Текст книги "Монстролог. Все жуткие истории"

– Ребенок умирает с голоду, – сказал Аваале, чье терпение насчет Кернса подходило к концу. – Я должен срочно идти в Хок. Ты знаешь путь?

– Знаю. – Кернс нанизал одного из пауков на кончик ножа и запихнул почерневший комок в рот. Капля желто-зеленого сока скатилась по его подбородку, и он утерся тыльной стороной ладони, задумчиво жуя. – Но мне хотелось бы, чтобы ты передумал. Твои услуги пригодятся нам куда больше, чем ему, и, как я уже говорил, первейший долг жителей – обезопасить себя от потенциальных носителей. Они убьют ребенка… и, возможно, всякого, кто его несет.

Аваале застыл и выпятил огромную грудь.

– Думаешь, я боюсь?

– Нет. Думаю, ты глупец.

– Надежда не глупа. Вера не глупа.

– Любовь к ближнему забыл, – злобно ухмыляясь, сказал Кернс.

– Довольно, Кернс, – устало вмешался монстролог. – Я согласен с Аваале. Это правда; ребенок может быть обречен. Правда и то, что без Аваале мы сами можем быть обречены. Но альтернатива хуже. На самом деле альтернативы нет.

Уортроп поднялся на ноги. Казалось, он высится над нами, неуязвимый, как пики, кольцом вздымающиеся вокруг лагеря, колосс, высеченный из плоти и крови, в сравнении с которым могучие кости земли казались ничтожными.

– Вы, может, и свалились давным-давно с края света, Джон, но я-то нет. По крайней мере, пока нет. Милосердие – это не наивно. Цепляться за последнюю надежду – не сумасшествие и не глупость. Это – сама суть человечности. Естественно, ребенок обречен. Мы все обречены; мы все с рождения отравлены звездной гнилью. Это не значит, что мы должны покориться, как вы, соблазну грешного отчаяния, темному приливу, в котором потонем. Можете считать меня глупцом, можете звать меня безумцем и дураком, но я, по крайней мере, стою распрямившись в падшем мире. Мне еще только предстоит рухнуть за край в бездну, в отличие от вас. А теперь приведите меня к нему, чтобы я мог подтвердить то, что видели мои глаза. Настало время вернуть себе упущенное время, так приведите меня, будьте вы прокляты. Приведите меня к магнификуму.

Часть сорок первая
«Ангел смерти»

Вскоре после этого Аваале с младенцем покинул нас, взяв с собой лишь еды на сутки и патроны к винтовке.

– Если поторопишься, можешь успеть в пещеры до ночи, – сообщил ему Кернс. Он набросал на клочке бумаги грубую карту и вручил ее сомалийцу. – Но если ночь застанет тебя и ты наткнешься на моего Минотавра, помни, что в этом лабиринте я Тесей, а ты… А кто ты такой, я толком и не знаю.

– Заткнись, – сказал Аваале.

– Ты мертвец, – радостно парировал Кернс. – На посылках у дурака.

– А ты дурак с сердцем мертвеца, – нашелся сомалиец. Он отвел меня в сторону и сказал: – У меня кое-что есть для тебя, walaalo, – Аваале вытащил свой длинный нож и вложил его в мою руку. – Не стану говорить, будто он принесет тебе удачу – этим самым ножом я принес в жертву того, кого любил, – но кто знает? Может, ты очистишь его клинок кровью грешных, – он бросил на Кернса сердитый взгляд. – Нет-нет, ты должен его принять. Я не могу уйти, не подарив тебе ничего, walaalo. Мы скоро увидимся в Гишубе, так что не стану прощаться!

Он обернулся к Уортропу, который сказал просто:

– Не подведи.

– Вы трудный человек, дхактар Пеллинор Уортроп. Вас трудно понять и еще трудней полюбить. Я не подведу.

Он вскинул винтовку на плечо, принял бремя Уортропа – ребенок на его могучих руках выглядел до невозможности маленьким – и направился вверх по тропе. Мы смотрели ему вслед, пока он не повернул и не исчез из виду.

