дверь. Его высматривают четыре миллиона пар глаз. Куда вы предлагаете обратить наш взор?

– Простите меня, дорогой доктор Пельт, но вы забываете, кто мы, – возразил фон Хельрунг. – Мы преуспеем там, где другие потерпят неудачу, потому что мы монстрологи. Мы посвятили свою жизнь изучению и уничтожению аберрантных видов, таких как Lepto lurconis. Где мы будем искать? С чего начнем? Мы начнем с выяснения того, что оно есть, и тогда выясним, где оно может быть. Поэтому вопрос заключается не в том, где оно, а в том, что оно. И что же оно?

Он сделал паузу и потом сам ответил на свой вопрос:

– Оно – хищник. Более жестокий, чем что-либо в нашем каталоге, и гораздо более коварный. Оно уязвимо в том плане, что постоянно находится на грани голодной смерти, что заставляет его постоянно перемещаться в поисках жертвы. Поэтому голод, который движет им, является и его главной слабостью. Голод правит всеми его действиями. И как любой другой хищник, оно пойдет туда, где жертв будет больше всего и они будут наиболее уязвимыми. Оно будет нападать на тех, кем стадо будет готово пожертвовать. На слабых. Беззащитных. На тех, кого легко спишут.

Он показал на воткнутые в карту булавки.

– Оставим на время больницу и дом Чанлеров, которые являются всего лишь отклонением от общей нормы. Где достоверно найдены его жертвы?

Его коллеги сгрудились у карты.

– Файв Пойнтс, – сказал Доброджану, щурясь сквозь пенсне.

– Чертова Кухня, – прочитал Торранс. – Переулок Слепца. Бандитский Насест.

– Трущобы, – сказал доктор Пельт. – Кварталы бедноты.

Фон Хельрунг закивал

– Боюсь, что так. Тысячи и тысячи людей, живущие по двенадцать человек в одной комнате, большинство из них недавние иммигранты, которые не знают языка и не доверяют полиции. И которых презирает и эксплуатирует так называемый благородный класс. Кого это волнует, если один или сотня из них пропадут или будут изуродованы до неузнаваемости? Их так много, и каждый день прибывают еще тысячи со всех концов цивилизованного мира.

Его румяное лицо омрачилось.

– Это прекрасное место для охоты.

– И очень большое, – сказал Доброджану. – Даже для пяти монстрологов – шести, если считать Пеллинора, – из которых двое уже пережили свои лучшие годы, если вы простите мне эти слова, Абрам. Если это действительно его место охоты, то как мы обложим свою дичь?

– Мы не сможем. Но мы можем заручиться помощью человека, который знает эти кварталы лучше, чем кто-либо на всем этом острове. Я взял на себя смелость пригласить его присоединиться к нашей экспедиции…

Его прервал звонок у входной двери. Фон Хельрунг взглянул на свои карманные часы.

– А, легок на помине! Уилл, будь добр, проводи мистера Якоба Рийса на наше заседание.

Часть двадцать пятая
«Его единственная надежда»

Якоб Рийс оказался коротышкой на подходе к среднему возрасту и просто-таки геометрическим этюдом. Все в нем, от маленьких ступней до большой головы, было прямоугольным; нарушали композицию только круглые очки, сквозь которые он теперь уставился на меня.

– Мне нужен доктор Абрам фон Хельрунг, – пророкотал он с сильным скандинавским акцентом.

– Да, сэр, мистер Рийс. Он ждет вас. Пожалуйста, сюда, сэр.

– А, Рийс! Отлично, отлично, вот вы и пришли. Благодарю вас! – Фон Хельрунг с чувством пожал гостю руку и быстро представил датчанина остальным охотникам. Конечно, они знали Рийса, хотя и только по его репутации. В течение десяти лет Рийс неустанно требовал социальных реформ, его призывы слышали, но практически игнорировали до 1890 года, когда он издал книгу «Как живет другая половина» – убийственное обличение, в словах и фотографиях, ужасной жизни в трущобах. Книга разоблачила всем известный грязный секрет нью-йоркских трущоб посреди Золотого века и потрясла самодовольное нутро всего города. Как и те, чью искалеченную жизнь он обессмертил своей работой, Рийс был иммигрантом, журналистом по профессии и держал корпункт «Нью-Йорк трибьюн» на улице Мюлберри, прямо напротив полицейского управления, где я только что вкусил – и до сих пор не оправился – специфического гостеприимства старшего инспектора Бернса.

