Текст книги "Философы Древней Греции"

Гиппий из Элиды известен нам в основном по двум диалогам, написанным в Академии Платона: чувство, которое он там вызывал, напоминает отношение Гераклита к Пифагору: большая ученость не всегда делает человека мудрым, а может быть «полиматией – искусством вредить и сеять смуту».

Дело в том, что Гиппий был истинным полиматом: он знал все. Он изобрел так называемое искусство запоминания и выодно использовал его, организовав собственную «викторину» и сыграв в ней главную роль на Олимпийских играх¹⁸. Он был компетентным математиком и астрономом, а также проявлял интерес к прикладному искусству и ремеслам¹⁹. В одном из платоновских диалогов Гиппий рассказывает, как он появился на Олимпийских играх, и его одежда, обувь, кольцо – все было его собственной работы. Чтобы завершить эту демонстрацию своей разносторонности, он прочел стихотворение, сочиненное им самим.

То, что софисты высоко ценили умение направлять и формировать поведение человека, частично подтверждается техническими достижениями, находившимися на афинской Агоре. Высокая оценка, которую Гиппий давал «знанию, как делать», ясно говорит о том, какую роль сыграло в развитии софистики это взаимодействие техники и мысли. Но, если мы можем хоть сколько-нибудь доверять диалогам «Больший Гиппий» и «Меньший Гиппий» – написанным в Академии литературным портретам этого знатока за работой, – этот человек знал все факты, но был не способен на какое-либо обобщение и совершенно не имел чувства юмора. Гиппий (вернее, карикатура на него, но, вероятно, не лишенная сходства) просто злит читателя, когда невероятно торжественным тоном предлагает решить спор о тонкостях философии между Протагором и Сократом, затем говорит, что у ложек, у стихов и в огромном количестве других случаев красота и пригодность для выполнения своей функции – одно и то же, но не способен заметить, что это подразумевает связь между красотой и функцией, а услышав в ответ колкости Сократа, совершенно не чувствует, что его пронзают эти стрелы иронии, и продолжает отождествлять ум с информированностью.

Такими были те из старших софистов, кто занимался преподаванием. Они имели изысканные манеры, были вежливы и учтивы, вели себя как хорошо воспитанные люди и в большинстве случаев занимали важные политические должности. Например, Протагор, хотя и не был уверен, что боги существуют, был уверен в том, что их нужно чтить: набожность, которую укрепляет государственная религия, – важный элемент цивилизующего влияния, необходимого, чтобы укрощать человеческую натуру. Горгий разработал нечто вроде таблицы правил этикета, где было указано, какое поведение в обществе будет правильным в такой-то ситуации для человека такого-то возраста, пола и общественного положения.

Но у более молодых учителей – младших софистов – эти утонченные благородные манеры сменились совершенно иными²⁰. Из нового для их времени понимания, что в структурировании общественного поведения и создании принятых в обществе ценностей важную роль играют условные договоренности, эти софисты следующего поколения стали делать выводы, ранившие чувства других людей, – о том, что следует отбрасывать все прежние ценности как совершенно произвольно принятые условности. Критий, более известный своей беспринципностью, когда был временным диктатором, чем достижениями в области интеллекта, применил деструктивную критику в отношении религии: он говорил, что богов придумали хитрые политики, чтобы страхом заставить народ хорошо себя вести. Фразимах, отличавшийся упорством и стойкостью адвокат, подводя итог своему опыту работы с судами и судебными делами, откровенно заявил, что справедливость – просто имя, которое дается любому поступку, который дает «преимущество сильнейшему или правителю»²¹. Антифон был уверен, что несправедливость нельзя считать неестественной, если она не влечет за собой никакой боли, если не будет обнаружена и наказана, а поступки, «противные природе», всегда имеют вредные последствия. В «Двойных аргументах» их неизвестный автор набрасывает общую схему защиты обеих сторон в любом судебном деле и включает в нее примеры, показывающие, как доказать, что один и тот же поступок хорош, плох и ни хорош ни плох. Этот список можно было бы расширить, но приведенных примеров достаточно, чтобы показать, как младшие софисты обобщили и сделали явными некоторые наименее приемлемые и, в сущности, наименее заслуживавшие доверия следствия из идей своих учителей.

