Текст книги "Люция. Спасенная"

– Ее нужно назвать Лия! – заявила Сара, пытаясь выпрямиться. – В честь матери Вениамина. Что вы там возитесь так долго, госпожа Рахиль? Дайте ее мне, я хочу увидеть дочь!

Но Рахиль не торопилась. Она спокойно налила в заранее подготовленное корыто холодную воду из деревянной кадки и горячую – из глиняного кувшина, выкупала ребенка и завернула его в чистые полотенца. Только после этого она вручила младенца матери. Маленькая Лия была похожа на подкидыша повитухи. Но какая разная жизнь ожидала двух девочек! Лия вырастет принцессой. У другой малышки пока даже имени не было…

В комнату вошел Вениамин фон Шпейер. Детям, Давиду и Эзре, тоже разрешили войти и познакомиться с сестрой. Мальчики мало что понимали в новорожденных, но они радовались, что их мать теперь в безопасности. Последние часы они провели на кухне с кухаркой, которая беспрестанно рыдала и молилась, оплакивая хозяйку, словно покойницу.

Что же касается младенца, то у мальчиков не возникло никакого ощущения эффекта новизны, поскольку Аль-Шифа уже позволила им полюбоваться подкидышем.

– У нас теперь две сестры? – спросил маленький Давид. – Тогда нужно быть внимательными, чтобы не перепутать их. Ведь они так похожи!

Сара нахмурилась.

– Давид, разумеется, у тебя только одна сестра – Лия! И ее невозможно перепутать. Как тебе это только в голову пришло! – Она неуверенно рассмеялась и обратилась к повитухе: – А теперь покажите мне вашего бастарда, госпожа Рахиль. Чтобы мне не пришлось думать, что она может оказаться красивее моей дочери!

Рахиль заверила ее, что никогда не видела более красивого ребенка, чем маленькая Лия, и Вениамин поспешил с ней согласиться. А Давид воспользовался возможностью вернуться на кухню и позвать Аль-Шифу.

– Мама хочет увидеть алебарду. Почему мама так ее назвала, Аль-Шифа?

Помощница кухарки, христианка, перекрестилась. Сама кухарка, иудейка, неодобрительно покосилась на мальчика.

Аль-Шифа нахмурилась:

– Твоя мама не говорила «алебарда», Давид. Но давай мы не будем произносить другое слово. Ребенок – дар Аллаха, независимо от того, кто его отец.

При упоминании Аллаха помощница кухарки перекрестилась еще раз. Аль-Шифа встала и собралась идти к роженице вместе с ребенком, как ей велели. Малышка сладко спала у мавританки на руках, положив головку ей на плечо. Девочка была сытой и чистой: Аль-Шифа успела искупать ее и накормить разбавленным молоком.

– Но мама так сказала…

– Твоя мать пошутила, – возразила Аль-Шифа. – Она просто хотела подразнить госпожу Рахиль.

Подойдя к кровати Сары с младенцем на руках, Аль-Шифа поклонилась хозяйке.

Рахиль вдруг подумала, что никогда еще не видела, чтобы Аль-Шифа приседала в реверансе. И этот поклон был, скорее, преисполнен достоинства, чем покорности.

Сара бросила критический взгляд на незнакомого младенца, которого Аль-Шифа завернула в пеленки новорожденной фон Шпейер. Но Сара была так счастлива, что даже не стала ругать мавританку.

– Она действительно блондинка, и к тому же довольно симпатичная, – любезно заметила Сара. – Пожалуй, ты и правда могла бы оставить ее – как товарища по играм для Лии. Как ты считаешь, Вениамин? Примет ли Всевышний этот поступок как знак нашей благодарности? За Лию и наших чудесных сыновей? За то, что Давид выжил после столь тяжелых родов его матери?

В сердце Рахили зародилась надежда. Аль-Шифа переводила взгляд с одного присутствующего на другого: сначала взгляд ее был пустым, но постепенно в нем появилось нетерпение. Наконец она прямо уставилась на своего хозяина. Давид выжил вовсе не благодаря помощи своего бога, а благодаря ее помощи, Аль-Шифы! И она хотела оставить этого ребенка себе! Вениамин фон Шпейер поймал ее взгляд и понял, о чем она думает. Тем не менее он пожал плечами.