Внимание Рийса тут же привлекли вырезки на стене.

– Блэквуд! – пробормотал он, читая подпись. – Элджернон Генри Блэквуд. А теперь мои редакторы говорят, чтобы я об этом писал. Знаете, что я им скажу? «Просите Блэквуда! Блэквуд все знает!» Вот что я им скажу.

Фон Хельрунг спокойно улыбнулся, дружески положил руку на плечо гостя и обернулся к остальным:

– Я полностью посвятил мистера Рийса в нашу маленькую проблему. Он знает все, что знаете вы, и ему можно полностью доверять.

Рийс хрюкнул.

– Ну, я не очень-то верю в эту вашу монстрологию. Похоже на то, что взрослые мужчины нашли себе предлог, чтобы вести себя как мальчишки, которые охотятся в лесу за лягушками. Но это последнее дело меня очень взволновало. – Он кивнул на карту. – Предположение фон Хельрунга имеет смысл независимо от того, что за всем этим стоит – человек или чудовище. Я сделаю все, что смогу, но не совсем понимаю, что это будет. Что мне надо сделать?

– Нам нужен человек, который знает эту территорию, – объяснил фон Хельрунг. – Знает лучше, чем кто-либо, даже лучше, чем то, за чем мы охотимся. Вы знаете эти места. Вы годами ходили там по всем закоулкам; мы – нет. Вы бывали в их домах, церквях и синагогах, барах, дешевых пивных и опиумных притонах. Они не станут разговаривать с нами – или с полицией, – а с вами станут. Они вам доверяют. И именно это доверие спасет их от чудовища.

Рийс какое-то время молча смотрел на него. Потом посмотрел на других монстрологов, которые серьезно закивали. Мне было показалось, что он готов расхохотаться. Но нет. Он снова повернулся к фон Хельрунгу и сказал.:

– Когда мы начинаем?

– Нам надо подождать до завтра. Хотя у меня сердце разрывается за тех, кто наверняка погибнет этой ночью, было бы глупо начинать охоту прямо сейчас. Мы должны напасть при свете дня, потому что ночь принадлежит чудовищу.

Я вернулся наверх, когда охотники – или заговорщики, смотря по тому, как судить, – разошлись до утра. Я тихо крался мимо комнаты доктора, чтобы не разбудить его и чтобы мне не пришлось отвечать на его вопросы – я бы не хотел этого делать без крайней необходимости. Час был поздний, и я так устал, как не уставал никогда – даже во время нескончаемого похода через пустыню. Однако моя мольба о мирной ночи наедине только с пуховой подушкой и перьевым матрацем была отклонена. Он позвал меня в тот момент, когда я проходил мимо его двери.

– Вы меня звали, сэр? – спросил я, совершенно обдуманно заступив в комнату только одной ногой, а другую оставив в коридоре.

– Мне показалось, что я слышу голоса внизу.

Я наклонил голову, притворяясь, что прислушиваюсь.

– Я ничего не слышу, сэр.

– Не сейчас, Уилл Генри. Раньше. Почему ты так со мной обращаешься? Я ведь не совсем слабоумный, знаешь ли.

– Нет, сэр. Я не сообразил. Извините.

– Ах, оставь. Заходи сюда и закрой дверь… Теперь расскажи, чем занимался фон Хельрунг, пока я оказался, как в ловушке, в этой комнате, стены которой, между прочим, все сжимаются и сжимаются.