Теперь Джон Кернс вел нас на самую вершину бездны, над глубокими обрывами и кишащими тенями ущельями, по растрескавшимся отвесам, где каждая опора была обманчива, а каждый шаг – полон опасности, мимо глыб расколотого камня и глубоких водоемов с кристальной водой, что отражала пустое небо, по ступенчатым откосам, выступавшим, будто балконы с видом на плато Диксам: пустой, однообразный пейзаж в двух тысячах футов[177]177
  Чуть больше 609 м.


[Закрыть] под нами. Было холодно, и воздух вонзался в легкие, как острый нож Аваале.

К середине утра облака поглотили вершины гор, быстро и бесшумно скользя в сотне футов над нашими головами, словно закрылась огромная белая дверь. И мы карабкались еще выше, пока я не смог наконец вытянуть руку вверх и коснуться туманного брюха тучи. Мы добрались до ровного клочка пути, и там Кернс ненадолго остановился, положив руки на бедра, наклонив голову и тяжело дыша.

– Что такое? – требовательно спросил Уортроп. – Вы что, заблудились?

Кернс покачал головой.

– Устал. Мне надо отдохнуть.

Он опустился на землю и зарылся в свой рюкзак в поисках фляги. Уортроп еле сдерживался. Он расхаживал вокруг, временами подходя к обрыву опасно близко и едва не падая в пустой воздух.

– Сколько еще идти? – спросил он.

– Пятьсот футов… шестьсот?[178]178
  От 152 до 182 м.


[Закрыть] – Кернс покачал головой. – До сих пор так и не понял, как несчастные ублюдки это делают, и уж тем более – зачем.

– Кто? Как они делают что?

– Гнилушки. Полагаю, какой-то первобытный инстинкт. Заберись как можно выше, прежде чем лопнуть… – он пожал плечами.

Уортроп качал головой.

– Не понимаю.

Кернс поднял на него глаза и сказал необыкновенно серьезно и мрачно:

– Поймете.

Мы вошли в облака, и мир растворился в кружащемся белом ничто: полное отрицание цвета, и мы – лишь призрачные тени, формы без содержания, очертания без измерений. Я шагал очень близко к доктору; еще фут или два между нами, и я бы потерял его в пустоте. Ветер хлестал горы, словно бичом, и молотил нам в спины, не на шутку грозя столкнуть меня с обрыва. Я утратил всякое чувство времени. Здесь, на вершине бездны, времени не существовало. Миллион лет ничем не отличался от минуты.

Прямо перед нами из тумана встала каменная стена в восемь футов высотой. Мы дошли до конца, до обители Великолепного Отца, гнездовий магнификума.

Миг, которого желал и страшился мой наставник, настал. Монстролог ринулся вперед. Я не сомневался, что если бы Кернс – или даже я – попытался его остановить, он сбросил бы помеху с горы. Уортроп задержался, лишь чтобы надеть чистую пару перчаток перед тем, как уцепиться руками за верх стены. Он подтянулся наверх, оттолкнувшись ногой, и канул в туман.

– Ну? – тихо сказал мне Кернс. – Ты что, не идешь?

– Доктор Кернс, – прошептал я, – что такое магнификум?

Я отпрянул, когда он дотронулся моей щеки. Серые глаза Кернса сверкали.

– Глаза у нас могут быть разного цвета, но у нас с тобой, мастер Уилл Генри, они все равно одинаковые. Oculus Dei – глаза, что не боятся смотреть и что видят, когда другие слепы.

Я отступил.

– Не знаю, о чем вы говорите.

– Не знаешь? Вначале человек создал бога по образу своему и подобию, и увидел бог, что это хорошо. Ты был согласен со мной насчет ребенка. Не отпирайся; я видел это в твоих глазах. Глаза твои открылись, не так ли? Вот почему Уортроп держит тебя при себе: потому что ты видишь в такой темноте, в которую он боится заглянуть. Так что не спрашивай меня, что такое магнификум. Такой вопрос – оскорбление моим умственным способностям.

Он встал передо мной на колени и протянул сложенные ладони.

– Ну, давай уже, я тебя подсажу. Он во тьме, и ты должен быть его глазами.

Я шагнул на руки Кернса, и он поднял меня вверх – на стену.

