Текст книги "Вырождение"

III.1. Научное повествование, тенденциозная литература и Reductio ad Absurdum. Роман о вырождении и экспериментальный роман

Экспериментальный роман Золя

Споры вокруг натурализма касаются, в частности, его экспериментальной стороны. Как известно, Эмиль Золя считал ее программной. В статье «Экспериментальный роман» («Le roman expérimental», 1879)[331]331
  Первая публикация (сентябрь 1879 года) статьи об экспериментальном романе состоялась на русском языке в рамках публицистического цикла Золя «Парижские письма», ежемесячно выходившего в петербургском литературно-политическом журнале «Вестник Европы» (Зола Э. Экспериментальный роман // Вестник Европы. 1879. № 9. С. 406–438. Французский оригинал увидел свет в октябре 1879 года на страницах парижского журнала «Le Voltaire»). В 1880 году Золя выпустил сборник работ по теории литературы, куда включил и этот текст.


[Закрыть] писатель изложил принципы экспериментальной поэтики и открыто заявил, что натуралистический роман вполне может отвечать эпистемологическим требованиям научного эксперимента. На первый взгляд это утверждение кажется странным: очевидно, что сам по себе литературный текст не удовлетворяет обязательному для эксперимента критерию повторимости или интерсубъективной проверяемости. Неудивительно поэтому, что убежденность Золя в пригодности литературы для экспериментальной проверки номотетических объяснительных моделей с самого начала вызывала бурные споры[332]332
  Экспериментальная поэтика Золя становилась и объектом литературных пародий. Ср., в частности, произведение Марка Монье «Сбитый с толку. Экспериментальный роман» («Un détraqué. Roman expérimental», 1883). См. об этом: Guermès S. Le mystérieux M. de Saint-Médan // Les Cahiers Naturalistes. 2006. № 80. P. 253–267.


[Закрыть]. Современную Золя критику «Экспериментального романа» наиболее емко выразил Макс Нордау в работе «Золя и натурализм» («Zola und der Naturalismus», 1890):

Понятие романа заведомо исключает понятие эксперимента. Эксперимент имеет дело с фактами, роман же – с вымыслом. Золя мнит, будто ставит эксперимент, выдумывая нервнобольных людей, помещая их в вымышленные условия и заставляя совершать вымышленные поступки. Но во всем этом столь же мало от невропатологического эксперимента, сколь в лирическом стихотворении – от биологического опыта. Естественно-научный эксперимент – это вопрос, обращенный к природе, ответить на который и должна природа, а не сам вопрошающий. Золя тоже задает вопросы, не спорю; но кому? Природе? Нет, собственному воображению. В этом и состоит различие между Золя и естествоиспытателем – огромное до комизма[333]333
  «Der Begriff des Romans schließt von vornherein den Begriff des Experiments aus. Dieses hat mit Tatsachen, jener hat mit Einbildung zu tun. Zola glaubt, ein Experiment gemacht zu haben, wenn er nervenkranke Personen erdichtet, diese in erdichtete Verhältnisse stellt und sie erdichtete Handlungen vollführen lässt. Das ist aber ebenso wenig ein neuropathologisches Experiment, wie ein lyrisches Gedicht ein biologisches Experiment ist. Ein naturwissenschaftlicher Versuch ist eine an die Natur gerichtete Frage, auf welche die Natur, nicht der Frager selbst, die Antwort geben soll. Zola stellt ebenfalls Fragen, das gebe ich zu; aber an wen? An die Natur? Nein, an seine eigene Einbildungskraft. Hierin liegt der Unterschied zwischen Zola und dem Naturforscher, ein Unterschied, der so groß ist, dass er komisch wirkt». Nordau M. Zola und der Naturalismus // Nordau M. Paris unter der dritten Republik. Leipzig, 1890. S. 146–175. S. 170. Отметим представление о природе, якобы дающей исследователю ответы в ходе эксперимента: по видимости наивное, однако в то время широко распространенное.


[Закрыть].

Вслед за современной Золя критикой[334]334
  Ср. также оценку Арно Хольца, назвавшего экспериментальный роман теоретической «нелепостью»: Holz A. Das Werk von Arno Holz. Bd. 10: Die neue Wortkunst. Eine Zusammenfassung ihrer ersten grundlegenden Dokumente. Berlin, 1925. S. 59.


[Закрыть] литературоведение долго рассматривало теорию экспериментального романа как «простую имитацию достижений физиологии, совершенно неприложимых к литературе»[335]335
  Lepenies W. Das Ende der Naturgeschichte. Wandel kultureller Selbstverständlichkeiten in den Wissenschaften des 18. und 19. Jahrhunderts. München; Wien, 1976. S. 126. Ср. также: Lepenies W. Transformation and Storage of Scientific Traditions in Literature // Literature and History / Hg. von L. Schulze u. a. Lanham; London, 1983. S. 37–63. S. 41; Rothfield L. Vital Signs: Medical Realism in Nineteenth-Century Fiction. Princeton, 1994. S. 125–126.


[Закрыть]. Лишь в последнее время экспериментальный роман – со всеми своими несомненными апориями – сделался предметом дифференцированного анализа[336]336
  Gumbrecht H. U. Zola im historischen Kontext. Für eine neue Lektüre des Rougon-Macquart-Zyklus. München, 1978. S. 39–46; Kolkenbrock-Netz J. Fabrikation – Experiment – Schöpfung. Strategien ästhetischer Legitimation im Naturalismus. Heidelberg, 1981. S. 193–217; Albers I. Sehen und Wissen. Das Photographische im Romanwerk Émile Zolas. München, 2002. S. 189–225; Gamper M. Normalisierung/Denormalisierung, experimentell. Literarische Bevölkerungsregulierung bei Emile Zola // Literarische Experimentalkulturen. Poetologien des Experiments im 19. Jahrhundert / Hg. von M. Krause und N. Pethes. Würzburg, 2005. S. 149–168.


[Закрыть]. Поэтому в дальнейшем необходимо подробно рассмотреть концепцию экспериментальной литературы Золя, сыгравшую, как будет показано, важную роль в развитии русского романа о вырождении.

Статья «Экспериментальный роман» построена как коллаж цитат из «Введения в изучение экспериментальной медицины» («Introduction à l’étude de la médicine expérimentale», 1865) Клода Бернара, где тот постулирует применимость экспериментального метода не только к неодушевленным предметам, но и к живым организмам; таким образом, физиология отделяется от анатомии. По мысли Золя, экспериментальный роман должен стать следующим шагом, который позволит изучить экспериментальным путем чувственную и духовную жизнь человека с целью сформулировать «законы мышления и страстей» и заняться «практической социологией»[337]337
  Zola É. Le roman expérimental // Zola É. Œuvres complètes / Éd. par H. Mitterand. Vol. 10. Paris, 1968. P. 1173–1203. P. 1182, 1188; Золя Э. Экспериментальный роман / Пер. c фр. Н. Немчиновой // Золя Э. Собрание сочинений: В 26 т. Т. 24. Из сборников «Что мне ненавистно», «Экспериментальный роман». М., 1966. С. 239–280. С. 251, 258.