Я все ему рассказал. Он слушал, ничего не комментируя и не задавая вопросов, пока я не изложил заключительных слов фон Хельрунга:

«Мы молимся за мертвых, но несем ответственность перед живыми. Мы ему не ровня – как и любой смертный, – но со смелостью и стойкостью жизнь может победить смерть, и все потери, все нестерпимые страдания не будут напрасными. Мы не можем принести Джону мир. Он вне мира, он вне всякого искупления. Помните об этом, когда настанет час испытания! Оно не знает ничего, кроме голода. Но мы знаем больше. Им движет только голод. Но нами движет нечто большее. Мы больше того, что отражается в Желтом Глазе. Всегда помните это! Наступают часы, когда мы можем подвергнуться искушению. Может случиться так, что мы позавидуем мертвым, потому что их страдания позади, а наши, как у Иуды в аду, продолжаются и продолжаются. И если оно вас возьмет, если оно позовет вас порывом сильного ветра, не отчаивайтесь. Не поддавайтесь страху, как Джон. Его судьба – это расплата за страх! Имейте к нему жалость, когда будете вырывать его сердце. Ведь это не что иное, как руины божьего храма, заброшенные и покинутые, это последнее бренное эхо адамова греха».

Монстролог устало сказал:

– Ну, что ж. Он изумительно последователен в своем безумии. «Руины божьего храма»! Граво меня не удивляет – он всегда был мелким подхалимом. Фон Хельрунг мог бы ему сказать, что солнце всходит на западе или что на волосах в его носу живут, как обезьяны, маленькие человечки, и Граво ему бы поверил или сказал, что поверил. С Доброджану тоже понятно. Они с фон Хельрунгом вместе грызли гранит монстрологии и очень близки. А вот Торранс меня немного озадачивает. Я всегда считал его уравновешенным и хорошим ученым – когда он не волочился за юбками. Но он одно время обучался у фон Хельрунга и, может быть, решил истолковать сомнение в пользу своего старого наставника. Но вот присутствие Пельта меня поражает. Ведь это не кто иной, как Пельт первым предупредил меня о смехотворном предложении фон Хельрунга.

Он вздохнул.

– Ладно, там будет видно – не так ли, Уилл Генри? Во всяком случае, Боже, благослови Генри Блэквуда! Напомни, чтобы я поблагодарил его, когда все это закончится. Я еще задолжал ему рассказ о нашем путешествии в пустыню.

– Вы присоединитесь к ним в этой охоте? – спросил я.

– А какой у меня выбор? Я теперь его единственная надежда. Если его найдет полиция, я не уверен, что они захотят оставить его в живых до суда. Если фон Хельрунг… Он ведь ясно выразил, что он намерен сделать, не так ли? Надеюсь, от тебя не ускользнула парадоксальность ситуации.

Нет, заверил я его. Не ускользнула.

Я медленно шел в свою комнату и размышлял, что за человек этот монстролог, который видел свою миссию в том, чтобы спасти своего друга, а не наказать по справедливости жестокого убийцу, который зверски расправился («надругался», как он выразился) над его любимой. Ах, человеческое сердце темнее самой темной ямы, в нем больше запутанных ходов и непонятных поворотов, чем в Монструмариуме! Чем больше я о нем узнавал, тем меньше знал. Чем больше я знал, тем меньше понимал.

Открыв дверь в свою комнату, я обмер, потому что на кровати сидела Лили Бейтс, одетая в розовый халат. Рядом с ней лежала открытая книга.

– Извини. – Я попятился из комнаты.

– Куда ты собрался? – требовательно спросила она.

– Я не туда попал…

– Не глупи. Это твоя комната. Сегодня ты будешь спать со мной. – Она погладила одеяло рядом с собой. – Если только не испугаешься, – поддразнила она меня.

– Я не боюсь, – сказал я со всей твердостью, на какую был способен. – Просто я привык спать один.

– Я тоже, но ты мой гость. Во всяком случае, ты гость моего дяди, а значит, в каком-то смысле и мой гость. Я обещаю, что я не храплю и не кусаюсь, только немножко пускаю слюни. – Она весело улыбнулась и снова погладила одеяло. – Ты ведь хочешь быть поближе к комнате доктора на случай, если ты ему понадобишься?

Этот аргумент мне было трудно опровергнуть, и я на секунду подумал, не вернуться ли к нему и попроситься поспать в его кровати. Но тогда пришлось бы объяснить почему, а цена ответа на этот вопрос была бы очень высока. Он бы говорил безумолчно и вообще не дал мне спать. Я со вздохом заставил себя подойти к кровати и сел на самый краешек.

– Ты не сел, – указала она.

– Сел.

– Ты едва сел.