Я стоял на краю огромной пещеры, чьи своды ослабли спустя тысячу лет дождя, ветра и землетрясений. Гигантские плиты обрушившейся каменной залы валялись на земле. Между валунами были разбросаны остатки сталагмитов, отполированные муссонами до блеска; некоторые непрестанный ветер сточил до шишек в фут высотой, другие вздымались вдвое выше моего роста, с концами настолько же острыми, насколько широки были их основания. Они напомнили мне костяные шипы, прорезавшиеся на лице мистера Кендалла.

Доктора я не видел. Он был скрыт кружащейся белизной. Я видел только блестящие зубы горы и ее сломанные кости, и затем, в нескольких футах дальше, наткнулся на первое тело: сильно разложившееся и обклеванное падальщиками, с взорвавшимся чревом и брюшной полостью, похожей на черный зевающий рот. Половина мертвого лица была ободрана, и в одной из пустых глазниц уютно устроился скорпион. Порыв ветра потянул остатки тонкой, как бумага, плоти, что все еще держалась на костях, и несколько клочков, оторвавшись, взмыли вверх, словно горячий пепел в раскаленном воздухе над костром.

Кернс сказал за моей спиной:

– Вот его пасть. Когда дети Тифея чувствуют, что конец близок, они волокут свои гниющие, раздувшиеся туши сюда, на вершину мира, где взрываются – кто-то после смерти, кто-то до. Я видел, как еще дышащие трупы его детей разлетаются на куски с силой гранаты… А ветры дуют сверху вниз. Они собирают кровавые потроха и несут их прочь, далеко-далеко – пока те не выпадут как красный дождь с ясного неба.

Он потащил меня вперед, завеса тумана отступила, и я увидел сотни тел, замерших в смертной агонии, скорчившихся между камней, сваленных у сияющих острых колонн. Чем дальше мы заходили, тем больше их было, пока не стало почти невозможно идти, не наступая на трупы. Мы осторожно пробирались по изобильной жатве магнификума, и разреженный воздух был тяжел от гнилостной вони, поднимавшейся от молотильни под нашими ногами.

Мы пришли к неглубокой выемке в земле – остаткам древнего пещерного пруда. Кернс показал на коленопреклоненные, согбенные силуэты еще живых, рассыпанные по высохшему озерному дну – каждый сидел рядом с мертвыми собратьями, и все сосредоточились на чем-то, покоящемся у них на коленях. Кернс прижал палец к губам, дав знак хранить молчание. Он припал к земле, жестом велел последовать его примеру и повел меня к берегу бесплодной ямы. Кернс подвел меня близко – но не слишком близко – к коленопреклоненному мужчине, чье лицо было размозжено костяными рогами, растущими из черепа. Его черные глаза не имели белков, чья челость отвисла, обнажив изобилие шипообразных выростов, а гноящиеся пальцы с утонченной нежностью пощипывали затейливый и хрупкий предмет, покоившийся у него между ног. Тогда я этого не знал, но этот живой труп был некогда человеком по имени Антон Сидоров.

– Вот его руки, – пробормотал мне на ухо Кернс. – Руки магнификума. Меня это удивляет: не понимаю, что заставляет их плести гнездовища, но трудиться они будут сутками без передышки, пока не помрут.

Творец гнездовища плакал. Глубоко из его глотки неслось скулящее, нечленораздельное, протестующее хныканье, словно неодолимая сила, что управляла им, вместе с тем внушала ему отвращение, и это противоборство его и не-его казалось таким отчаянным, будто силой своего напряжения могло разломить мир надвое.

– Слышишь, Уилл? – восторженно прошептал Кернс. – Вот голос магнификума, последний звук перед концом света.

То, что некогда было Сидоровым, склонилось к оскверненному телу, свернувшемся рядом с ним, и притянуло безжизненную левую руку к своей груди. С мучительным всхлипом не-Сидоров отломил указательный палец. Тот отошел от кисти трупа с мягким хрустом. Не-Сидоров склонился вплести палец в «гнездовище».