Одним из факторов, которые помогли софистике приобрести широкую известность и одновременно вызвали гнев против нее во многих кругах, было то большое значение, которое снова приобрели дебаты. Выступление Гиппия на Олимпийских играх, когда он, показывая свои высокие достижения в умственной гимнастике, отвечал на любой вопрос, который ему кричали, было типичным примером того, как стали смотреть на беседу – ее все больше считали прежде всего возможностью помериться умом, состязаться в области мысли. Греки любили хороший спор, и словесное единоборство могло найти заинтересованных слушателей. Позже Аристотель написал свой анализ языка и логики, в котором кратко сформулировал цели таких «дебатов»: те, кто сражается словами, вначале ставят себе целью опровергнуть противника. Если и это невозможно, они ставят себе целью поймать противника в ловушку, заставляя его утверждать парадокс. Если это не удается, они пытаются заставить его сделать ложный вывод, который потом можно предъявить публике и этим дискредитировать противника, или вынуждают его говорить с нарушением грамматики, чтобы позже заявить о его неграмотности и отсутствии нужных знаний. И наконец, если ничто из всего этого не удается, они пытаются довести противника до неразборчивого бормотания!

У Платона в его диалоге «Эвтидем» Сократ изображен втянутым в такой бой насмерть словесным оружием. Его противники – два приехавших на время в Афины брата – Эвтидем и Дионисидор, которые «бросили заниматься фехтованием в доспехах и стали фехтовать словами». Эти карикатуры на тогдашних героев диспута, которые при своих плохих манерах побеждали противника словами, вызывают у современного читателя некоторую симпатию к тем консерваторам, которые, как Аристофан, были возмущены таким побочным действием нового высшего образования.

В этом диалоге Платона Сократ, спросив у приезжих братьев о природе добродетели, слышит от них, что он уже знает ответ на свой вопрос:

«– Ответь мне, Сократ: ты – знающий человек?

– В том, что мне известно, – да.

– Это не ответ на мой вопрос: отвечай «да» или «нет».

– Ну, тогда – да.

– А быть и не быть чем-то в одно и то же время невозможно. Поэтому, если ты знающий человек, ты знаешь все…»²²

Сократ считает, что это неправда, но у Эвтидема есть на это готовый ответ: неправдой было бы «сказать то, чего нет»; но «небытие не может ни существовать, ни быть подумано, ни быть сказано»; значит, ложное утверждение невозможно! За этим применением элейской логики там, где она не к месту, следует неправомерное использование приема «отвечай «да» или «нет» (заимствованного из техники перекрестного допроса в суде), которым софисты владели в совершенстве, перемежаемое оскорблениями, которые не задевают Сократа, но одного из его младших товарищей чуть не доводят до апоплексического удара²³.

Софисты были колоритной группой, которую философы не могли оставить без внимания. Предложение софистов забыть о философии и принять вместо нее риторику было вызовом, на который нужно было отвечать. Их отношение к условностям и релятивизм мышления привлекли внимание к ограниченности во взглядах живших до них ученых и философов, которые полагали (не формулируя это допущение явно), что человеческая натура и общество – лишь частные случаи той системы природы, куда входят химические вещества, времена года и звезды. Они первые в истории осознали, что язык по своей природе инструмент, и открыли свойства этого чудеснейшего инструмента; этот вклад софистов в западную культуру потрясает воображение и будет существовать вечно.

Однако то, что эти новые идеи имеют значение для философии, было замечено не вторым поколением софистов, а их младшей группой, которая, похоже, заменила серьезную и ответственную работу ума манипуляцией лозунгами. Философское значение софистики заметили скорее те, кто критиковал софистов, и они начали заново изучать отношение человеческой жизни к бытию и природе в целом и исследовать имеющий огромное философское значение вопрос о соотношении между природой, действительностью и ценностью.

Влияние софистики в Афинах распространилось широко: оно отразилось и в пьесах Еврипида, и в великих речах Перикла, и в менее великих речах других ораторов, и в дебатах, которые устраивали в гимнасии. Но софисты были популярны не у всех: консервативных афинян, от имени которых выступал Аристофан, возмущало, что софисты бросили вызов традиционным ценностям, а некоторых менее консервативных афинян, которым не хватало денег, чтобы заплатить за дорогостоящее новое образование, раздражали те преимущества, которые оно давало. Рассказ, что книга Протагора была сожжена, а его самого вынудили уехать из Афин в 418 году до н. э., кажется, не заслуживает доверия, но он основан на том реальном историческом факте, что софисты, несмотря на все внимание, которое они проявляли к способам добиться популярности, не завоевали сердца всех афинян²⁴.