– Едва сел – это все равно сел.

– И как же ты собираешься при этом спать? И ты даже не надел ночную рубашку.

– Я буду спать одетым. На случай непредвиденной ситуации.

– Какой непредвиденной ситуации?

– Такой непредвиденной ситуации, когда нельзя быть одетым в ночную рубашку.

– Ты можешь свернуться на ковре и спать у меня в ногах, как верная собака.

– Но я не собака.

– Но ты очень верный, как собака.

Я беззвучно застонал. Какого бога я обидел, что вынужден такое терпеть?

– Думаю, когда-нибудь ты станешь хорошим мужем, Уильям Генри, – решила она. – Для женщины, которая любит, чтобы мужья были робкими, но верными. Ты совсем не такой, за какого я выйду замуж. Мой муж будет храбрым и очень сильным и высоким, и он будет музыкальным. Он будет писать стихи и будет умнее, чем мой дядя и даже твой доктор. Он будет умнее, чем мистер Томас Альва Эдисон.

– Как жаль, что у него уже есть жена.

– Ты шутишь, но разве ты никогда не задумывался, на каком человеке ты женишься?

– Мне двенадцать лет.

– А мне тринадцать, почти четырнадцать. При чем здесь возраст? Джульетта нашла своего Ромео, когда она была в моем возрасте.

– И посмотри, что с ней случилось.

– Да, ты в самом деле его ученик. Ты что, не веришь в любовь?

– Я недостаточно о ней знаю, чтобы верить или не верить.

Она перекатилась через кровать, и ее лицо оказалось совсем рядом с моим. Я не смел повернуться к ней.

– Что бы ты сделал, если бы я сейчас, прямо сейчас тебя поцеловала?

В ответ я только покачал головой.

– Думаю, ты бы упал в обморок. Ты ведь никогда не целовался с девушкой?

– Нет.

– Может, проверим мою гипотезу?

– Я бы не стал.

– Почему нет? – Я чувствовал на своей щеке ее теплое дыхание. – Разве ты не готовишься в ученые?

– Я бы предпочел, чтобы Смертельный Монгольский Червь разжижил мою плоть.

Мне не следовало этого говорить. Думаю, до того момента она не вспоминала о черве. Не успел я запротестовать, как она стянула повязку и открыла мою рану. Я замер, чувствуя, как ее дыхание приближается к ране.

– По-моему, я никогда не видела такой большой коросты, – прошептала она. Она прикоснулась там кончиком пальца. – Больно?

– Нет. Да.

– Так да или нет?

Я не ответил. Я дрожал. Мне было очень тепло, но я дрожал.

Матрац мягко скрипнул Пружины сжались под ее весом, наклонив меня к ней. Ее влажные губы прижались к моей поврежденной плоти.

– Ну, вот. Вот тебя и поцеловали.

Я скоро обнаружил, что Лиллиан Трамбл Бейтс, помимо всего прочего, была еще и страшной лгуньей. Хотя она не кусалась и только немножко пускала слюни, она жутко храпела. К часу ночи я уже всерьез подумывал о том, чтобы приглушить звук, положив ей на лицо подушку.

Между тем я был рад, что остался одетым. Ночью в комнате стало очень холодно; у меня онемел кончик носа. Думаю, Лилли тоже замерзла, потому что она во сне повернулась и прижалась ко мне. Это одновременно и смущало, и было приятно.

«Мы больше того, что отражается в Желтом Глазе», – говорил фон Хельрунг.

Со свернувшейся рядом Лили я смотрел на золотой луч света от уличного фонаря внизу. Я встал к нему. Я вошел в него. Ничего не осталось, кроме золотого света.

Потом я услышал в вышине ветер. И больше не было ничего. Я слышал ветер, но не чувствовал его. Я бестелесно парил в золотом свете.

В вое ветра звучал голос. Он был прекрасен. Он звал меня по имени. Голос был в ветре, и ветер был в голосе, и они были одним целым. Ветер и голос были одним целым.

В пустой комнате сидит моя мама и расчесывает волосы. Я с ней, а она одна. Она сидит лицом от меня. Ее обнаженные руки кажутся золотыми в этом свете. Меня зовет не ее голос. Это голос ветра.