Коленопреклоненное дитя Тифея вдруг зарычало, спина его выгнулась, рот раскрылся настежь, и вязкая струя прозрачной жидкости хлынула у него из пасти и пролилась на дело его рук. Не звездная гниль. Не слюна чудовищ. Не пуидресер, а пуидре ддинолиаэт – гниль человечества.

И Джон Кернс шептал мне на ухо:

– Видишь теперь? Ты гнездо. Ты и птенец. Ты кокон. Ты и потомство. Ты – гниль, что падает со звезд. Все мы – я и ты, и бедный, милый Пеллинор. Узри лицо магнификума, дитя. И да сокрушится дух твой.

Хотя мне было тошно от этого зрелища, я смотрел. В логове чудовища на вершине мира я узрел лицо магнификума – и не отвернулся.

За нашими спинами раздался пистолетный выстрел, в разреженном воздухе прозвучавший не громче пугача. Мы резко обернулись. В дрейфующем тумане я различил очертания высокого человека, вышагивающего по озерному дну. Он подошел к одной из коленопреклоненных фигур и в упор застрелил ее в затылок. Затем он зашагал дальше, по пути наступая на павших, пока не пришел к следующему – которого казнил тем же манером. Монстролог помедлил лишь однажды – чтобы перезарядить револьвер. Он тщательно обошел весь кратер, действуя методично и пугающе решительно – подойти к коленопреклоненной жертве, остановиться, разнести ей голову, перейти к следующей.

«Ты поступил в услужение к ха-Машиту, разрушителю, ангелу смерти».

Я встал, когда настал черед Сидорова, но Уортроп, проходя мимо, ничего не сказал. Он подошел прямо к бездумному ремесленнику, поднял револьвер и пустил пулю в то, что оставалось от его мозга.

Он вновь подошел к нам, и туман таял на его пути, выжженный холодным огнем, ревевшим в его глазах. Я не узнавал его, этого человека со спутанной бородой и длинными, взбитыми ветром волосами, чье ледяное пламя могло бы заморозить солнце. Я не знаю, как назвать человека, что шествовал тогда к нам. Я не могу звать его Пеллинором Уортропом, или «монстрологом», или «доктором», поскольку это был совсем не тот человек, который дошел до вершины бездны, locus ex magnificum, и вышел на волосок за грань своего зрения, туда, где из пут живого сердца рвалась на волю невидимая пружина.

Незнакомец схватил Кернса на шиворот и сказал:

– Где он? Где магнификум?

– Разве у вас нет глаз? Раскройте их и увидите.

Я услышал резкий щелчок – взводимый курок. Увидел вспышку черного – крутнувшийся барабан.

Кернс почти не отшатнулся:

– Спустите этот курок, и вы никогда не выберетесь из этих гор живым.

– Где он? – Палец дрожит на спусковом крючке.

– Спросите Уилла Генри. Он всего лишь мальчишка, и он его видит. Вы монстролог; как такое возможно, что вы – не видите? Взгляните на него, Пеллинор. Обернитесь и узрите Безликого! Вы преследовали нечто, что с самого начала было у вас под носом. Нет никакого чудовища. Есть только люди.

Возможно, монстролог убил бы тогда Джона Кернса. Он пришел на вершину мира, где в свое время стоял и я – в центре всего. Скажу вам честно: не слишком трудно на вершине мира убить человека. Это делается практически не задумываясь. Вершина мира – там, где раскручивается пружина, в месте, где охотник встречается с чудовищем – и видит в лице того свое отражение. Там, где желание встречается с отчаянием.

Мне пришлось остановить его. Я сказал:

– Он прав, сэр. Он нам нужен.

Монстролог не взглянул на меня. Хоть я и стоял рядом, где бы он ни был, он был один. Я потянул его за руку; та была тверда, как железо.

– Доктор Уортроп, пожалуйста, послушайте. Вы не можете.

– Ты лжешь! – заорал он Кернсу в лицо. – Очередная твоя чертова шуточка. Думаешь, это смешно, обманывать меня…

– Ты сам обманываться рад, – ответил Кернс, смеясь. – Конечно, мне бы очень хотелось верить, что это я научил людей принимать за чудовище все чудовищное. И правда ведь успокаивает – полагать, будто большой дракон утаскивает нас в небо и разрывает на кусочки или какая-нибудь гигантская паучиха вьет себе гнездо из наших останков. Если уж мироздание поставило нас на место, то пусть хотя бы примет какой-нибудь впечатляющий облик.