– Всевышний, без сомнения, счел бы такой поступок знаком доброты и благодарности. Но как ты себе это представляешь, Сара? Ты не можешь принять христианского ребенка как своего собственного. А ты, Аль-Шифа, даже не спрашивай! И вообще, госпожа Рахиль, вы уже покрестили ребенка? Если нет, то пора. Иначе с вами могут произойти большие неприятности!

– Ай, да кто вообще станет думать о бедной крошке? – снисходительно заметила Рахиль. – Крестили ее или не крестили – кому какое дело? Если бы я не забрала ребенка, его прекрасные крестные утопили бы его, как котенка!

– Никто не станет думать о ребенке до тех пор, пока его никто не видел, – возразил ей фон Шпейер и пристально посмотрел в лицо младенца. – Но как только он где-нибудь появится, люди начнут задавать вопросы. И очень скоро выяснится, что никакая иудейка его не рожала. И мусульманка тоже! – Он повернулся к Аль-Шифе. Она, похоже, покорилась судьбе и лишь молча гладила младенца. В глазах ее больше не горел мятежный огонь. Аль-Шифа прекрасно осознавала границы своих возможностей. Ни у нее самой, ни у ребенка в Майнце будущего не было.

– Но, в принципе, реб Шпейер, вы бы согласились воспитывать ее? – Рахиль была не из тех, кто легко опускает руки. – Что, если бы ей нашли приемную мать-христианку? – И хотя Рахиль обращалась к Вениамину как к главе семьи и хозяину дома, смотрела она на Сару. Молодая мать уже улыбалась чужому ребенку. Аль-Шифа быстро сообразила, что к чему, и положила младенца рядом с хозяйкой, чтобы та могла рассмотреть его поближе. И Сара внезапно обнаружила, что в каждой руке у нее по младенцу.

– В принципе, да… – нерешительно произнес фон Шпейер. Он тоже заметил, как засияли глаза Сары, но для него это означало скорее не надежду, а затруднения.

– Что ж, давайте тогда спросим помощницу вашей кухарки, – решительно предложила Рахиль. – Она ведь христианка, не так ли? В любом случае она постоянно крестится, даже если больше ничего не делает. Где вы вообще ее взяли? Мне она не кажется старательной и трудолюбивой.

Вениамин улыбнулся:

– Сара снова проявила излишнее добросердечие. Как-то раз к дверям нашего дома подошла женщина и попросила взять ее дочь в услужение. Она не очень умна, но вторая по старшинству из десяти детей, и ей нужна была работа. А чтобы носить воду и зажигать свет в Шаббат, много понимания не нужно…

Почти в каждой иудейской семье была прислуга из числа христиан. В Шаббат – субботу – они избавляли своих господ от необходимости выполнять обычные дела по хозяйству, что иудеям было запрещено по религиозным соображениям.

Рахиль кивнула.

– Если у нее десять детей, то какая разница – одним больше, одним меньше… – рассудила она, взглянув на своего подкидыша. – Мать семейства с удовольствием возьмет малышку на постой за несколько пфеннигов. А когда ее дочь придет на работу, она принесет младенца с собой. Она ведь живет дома, не так ли?

Сара кивнула:

– Конечно. Гретхен уходит домой каждый вечер. Сами понимаете…

Иудеям было запрещено размещать слуг-христиан под своей крышей.

Рахиль просияла:

– Ну вот! Где десять, там и одиннадцать! И никто не спросит, откуда они взяли нового младенца, поскольку все давно сбились со счета. Как полагаете, реб Вениамин? Вы поговорите с девочкой?

Аль-Шифа, почти не веря своим ушам, схватила ребенка, с которым она уже успела попрощаться. Вениамин фон Шпейер заметил, какими глазами она смотрит на младенца. Хозяин дома был перед ней в долгу. Без ее вмешательства его сын тогда бы не выжил.

Наконец фон Шпейер кивнул.