[Закрыть]. Вслед за Бернаром Золя различает наблюдение и эксперимент, а также придерживается представления о фикциональной природе гипотез, которая и позволяет применить понятие эксперимента к литературному дискурсу[338]338
  Gamper. Normalisierung/Denormalisierung. S. 152; Höfner E. Zola – und kein Ende? Überlegungen zur Relation von Wissenschaft und Literatur. Der roman expérimental und der Hypothesen-Streit im 19. Jahrhundert // Literatur, Wissenschaft und Wissen seit der Epochenschwelle um 1800. Theorie – Epistemologie – komparatistische Fallstudien / Hg. von Th. Klinkert und M. Neuhofer. Berlin; New York, 2008. S. 127–166.


[Закрыть]. Бернарово понятие эксперимента Золя излагает следующим образом:

Наблюдатель просто-напросто устанавливает, какие явления происходят перед его глазами… Он должен быть фотографом явлений ‹…›. Но когда факт установлен и явление подверглось наблюдению, возникает идея, вмешивается в дело рассуждение, и тогда экспериментатор выступает в роли истолкователя явления. Экспериментатор – это тот, кто в силу более или менее вероятного, но предварительного истолкования наблюдаемых им явлений ставит эксперимент таким образом, чтобы, опираясь на логический ряд догадок, получить возможность проконтролировать гипотезу или априорную идею ‹…›[339]339
  Золя. Экспериментальный роман. С. 243–244. («L’observateur constate purement et simplement les phénomènes qu’il a sous les yeux… Il doit être le photographe des phénomènes. ‹…› Mais une fois le fait constaté et le phénomène bien observé, l’idée arrive, le raisonnement intervient, et l’expérimentateur apparaît pour interpréter le phénomène. L’expérimentateur est celui qui, en vertu d’une interprétation plus ou moins probable, mais anticipée, des phénomènes observés, institue l’expérience de manière que, dans l’ordre logique des prévisions, elle fournisse un résultat qui serve de contrôle à l’hypothèse ou à l’idée préconçue» – Zola. Le roman expérimental. P. 1178.)


[Закрыть].

Концептуализация эксперимента как испытания «вероятной» гипотезы, возможного благодаря «творческой фантазии» исследователя[340]340
  Zola. Le roman expérimental. P. 1178, 1180; Золя. Экспериментальный роман. С. 243, 247.


[Закрыть], подчеркивает фикциональный аспект наблюдения за природой в ситуации status conditionalis, отсылающий к происхождению эксперимента как «практики вымысла»[341]341
  Weigel S. Das Gedankenexperiment: Nagelprobe auf die facultas fingendi in Wissenschaft und Literatur // Science & Fiction. Über Gedankenexperimente in Wissenschaft, Philosophie und Literatur / Hg. von Th. Macho u. a. Frankfurt a. M., 2004. S. 183–205. S. (здесь) 185.


[Закрыть]. Это фикциональное измерение эксперимента и лежит в основе тезиса Золя об экспериментальном романе:

‹…› романист является и наблюдателем и экспериментатором. В качестве наблюдателя он изображает факты такими, какими он наблюдал их, устанавливает отправную точку, находит твердую почву, на которой будут действовать его персонажи и развертываться события. Затем он становится экспериментатором и производит эксперимент – то есть приводит в движение действующие лица в рамках того или иного произведения, показывая, что последовательность событий в нем будет именно такая, какую требует логика изучаемых явлений[342]342
  Золя. Экспериментальный роман. С. 244. («[L]e romancier est fait d’un observateur et d’un expérimentateur. L’observateur chez lui donne les faits tels qu’il les a observés, pose le point de départ, établit le terrain solide sur lequel vont marcher les personnages et se développer les phénomènes. Puis l’expérimentateur paraît et institue l’expérience, je veux dire fait mouvoir les personnages dans une histoire particulière, pour y montrer que la succession des faits y sera telle que l’exige de le déterminisme des phénomènes mis à l’étude» – Zola. Le roman expérimental. P. 1178.)


[Закрыть].

«Логика изучаемых явлений» определяет внутреннюю логику нарративной организации эксперимента, а рассказываемая история служит верификации научной смысловой линии. В соответствии с позитивистским мировоззрением жизнь человека для Золя предопределяется плотной сетью причинно-следственных связей, в основе которой лежат два важнейших фактора: с одной стороны, внешняя социальная среда (milieu extérieur), с другой стороны, внутренняя среда (milieu intérieur) с ее физиологическими законами, главный из которых – наследственность[343]343
  Ханс-Иоахим Мюллер предлагает переводить термин déterminisme как «взаимодействие» (Interaktion), чтобы, с одной стороны, четко отграничить это понятие от фатализма, а с другой стороны, подчеркнуть, что речь идет о связи между явлениями или об их непосредственных причинах (causes prochaines) (Müller H.-J. Zola und die Epistemologie seiner Zeit // Romanistische Zeitschrift für Literaturgeschichte. 1981. № 5/1. S. 74–101. S. 76).


[Закрыть]. Созданный писателем-натуралистом фикциональный мир должен служить экспериментальным полем, где причинно-следственные связи между поступками персонажей, их наследственностью и влиянием среды могут быть показаны более отчетливо, нежели в действительности. При этом Золя подчеркивает, что экспериментальный роман представляет собой не чистое, «фотографическое», наблюдение действительности, а соответствующее Бернаровой концепции наблюдение в условиях специально созданной экспериментальной ситуации, активное вмешательство в реальность. Романист-экспериментатор не воспроизводит документально засвидетельствованные события, а выстраивает, исходя из наблюдаемой действительности и ее детерминистских законов, нарративную историю. «Изменяя» действительность[344]344
  «Словом, вся операция состоит в том, что факты берутся с натуры, затем изучается механизм событий, для чего на них воздействуют путем изменения обстоятельств и среды, никогда не отступая при этом от законов природы» (Золя. Экспериментальный роман. С. 245). («En somme, toute l’opération consiste à prendre les faits dans la nature, puis à étudier le mécanisme des faits, en agissant sur eux par les modifications des circonstances et des milieux, sans jamais s’écarter des lois de la nature» – Zola. Le roman expérimental. P. 1179.)


[Закрыть], история эта выступает в роли научной «дедукции»[345]345
  Золя. Экспериментальный роман. С. 420; Zola. Le roman expérimental. P. 1296.


[Закрыть].

«Трансцендентальная корова». Экспериментальный роман Золя и русская критика

Русская литературная критика с самого начала энергично подчеркивала непригодность литературы для экспериментальной проверки научных гипотез[346]346
  О восприятии Золя в России см. также главу II.3 этой книги.


[Закрыть]. В начале 1880 года, спустя несколько месяцев после выхода «Экспериментального романа» в сентябрьском номере «Вестника Европы», публицист-позитивист и географ Л. И. Мечников опубликовал в радикальном журнале «Дело»[347]347
  До 1879 года журнал «Дело» защищал французского писателя от нападок консервативного «Русского вестника», утверждая превосходство позитивистского «реализма, вышедшего из дарвинизма», Золя над «заблуждениями индивидуализма» (Шелгунов Н. В. Недоразумения нашего художественного творчества (по поводу реальной теории Золя) // Дело. 1879. № 9. С. 309–340. Здесь: с. 317).