Рука доктора начала трястись. Я испугался, что он спустит курок нечаянно.

– Ничего… нет, – нерешительно сказал Уортроп, повторив мучительное «Nullit!» Пьера Леброка.

– Ничего?! – выкрикнул Кернс в шутовском изумлении. – Скажите это бедняге Сидорову или тому куску размолотой плоти, что с ним рядом. Скажите это злосчастным паршивцам из Гишуба, или матери, потерявшей ребенка, или ребенку, потерявшему мать! Скажите это царю и ему подобным, что одомашнили бы магнификум, лишь бы завоевать мир! Право слово, Пеллинор, ну что из вас за монстролог? Заразная болезнь, способная уничтожить весь человеческий род – и это, по-вашему, ничего?!

Рука Уортропа упала. Он опустился на землю, захваченный чудовищностью своего безрассудства. Темный прибой нахлынул на него и утянул в сокрушительные, кромешно-черные глубины. Кернс был прав. С самого начала приметы истины окружали доктора – от наполненных студнем мешков в животе мистера Кендалла до разорванных газами трупов в Гишубе, но он отвернулся от них. Он не заставил себя взглянуть в истинное лицо магнификума, и теперь кровь тех, кто принес свои жизни на алтарь его честолюбия, взывала к небесам об отмщении.

Я опустился рядом с ним на колени.

– Доктор Уортроп? Доктор Уортроп, сэр, мы не можем тут оставаться.

– Почему бы и нет? – вскрикнул он. – Им тут довольно неплохо, – он указал рукой на рассыпавшуюся вершину. Он поглядел на меня снизу вверх, и в глазах его я не увидел ничего, кроме пепла; холодный огонь погас. – Ты сам так сказал на Харрингтон-лейн. Я внутри такой же, как они. Я брат им, Уилл Генри. И я их не покину.

Часть сорок вторая
«Сама суть человечности»

Его было не сдвинуть с места. Я молил, я улещал, я взывал к его разуму – единственному, за что он неизменно цеплялся, неважно, насколько сильно тянул его вниз темный прилив. Он не шевелился – или, лучше сказать, темная пружина у него в сердце не ослабляла хватки. Казалось, он меня не слышит, или, может быть, мои слова звучали для него как нечленораздельные разглагольствования, не более осмысленные, чем вскрики шимпанзе. Я огляделся в поисках Кернса, думая, что наше положение совсем отчаянное, если я готов обратиться к нему за помощью; но Кернс исчез в тумане. Осторожно, чтобы не спугнуть доктора, я высвободил пистолет из его трясущейся руки; я боялся, что он разрядит его и отстрелит себе ногу.

Вокруг нас успело сгуститься кружащееся белое облако. В каком угодно направлении я видел не дальше чем на несколько футов и ничего не слышал, кроме ветра, свистящего между сломанных зубов горы, и моего собственного неровного дыхания. Я встал, испуганный и сбитый с толку, медленно поворачиваясь вокруг себя; а голос у меня в голове отчаянно шептал: «Где Кернс? Куда он пошел?» – а палец поглаживал курок. Что это там, в тумане? Сталагмит – или очертания некогда человеческого дитя Тифея, призрачно вырисовывающегося из размытой белизны? Я наставил пистолет и окликнул Кернса по имени.

Нечто на волосок за гранью моего зрения рванулось ко мне, врезавшись в середину моей спины, и кубарем швырнуло к пустой чаше в центре разрушенного трона Тифея. Удар вышиб воздух у меня из легких – и пистолет доктора из моей руки. Я приземлился на спину и перекатился, оказавшись лицом к лицу с алчными, иссохшими останками, человечкообразным мешком яда, с кишками, полными звездной гнили, и пышным соцветием шипастых зубов, поблескивавших в бескровном свете задыхающегося солнца. Я попятился назад, когда чудовище бросилось вперед, мои крики ужаса и его крики ярости сражались с пронзительным скрежетом ветра по нестареющему камню. Я втиснул руку в карман куртки – за ножом Аваале. Холодная сталь раскроила мне ладонь, пока я нашаривал клинок. Рот чудовища широко распахнулся, когда оно почуяло мою кровь; я видел свое застывшее отражение в его черных, немигающих глазах.