– Тогда придумайте ей имя. – Он встал и отправился на поиски служанки, которая, вероятно, уже сладко спала у печки. Шпейерам приходилось чуть ли не силой отправлять девочку домой каждый вечер. Действительно ли они совершили хороший поступок, решив добавить в ту семью еще и подкидыша? Родной дом Гретхен явно не мог похвастать ни теплом, ни безопасностью.

Гретхен не совсем поняла, о чем идет речь; она и впрямь не отличалась сообразительностью. Поэтому фон Шпейеру пришлось отправиться к ней домой и поговорить с ее матерью. Он с отвращением пробирался по грязным улицам на окраине иудейского квартала. Жадные домовладельцы понастроили в проходах между домами, изначально служившими противопожарной защитой, деревянные лачуги. Так возникли примитивные убежища, дававшие крышу над головой семьям бедняков. Если действительно случится пожар, эти домишки, конечно, сгорят первыми: соседствовавшие с ними каменные дома находились под защитой противопожарных стен. Фон Шпейер втянул голову в плечи, когда Гретхен постучала в дверь своего дома. Тонкие жерди, служившие крышей, прилегали друг к другу неплотно, так что дождь стекал в щели между ними и лил торговцу на голову.

Гретхен, похоже, едва ли обращала внимание на сырость. Она быстро проскользнула внутрь и оставила фон Шпейера вести переговоры с ее матерью. Рике-бондариха оказалась упрямой и хитрой бабой. За очень короткое время она выторговала для новорожденной практически королевское содержание.

– Вы же должны понимать, господин, что речь здесь идет и о чести тоже, – откровенно заявила она. – Все же решат, что младенец – плод утробы моей Гретхен. А ведь она невинна, как агнец Божий, господин! И кто знает, возможно, у нее даже появится муж… Но если все будут знать об ублюдке…

– Вы могли бы выдать младенца за своего ребенка, – предложил Шпейер, пытаясь набраться терпения. При взгляде на детей Рике было очевидно, что в создании этой толпы сорванцов участвовал отнюдь не один мужчина.

– И я позволю Гретхен таскать его туда-сюда? Нет-нет. Если я выдам ребенка за своего, то добавьте на его содержание еще три медных пфеннига в месяц, и тогда вам больше не о чем беспокоиться!

Вениамин окинул взглядом неухоженное жилище: грязный глиняный пол и замызганные, холодные спальные места для детей, которых, конечно же, никто не мыл перед сном. Днем он иногда видел их на улице – они слонялись без дела, никому не нужные. Не такой он представлял себе жизнь маленького подкидыша Рахиль.

– Я добавлю три медных пфеннига, но каждый день вы будете отдавать ребенка Гретхен, чтобы она приносила его нам, а вечером будете класть его в чистую постель. Мы учим Гретхен содержать дом в чистоте и стелить постель. Она поймет, чего я хочу. А если ребенок принесет ко мне в дом вошь или блоху, я больше не стану платить эти три пфеннига! Так что, по рукам?

Вениамин достал кошель.

Бондариха кивнула. Но она все еще не сдалась. Не хватало, чтобы последнее слово осталось за богатым иудеем!

– Но вы принесете его в мой дом только после того, как покрестите, слышите? – заявила она. – Я не возьму ребенка-язычника, и уж тем более жидовского ублюдка!

Вениамин попросил у своего бога отсыпать ему еще немного терпения и кивнул.

– Ребенка покрестят по христианскому обычаю, и уже в воскресенье вы сможете принести его к причастию, – пообещал он.

После этого ему снова пришлось будить Гретхен. Девочка уже успела заснуть на куче соломы, служившей ей постелью, и не понимала, зачем ей опять идти к Шпейерам и забирать оттуда младенца.

– Ой, да пусть они обе сегодня переночуют у вас! – великодушно предложила бондариха. Очевидно, ей не хотелось вставать, чтобы открыть дверь Гретхен. И еще ей хотелось хотя бы сегодня не слушать плач новорожденной. – Соседи уже видели, как Гретхен вернулась домой, так что никто не станет чесать языком.

Итак, Гретхен, как и полагается хорошей прислуге, послушно поплелась за своим господином обратно в дом Шпейеров. Там она блаженно уснет в теплой кухне, у печки, и за это даже согласится баюкать свою новую сестренку. Однако сначала малышке следует дать имя – Аль-Шифа уже всю голову себе сломала, думая, как же назвать новорожденную.