У ветра есть течение, как у реки, бегущей к морю.

Оно тянет меня к ней. Я не борюсь с течением ветра. Я хочу быть с ней в пустой комнате с золотым светом.

Теперь мама поворачивается ко мне. У нее нет глаз. С ее лица содрана кожа. Ее пустые глазницы как черные дыры, которые засасывают золотой свет, и он не может из них вырваться. Спасения нет.

Сильный ветер завывает. Нет разницы между ветром и моим именем, и у моего имени нет начала и нет конца.

Я проваливаюсь в темную яму глаз моей мамы.

Из ниоткуда протянулась рука, схватила меня за воротник и оттащила назад от открытого окна. Я боролся со своим спасителем, но он обхватил меня длинными руками, и теперь я слышал его голос – не голос ветра, – зовущий меня по имени:

– Уилл Генри! Уилл Генри…

Доктор тихо бормотал, пока я пытался высвободиться, беспомощно колотя ногами по гладким половицам, пытаясь ответить ветру, который вздыхал, обдавая холодом наши лица. Я слышал, как Лили снова и снова визгливо и истерично спрашивала: «Что это? Что это?» А потом я увидел, как рядом со мной встал на колени доктор фон Хельрунг и поднес к моему лицу лампу. Он говорил доктору:

– Nein, nein, не по имени, Пеллинор. Не называйте его имя! – Он легко шлепнул меня по щеке. – Смотри на меня! – закричал он. – Слушай меня! Меня! Это ушло, пропало!

Он был прав; это пропало. И я заплакал, потому что без него почувствовал себя опустошенным. Меня переполнял стыд, я был растоптан. Я должен был ответить. Ветер хотел меня, и я хотел ветра.

– Пожалуйста, Пеллинор, пожалуйста, – уговаривал фон Хельрунг доктора. Уортроп ослабил хватку, и старик притянул меня к себе. Он одной рукой обхватил меня за плечи и большой ладонью прижал мое ухо к своей груди; я слышал биение его сердца. Как и у ветра, на котором летело мое имя, глубоко, в тайных закоулках наших сердец струится непреодолимое течение, «пока нас не разбудят человеческие голоса и мы не утонем».

– Сон, – сказал монстролог. – Галлюцинация, порожденная ядом хорхоя и жестокой физической и психологической травмами.

– Это моя вина, – простонал фон Хельрунг. – Я должен был загородить окно.

– По всей вероятности, он бы не разбился при падении.

– Он бы не упал, mein Freund. О, если бы нужно было бояться только этого! Оно пришло за ним. За ним! Этого не должно быть. Мы не можем этого позволить, Пеллинор. Его надо немедленно отослать…

– Не будьте смешным, – отрезал доктор.

– Первым поездом в Бостон.

– Уилл Генри никуда не поедет.

– Если он останется, то будет в серьезной опасности.

– А если уедет, то опасность будет еще серьезнее, фон Хельрунг. Я – это все, что есть у мальчика, а я никуда не уезжаю.

– Пожалуйста, не отсылайте меня, сэр, – прошептал я. У меня страшно болело горло, как будто я перед этим кричал изо всех сил.

– Я понимаю, Пеллинор, но вы должны понять, что оно не остановится. Оно не может остановиться. Оно будет звать, пока не найдет его – или пока он не найдет, потому что оно его себе подчинило. Как подчинило других – Ларуза, Хока, Скалу, Бартоломью – и Мюриэл, Пеллинор. Подумайте о Мюриэл! Хотите ли вы, чтобы его постигла та же судьба? Будете ли вы в своем упрямстве безучастно ждать, пока оно заберет и Уилла?

– У меня истощается терпение слушать это безрассудство. Уилла Генри ничто не «звало». У Уилла Генри был кошмарный сон, абсолютно объяснимый и даже предсказуемый, если учесть все случившееся за последние двадцать четыре часа.

Фон Хельрунг в смятении выбросил перед собой руки.