[Закрыть] полемическую статью, в которой указал на несовместимость понятий «роман» и «эксперимент». Если принять во внимание принципиальное различие между простым наблюдением и научным экспериментом, пишет Мечников, понятие «экспериментальный роман» так же бессмысленно, как, например, «трансцендентальная корова»[348]348
  Мечников Л. И. [В. Басардин]. Новейший «Нана-турализм» // Дело. 1880. № 3. C. 36–65; № 5. C. 71–107. Здесь: № 3. C. 51.


[Закрыть]. В проекте Золя сомнительно не только недопустимое смешение литературной и научной практики, но и недостаточно глубокое понимание автором теории наследственности, которую он вознамерился исследовать в цикле «Ругон-Маккары», – и это невзирая на тот факт, что она остается неразрешимой проблемой даже для лучших ученых эпохи. Теория романа Золя кажется Мечникову «невероятным винегретом из отрывков трансформистского и эволюционного учения ‹…› а пуще всего из литературных приемов, перенятых у Бальзака»[349]349
  Мечников Л. И. Новейший «Нана-турализм». С. 65.


[Закрыть]. Поэтому «Золя не осуществит своего плана не только в двадцати, но даже в двухстах романах»[350]350
  Там же. С. 64.


[Закрыть], тем более что ему «существенно недостает способности проводить ясно и логически свою мысль»[351]351
  Там же. С. 52.


[Закрыть].

Столь же резкой была и реакция Н. К. Михайловского, последовавшая непосредственно за публикацией программной статьи Золя[352]352
  Михайловский Н. К. Литературные заметки. Парижские письма Э. Золя // Отечественные записки. 1879. № 9. С. 96–119.


[Закрыть]. По мнению литературного критика из «Отечественных записок», высказывания Золя, основанные на заведомой теоретической «путанице», доводят ее до «комизма» и «пародии»[353]353
  «Чтобы достойно оценить комизм этой претензии ‹…›» (Там же. С. 99); «Эти слова знаменитого ученого [Бернара. – Р. Н.] Золя с серьезнейшим видом пародирует, даже не подозревая, что пишет пародию ‹…›» (Там же. С. 100); «При этом он [Золя] сначала исподволь, довольно тихим голосом развивал какую-то путаницу насчет „реального“ и „идеального“ ‹…›» (Там же. С. 99).


[Закрыть] и к тому же напрямую оскорбляют русскую публику, перед которой Золя претендует на роль «учителя» в вопросах эстетики[354]354
  Там же. С. 98.


[Закрыть]. Михайловский не может извлечь ничего положительного из экспериментальной теории Золя: ссылка на Клода Бернара кажется критику настолько случайной, что это имя можно было бы без ущерба для смысла заменить любым другим, сославшись на Ньютона, Галилея или Дарвина[355]355
  «‹…› почему тут именно Клод Бернар попался, а не Ньютон, не Галилей, не Дарвин. По всем видимостям, Клод Бернар попался просто потому, что попался. Просто Эмилю Золя подвернулось под руку „Введение к изучению опытной медицины“» (Там же. С. 99).


[Закрыть]. Золя может проводить «забавную» аналогию между литературой и медициной лишь потому, что слабо разбирается в научных теориях, которые стремится пропагандировать[356]356
  Там же. С. 101.


[Закрыть]. Наконец, Михайловский оспаривает притязания экспериментального романа на статус новой художественной формы, приводя два аргумента. Во-первых, в структурном отношении экспериментальным оказывается любой роман, ибо каждый автор заставляет своих персонажей действовать в вымышленных ситуациях так, как того требует «механизм фактов»[357]357
  «Однако не точно ли так поступают и все другие романисты и поэты, не претендующие на титул экспериментаторов и не получающие его от глашатая новой формулы романа? Тургенев и Рафаил Зотов, Виктор Гюго и Достоевский, Золя и Гоголь разве не одинаково „ставят своих героев в условия, которых сами остаются хозяевами“, и не изучают предварительно „механизм фактов“?» (Там же. С. 108).


[Закрыть]. Во-вторых, Золя не первый, кто использует теорию наследственности в литературном творчестве; так, она уже служила романной «рамкой» у Эжена Сю. По мнению Михайловского, вполне оправданно использовать научные концепции наследственности и среды в качестве элементов художественного мира произведения. Однако «чистый вздор» – пытаться превратить их в движущую силу повествования, понимаемого как «эксперимент» и, следовательно, призванного не только воспроизводить, но и производить научное знание[358]358
  «В качестве рамки она [наследственность] уже не раз и употреблялась романистами (например, Евгением Сю), но, как и всякая рамка, она не предопределяла содержания романа. ‹…› Золя был бы совершенно прав, если бы объявил, что в устройстве рамки для „Ругон-Маккаров“ намерен держаться „новейших наук“, которые, дескать, я и буду изучать. ‹…› Но Золя не говорит, что он намерен только усвоить истины „новейших наук“ и утилизировать их в романе по мере сил и уменья. Он утверждает, что „экспериментаторы“ создадут и создают „научное знание“ при посредстве „опыта“. Это – чистый вздор» (Там же. С. 110).


[Закрыть].

После окончания сотрудничества Золя с «Вестником Европы»[359]359
  Золя прекратил сотрудничество с «Вестником Европы» (гл. II.3) после неоднократного редакционного вмешательства М. М. Стасюлевича в тексты произведений. Успех романа «Западня» («L’Assommoir», 1877) обеспечил писателю финансовую стабильность, позволившую отказаться от русских гонораров (Gauthier P. E. Zola’s Literary Reputation in Russia prior to «L’Assommoir» // The French Review. 1959. № 33/1. P. 37–44. P. 43–44).


[Закрыть] последний тоже начинает печатать критические отзывы об экспериментальной теории писателя. Так, значительная часть статьи К. К. Арсеньева о Золя посвящена вопросу о том, в какой мере французскому натуралисту удалось реализовать свою программу и экспериментально исследовать законы наследственности в романах из цикла «Ругон-Маккары»[360]360
  Арсеньев К. К. Современный роман в его представителях. VIII. Эмиль Зола // Вестник Европы. 1882. № 8. C. 643–696.


[Закрыть]. Анализ Арсеньева, более подробный и менее полемический в сравнении со статьями радикальных критиков Мечникова и Михайловского, объясняет причины неосуществимости программы Золя. По мысли Арсеньева, искусство устроено так, что не может взять на себя задачи науки даже в том случае, если признать – вслед за Золя – важность того факта, что в обеих этих сферах деятельности возможно построение гипотез[361]361
  «‹…› искусство не может проникнуть в чуждую для него сферу, не может сразу овладеть тем, что приобретается многолетними учеными исследованиями. Гениальная гипотеза может опередить фактическое знание, может выставить смелое положение, предоставляя будущему приискание для него точных доказательств; но это должна быть во всяком случае гипотеза научная, т. е. основанная на достаточном числе несомненных научных данных. „Захватить и дополнить физиологию“ (выражение Золя в одном из критических его этюдов) экспериментальный роман, как и всякий другой, не в силах» (Там же. С. 676; курсив оригинала).