– Это должно быть христианское имя. Но в нем также должно быть немного солнца… – заявила Аль-Шифа, когда Рахиль, набравшись наконец храбрости, полила водой лобик новорожденной, неохотно перекрестила ее и произнесла христианское правило. Согласно закону она обязана была поступить так, если помогала появиться на свет ребенку от родителей-христиан и подозревала, что долго он не протянет. При этом необходимость провести целую ночь в иудейском доме считалась более опасным для жизни обстоятельством, чем преждевременные или тяжелые роды.

– Крещу тебя под именем…

– Люция, – приняв решение, твердо произнесла мавританка. – Свет.

3

Вот так и началась жизнь маленькой Люции в двух мирах, отличных абсолютно во всем. Когда Гретхен на рассвете приносила ребенка на Шульштрассе, Аль-Шифа уже ждала их, чтобы искупать и заново перепеленать младенца. Она кормила малышку сначала сладким молоком, а затем – медовой кашей, пела ей песенки и, наконец, переодев в рубашку из лучшего льна, укладывала ее в ту же колыбельку, в которой спала Лия. Когда Сара фон Шпейер вставала с постели, то обычно обнаруживала детей рядом друг с другом; она ласкала их и баюкала, почти не делая между ними различий. Двух «маленьких принцесс» холили и лелеяли, и, как только они начали понимать первые слова, им стали читать и играть с ними.

Но после захода солнца, когда работа Гретхен заканчивалась, Люцию так же быстро вырывали из жизни принцессы, как утром – вносили туда. Гретхен тащила ее, как мешок с песком, а сразу по возвращении домой роняла на грязную лежанку, даже не думая давать ей на ночь молоко, заботливо приготовленное Аль-Шифой. Вместо этого угощение попадало в желудки бондаревок и бондаревичей, которые так шумно дрались из-за него, что Люция частенько просыпалась и плакала от страха и холода, пока усталость не брала над ней верх. Бондариха считала, что поскольку младенец засыпал, то воспитательный процесс удался. Ее собственные дети в младенчестве тоже плакали от голода, как только у нее пропадало молоко, – а это обычно происходило быстро, ведь она зачинала следующего ребенка уже через несколько недель после родов.

Хуже всего Люция чувствовала себя в выходной день, когда Гретхен не нужно было идти на работу и малышка оставалась с детьми бондарихи. Пеленки ей меняли редко, а кормили и того реже. Бóльшую часть времени ее рвало размоченным в воде черствым хлебом, которым Гретхен «набивала ей рот», как выражалась бондариха. На следующий день она возвращалась к Шпейерам грязная, а иногда и завшивевшая. Аль-Шифа сурово отчитывала Гретхен за подобную «заботу» о ребенке, но девочка давно поняла, что уход за Люцией дает ей определенную власть: если Шпейеры вышвырнут Гретхен на улицу, они потеряют и Люцию. И потому девочка не особо страдала из-за выволочки, которую ей устраивала Аль-Шифа, а иногда даже дерзко возражала мавританке. В результате Аль-Шифа махнула на нее рукой. В конце концов, нужно было подождать совсем немного, прежде чем Люция научится ходить, а значит, сможет сама прибегать на Шульштрассе. А у служанок вроде Гретхен не так уж много выходных.

По мере того как Люция росла, она все больше осознавала различие между собой и Лией. Теперь каждый вечер девочки кричали и плакали, потому что малышка не хотела уходить с Гретхен. Лия тоже с трудом расставалась со своей «молочной сестрой» и громко плакала вместе с ней. Но, по крайней мере, ей не предстояли ежевечерние мучения в семье бондарихи. Люция больше не засыпала, когда Гретхен приводила ее домой, и участвовала в «семейной жизни», которая в основном состояла из того, что другие дети дразнили и мучили ее.

– А что такое «ублюдок»? – спросила она однажды утром Аль-Шифу, когда ей было лет пять. Мавританка позволила детям играть у ее ног, пока она смахивала пыль и натирала воском прекрасные сундуки Сары, сделанные из лучших пород дерева. Люция и Лия достали глиняные фигурки и играли «в семью». Сара фон Шпейер, сидевшая у огня с книгой, всплеснула руками.