После софистов греческая философия изменилась: ей пришлось стать намного самокритичнее и осмотрительнее. Софисты показали, что язык – это изобретенный людьми инструмент, а не точное, без искажений отражение реальности. Они убедительно доказали, что в общественных институтах и законодательстве по меньшей мере очень много условного, и человек уже не мог утверждать, что поведение того людского сообщества, к которому он принадлежит, – это «просто природа человека». И была речь Горгия, несомненно, раздражавшая философов: ее задачей было показать, что все прежние отвлеченные рассуждения о реальности лишь приводили к противоречиям, а вот прикладные искусства в своей истории непрерывно двигались вперед.

Сократ
Поиск себя

Неизученная жизнь не стоит того, чтобы ее прожить.

Сократ

Ответ Фалеса на вопрос «Что такое бытие?» привел греческих мыслителей к исследованию окружающего мира. Как отклик на этот вопрос развились науки – физика, математика, логика и зоология, каждая из которых дала часть ответа. Вопрос Сократа «Что такое «я»?» вызвал к жизни новый этап исследовательского поиска. Сократ, который вначале был восхищен идеями ионийской науки, позже понял, что ни ученые, ни софисты, ни обычные афиняне не могут объяснить, в чем суть человеческого «я». Он признал необходимость поиска в области этики и стал вдохновителем новых подходов к политике и образованию. Греческие философы столкнулись с новой для них проблемой – как совместить естественные науки и гуманитарные ценности в одной схеме реального мира. Пример жизни и смерти самого Сократа уже напоминает нам о значении человеческого ума и о необходимости свободы пользоваться этим умом.

«Куда вы идете, люди? Вы интересуетесь только богатством и тем, как его добыть, и не знаете, что не делаете ничего из того, что вам следует делать. А что касается ваших сыновей, которым оставите это богатство, вас не беспокоит, будут ли у них знания, необходимые для того, чтобы использовать его справедливо. Вы не ищете для них ни преподавателей справедливости, если она преподается, ни тренеров, если она создается практикой и тренировкой. Вы даже не делаете первый шаг – не исправляете свои собственные взгляды на это…»¹

Так говорил Сократ на Агоре, и появление его направило греческую философию по новому пути². То, что он исследовал природу человеческого «я»; его упорные попытки заставить своих сограждан думать меньше о том, как сделать своих детей богатыми, и больше о том, как сделать их лучше; его критика, опровергавшая утверждения политиков и софистов, что они знают, что такое добродетель и как можно научить ей людей, – все это переключало внимание философов с мира, на который смотрит человек, на человека, смотрящего на мир. Они начали замечать, что у философии есть подтекст, который касается повседневной общественной и политической практики, и что упорный поиск правды в философии может привести ее к конфликту с традицией или политической выодой. Такой конфликт действительно произошел, и это был один из самых драматических эпизодов в истории Запада. Речь идет о суде над Сократом в 199 году до н. э. Когда политические вожди Афин обнаружили, что вопросы Сократа разрушали ту слепую верность населения, которая, по их мнению, была им нужна, они попытались заставить его покинуть город или, по крайней мере, замолчать. Приведенный на суд и обвиненный в непочитании богов и вредном влиянии на молодежь, Сократ не позволил себя запугать и не пошел на компромисс. Защищаясь, он утверждал, что на нем лежит важная обязанность – ставить вопросы, чтобы афиняне постоянно помнили о важных вещах, на которые они, возможно, предпочли бы не обращать внимания. Он заявил, что он благодетель общества, а не преступник, и, так как у него была возможность предложить свой вариант наказания вместо смертной казни, о которой просило обвинение, сказал, что, если бы он получил то, чего заслуживает, это были бы еда и жилье за общественный счет до конца его жизни. Сократа приговорили к смерти и казнили, но характерные для него интерес к человеческому «я» и дух беспристрастного исследования нашли во всей Греции много поклонников, которые продолжили его труд, а его пример до сих пор напоминает нам о том, как важна для людей свобода мысли, и о праве и обязанности человека вести разумно организованный поиск интересущих его ответов.