– Глаза, которые не видят! Уши, которые не слышат! Увы! Я думал, что лучше обучил вас, Пеллинор Уортроп! Ладно, отбросьте это. Отбросьте все это! Значит, Джон не умер – он не аутико. Он псих, и его влекут к убийству демонические силы, встреченные в пустыне. Он все же чудовище, но чудовище человеческих пропорций. Если им движет не голод, то что? Почему он забрал Мюриэл и почему сейчас пытается забрать Уилла Генри? Что между ними общего, Пеллинор? Есть ли что-то одно, что их объединяет? Пожалуйста, ради всего святого, признайте хотя бы это. Называйте это как хотите. Называйте бредом. Называйте безумием. Но в этом безумии есть метод. Вы знаете, что это правда.

– Я не совершу одну и ту же ошибку дважды, Meister Абрам. Уилл Генри будет со мной в безопасности.

Часть двадцать шестая
«Он не очень отличается»

Лилли уехала на следующее утро. Хотя она и была потрясена странными и волнующими событиями минувшей ночи, она была прекрасно осведомлена о предстоящей охоте за остатками доктора Джона Чанлера и была очень недовольна тем, что ее отстранили от погони. Ее огорчение усугублялось тем фактом, что меня в моем, как она выразилась, «плачевном состоянии» сделали полноценным участником предприятия.

– Это потому, что я девушка, – сказала она с надутым видом. – Посмотри! – Она вытянула указательный палец и быстро согнула перед моим носом. – Он может нажать на спусковой крючок так же хорошо, как и твой, Уильям Генри, даже лучше и, наверное, быстрее. И я бы не испугалась; я бы подошла прямо к нему и вышибла ему мозги. Мне неважно, в какое чудовище-людоеда он превратился.

Я с ней не спорил. На самом деле я был полностью согласен, что она была способна подойти к чему угодно и выбить ему мозги. Совершенно определенно, у нее было сердце монстролога – вот только досталось оно девочке.

– Вот увидишь, – пообещала она, – однажды я это сделаю. Вы не сможете вечно нас угнетать, как бы вы ни старались. Когда-нибудь мы получим право голоса, и тогда увидим, что станет с вами, напыщенными мужчинами. Мы сделаем женщину президентом! Вот увидишь.

Потом, с молниеносной скоростью Смертельного Монгольского Червя, Лили Бейтс схватила меня за плечи и влажно поцеловала в щеку.

– Это на удачу, – сказала она. – И на прощание. Может, я больше никогда тебя не увижу, Уилл.

Вскоре после этого прибыла первая пара охотников, опытный Доброджану и молодой Торранс, за ними, с разрывом в несколько минут, пришел Пельт; на его висящих усах блестели снежинки. Погода ухудшается, сказал он, и Доброджану с ним согласился, сославшись на боль в коленях как на безошибочное предвестие. Последним прибыл Граво. Не мог поймать извозчика, объяснил он, отряхивая крошки с груди.

Его лицо осветилось при виде Уортропа, который поморщился, когда Граво его обнял. Доктор уклонился от традиционного приветственного поцелуя в обе щеки. Несмотря на компресс накануне, челюсть Уортропа была жутко раздута.

– Не так плохо, – оценил француз деформированное лицо моего хозяина. – По-моему, стало лучше. Что говорит врач? Вы сможете к нам присоединиться, да?

– Я ведь здесь, не так ли? – раздраженно ответил Уортроп.

У Граво затуманились глаза.

– Пеллинор, словами не передать мою печаль. Утрата, она…

– Ее нельзя объяснить, – сказал доктор. – И можно было избежать.

– Вы не должны себя винить.

– А кого вы предлагаете? Я готов выслушать предложения.

Фон Хельрунг призвал собравшихся к порядку и коротко для своей обычной манеры приветствовал присоединение Уортропа к их маленькому отряду.

– Приятно видеть вас на ногах, Уортроп, – сказал Пельт. – Должен признать, у меня были некоторые сомнения, пока фон Хельрунг не сказал, что вы к нам присоединитесь.

– Думаю, вы наймете адвоката, – сказал Доброджану. – Я бы нанял. Потребуйте официального расследования, доведите город до банкротства, добейтесь ареста этого ужасного Бернса за нападение и избиение!

– Он не очень отличается от нас, – уклончиво ответил мой хозяин.

– Да, спасибо, Пеллинор, – быстро сказал фон Хельрунг. – Теперь к последним событиям, которые имеют прямое отношение к нашему делу.