– Откуда ребенок знает такие выражения, Аль-Шифа? Люция, малышка, такие слова пачкают ротик, его потом мыть придется!

Вид у Люции был растерянный; она переводила вопросительный взгляд своих темно-синих глаз с одной приемной матери на другую.

– Но так говорят дети бондарихи! – возразила она. – Они меня вчера так называли. А если я и правда… вот это… я должна знать, что это такое.

Накануне была Страстная пятница – самый опасный день в году для иудеев Майнца. В день распятия Христа иудейскому населению было запрещено появляться на публике. Они прятались в своих домах, стараясь не привлекать к себе и малейшего внимания. В такие дни даже мелочи могли вызвать серьезные преследования. Формально епископ Майнца опекал общину, но во время последних беспорядков его стражи вмешались только после того, как погибли десять членов общины.

Аль-Шифа иудейкой не была, но она тоже оставалась дома, хотя ее сердце истекало кровью, когда она видела, как Люция идет в церковь с бондарихой. Она давно опасалась того, что малышка может услышать там как от священников во время мессы, так и от других детей. К тому же Люция неизбежно принимала участие в иудейских праздниках и церемониях, которые устраивались в доме Шпейеров. Девчушка повторяла молитвы на иврите с таким же энтузиазмом, как песни и детские стихи, которые Аль-Шифа пела для нее на своем родном языке. Невозможно представить, чтобы Люция повторила что-то из этого репертуара пастору!

Но проблема возникла не из-за воспитания, полученного в иудейской семье, а, скорее, из-за прошлого девочки. Аль-Шифа вздохнула.

– Тебе не нужно это слушать, Люция! – после довольно продолжительной паузы заявила мавританка. – «Ублюдок» означает… ну, это значит, что мать и отец ребенка не состояли в браке друг с другом. Но это не так. Твоя мать заверила госпожу Рахиль, что она – жена твоего отца перед Богом и людьми, законная жена. Дети просто хотят позлить тебя, Люция.

Девочка задумалась.

– Но у бондарихи тоже нет мужа, – заметила она. – Тогда, значит, эти дети…

Сара фон Шпейер сдержала смешок.

– Вот почему мы не употребляем такие слова! – решительно закончила разговор Аль-Шифа. – А теперь идем, Люция. Помоги мне, пожалуйста, затопить печку, чтобы все сегодня могли поесть горячей еды

В субботу, в праздник Шаббат, иудеям нельзя было заниматься такими вещами. Этот священный день был выделен для отдыха и учебы. Обычно мужчины проводили бóльшую часть дня в синагоге, однако в эту пасхальную субботу Вениамин фон Шпейер решил не участвовать в общем изучении Торы. В такой день лучше не попадаться христианам на глаза и не раздражать их своим нарядом, который они были обязаны носить в христианских городах: желтый «жидовский» колпак и желтый кружок на одежде. Во время больших церковных праздников иудеи предпочитали оставаться дома.

Люцию никогда не брали с собой в синагогу, куда ходили дети Шпейеров, но она любила Шаббат. Каждую пятницу она с нетерпением ждала субботнего ужина и дрожала от предвкушения, когда Сара зажжет особые субботние свечи, а Вениамин торжественно объявит о наступлении праздника. Христианские праздники в семье Гретхен почти не отмечали. Правда, бондариха затаскивала свой выводок в церковь; после этого, однако, дети оставались одни, а она сама ходила по тавернам. Поэтому неудивительно, что Люция с гораздо бóльшим нетерпением ждала Хануку и Пейсах, чем Рождество и Пасху.

Ей не нравилось ходить в церковь, хотя христианские песни и молитвы она выучила так же быстро, как и иудейские. Но церковь не была теплой и уютной, как гостиная Шпейеров. Люции казалось, что большое помещение, освещенное только свечами, остается темным, в то время как большинство христиан считали наоборот. Дети бондарихи не могли налюбоваться на толстые восковые свечи и лампадки перед изображениями святых. У Шпейеров же, напротив, свечи в подвесных и настенных бра прекрасно освещали гостиную, а у Лии даже был ночник – такой стеклянный шар, куда можно было поставить свечу. По сравнению со всем этим великолепием христианская церковь казалась мрачной и зловещей.