Обычно греческую философию делят на досократовскую и послесократовскую, поскольку после Сократа греческие мыслители никогда уже не могли обойти вопрос «Что такое «я»?», который, как оказалось, столь же сильно манил обманчивыми надеждами и был столь же важен, как более старый вопрос «Что такое «бытие?» – с которого началось греческое отвлеченное мышление.

Сам Сократ ничего не писал, и, когда мы пытаемся реконструировать его взгляды, мы находим у каждого, кто писал о нем, свой портрет Сократа. Все основные школы греческой философии называли себя сократовскими, то есть продолжающими работу Сократа и идущими к тем же целям, к которым шел он сам. Друзья Сократа Ксенофон и Платон оставили нам его литературные портреты, а кроме того, у нас есть карикатура на него, вышедшая из-под пера Аристофана. У Аристофана мы находим Сократа – жуликоватого шарлатана. Ксенофон изобразил сентиментального отставного солдата. Киники – одна из сократовских школ – видели в Сократе человека, который не желал мириться с общественными условностями и жил «согласно природе». Мегарская школа считала Сократа специалистом по формальной логике. Киренаики – еще одна школа – полагали, что главный урок Сократа – его этическое учение о том, что хорошая жизнь – это «умное получение удовольствий»³. И до наших дней продолжается это всеобщее восхищение Сократом при разных представлениях о нем; например, уже в нашем веке его понимали как экзистенциалиста, политического либерала и индийского гуру⁴.

У этого многообразия интерпретаций есть две причины. Первая из них – результат веры Сократа в то, что люди должны думать сами: он обычно называл себя человеком, который не знает ответов на задаваемый им вопрос, но был бы рад поискать этот ответ вместе со своими собеседниками, выступая при этом в роли их критика. Поэтому нелегко составить список того, что утверждал Сократ, даже если хочешь это сделать, и легко увидеть, что идеи Сократа, будь они выстроены в ряд на странице учебника, потеряли бы те силу и смысл, которые были в них вложены. Вторая причина того, что разных точек зрения на Сократа так много, – то, что жившие после него философы все считали его жизнь доказательством того, что человек может жить, поступая так, как подсказывают его идеалы. Пример Сократа показал, что бывают моменты, когда тот или иной человек должен принять решение делать то, что правильно, несмотря на то что этот выбор противоречит всем его эгоистическим интересам и заставляет жертвовать даже собственной жизнью⁵. И вполне естественно, что каждая позднейшая группа философов, признавая Сократа идеалистом, при формировании своего образа Сократа вкладывала в этот образ свое собственное представление об идеальной человеческой жизни. Историю западной этики можно прочитать как непрерывный спор между этими разнообразными представлениями о сократовском идеале. Каждое из них по-своему привлекательно, но по-своему ограниченно; и, вероятно, для Сократа не было бы ничего приятнее, чем узнать, что его пример окажется таким убедительным, что укажет направление для будущих поисков в этике, но при этом таким загадочным и бросающим людям вызов, что будет заставлять людей критиковать и подвергать сомнению каждое решение, которое им будут предлагать.

Мы хотим немного подробнее рассказать о жизни и деятельности Сократа. В начале пути это было увлечение естественными науками, потом открытие необходимости этического поиска и случай с дельфийским оракулом, укрепивший решимость Сократа жалить, как овод, соотечественников-афинян. Дальше мы увидим, что он, несмотря на свое собственное заявление, что он ничего не знает совершенно точно, все-таки пришел к конструктивным выводам. И наконец, мы увидим, что суд над ним и его казнь сами по себе доказали, что попытки обуздать ум и любознательность человека путем запугивания бесполезны.