[Закрыть]. Говорить об исследовании законов наследственности в «Ругон-Маккарах» не приходится, в частности, потому, что в романах, успевших на тот момент выйти, описанные феномены наследственности носят неопределенный, неточный и зачастую незначительный характер[362]362
  Арсеньев не только указывает на отсутствие у некоторых персонажей каких-либо наследственных признаков вырождения, но и подчеркивает, что созданная Золя модель «изначального невроза» (névrose originelle), которым страдала «прародительница» Ругон-Маккаров Аделаида Фук, не может служить отправной точкой для научного анализа наследственных закономерностей, так как, в свою очередь, восходит к заболеванию отца Аделаиды, о котором не сообщается ничего конкретного (Там же. С. 675). О противоречивом выборе «трещины», с которой начинается семейное вырождение Ругон-Маккаров, см. главу II.2 этой книги.


[Закрыть], причем некоторые книги могли бы и вовсе обойтись без каких-либо отсылок к подобным феноменам[363]363
  «Некоторые части ругон-маккаровской серии являются, таким образом, совершенно оторванными от физиологической ее темы. „Pot-Bouille“, например, не подвигает нас ни на шаг вперед в понимании нити, „математически ведущей“ от предков к потомкам и предрешающей, до известной степени, судьбу человека» (Там же. С. 670).


[Закрыть]. Арсеньев сомневается, что наследственность может выступать структурообразующим принципом литературных произведений[364]364
  «Наследственность болезней – не такой центр, около которого удобно могла бы обращаться целая серия романов» (Там же. С. 674).


[Закрыть], и утверждает, что она оказывается гораздо важнее для характеристики персонажей: тут романист, по мнению критика, мог бы стать настоящим психологом[365]365
  «Вопрос о наследственности имеет одну сторону, в разработке которой роман вполне компетентен. От родителей к детям, от предков к потомкам переходят не только патологические или физиологические особенности, но и способности, дарования, черты характера, психические предрасположения. Все это составляет, конечно, предмет изучения для физиологов – но не для них одних; психология вступает здесь во все права свои – а что такое романист, серьезно относящийся к своему призванию, как не психолог?» (Там же. С. 676–677).


[Закрыть]. Именно в этом Арсеньев видит сильную сторону Золя-романиста, называя его «мастером ‹…› психического анализа»[366]366
  Там же. С. 674.


[Закрыть]. Впрочем, при этом критик подчеркивает, что удавшиеся Золя изображения психических расстройств не привели к осуществлению научного плана произведения. О провале этого плана Арсеньев писал уже в 1882 году[367]367
  «Итак, в смысле этюда о явлениях и законах наследственности ругон-маккаровская эпопея не может быть поставлена на ту высоту, о которой мечтал для нее Золя. Нить, сотканная им, не имеет ничего общего с строго математическою линию. Самые крепкие ее узлы – те, которые завязаны по старому способу, т. е. путем психического анализа; новый, физиологический цемент не сообщил постройке ни особой стройности и прочности, ни внутреннего единства» (Там же. С. 678–679).


[Закрыть]. Цикл о Ругон-Маккарах он ценил прежде всего как всеохватное полотно, изображающее эпоху Второй империи при Наполеоне III и «внутреннюю жизнь французского общества», которую Золя сумел облечь в картины «поразительной силы»[368]368
  «‹…› в изображении [современного французского общества] Золя часто достигает поразительной силы. ‹…› внутренняя жизнь французского общества при Наполеоне III-м изображена им в ряде картин, которые едва ли скоро будут забыты» (Там же. С. 679, 690). Спустя несколько лет Арсеньев снова посвятит экспериментальному роману Золя подробную статью, не содержащую, впрочем, каких-либо новых положений (Арсеньев К. К. Теория экспериментального романа // Арсеньев К. К. Критические этюды по русской литературе. Т. 2. СПб., 1888. C. 336–357).


[Закрыть].

Напротив, И. И. Ясинский – писатель, тоже руководствовавшийся в своих романах «научным методом» и отвергавший «теолого-метафизическое миропонимание»[369]369
  «‹…› современный так называемый реальный роман опира[ется] на научный метод ‹…› последние формы, в которые вылился человеческий гений, – наука и реальный роман – уже носятся в высоте над жалкой бездной теолого-метафизического миропонимания ‹…›» (Ясинский И. И. [О. И.]. Эмиль Золя и Клод Бернар // Слово. 1879. № 10. C. 152–157. C. 152–153). О Ясинском как авторе произведений о вырождении см. главу IV.2 этой книги.


[Закрыть], – положительно отзывался о выдвинутой Золя концепции литературы, развивающей научные гипотезы в повествовательной форме. Однако и он отрицал возможность поставить в романе истинный эксперимент. Роман скорее следует понимать как «художественное обобщение наблюденных фактов»[370]370
  Там же. С. 156.


[Закрыть]. Из этого определения также следует, что новый «реальный роман», вопреки натуралистическим идеям Золя, не может отказаться от приема типизации:

Роман, как серьезное произведение ума писателя, вооруженного научным методом и глубоким философским знанием, не говоря уже о таланте, должен быть трактатом, дающим ответы в образах на разные вопросы жизни целой эпохи (или небольшого промежутка времени) и потому, в силу такого назначения своего, долженствующим иметь скрытый теоретический характер, достигнуть чего, в большей или меньшей степени, только и возможно при помощи типичности, т. е. обобщения[371]371
  Там же. С. 157.


[Закрыть].

Таким образом, русская критика того времени оценивала экспериментальную поэтику Золя вдвойне отрицательно. Опровергалась не только сама возможность возложить на роман научно-экспериментальные функции; большинство русских критиков еще и отрицали структурный нарративный потенциал научной повествовательной схемы[372]372
  Вильчинский В. П. Русская критика 1880‐х годов в борьбе с натурализмом // Русская литература. 1974. № 4. С. 78–89.


[Закрыть]. Сосредоточившись на самом понятии эксперимента, попытки ввести которое в литературный дискурс вызывали понятное раздражение, критики упустили из виду другое. Они недооценили тот факт, что нарративная структура гипотез о законах наследственности и вырождения, пусть и непригодная для научной верификации в строгом смысле слова, обладает художественным формообразующим потенциалом. О нем и пойдет речь ниже[373]373
  Одной из страниц русской рецепции Золя на рубеже 1870–1880‐х годов стала публикация в либеральном журнале «Русская мысль» перевода написанной Марком Монье пародии на экспериментальный роман под названием «Сбитый с толку. Экспериментальный роман» («Un détraqué. Roman expérimental»): Monnier M. Сбитый с толку. Экспериментальный роман // Русская мысль. 1883. № 5. С. 161–196; № 6. С. 212–252; № 7. С. 218–268; № 8. С. 215–264). Напротив, на рубеже 1890–1900‐х годов ряд русских литературных критиков оценивают теорию экспериментального романа Золя всецело положительно, особенно в связи с прозой Чехова. Д. Н. Овсянико-Куликовский проводит различие между писателями-наблюдателями и писателями-экспериментаторами, причисляя к последним Гоголя, Толстого и Чехова (Овсянико-Куликовский Д. Н. Наблюдательный и экспериментальный методы в искусстве // Овсянико-Куликовский Д. Н. Собрание сочинений. Т. 6. СПб., 1911. C. 61–125). Леонид Гроссман тоже безоговорочно считает прозу Чехова натуралистической экспериментальной литературой (Гроссман Л. Натурализм Чехова // Вестник Европы. 1914. № 7. С. 218–247). Ср. также: Duncan Ph. A. Chekhov’s «An Attack of Nerves» as «Experimental» Narrative // Chekhov’s Art of Writing. A Collection of Critical Essays / Ed. by P. Debreczeny. Columbus, 1977. P. 112–122.