Мессы тоже не приносили Люции ни удовольствия, ни пользы. Бесконечное стояние на коленях во время проповеди и молитв утомляло ее и навевало скуку. И, что еще хуже, дети христиан набрасывались на «ублюдка», как только служба заканчивалась. Они кидали в Люцию мусор, преследовали ее на улице, пытались загнать во двор какой-нибудь таверны или публичного дома, крича при этом: «Может, ты найдешь там свою мать-шлюху!» Люция, убегая от них, часто падала и пачкала одежду. А потом, возвращаясь к Шпейерам, девочка сгорала от стыда.

Когда Люция повзрослела и поняла, что к чему, она стала брать одежду детей бондарихи, чтобы сходить в церковь, – так она привлекала меньше внимания. Тонкие ткани, в которые богатый купец фон Шпейер одевал свою приемную дочь, вызывали зависть окружающих. Однако личные вещи Люции часто исчезали, словно по волшебству, стоило ей только отправиться в церковь. Бондариха и слышать об этом ничего не желала, а Гретхен – тем более. Испытывая жгучий стыд, Люция возвращалась обратно на Шульштрассе в каких-то грязных лохмотьях, и Аль-Шифа, ругаясь сквозь зубы, спешила избавить девочку от блох и вшей. Люция утешала себя тем, что эти муки редко длились дольше одного дня. Она уже была достаточно взрослой, чтобы самой добираться до Шульштрассе после церкви, как только дети опять оказывались предоставлены сами себе.

Лия и Люция выросли хорошенькими девочками. Обе были светловолосыми, но волосы Люции отливали медовым цветом, а у Лии – золотом овсяной соломы. Глаза обеих девочек также остались голубыми, о чем Сара немного сожалела, ведь у нее самой глаза были карие. Синева глаз красиво сочеталась со светлыми волосами девочек. У Лии глаза были светло-голубого оттенка, как у отца, в то время как у Люции они были более темными. И когда Рахиль ее видела, то по спине у нее бежали мурашки – так сильно эти глаза напоминали ей глаза умирающей молодой женщины, которая родила Люцию шесть лет назад. Когда Люция чему-то радовалась или была чем-то взволнована, в глазах ее сверкали точно такие же огоньки.

На первый взгляд, эти различия между Лией и Люцией были едва заметны. Сару все еще часто спрашивали, благословил ли ее Господь близнецами. Иудейка только смеялась в ответ, но Аль-Шифа, похоже, и слышать о таком не желала. Она часто называла Люцию «своей девочкой» или даже «дочкой», когда они оставались наедине, и мавританка весело болтала с малышкой на своем странном певучем языке. Особенно часто это случалось в утренние часы, когда Лия и Сара еще спали. Люция достаточно легко выучила арабский язык, в то время как Лия понимала речь Аль-Шифы только местами. В любом случае Люция училась куда прилежнее, чем ее «молочная сестра». Кроме того, она быстрее овладела ивритом и удивила Аль-Шифу тем, что сама стала повторять стихи на латыни. Часто, когда Аль-Шифа учила старших братьев Лии, Люция тихонько сидела, прислушиваясь к тому, о чем говорила мавританка.

– Но ты же и сама все умеешь! – спокойно сказала Люция, когда Аль-Шифа спросила ее об этом. – Ведь в твоей стране девочки тоже учатся…

Люция давно знала, что в Майнце редкая девушка станет изучать латынь и греческий язык. Большинство детей бюргеров едва умели читать и писать, а таких женщин, как бондариха, обучение отпрысков и вовсе не волновало. Так что Гретхен, а также ее братья и сестры не владели даже начальными знаниями. В иудейских семьях, напротив, к обучению детей относились серьезно. По крайней мере, мальчики овладевали несколькими языками и в первую очередь – ивритом, необходимым для изучения Торы. Если семья не могла себе позволить брать частные уроки, то занятия проходили в синагоге. Девочки почти всегда обучались на дому: чаще всего их учили матери, а реже – наставники их братьев. В этом отношении дом Шпейеров был неслыханным исключением, о чем шептались иудеи Майнца: латынь и греческий детям преподавала Аль-Шифа, мавританка. Другой учитель приходил в дом, только чтобы учить детей ивриту.