В молодости Сократ восхищался новыми в то время идеями ионийской науки и был лучшим учеником школы Архелая. После того как Архелай покинул Афины, Сократ какое-то время фактически был признанным главой или руководителем школы и в этом качестве показан в «Облаках» у Аристофана⁶. Но в тогдашних Афинах быстрый и подвижный молодой человек просто не мог обращать внимание только на один круг новых идей, у Сократа было много интересов и знакомств за пределами круга людей, занимающихся естествознанием. Например, он ходил на «менее дорогие» лекции Продика о языке, был знаком с несколькими молодыми пифагорейцами из Фив (этот город находился недалеко от Афин); встречался с Зеноном и Парменидом, и эта встреча произвела на него сильное впечатление⁷. А по тому, как умело он вел свои перекрестные допросы, мы можем с уверенностью сказать, что он с интересом слушал софистов всякий раз, когда кто-то из них произносил большую речь или выступал на процессе в суде. Он прочел распространенные в то время руководства по риторике, но был о них невысокого мнения. Он служил в армии с отличием, посещал театр, ходил на народное собрание и вел беседы в афинских гимнасиях. Все эти виды деятельности влияли на него и развивали в нем те черты, которые стали характерны для Сократа в его последующей жизни: способность к высокой оценке новых идей, чувство юмора и глубокая убежденность в том, что ум и справедливость – необходимые качества хорошего общества и хорошей жизни.

Примерно в сорок лет Сократ понял, что наука не может ответить на те вопросы, которые начали его интересовать. Это были вопросы о природе человеческого «я», о том, что ценно в этом мире, и о том, что значит быть прекрасным человеком. До Сократа мыслители тоже искали человеческое «я». «Я искал себя», – написал Гераклит; «Познай себя», – так звучало одно из трех изречений, написанных на храме Аполлона в Дельфах; спасение какого-то психического «я» было целью религиозной практики орфиков и пифагорейцев; тема связи рока с познанием себя была на первом плане в работах историков и в трагедиях. Но Сократ первый стал искать разгадку этой загадки с помощью критического интеллектуального расследования, поднявшись выше мифологии, кратких изречений и поэзии⁸.

Мы даже можем, вспомнив Архелая, представить себе, как именно новая наука того времени привела Сократа к постановке этого общего вопроса. Одним из главных интересов Архелая было исследование в физиологии и психологии человека. Учась в его школе, Сократ, должно быть, был очарован такими вопросами, как «Думаем мы воздухом, который находится в нас, или кровью… или, может быть, не тем и не другим, а мозгом?».

Но Архелай также был ученым, продолжавшим традиции милетцев, а их традиция уделять основное внимание объективному наблюдению и описанию не оставляла места ни для изучения субъективного опыта наблюдателя, ни для оценки фактов⁹. Когда Сократ понял это, он, возможно, вначале подумал, что софисты ближе к тому подходу, который он искал. Но если он думал так, то быстро изменил свое мнение: софисты были так заняты разработкой «реалистичных» тактических приемов для накопления собственности и завоевания престижа, что не видели ни возможной роли идеалов в жизни людей, ни того, что богатство и почет – не внутренне присущие человеку блага. «Я» у софистов было довольно простой смесью прирожденной алчности и созданной общественными условностями привычки. Познание человеком себя интересовало эту группу не больше, чем основную массу афинян или какого-нибудь тогдашнего политика, озабоченного своими делами¹⁰.

Рассказ о дельфийском оракуле и о роли, которую тот сыграл в жизни Сократа, побудив его начать ходить по Афинам и задавать критические вопросы, вероятно, соответствует действительности. В нем прекрасно отразились характерные для Сократа юмор и страсть к познанию¹¹.

Друг Сократа Херефон, находясь в Дельфах, задал оракулу Аполлона вопрос: «Есть ли человек мудрее Сократа?» – и оракул ответил: «Нет!» Сократ был изумлен, потому что, как он сказал, он только начинал понимать, сколь многого он не знает. И он решил, что отправится искать человека мудрее себя, чтобы иметь возможность, когда найдет такого, поехать в Дельфы и сам задать оракулу ряд встречных вопросов, чтобы выяснить, что Аполлон имел в виду на самом деле. То, что Сократ не воспринял этот хвалебный отзыв о себе как возможность почувствовать себя авторитетным человеком и самодовольно надуться от важности, а истолковал как указание или загадку, цель которой – подтолкнуть его к решению выйти на улицы и задавать вопросы, – совершенно в его характере.