[Закрыть].

Нарративный аспект экспериментального романа: метафикциональные эксперименты и иллюстративное (экземплярное) повествование

За последние десятилетия исследователи натурализма заметно расширили контекст изучения экспериментальной поэтики Золя. В результате свойственные ей апории предстали в новом свете. Приписывая фикциональному преобразованию действительности доказательную силу «подлинного»[374]374
  «И натуралистический роман, каким он предстает теперь перед нами, бесспорно, надо считать подлинным экспериментом, который романист производит над человеком с помощью своих наблюдений» (Золя. Экспериментальный роман. С. 245–246).


[Закрыть] научного эксперимента, Золя следует особой логике позитивистской эпистемологии XIX века, допускавшей непосредственный переход от эмпирического наблюдения к метафизическому умозрению. Как показал вслед за Мишелем Фуко Ханс Ульрих Гумбрехт, в рамках этой эпистемы предполагалось, что онтологические закономерности действительности можно постичь путем наблюдения явлений и их «непосредственных причин» (causes prochaines)[375]375
  Gumbrecht. Zola im historischen Kontext. S. 15–20. В своей новаторской работе Гумбрехт указал на укорененность идей Золя в эпистеме XIX столетия, открыв тем самым путь для дальнейших исследований, позволивших по-новому оценить связь науки и литературы в творчестве французского писателя. Kolkenbrock-Netz. Fabrikation – Experiment – Schöpfung; Link-Heer U. Über den Anteil der Fiktionalität an der Psychopathologie des 19. Jahrhunderts // Zeitschrift für Literaturwissenschaft und Linguistik. 1983. № 51/5. S. 280–302; Link-Heer U. «Le mal a marché trop vite». Fortschritts– und Dekadenzbewußtsein im Spiegel des Nervositäts-Syndroms // Fortschrittsglaube und Dekadenzbewußtsein im Europa des 19. Jahrhunderts. Literatur – Kunst – Kulturgeschichte / Hg. von W. Drost. Heidelberg, 1986. S. 45–67; Müller. Zola und die Epistemologie seiner Zeit; Warning R. Kompensatorische Bilder einer «wilden Ontologie»: Zolas Les Rougon-Macquart // Poetica. 1990. № 22. S. 355–383; Kaiser E. Wissen und Erzählen bei Zola. Wirklichkeitsmodellierung in den Rougon-Macquart. Tübingen, 1990; Föcking M. Pathologia litteralis. Erzählte Wissenschaft und wissenschaftliches Erzählen im französischen 19. Jahrhundert. Tübingen, 2002. S. 311–345; Albers. Sehen und Wissen.


[Закрыть].

Рассматривая теорию экспериментального романа Золя в этом расширенном контексте, исследователи в большей степени сосредоточиваются на ее нарративных, нежели эпистемологических импликациях[376]376
  Михаэль Гампер указывает на другое возможное прочтение экспериментального романа, интерпретируя поэтику Золя не столько как «технику литературного производства», сколько как «вклад в регуляцию социального» (Gamper. Normalisierung/Denormalisierung. S. 150).


[Закрыть]. Так, Ютта Колькенброк-Нетц видит значение экспериментальной поэтики французского натуралиста прежде всего в ее (скорее традиционном) литературном потенциале:

Используя терминологию Бернара, Золя излагает определенную эстетическую концепцию литературного реализма. Согласно этой концепции, художественность литературы состоит как раз в замкнутой цельности вымысла, причем эстетическая реализация какой-либо «идеи» действительности раскрывает высшую правду этой идеи[377]377
  Kolkenbrock-Netz. Fabrikation – Experiment – Schöpfung. S. 212. О нарратологической интерпретации экспериментальной программы Золя см. также: Gumbrecht. Zola im historischen Kontext. S. 39–46; и Albers. Sehen und Wissen. S. 189–225, особенно 222–225. Ирене Альберс плодотворно использует этот подход в своем анализе творчества Золя с позиций теории медиа.


[Закрыть].

К похожему выводу пришел еще в 1887 году Вильгельм Бёльше:

Всякое поэтическое творение, стремящееся не преступать границ естественного и возможного и предоставлять вещам развиваться логически, с научной точки зрения есть не что иное, как простой эксперимент, осуществляемый в воображении[378]378
  Bölsche W. Die wissenschaftlichen Grundlagen der Poesie. Prolegomena einer realistischen Ästhetik [1887]. Tübingen, 1976. S. 7.


[Закрыть].

В такой трактовке экспериментальная поэтика Золя – это описание натуралистического художественного творчества вообще, изложенное языком позитивистской науки. В соответствии с рассмотренной выше повествовательной системой натурализма (гл. II.2) наррация в каждом отдельном случае «верифицирует» одну и ту же изначально сформулированную гипотезу о детерминированных основах действительности, варьируя уже многократно использованную базовую схему с целью «подтвердить» ее «эпистемологическую правильность»[379]379
  Stöckmann I. Der Wille zum Willen. Der Naturalismus und die Gründung der literarischen Moderne 1880–1900. Berlin; New York, 2009. S. 61–70.


[Закрыть].

С одной стороны, этот принцип проявляется на макроструктурном уровне «Ругон-Маккаров», позволяя интерпретировать весь романный цикл как серию нарративных «экспериментов», исследующих возможность рассказывания историй, которые разворачиваются по мере ветвления единого вырождающегося «семейного организма». С другой стороны, на микроструктурном уровне цикла, т. е. в отдельных романах, эта повествовательная модель рождает структуру, основанную на принципе парадигматического нанизывания похожих исходных положений. На протяжении романного действия один и тот же персонаж многократно попадает в аналогичные, хотя и не идентичные ситуации, причем варьирование этих схожих ситуаций оказывает решающее воздействие на повествование. Так, за социальным возвышением Жервезы в первой части романа «Западня» («L’Assommoir», 1877) следует описание прогрессирующей деградации героини, начавшейся после несчастного случая с ее мужем, Купо, и возвращения ее первого возлюбленного, Лантье. При этом во второй части фигурируют те же самые места, персонажи и сцены, что и в первой, однако модификация отдельных элементов позволяет направить действие в иное русло[380]380
  Pellini P. Naturalismo e verismo. Firenze, 1998. P. 28. Это одна из причин, объясняющих возникновение вышеописанной (гл. II.2) «поэтики повтора», столь важной для натурализма (Chevrel Y. Le Naturalisme. Paris, 1982. P. 118).


[Закрыть].

В свете этого уместно говорить не столько об эпистемологическом, сколько о метафикциональном характере натуралистической экспериментальности. Экспериментальный роман – это прежде всего литературный эксперимент, т. е. опыт нарративного моделирования действительности, вписывающего в сюжет глубинную эпистемологическую структуру со всеми ее детерминистскими закономерностями. Таким образом, экспериментальный роман проверяет не только и не столько научные гипотезы, сколько пределы и возможности художественного вымысла, ограниченного факторами, детерминирующими развитие действия.