Аль-Шифа улыбнулась.

– В моей стране тоже не все девушки учатся, – возразила она. – Я ходила в школу…

– Да, я знаю! – засмеялась Лия и грациозно повернулась в центре комнаты. На ней было новое шелковое платье, которое отец заказал на мануфактуре в Аль-Андалусе. – И тогда ты научилась еще танцевать, петь и играть на лютне! Когда я вырасту, я тоже хочу пойти в такую школу!

– Да не допустит Всевышний в своей великой доброте ничего подобного! – в ужасе воскликнула Сара.

Лия бросила на мать непонимающий взгляд. В отличие от довольно серьезной Люции, она была светлым ребенком и любимицей всей семьи. Пение и танцы приносили девочке величайшую радость, и она уже немножко играла на лютне. Почему мама противится тому, чтобы она закрепила свои навыки?

Аль-Шифа улыбнулась.

– В эту школу так просто не попасть, Лия. Детей туда продают! – спокойно ответила мавританка. – Это совсем не желанная судьба, хоть и не худшее, что может случиться с рабыней. Но ты, моя милая, не рабыня, ты – принцесса. А потому удовольствие от твоего пения и танцев должен получать только твой будущий муж. И ему твое исполнение обязательно понравится, даже если ты не станешь в нем совершенствоваться! С другой стороны, в латыни и греческом нет ничего предосудительного. Женщины могут выучить языки, как и мужчины, хотя эти знания нужны им реже.

Лия, однако, не проявляла особого интереса к получению знаний. И Люция читала учебники мальчиков в полном одиночестве, когда у тех заканчивались уроки.

К тому времени Люции приходилось каждый день сталкиваться с тем фактом, что она не похожа на других. Она замечала это, находясь как среди христиан, так и в обществе иудейских детей, которые иногда приходили на праздники к Шпейерам и недоверчиво поглядывали на приемную девочку-христианку, которой, как позже выяснилось, нельзя идти с ними в синагогу. Однако девочка утешала себя тем, что Аль-Шифа тоже отличается от всех других женщин, знакомых ей, и, глядя на исполненное достоинства поведение мавританки, невольно становилась сильнее. Жизнь в Майнце не всегда была легкой для Аль-Шифы. В христианских городах иудеев обычно едва терпели, но, по крайней мере, гражданские права у них были. А вот при виде мавританки христиане открыто плевали на землю – когда сталкивались с ней на рынке возле собора или когда бродили от лавки к лавке на льняном рынке. Люция не совсем понимала, почему люди ведут себя подобным образом. Она также не могла понять, почему иудеев обвиняют в убийстве Иисуса Христа. В конце концов, его смерть произошла так давно, что Вениамин фон Шпейер и другие члены его общины вряд ли могли быть в этом как-то замешаны. А народ, к которому принадлежала Аль-Шифа, обычно обвиняли в похищении Святой земли. Аль-Шифа же вообще была родом вовсе не из Палестины, и Шпейеры вряд ли поселили бы ее в своем доме, будь она склонна к воровству. Аль-Шифа никогда не отвечала на дерзкие и грубые слова христиан. В толпе своих нечестивых сограждан она двигалась так грациозно и с таким достоинством, как будто ее защищал колокол из венецианского стекла.

Однако Люция, наблюдая за происходящим со стороны, всегда возмущалась, а вскоре, обнаружив, что ее единоверцы-христиане довольно глупы, и вовсе решила, что предпочла бы быть иудейкой или мавританкой, как Аль-Шифа.

– Ох, дочка, зря ты этого хочешь. Жизнь женщины в моей стране нелегка! – с улыбкой заметила Аль-Шифа, когда однажды Люция призналась мавританке в своем желании. Девочка в очередной раз восхитилась удивительными способностями своей приемной матери, на этот раз в деле ухода за больными. Эзра поранился во время игры, и Аль-Шифа обработала ему рану лечебной мазью и наложила компресс. Люция с интересом наблюдала за ее действиями, отмечая про себя, какие именно эссенции и травы использует приемная мать.