Я отступал, оно наступало. Нож теперь лежал у меня в руке, и его деревянная рукоять была скользкой от моей крови. Я чувствовал, как рана кровоточит в такт бешено бьющемуся сердцу. Само время сотряслось и распалось на части, и мы соскользнули в ничто, дитя Тифея и я, легко и быстро скользя по грани, по обе стороны от которой лежала бездонная бездна, лежало Чудовище. Пасть монстра раскрылась так широко, что разошлись сухожилия, удерживавшие челюсть. Связки порвались с влажным лопающимся звуком, и вся нижняя половина его лица отвалилась и упала под шаркающие ноги. Оно потянулось ко мне, разминая пальцы, щелкая острыми желтыми ногтями. Я нанес отчаянный удар ножом в то, что оставалось от его лица; нож, скользкий от крови, вылетел у меня из руки; и затем тварь подмяла меня.

Я отреагировал, не думая. Больше двух лет я простоял рядом с монстрологом у секционного стола. Человеческая анатомия была мне знакома не хуже лица моего хозяина. Я точно знал, где находится двигатель человеческой жизни. Теперь я его видел: сердце, яростно колотившееся о тонкий покров разлагающейся кожи, и билось в такт моему собственному на головокружительном обрыве над бездной.

Я запустил кулак ему в торс со всей силой, с которой только мог, прямо под ребра, и продавил руку глубоко в центр твари, прокапываясь четырьмя вытянутыми пальцами вверх мимо печени и между трудящимися легкими, пока я не оказался по локоть в его кишках и не нащупал сердце.

И я раздавил его голой рукой, продрав пальцами насквозь. Тварь навалилась на меня всем весом. Мы вместе рухнули на колени, и черные глаза монстра сверлили мои, пока кровь хлестала из его раны. Всхлипнув от омерзения, я рывком высвободил руку и откатился прочь от чудовища. Гниющая рука хлопнула по земле раз, два и осталась лежать без движения.

Я истерически рыдал, шаря вокруг в поисках ножа, с правой рукой по локоть в собственной крови и левой – в его, думая: «Сделал, сделал, сделал, теперь ты это сделал. Ты отравился им; пуидресер, ты весь в нем измазался. Кончено, кончено, кончено».

Я нашел нож, встал и окликнул было доктора, но слова застряли у меня в горле. Ветер подхватил изданный мной жалкий звук и погнал его прочь, как разорванные останки жертв магнификума, валявшиеся вокруг. В тумане я утратил всякое чувство направления. Казалось, дно древнего озера простирается в бесконечность; не было горизонта, что Михос мог бы хранить.

И тогда я обернулся и увидел, как они шаркают ко мне, дюжинами, черные тени на фоне кружащейся белизны, хрипло визжа от боли и ярости, как скот на бойне. Кровь их притягивает, сказал тогда Кернс. Они чуют ее за мили. Если бы я попытался удержать позицию, меня бы задавили числом. Если бы я побежал, кровь привела бы их прямо ко мне.

Целую вечность я стоял и не мог ни на что решиться, мучаясь нерешительностью. Нечего было и думать ни драться с ними, ни бежать. Яд уже был во мне; я уже был одним из них. Лучше уж дать им забрать меня здесь, снаружи, чем позволить заразе пожрать меня изнутри.

Я стоял на берегу мертвого моря, и передо мной были две двери. За одной – дикая тварь, что разорвала бы меня на куски. За другой – тысячеликий монстр, что хотел сделать одним из своих лиц мое. Вот что такое магнификум. Лицо чудовища – наше лицо.

Nil timendum est. «Ничего не боюсь». Девиз моего наставника можно было понимать двояко. Была трактовка Джейкоба Торранса, а была – и Пьера Леброка. Но мы – больше, чем простая совокупность наших страхов, и выше, чем одно только притяжение бездны. Я явился в это жуткое место по одной, и только одной причине.