Поэтому в структурном отношении корректнее было бы говорить об иллюстративном (экземплярном) повествовании, т. е. о таком, которое иллюстрирует заранее сформулированные тезисы при помощи нарративных примеров (exempla). Таким образом, способность художественного вымысла как такового представлять сложные горизонты возможностей в правдоподобной и связной форме реализуется в натуралистическом романе с целью не столько доказать, сколько подтвердить лежащие в основе повествования тезисы посредством своеобразной наглядной доказательности[381]381
  Можно также говорить о симуляции научной доказательности при помощи повествовательных приемов.


[Закрыть]. Это сближает натуралистический роман с романом идей (нем. Thesenroman, фр. roman à thèse), которому свойствен ряд тех же структурных признаков. Сьюзен Рубин Сулейман пишет[382]382
  Suleiman S. R. Authoritarian Fictions. The Ideological Novel as a Literary Genre. 2nd ed. Princeton, 1993.


[Закрыть], что roman à thèse стремится наглядно и отчетливо проиллюстрировать заранее сформулированное идеологическое, философское или научное положение, определенную картину мира путем моделирования иллюстративной истории. Как и для литературы натурализма, для романа идей характерны аукториальная повествовательная перспектива, телеологический сюжет, схематичная ценностная иерархия и антагонистическая система персонажей. Все эти элементы повествования позволяют – в частности, при помощи реализуемого на разных текстуальных уровнях приема избыточности – очистить романную семантику от любых проявлений неоднозначности и открытости.

Тенденциозная литература и донатуралистический экспериментальный роман в России (1860–1870‐е)

Такая форма аукториального романа, призванная проверять истинность заранее выдвинутой гипотезы и основанная на принципе варьирующего повтора строго определенной экспериментальной ситуации, сложилась в русской литературе еще до появления экспериментального романа Золя. Без сомнения, впоследствии это обстоятельство благоприятствовало восприятию идей французского писателя в России. Особо важна в этом контексте литературная традиция так называемого «тенденциозного романа», расцвет которого пришелся на 1860–1870‐е годы[383]383
  Valentino R. S. Vicissitudes of Genre in the Russian Novel: Turgenev’s Fathers and Sons, Chernyshevsky’s What Is to Be Done? Dostoevsky’s Demons, Gorky’s Mother. New York, 2001. P. 43–85.


[Закрыть]. Влияние этого жанра на русский роман о вырождении обусловлено тем обстоятельством, что тенденциозный роман тоже проверял достоверность определенной социальной идеологии путем слегка видоизменяемого фикционального изображения нарративных «экспериментов», уже поставленных в предшествующей литературе.

В контексте русского романного творчества XIX столетия, близость которого к тенденциозной литературе многократно отмечалась[384]384
  Žmegač V. Der europäische Roman. Geschichte seiner Poetik. Tübingen, 1990. S. 203–205.


[Закрыть], тенденциозный роман выступает преемником более ранних примеров литературного экспериментирования, в частности романа А. И. Герцена «Кто виноват?» (1847). Герцен преодолевает статичное письмо натуральной школы, где персонажи выступали исключительно представителями той или иной социальной среды, и делает «повествовательный акцент на динамическом развитии персонажей, ставя своего рода эксперимент с неизвестным исходом», в ходе которого «помещает персонажей в определенные обстоятельства с целью проверить, какова будет их реакция»[385]385
  Merten S. Die Entstehung des Realismus aus der Poetik der Medizin. Die russische Literatur der 40er bis 60er Jahre des 19. Jahrhunderts. Wiesbaden, 2003. S. 124.


[Закрыть]. Нечто подобное происходит и в тенденциозном романе. Сам жанр складывается из многочисленных социальных романов, которые в зависимости от своей идеологической направленности подразделяются на «нигилистические» и «антинигилистические»[386]386
  Термин «тенденциозный роман» ввел в употребление П. Н. Ткачев, влиятельный критик радикального журнала «Дело», в рецензии на романы А. К. Шеллера-Михайлова. См.: Ткачев П. Н. Тенденциозный роман // Дело. 1873. № 2. С. 1–29; № 6. С. 1–37; № 7. С. 364–396. Этим термином обычно обозначают нигилистический роман, тогда как консервативный аналог последнего называют «антинигилистическим романом».


[Закрыть] и которые, вслед за «Отцами и детьми» (1862) Тургенева[387]387
  Образ нигилиста в обеих разновидностях тенденциозного романа восходит к тургеневскому Базарову, причем нигилистический роман опирается на трактовку этого героя Писаревым, а антинигилистический воспринимает интерпретацию Базарова, предложенную Катковым (Paperno I. La prose des années 1870–1890 // Histoire de la littérature russe / Éd. par E. Etkind et al. Vol. 2/2 (Le temps du roman). Paris, 2005. P. 789–823. P. 808).


[Закрыть] и, прежде всего, за «Что делать?» (1863) Чернышевского, инсценируют в повествовательной форме конфликт между старой и новой идеологией, между «новыми людьми» и традиционным обществом[388]388
  Примерами нигилистического романа служат «Светлов» («Шаг за шагом», 1870) И. В. Феодорова (Омулевского), «Николай Негорев, или Благополучный россиянин» (1870) И. А. Кущевского, «Без исхода» (1873) К. М. Станюковича, однако прежде всего – романы А. К. Шеллера-Михайлова. Среди антинигилистических романов следует упомянуть: «В водовороте» (1871) А. Ф. Писемского, «Кровавый пуф» (1875) В. В. Крестовского и ряд романов Б. М. Маркевича. К традиции «антинигилистического романа» также близки «Обрыв» (1869) И. А. Гончарова, «Дым» (1867) И. С. Тургенева, «Некуда» (1864) Н. С. Лескова и «Бесы» (1871–1872) Ф. М. Достоевского. Об антинигилистическом романе см.: Смирнов И. П. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994. С. 114–120; Старыгина Н. Н. Русский роман в ситуации философско-религиозной полемики 1860–1870‐х годов. М., 2003.


[Закрыть].

Все эти романы обнаруживают единообразную основополагающую структуру: система персонажей, место действия и сюжет почти без изменений переходят из романа в роман. В нигилистическом варианте сюжет строится вокруг вторжения героя, молодого «нового человека», в традиционный, консервативный мир. Мир этот представлен замкнутой средой провинциального города или дома, куда герой прибывает в качестве учителя, гувернера или врача. Завязывается конфликт между новым и старым порядком, причем выразителем последнего выступает немолодой консервативный антагонист. Распространение нового, бескомпромиссно насаждаемого героем социального порядка приводит к общественным волнениям (крестьянским или рабочим восстаниям) и к переоценке традиционных моральных представлений, вызванной новыми формами взаимоотношений, которые определяют любовную линию романа. В антинигилистическом варианте протагонист – молодой дворянин, носитель традиционных, положительных ценностей, попадающий в «зараженную» нигилизмом среду и вступающий с ней в борьбу. Возникающие при этом конфликтные ситуации схожи с ситуациями нигилистического романа, однако завершаются торжеством старых ценностей.