– Когда я вырасту, то стану лекарем! – объявила она, но сыновья фон Шпейера только весело заржали.

– У мавров это возможно, правда же, Аль-Шифа? У них есть школы! Я просто поеду в Аль-Андалус, а потом… – Люция с надеждой посмотрела на приемную мать, но Аль-Шифа с сожалением покачала головой, и девочка, разочарованная, опустила глаза.

– Нет, милая, в Аль-Андалусе ты тоже не сможешь стать лекарем, – ответила мавританка, понимая, что ее слова рушат надежды девочки. – Школы там есть, но девочек в них не учат. Говорят, такая школа есть только в Салерно – там женщин обучают медицине, – но я не знаю, много ли им удается выучить. Так что тебе придется ограничиться тем, чему ты можешь научиться у меня. Давай посмотрим, как дела у Лии!

В то время «молочная сестра» Люции тоже болела. Она слегла с сильной простудой, и обеспокоенная Сара не отходила от постели дочери. Аль-Шифа постоянно гоняла Гретхен, заставляя служанку то натолочь особых трав для компрессов, то заварить чай из ивовой коры и шалфея. Девушку это разозлило, и она накричала на Люцию, когда та пришла на кухню за очередной порцией снадобья.

– Ты говоришь, что я давно должна была все сделать? – Гретхен резко вылила чай в драгоценную керамическую кружку, с которой следовало обращаться как можно бережнее. – Хватит задаваться, милочка, ты мне не хозяйка! Как добрая христианка, ты все равно не должна слушать ту ведьму с открытым ртом! Лучше сходи в церковь и помолись за подружку. Может, Бог услышит тебя, хоть она и жидовка!

Люция в ужасе отшатнулась, но задумалась. Если она сходит в церковь, то, возможно, это и правда поможет? Бог совершенно точно мог исцелить Лию скорее, чем все травы Аль-Шифы. В конце концов, пастор каждое воскресенье читал проповедь о чудесах, которые совершал Иисус и его Отец. А молиться было легче, чем учиться, – Люция слышала, как господин фон Шпейер сказал: чтобы стать лекарем, нужно учиться семь лет или даже больше.

Недолго думая, девочка быстро отнесла чай наверх и выскользнула из дома. Церковь Святого Квентина, самая старая приходская церковь в Майнце, находилась всего в нескольких кварталах от Шульштрассе. Сейчас, в будний день, путь до церкви не вызывал у Люции никакого страха. Однако сама церковь все равно казалась девочке угрожающей, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы просто переступить порог. Самая действенная молитва, конечно, та, которую читают перед алтарем, но Люция не решилась сесть на скамейку в первом ряду. Вместо этого она прокралась в часовню и стала молиться статуе Иисуса – от всей души и с болью в сердце. Люцию утешало то, что Сын Божий выглядел вполне здоровым. Если он – с такими-то ранами! – смог встать на ноги, то вылечить Лию ему не составит труда.

Итак, Люция подала официальное прошение, но мысль о том, а понял ли ее Бог, заставляла ее волноваться. Она вдруг подумала, что священники всегда говорили с ним на латыни! Что ж, она тоже так умеет. Медленно, чтобы не совершить ошибку, которая могла бы рассердить Бога – как, например, сделанная Давидом грамматическая ошибка рассердила его учителя иврита, – девочка повторила свою просьбу на латыни, а затем и на иврите. Иисусу это должно было понравиться, ведь он был царем иудеев! В результате Люция прочитала все молитвы, которые знала, – как христианские, так и иудейские. Стоять на коленях в холодной церкви было трудно, но ей очень хотелось показать Богу, насколько серьезно она настроена. Только когда на улице стемнело и свечи наполнили церковь еще более жутким светом, чем раньше, Люция перекрестилась, почтительно присела в реверансе перед алтарем и отправилась домой. Девочка была очень довольна собой: Лия наверняка уже ждет ее и все поражаются, как это она так быстро выздоровела.