«Какого черта ты уходишь, я забыл?»

«Спасать доктора».

«Спасать его от чего?»

«От чего угодно. Я его подмастерье».

Я прорывался сквозь мутный туман, выкрикивая его имя, и зубы росли из земли, и сломанные кости хрустели у меня под ногами, и туман выплевывал их, некогда бывшие людьми лапы и клыки магнификума, с объятиями, широко распростертыми, чтобы принять меня, их нового брата. Мне показалось, что я слышал пистолетную пальбу справа, и я поплелся на звук, молотя руками, словно мог так отогнать туман. И затем я шагнул в пустоту: это был обрыв, восьмифутовая стена в конце тропы. Я в ужасе затрепыхался на краю, бесполезно размахивая руками, чтобы вернуть себе равновесие, но сила тяжести сбросила меня вниз.

Я инстинктивно подвернул под себя плечо и упал на землю клубком. Вскочив с воплем досады и ярости, я попытался вновь запрыгнуть на стену, но та была слишком высока. Крики моих преследователей приближались и звучали как глубокое, гортанное эхо моего собственного. Я попятился, держа нож перед собой обеими руками и размахивая им туда-сюда. О, что за жалкое и смешное зрелище я, должно быть, собой представлял!

«Что ты делаешь, Уилл Генри? – твердил голос у меня в голове. – Ты не можешь вернуться за ним. Ты заразишь его – или приведешь к нему этих тварей. Для тебя уже слишком поздно. Но не для него».

Я в последний раз выкрикнул его имя и бросился вниз по тропе, унося заразу с собой – прочь от Уортропа.

Я вышел из облаков и увидел распростертый передо мной мир, коричневый, черный и всех оттенков серого, и я молился, чтобы живые трупы и дальше шли на запах крови, источаемый моей кожей, и следовали за мной, своим братом, вниз, навстречу судьбе. На развилке я выбрал более крутую тропу, думая, что та быстрее приведет меня на равнину. У меня имелась смутная мысль привести их в Гишуб, город мертвых на берегу моря. Поднимались мы другим путем, и местами тропа была сплошь завалена огромными валунами, мимо которых я едва-едва мог протиснуться. Рана на правой руке кошмарно пульсировала, кровотечение не останавливалось, а левая рука немела. Вот как оно начинается, подумал я, вспомнив мистера Кендалла. Сперва онемение, потом боли в суставах, потом глаза, потом…

Я добрался до места, где тропа резко поворачивала, шагнул за угол и остановился: путь перегораживал большой пруд с самой чистой водой, что я когда-либо видел. Защищенная от ветра окружавшими ее скалами, поверхность воды была совершенно гладкой, безупречно отражая серые лица нависших над ней туч.

Я выбился из сил. Я дошел до конца, до самого конца, и разрыдался у кромки воды.

И облака мчались друг за другом по небу над незапятнанной гладью.

И я поднял голову и заглянул в зеркало, и увидел свое собственное лицо.

Не задумываясь, я встал и содрал с себя куртку, сорвал рубашку и вошел в воду.

Я шел, пока вода не начала биться мне в грудь, и продолжил идти, пока она не поцеловала меня под подбородок. Я подивился, до чего же она была холодна, закрыл глаза и нырнул. И был ветер, и были тучи, и чистый пруд, и мальчик под его потревоженной поверхностью, и кровь мальчика и чудовищ, оскверняющая воды.

* * *

Я теперь nasu.

Я вышел из воды и вновь бросился наземь. Меня колотила дрожь; левой руки я не чувствовал. Шея занемела, а в глазах пересохло. Близилась ночь.

День подходил к концу, а вместе с ним – и моя жизнь.

Держаться за последнюю надежду, когда надежды не осталось, не глупость и не безумство, сказал в свое время монстролог. Это фундаментальное свойство человеческой природы.

Я сидел, прижавшись спиной к горе, баюкая на коленях нож Аваале.

Нож был очень острый, и его лезвие покрывали пятна моей крови.