Результат его удивил. Сократ искал того, кто мудрее, чем он, вначале среди самых вероятных претендентов – преподавателей и политиков, а потом перешел к поэтам и ремесленникам. Но каждый знаток своего дела, хотя и думал, что знает все о том, что такое человеческое совершенство, справедливость, мужество, хорошая общественная политика, когда Сократ задавал ему свои вопросы, оказывался «точно таким же невежественным, как я сам!». Тогда Сократ спросил себя: «Каким мне лучше быть: таким, как эти люди, – невежественным, но воображающим, что я все знаю, или таким, какой я есть, – понимающим, что я не знаю ничего; и я решил, что лучше буду самим собой!»

А в это время знатоки, чье невежество Сократ выставил напоказ, вовсе не были благодарны ему за эту демонстрацию их незнания, особенно потому, что она часто доставляла удовольствие зрителям. Мы можем представить их реакцию, если вообразим себе, как Сократ притискивает к стене сенатора, который только что кончил произносить речь о несправедливости какого-нибудь нового закона, спрашивает его, что они имеет в виду под справедливостью, а потом несколькими меткими вопросами показывает, что этот оратор имеет лишь очень расплывчатое и смутное представление о смысле слова «справедливость».

Так Сократ шел по Афинам, удивляясь, думая и ставя вопросы. В этот период своей жизни он сделал несколько своих предварительных выводов, которые были утверждениями, а не отрицаниями, и обнаружил, что их невозможно опровергнуть. Иногда Сократ даже формулировал их как свои твердые убеждения, хотя чаще отстаивал их косвенно, предлагая как гипотезы или задавая в форме вопросов.

Позднейшие писатели все единогласно приписывают Сократу высказывания: «Добродетель – это знание», «Добродетели – это одна добродетель», «Справедливый человек не вредит никому», «Лучше пострадать, чем совершить несправедливость» и «Мы будем лучшими людьми, если станем задавать вопросы, чем если не станем; в это я верю и за эту веру буду сражаться словом и делом»¹². Все эти позитивные взгляды брали начало в его новом методе – творческом проникновении в суть человеческого «я» и гуманитарных ценностей.

Все эти идеи тесно связаны с открытием Сократа, что ценности делятся на внутренние и служащие средствами, а его сограждане обычно классифицировали их по этому признаку не так, как правильно, а как раз наоборот¹³. Внутренней ценностью обладают те свойства бытия, которые делают человека совершенным и счастливым. То, что можно использовать как средство для достижения этой цели, но можно использовать и иначе, – имеет ценность как средство, то есть ценится за то, что позже может быть каким-то образом использовано. Собственность, телесная красота и сила относятся к группе средств. Ни богатство, ни хорошее физическое состояние сами по себе не делают своего обладателя ни хорошим, ни счастливым человеком. А мудрость, чувство справедливости и мужество имеют внутреннюю ценность. Тот, кому знакомы эти добродетели, ценит их ради них самих, а не как средства для достижения какой-нибудь цели.

Сократ видел, что у обычного афинянина шкала ценностей была совершенно противоположная. Афинянин хвалил справедливость потому, что она была средством заработать хорошую репутацию, а репутация, в свою очередь, была средством для достижения успеха в денежных делах и политике, или говорил своим сыновьям, что они должны быть справедливыми потому, что иначе будут наказаны человеческим судом или богами. Целями, для достижения которых рекомендовали добродетель как средство, были как раз те, что на самом деле являются внешними по отношению к счастью и настоящей репутации, – деньги, красота, сила, почет и так далее. Сократ обнаружил, что причиной этой коренной ошибки в оценках является невежество – незнание истинной природы души и незнание о том истинном достоинстве, которое обретает человек, имеющий свой идеал, когда претворяет этот идеал в жизнь. Итак, Сократ был убежден, что «добродетель – это знание» и что «все добродетели – это одна добродетель». Каждый, кто знает, что такое добро в том смысле, который придавал этому слову Сократ, то есть знание, которое подразумевает умение по-настоящему оценить саму вещь, а не просто запомнить готовое суждение о ней, всегда выбирает добро. И в любой ситуации совершенство человека является результатом «знания», то есть умной оценки вещей.