Тенденциозный роман можно рассматривать как специфически русскую разновидность roman à thèse, обнаруживающую типичные для этого жанра черты иллюстративного, стереотипного повествования. С точки зрения связи тенденциозного романа с русским романом о вырождении в его «противодискурсивном варианте» важен тот факт, что антинигилистические тенденциозные романы функционируют не столько как романы идей, сколько как «романы опровержения идей» (Gegenthesenromane). Как показала вслед за Лидией Лотман[389]389
  Лотман Л. М. Реализм русской литературы 60‐х годов XIX века. Л., 1974. С. 214–243.


[Закрыть] Ирина Паперно, цель любого тенденциозного романа – и в нигилистическом, и в антинигилистическом изводе – заключается в «верификации» фикционального «эксперимента-прообраза», инсценированного Чернышевским в романе «Что делать?». При этом некоторое варьирование параметров организации эксперимента приводит либо к подтверждению, либо к опровержению выводов Чернышевского[390]390
  «Les romans nihilistes et antinihilistes peuvent être considérés comme une série de vérifications de l’expérience menée par Tchernychevski dans Que faire? Dans le premier cas, l’expérience est réitérée avec succès et à chaque fois confirmée; dans le second, elle est réfutée. Dans le roman antinihiliste, certains paramètres du modèle expérimental de Tchernychevski sont maintenus comme autant de constantes (c’est le cas du milieu, ou „bouillon de culture“: une famille, un domaine nobiliaire ou la société d’une ville de province), d’autres, comme les traits psychologiques du héros et ses motivations, sont considérés comme variables. Placé dans des situations identiques, le héros, quoique guidé dans sa conduite par la même théorie (la même idée), se conduit différemment et différent est le résultat final» (Paperno. La prose des années 1870–1890. P. 809–810).


[Закрыть].

В случае антинигилистического романа целенаправленное опровержение позитивистских тезисов достигается при помощи повествовательных приемов, превращающих текст в фикциональное воплощение принципа reductio ad absurdum (сведение к абсурду). При этом речь идет не столько о нарративном подтверждении заранее выдвинутой исходной гипотезы, сколько об опровержении определенного тезиса путем варьирующего повтора уже осуществленного фикционального эксперимента, «доказавшего» верность соответствующего положения. К этой традиции литературного экспериментирования с поставленными ранее литературными экспериментами примыкают Ф. М. Достоевский, активно развивавший традицию антинигилистического романа, и Д. Н. Мамин-Сибиряк: на рубеже 1870–1880‐х годов оба критически переосмысляют творчество Золя. Прежде чем обратиться к анализу их романов – «Братья Карамазовы» (1879–1880) и «Приваловские миллионы» (1883) – в главах III.2 и III.3, необходимо вернуться к экспериментальной поэтике Золя и подробно рассмотреть, во-первых, заложенное в ней понимание мысленного эксперимента, а во-вторых, свойственную ей контрфактуальную нарративно-аргументационную структуру, основанную на приеме сведения к абсурду.

Экспериментальный роман как фикциональный мысленный эксперимент

В рамках концепции экспериментального романа поэтология и эпистемология отнюдь не исключают друг друга: это становится очевидным при обращении к более широкому культурно-историческому контексту, который до сих пор на удивление мало учитывался в литературоведении. Речь идет о связи экспериментальной поэтики Золя с идеей мысленного (умственного) эксперимента, возникшей в европейском научном дискурсе в конце XIX столетия. Недаром Эрнст Мах, введший это понятие в теорию науки, цитирует статью Золя об экспериментальном романе в своем очерке «Умственный эксперимент» («Über Gedankenexperimente», 1897) и открыто рассматривает литературу как одну из возможных форм мысленного экспериментирования[391]391
  «Кроме физического эксперимента существует еще другой, получающий широкое применение на более высокой ступени умственного развития, – мысленный эксперимент или эксперимент в уме. Прожектер, фантазер, писатель романов, поэт социальных или технических утопий – все экспериментируют в уме. Но то же самое делают солидный купец, серьезный изобретатель или исследователь. Все они представляют себе известные условия и с этим представлением связывают ожидание, предположение известных последствий; они делают умственный опыт» (Мах Э. Умственный эксперимент // Мах Э. Познание и заблуждение – Очерки по психологии исследования / Пер. с нем. М., 2003. С. 191–207. С. 195). Этот абзац содержит сноску, в которой Мах ссылается на статью Золя об экспериментальном романе.


[Закрыть]. Показательно, что Золя тоже понимает экспериментальный роман как «протокольную запись опыта», который писатель сначала осуществляет «в голове», а затем «повторяет на глазах у публики»[392]392
  Zola. Le roman expérimental. P. 1179; Золя. Экспериментальный роман. С. 244–245.


[Закрыть]. Действительно, прослеживаются отчетливые параллели между вышеописанным принципом варьирования сходных повествовательных ситуаций в экспериментальном романе и Маховым «методом вариаций». Этот метод составляет ядро «логико-экономического очистительного процесса», отделяющего в ходе мысленного эксперимента существенные обстоятельства от несущественных с целью соединить организацию опыта и его осуществление в рамках одного и того же умственного процесса[393]393
  Мах Э. Умственный эксперимент. С. 196–198. См. также: Мах Э. Преобразование и приспособление в естественно-научном мышлении // Мах Э. Популярно-научные очерки / Пер. с нем. Г. А. Котляра. СПб., 1909. С. 171–184.


[Закрыть].

Указанный контекст не исчерпывается идеями Золя и Маха, в остальном рассуждающих о мысленном экспериментировании исходя из совершенно разных теоретических предпосылок[394]394
  Если Золя вслед за Бернаром использует «классическое» понятие эксперимента, то Мах развивает идею умственного эксперимента на основе своего монистического эмпиризма, не проводящего существенного различия между представлениями и эмпирическими фактами (Krauthausen K. Wirkliche Fiktionen. Gedankenexperimente in Wissenschaft und Literatur // Experiment und Literatur. Themen, Methoden, Theorien / Hg. von M. Gamper. Göttingen, 2010. S. 278–320. S. 305–314).


[Закрыть]. Речь идет скорее о принципиально проницаемой границе между эмпирией и воображением, характерной для эпистемы XIX столетия в целом[395]395
  И это несмотря на программное отрицание воображения в позитивизме. Ср., в частности, у Огюста Конта: «Чистое воображение теряет тогда безвозвратно свое былое первенство в области мысли и неизбежно подчиняется наблюдению ‹…›» (Конт О. Дух позитивной философии (Слово о положительном мышлении) / Пер. с фр. И. А. Шапиро. Ростов н/Д., 2003. С. 73).


[Закрыть]. Можно заметить, что тогдашняя наука – располагавшая (еще) неточным знанием, недоказуемым эмпирически или экспериментально и не поддающимся строгой формализации – использовала мысленные эксперименты с более или менее выраженной повествовательной структурой в качестве «интуитивных насосов», обеспечивающих доказательность[396]396
  Brendel E. Intuition Pumps and the Proper Use of Thought Experiments // Dialectica. 2004. № 58/1. P. 89–108.