«Не стану говорить, будто он принесет тебе удачу – этим самым ножом я принес в жертву того, кого любил – но кто знает? Может, ты очистишь его клинок кровью грешных».

Две двери: я мог умереть смертью, что придет, когда пожелает, – или мог выбрать время сам. Я мог погибнуть чудовищем или умереть человеком.

«Мы дети Адама. В нашей природе оборачиваться и смотреть в лицо безликому».

День подходил к концу, и все же мир казался головокружительно ярким, и мои глаза вбирали самую мельчайшую деталь с поразительной ясностью.

«Это называется Oculus Dei… очи бога».

Он наконец меня настиг, Тифей, Тысячеликий Безликий.

Я был гнездом.

Я был птенцом.

Я был гнилью, что падает со звезд.

* * *

Теперь вы понимаете, что я имею в виду.

Ночь опустилась на Кровавый Остров, но мои глаза теперь были очами бога, и ничто не могло укрыться от меня, даже мельчайшая частица материи, даже в кромешной темноте. Я видел сквозь горы, насквозь, вплоть до огненного сердца земли. Ветер прогнал облака, и звезды были от меня на расстоянии вытянутой руки; если бы я хотел, я мог бы протянуть ее и сорвать их. Я был нем; не было ничего, что я бы не чувствовал. Я чувствовал даже, как зараза извивается во мне червем, устраиваясь в синапсах мозга. Не было ни звука, который я бы не слышал: от мягкого шороха крыл бабочки над английским лугом до тихой колыбельной, которую миссис Бейтс поет своему сыну.

Я все еще держал нож, потому что не собирался дожидаться момента, который, как говорил доктор, непременно придет: «Когда все остальные мертвы или бежали, он принимается терзать свое собственное тело и поедать свою плоть…»

– Простите меня, доктор Уортроп, – прохныкал я. – Простите, сэр…

Я подвел его, и я его спас. Я спустился во тьму, чтобы он мог жить при свете.

«Я думаю, что тебе очень часто бывает одиноко».

Я отложил нож и зарылся в карман в поисках фотографии.

«Это на счастье, – сказала она, – ну и когда тебе станет одиноко».

Я вытащил фотографию из кармана; она намокла, и бумага была мягкой. Когда мы виделись с Лили в последний раз, я хотел поцеловать ее. Некоторые так никогда и не поймут, в чем разница между порывом и вдохновением.

Я вновь взялся за нож. В одной руке – подарок от Аваале, в другой – от Лили.

«Я думаю, что тебе очень часто бывает одиноко».

Я услышал, как они приближаются, задолго до того, как увидел. Я чувствовал, как щелкают и хрустят кости земли у них под ногами, и слышал их тяжелое дыхание и как бьются их беспокойные сердца. Повернув голову, я увидел Кернса, чей голос прогремел у меня прямо над ухом:

– Сюда, Пеллинор, я его нашел!

Он перекинул винтовку через плечо и поспешил прочь, и затем я увидел доктора, бегущего вдоль кромки воды, и его рука дернулась вперед и отпихнула Кернса с дороги.

– Не трогайте меня! – закричал я. – Слишком поздно, доктор, не трогайте меня, слишком поздно!

– Я ж вам говорил, кто-то из поганцев до него добрался, – сказал Кернс, и монстролог выругал его и велел ему заткнуться.

Он открыл свой полевой чемоданчик, надел пару перчаток, тихо говоря со мной все время, веля мне расслабиться, успокоиться, он был здесь, и он не забыл своего обещания, и я дивился, о каком это обещании он говорит, пока он щупал мне пульс и светил мне в глаза. Когда свет ударил мне в зрачки, мои губы растянулись в оскале боли и злобы. Трясущимися руками Уортроп вынул из чемоданчика флакон с кровью. То была одна из проб, взятых им у младенца. Желтовато-белая сыворотка отделилась от свернувшейся крови и теперь плавала сверху над насыщенно-алым слоем. Доктор вложил флакон в руку Кернсу и велел тому держать его совершенно неподвижно, пока Уортроп наполняет шприц.

– Какого черта вы делаете? – осведомился Кернс.

– Пытаюсь убить дракона, – ответил монстролог и вонзил иглу мне в руку.