Поскольку добродетель – это состояние внутреннего «я», а лишь человеческому «я» добро присуще внутренне, по природе, то мнение людей, что человеку можно причинить вред, лишив его имущества или уюта, – ошибка. Единственный настоящий вред, который возможен для человека, – это если случится что-то, что сделает его худшим человеком, а это может произойти только в результате неверного выбора, который заставит человека позабыть о своем достоинстве и поступать порочно. Следовательно, утверждал Сократ, если человек оказывается перед выбором – испытать на себе несправедливое обращение или поступить несправедливо самому, лучше выбрать несправедливость по отношению к себе.

Сократ считал, что единственной надеждой для Афин было устранить вредное воздействие невежества афинских государственных деятелей и их сторонников. События, произошедшие в Афинах за время его жизни, показали, что это было необходимо. Расширяя сферу своего влияния, Афины вошли в конфликт со Спартой и ее союзниками, и началась долгая Пелопоннесская война, которая тянулась много лет и в конце концов закончилась в 404 году до н. э. поражением Афин. Тогда к власти пришло правительство из тридцати временных диктаторов во главе с софистом Критием. Они изгнали лидеров демократической партии и на какое-то время установили в Афинах беспринципный режим террора¹⁴. Однако в 403 году до н. э. демократы захватили город и изгнали диктаторов. Лидер демократов Анит провел закон, по которому никого нельзя было преследовать по суду за поступки, совершенные до демократической реставрации, и демократическая власть попыталась укрепить свое шаткое положение и вернуть Афинам часть потерянной мощи и рынков торговли.

Первая встреча Сократа с правительством, желавшим заставить его молчать, произошла, когда у власти был Совет Тридцати. Вероятно, некоторые из его сравнений поступков Тридцати с поведением плохих работников вызвали гнев Крития и его коллег. Во всяком случае, Критий отвел Сократа в сторону и сказал ему, чтобы тот «дал отдохнуть» своим «плохим работникам и ослам», то есть перестал говорить. (Лично я предполагаю, что Сократ сравнил тридцать правителей с пастухами, занятыми только тем, что жарят овец, которых должны стеречь.) Предупреждение не подействовало, и вскоре правители, чтобы сделать Сократа своим соучастником, приказали ему помочь арестовать богатого человека, Леона с Сала-мина. Арест был несправедливый, Леон после него был убит, а имущество его конфисковано. Сократ спокойно ушел к себе домой, и только возвращение к власти демократов не дало ему погибнуть от рук диктаторов-олигархов.

Но Анит, несмотря на миролюбие, которое он проявил в своем законе о всеобщем прощении за прежние преступления, тоже посчитал Сократа опасным для общества и выдвинул против него обвинения в суде, чтобы Сократ, испугавшись, покинул Афины или перестал критиковать демократию. У Анита были некоторые основания чувствовать, что власть демократического правительства Афин была непрочной и что критика Сократа не была тем патриотизмом, слепым и нерассуждающим, которого хотел Анит¹⁵. Но совершенно ясно, что Сократ, который был убежден, что ум – единственная надежда в деле улучшения человечества, не мог уступить и отказаться от своего призвания ради полезных лишь на время идей правительства.

Анит сделал по отношению к Сократу ту же ошибку, которую делали и многие другие греки: он считал, что Сократ на самом деле не верил в то, что говорил. Афины были полны людей, говоривших как идеалисты, но действовавших так, чтобы получить больше богатства и уюта для себя. Однако Сократ на самом деле верил в то, что лучше пострадать от несправедливости, чем ее совершить. Он верил, что его вопросы имели первостепенную важность для общества и приносили обществу пользу и что он поступил бы плохо и неверно, если бы убежал или замолчал.

Поэтому Сократ вынес судебное разбирательство, был приговорен к смерти и был казнен. Платон в своих трех знаменитых диалогах «Апология Сократа», «Критон» и «Федон» описывает суд над Сократом и его смерть, и это – одно из величайших сочинений в античной литературе¹⁶. Платон записал речь Сократа на суде, в которой Сократ вместо того, чтобы приносить извинения и обещать исправиться, заявил, что он – благодетель общества. Об эпизоде с дельфийским оракулом Сократ рассказал, чтобы объяснить, почему он задавал вопросы так упорно и настойчиво и почему Анит и другие считали его вопросы такими оскорбительными. До нас дошла его заключительная речь, обращенная к судьям, в конце которой он заявляет о своем убеждении, что «никакое зло не может повредить хорошему человеку ни в этом мире, ни в загробном».