[Закрыть]. Безусловно, самым знаменитым примером служит здесь трактат Чарльза Дарвина «Происхождение видов» («On the Origin of Species», 1859), где за невозможностью экспериментальной демонстрации используются «воображаемые иллюстрации» (imaginary illustrations)[397]397
  Lennox J. G. Darwinian Thought Experiments: A Function for Just-So Stories // Thought Experiments in Science and Philosophy / Ed. by T. Horowitz et al. Savage, 1991. P. 223–245.


[Закрыть] – важная составляющая обширного риторико-нарративного авторского инструментария[398]398
  Подробно о дарвиновском риторизме см. главу VII.1 этой книги.


[Закрыть].

Золя открыто опирается на это взаимопроникновение двух дискурсов, обосновывая легитимность экспериментального романа, в частности, тем обстоятельством, что научные познания о человеке пока находятся на ранней стадии формирования гипотез и, следовательно, воображение – включая литературный вымысел – выполняет важную познавательную функцию. Вот как описывает эту функцию применительно к теориям наследственности и вырождения доктор Паскаль, герой последнего романа о Ругон-Маккарах и alter ego автора:

Ах, эти зарождающиеся науки, гипотеза в них еще только лепечет и главенствует воображение, – тут поэты соперничают с учеными. Поэты идут первыми, они в авангарде, и зачастую им удается открыть неисследованные области, предвосхитить грядущие[399]399
  Золя Э. Доктор Паскаль / Пер. с фр. Е. Яхниной // Золя Э. Собрание сочинений: В 26 т. Т. 16. М., 1962. С. 120. («Ah! Ces sciences commençantes, ces sciences où l’hypothèse balbutie et où l’imagination reste maîtresse, elles sont le domaine des poètes autant que des savants! Les poètes vont en pionniers, à l’avant-garde, et souvent ils découvrent les pays vierges, indiquent les solutions prochaines» – Zola. Œuvres. Vol. 6. P. 1234.)


[Закрыть].

Этот литературный поиск альтернатив основополагающей научной модели того времени, сформулированной П. Люка в «Философском и физиологическом трактате о естественной наследственности» («Traité philosophique et physiologique de l’hérédité naturelle», 1847–1850), можно проследить на примере разных нарративных воплощений теории наследственности в семейном эпосе Золя[400]400
  Malinas Y. Zola et les hérédités imaginaires. Paris, 1985.


[Закрыть]. По мере работы над циклом писатель отходит как от предположения, что каждый из родителей передает детям половину своей наследственности, – эта модель присутствует в предисловии к первому роману цикла, «Карьера Ругонов» («La Fortune des Rougon», 1871), утверждающем «математическую точность» закона наследственности, – так и от теории атавизма, повлиявшей на романы «Жерминаль» («Germinal», 1883) и «Человек-зверь» («La bête humaine», 1890). В заключительном же «романе о наследственности», «Доктор Паскаль» («Le Docteur Pascal», 1893), Золя развивает чисто корреляционную модель, в рамках которой решающая роль отводится постоянному притоку чужой наследственности. В результате наследственность оборачивается бесконечной комбинаторикой, фантасмагорические плоды которой постоянно видоизменяются.

Если, однако же, не ограничивать задачу простой констатацией принципиальной преодолимости границы между фактом и вымыслом, эмпирией и воображением в обеих сферах, то интерпретация натуралистической экспериментальной литературы при помощи понятия мысленного эксперимента оказывается сопряжена с рядом проблем эвристического характера. В исследовательском поле «эксперимент и литература», где в последнее время, особенно в немецком литературоведении, разрабатывается вопрос литературно-научных мысленных экспериментов, эти методологические проблемы тоже не получают решения. В исследовании «литературных экспериментальных культур» эксперимент как таковой понимается как точка соприкосновения науки с литературой, связующее звено между эмпирическим доказательством и открытием новых возможностей[401]401
  Krause M., Pethes N. Zwischen Erfahrung und Möglichkeit. Literarische Experimentalkulturen im 19. Jahrhundert // Literarische Experimentalkulturen. Poetologien des Experiments im 19. Jahrhundert / Hg. von M. Krause und N. Pethes. Würzburg, 2005. S. 7–18.


[Закрыть]. После теоретического поворота в эпистемологии эксперимента, инициированного Гастоном Башляром и Людвиком Флеком, эксперимент из простого инструмента проверки теорий или гипотез превратился в «творческую» практику, обладающую некоторой «самостоятельной жизнью»[402]402
  Hacking I. Einführung in die Philosophie der Naturwissenschaften. Stuttgart, 1996. S. 250.


[Закрыть] относительно теории и порождающую научные факты как «непредвиденные события»[403]403
  Rheinberger H.-J. Experiment, Differenz, Schrift: Zur Geschichte epistemischer Dinge. Marburg, 1992. S. 25.


[Закрыть] лишь в процессе осуществления опыта. Такое подчеркивание перформативной стороны эксперимента было воспринято литературоведением дискурсивно-аналитической направленности, которое обратило внимание на взаимосвязь между организацией научных опытов и литературным письмом[404]404
  Moser W. Experiment and Fiction // Literature and Science as Modes of Expression / Ed. by F. Amrine. Dordrecht, 1989. P. 61–80; Literarische Experimentalkulturen. Poetologien des Experiments im 19. Jahrhundert / Hg. von M. Krause und N. Pethes. Würzburg, 2005; Pethes N. Zöglinge der Natur. Der literarische Menschenversuch des 18. Jahrhunderts. Göttingen, 2007; «Es ist nun einmal zum Versuch gekommen». Experiment und Literatur I (1580–1790) / Hg. von M. Gamper u. a. Göttingen, 2009; «Wir sind Experimente: wollen wir es auch sein!» Experiment und Literatur II (1790–1890) / Hg. von M. Gamper u. a. Göttingen, 2010; «Es ist ein Laboratorium, ein Laboratorium für Worte». Experiment und Literatur III (1890–2010) / Hg. von M. Gamper u. a. Göttingen, 2011; Experiment und Literatur. Themen, Methoden, Theorien / Hg. von M. Gamper. Göttingen, 2010.


[Закрыть].

Таков контекст, в котором мысленный эксперимент становится предметом пристального внимания как философии науки, так и литературоведения. Однако если науковеды крайне противоречиво оценивают смысл, функции и эпистемологическую ценность мысленного эксперимента[405]405
  Kühne U. Die Methode des Gedankenexperiments. Frankfurt a. M., 2005. S. 18–31.


[Закрыть], то литературоведы рассматривают его как мост, позволяющий преодолеть разрыв между «двумя культурами» (Ч. П. Сноу). По мнению Томаса Махо и Аннет Вуншель, в рамках мысленного эксперимента «литература и наука буквально вынуждены объединиться»[406]406
  Macho Th., Wunschel A. Zur Einleitung. Mentale Versuchsanordnungen // Science & Fiction. Über Gedankenexperimente in Wissenschaft, Philosophie und Literatur / Hg. von Th. Macho and A. Wunschel. Frankfurt a. M., 2004. S. 9–14. S. 11.


[Закрыть]; Зигрид Вайгель усматривает в мысленном эксперименте воплощение первоначального слияния науки и литературы в рамках общей «практики вымысла», причем наблюдение законов природы при помощи гипотез и моделей соответствует поэтологическому понятию правдоподобия[407]407
  Weigel. Das Gedankenexperiment. S. 187.


[Закрыть].