Он изложил изумленным мужчинам события минувшей ночи. Началась оживленная дискуссия. Что это было? Был ли это, как страстно уверял доктор, просто кошмарный сон – галлюцинация, вызванная ядом хорхоя и усугубленная ужасами, испытанными за день? Или это было, как с такой же страстностью утверждал фон Хельрунг, именно тем, чем казалось: его попыткой схватить меня? Торранс предложил пока отложить этот последний вариант. А если мы не сумеем другими средствами определить местонахождение чудовища, то использовать его желание против него самого.

– Пусть оно придет к нам, – сказал он.

– То есть вы планируете использовать мальчика как наживку, – сказал доктор. – Потому что он слышал у себя в голове какие-то голоса.

– Только в качестве последней, отчаянной меры, – ответил Торранс, краснея. Уортроп явно напугал его.

– Здесь уже есть привкус отчаяния, – возразил Уортроп.

– Что касается меня, – сказал своим звучным голосом Пельт, – то я воодушевлен известием об этом нападении – если это было нападение; я не говорю, что так и было, Пеллинор, – потому что других новостей о ночных происшествиях не было. Кто-нибудь из вас видел утренние газеты? Я рад доложить, что в них нет ничего, что подходило бы под образ действия нашего объекта.

Фон Хельрунг отмахнулся.

– Это ничего не значит. Городские власти все будут держать под спудом, только бы избежать паники и политических затруднений. Я сомневаюсь, что репортеров сейчас подпускают к полицейскому управлению ближе, чем на сто ярдов.

– Если кто-то из представителей третьей власти может туда попасть, так это Рийс, – сказал Доброджану.

– Если уж мы заговорили о Рийсе, то где он, черт бы его побрал? – поинтересовался Торранс.

– Было бы ужасно, а, – сказал Граво с искорками в темных глазах, – если бы он, эта незаменимая шестерня в нашем механизме, пал жертвой того, кого мы ищем?

– Страшная мысль, – хмыкнул Пельт.

– Я монстролог, – легко возразил Граво. – Это моя профессия – думать страшные мысли.

Разумеется, Рийс выжил той ночью. Он появился около середины утра, когда дискуссия затихла, и ограничивалась рассеянными замечаниями с долгими паузами между ними. День, как назло, потемнел. Здания по другую сторону Пятой авеню стояли в полутьме; снег, которого нападало полдюйма, лежал на тротуарах, отсвечивая серым. Фон Хельрунг два раза затянулся сигарой и отложил ее. Когда прозвенел звонок, он соскочил с кресла и сшиб пепельницу, и потухшая сигара покатилась по персидскому ковру. Граво ее подобрал и сунул себе в карман.

– Уортроп, – сказал датский журналист, пожимая доктору руку. – Вы выглядите ужасно.

– Я тоже рад снова вас видеть, Рийс.

– Я не хотел вас обидеть. В утешение могу сказать, что я видел людей, которые после Мюлберри были и в состоянии похуже – им нужен был катафалк.

– Спасибо, Рийс, теперь мне стало гораздо лучше.

Рийс улыбнулся. Но улыбка быстро пропала.

– Ну, фон Хельрунг, открывайте свою коробку с красными булавками. Ваше чудовище трудилось вовсю. Было еще трое, возможно, четверо, – проинформировал он монстрологов. Он показывал точки на карте, и фон Хельрунг втыкал туда символически окрашенные булавки. – Я говорю «возможно», потому что есть одно исчезновение, из богемского квартала. Очевидцев не было, но обстоятельства подпадают под те тревожные критерии, которые вы обрисовали. Свидетели говорят о жутком запахе, о виденной мельком призрачной фигуре с огромными светящимися глазами. А в одном примечательном свидетельстве не очень надежного источника упоминается большой серый волк на ближней крыше.

– Волк? – повторил Торранс.

– Оно способно менять форму, – сказал фон Хельрунг. – Это хорошо описано в литературе.

– Да, в той, что проходит в каталогах как беллетристика, – презрительно бросил Уортроп.

Рийс пожал плечами.

– Другие случаи – это явно работа нашего человека – или кто он там. Останки – именно останки – были обнаружены высоко над улицей. Двое лежали на крышах, а третий был насажен на печную трубу харчевни там, – он кивнул на булавку, – в китайском квартале. Этот случай особенно поразителен хотя бы потому, какая сила потребовалась, чтобы протолкнуть такой предмет сквозь человеческое тело.

Я бросил взгляд на доктора. Подумал ли он о том же, о чем я? Встал ли перед глазами его памяти, как у меня, расщепленный ствол, торчащий из оскверненного трупа Пьера Ларуза?

– У всех исчезли глаза и кожа лица, – продолжал Рийс. – Кожа была отодрана от мышц с хирургической точностью. Все трупы были обнаженными. – Он сглотнул, в первый раз немного надломившись. Он достал из кармана платок и вытер лоб. – И все трое были молоды. Самый старший был единственным сыном китайца, который приехал только в августе. Мальчику было пятнадцать лет, и он был очень маленьким для своего возраста.

– Самые слабые, – пробормотал фон Хельрунг. – Самые уязвимые.

– Самую младшую нашли на изгибе Мюлберри, всего в нескольких кварталах от моей конторы. Девочка. Ей было семь. Она была изуродована больше всех. Я опущу детали.

С минуту все молчали. Потом фон Хельрунг тихо спросил:

– Их сердца.

– Да, да, – кивнул Рийс. – Вырваны из груди – и когда я говорю «вырваны», я имею в виду, что они именно вырваны. Плоть разодрана, ребра сломаны пополам, а сами сердца…

Он не закончил. Фон Хельрунг утешающе положил ему на плечо руку, которую Рийс тут же стряхнул.

– Я думал, что видел все ужасы, которые только можно представить в трущобах этого мегаполиса. Голод, пьянство, пороки. Лишения и отчаяние, сравнимые с худшими из европейских гетто. Но это. Это.

– Это только начало, – мрачно сказал фон Хельрунг. – И только та часть начала, о которой мы знаем. Боюсь, сегодня обнаружится еще больше жертв.

– Тогда не будем терять времени, – сказал Торранс. От сообщения Рийса у него заиграла кровь. – Давайте сделаем то, чему мы обучены, джентльмены. Давайте отыщем и убьем эту тварь.

Уортроп отреагировал моментально. Он развернулся к молодому человеку и так ударил по столу тростью, что Торранс дернулся в кресле.

– Всякий, кто причинит вред Джону Чанлеру, ответит передо мной! – прорычал доктор. – Я не пойду на хладнокровное убийство, сэр.

– Я тоже, – согласился с ним Пельт. – Только если не будет другого выбора.

– Конечно, конечно, – поспешно сказал фон Хельрунг. Он избегал ледяного взгляда Уортропа. – Линия раздела между тем, что мы есть, и тем, чего мы добиваемся, тонка, как лезвие бритвы. Мы будем помнить о своей человечности.

Фон Хельрунг предложил разделиться на три группы, чтобы расследовать преступления, о которых доложил Рийс. Уортропу идея не понравилась; он настаивал, чтобы мы оставались вместе; разделение нас только ослабит и умалит наши шансы на успех. Его мнение отвергли, но он отступал не ярдами, а дюймами: следующее, что он оспорил, был состав групп, определенный фон Хельрунгом. Тот поставил Уортропа в пару с Пельтом, себя с Доброджану и Торранса с Граво.

– Опыт надо объединять с молодостью, – доказывал он. – Я должен идти с вами, Meister Абрам. Пельт с Торрансом. Граво с Доброджану.

– Пеллинор прав, – согласился Пельт. – Не годится, чтобы с ним столкнулись вы с Доброджану, если оно такое сильное и быстрое, как вы говорите.

Доброджану напрягся. Он обиделся.

– Я с возмущением отвергаю намек на то, что я не могу за себя постоять в критической ситуации. Надо ли напоминать вам, сэр, кто в одиночку поймал – напомню, поймал живым – единственный в истории монстрологии экземпляр Malus cerebrum comedo?

– Это было довольно много лет назад, – сухо сказал Пельт. – Я не хотел вас обидеть. Я ненамного моложе вас, и я думаю, что предложение Пеллинора абсолютно здравое.