Текст книги "Философы Древней Греции"

Космология Анаксагора – классически милетская, хотя он развил ее на несколько шагов дальше. Вначале «все вещи были перемешаны вместе», кроме разума, который привел эту смесь в движение таким образом, что она стала кружащимся расширяющимся вихрем⁸. В результате этого вращения из нее выделились противоположности: тяжелые частицы в большинстве случаев относило в центр, где из них складывалась наша земля, а более легкие частицы, в том числе огромное количество воздуха, были вытолкнуты наружу⁹. До этого момента новая теория выглядит как смесь идей Анаксимандра и Анаксимена. В ней существует «много миров», но этот вывод был уже предсказан Анаксимандром, продолжил свою жизнь в ионийской науке как типичная для нее идея и перешел оттуда в атомистическую теорию¹⁰.

Однако Анаксагор видел, что эта классическая модель разделения смеси на части в результате вращения не подходила для того мира, который он наблюдал вокруг себя. «Гигантский вихрь», действующий механически, расположил бы вещи однородными слоями в порядке их плотности, и в верхних слоях не могли бы сформироваться Солнце, Луна и планеты¹¹. Поэтому он добавил к этому описанию свою собственную идею: из центра были выброшены огромные глыбы камня, которые не упали обратно из-за огромной скорости своего движения. Солнце, Луна и планеты – такие раскаленные камни в небе, а метеориты – камни меньшего размера, которые упали на землю, когда потеряли ту скорость, которая удерживала их в небе.

Анаксагор сделал и несколько других предположений, которые, должно быть, приводили людей в ужас и изумление: они кажутся оригинальными даже сейчас, когда мы привыкли, что наука преподносит нам необычные теории и открытия. Например, он считал, что в других мирах живут разумные существа, что жизнь первоначально «упала с неба» на землю в простой форме, а потом усложнялась в ходе развития, что немейский лев – чудовище, убитое Гераклом, – «упал с Луны»¹². В этих идеях научный склад ума соединился с воображением первоклассного писателя-фантаста. Может быть, именно из-за сочетания этих свойств Еврипид и Перикл любили общество своего ионийского коллеги.

Вот эту новую космологию афинская публика как раз смогла понять. Солнце, Луна и планеты всегда почитались как боги, и то, что их разжаловали в горячие камни, оказалось таким ударом по религиозным чувствам и вызовом для них, что оскорбляло общественное мнение и через полвека. То, что изменения в природе – дождь, смена времен года, молния и прочее – объяснялись чисто механическими причинами, тоже казалось преступлением против веры тем, кто привык представлять себе каждое событие как результат божественного провидения. Афиняне привыкли считать: чтобы вызвать или прекратить дождь, землетрясение, благоприятный ветер и тому подобное, необходимы обряды и жертвоприношения. Они видели, что если Анаксагор прав, то им нужно отказаться от всех их традиционных верований.

Рассуждения Анаксагора про Нус («разум», или «ум») тоже не примиряли афинян с его взглядами. Он утверждал, что существует разум, который остается «несмешанным и чистым», все видит и все знает, и это он в самом начале заставил двигаться Вселенную. Во всем есть какая-то доля этого космического ума; в частности, у человека эта доля большая. То, что разум ни с чем не смешивается, действительно предполагает что-то вроде дуализма разума и материи. С другой стороны, то, что он действует как движущая сила и описан как «распределяемый по частям» среди всего, напоминает нам, что в то время еще не проводили четкого различия между вещественным и невещественным, а без этого различия невозможно дать определение разума как чего-то бестелесного. Однако этот космический Нус явно не мог иметь человеческое тело. То в системе Анаксагора, что для нас сегодня выглядит как предвестие нового бога и новой религии, его современникам казалось просто еще одним примером атеизма. Мало кто из греческих государственных деятелей, деловых людей, домохозяек или поэтов когда-либо в своей жизни представлял себе богов иначе, чем в виде реально существующих и неумирающих существ. Они думали, что любой человек видит, как выглядят боги, когда смотрит на их статуи на Акрополе или на то, как богов изображают на сцене в трагедиях Эсхила и Еврипида.

Причина, по которой в схеме Анаксагора «один разум остается чистым», – то, что разум должен иметь возможность «знать все вещи» и при этом не становиться ими по-настоящему. Если бы ум был таким же, как все другие качества, существующие в мире, при его смешении с каждой вещью возникала бы новая смесь, и разум терял бы часть своей собственной природы при каждом ощущении и каждой встрече с чем-либо. Анаксагор заставил разум привести космос в движение потому, что видел: чтобы создать логически удовлетворительную физику, кроме материи нужна еще какая-то энергия, или, иными словами, сила. То, что разум у Анаксагора, кажется, способен перемещать качества по миру путем прямого давления на них, отражает попытку этого философа остаться в границах материализма. Его Нус еще близок к дающему жизнь дыханию или «тонкому течению», и Анаксагору, вероятно, не слишком бы понравилось современное предположение о том, что разум бестелесен.

Вопрос о том, насколько активную роль играет разум в философии Анаксагора, часто становится предметом дискуссий. Более поздние греческие мыслители считали, что он ввел в свою систему Нус только потому, что было нужно что-то, что привело бы мир в движение, а на самом деле считал Нус просто одним из материалистических механизмов. Некоторые современные ученые более серьезно относятся к утверждению «Разум знает все» и полагают, что Анаксагор предвидит развитие космического порядка. Верное толкование, должно быть, лежит где-то посередине между этими двумя.

Анаксагор интересен и важен для нас по целому ряду причин. С исторической точки зрения он разбудил умы афинян для идей, которые уже какое-то время существовали в центрах ученой мысли на границах греческого мира. В науке он осуществил переход от одной традиции к другой. Мысли Анаксагора о Нусе расширяют область интересов ученых, которые, кроме движущейся материи, наблюдаемой нами, стали включать и человека-наблюдателя. Его идеи о материи привлекали внимание позднейших мыслителей, и они оказались способны оценить изящество теории о непрерывном изменчивом течении вещей, что противодействовало элейско-пифагорейской тенденции рассматривать мир как нечто статичное¹³. Строгая логика и поражающее своим богатством воображение Анаксагора делают его интересной самостоятельной фигурой в истории науки и философии.

Деятельность молодого ученого, протеже Перикла, вызвала в одних кругах такое восхищение, что его поклонники организовали что-то вроде научно-исследовательского общества, а в других кругах такую критику, что его обвинили в атеизме и заставили покинуть Афины¹⁴.

В Лампсаке, куда Анаксагор переселился из Афин, его приняли хорошо и оказывали ему почет как видному гражданину. По работе Метродора из Лампсака мы можем представить себе, как Анаксагор повлиял на распространенные в народе верования. Метродор начал истолковывать общепринятую мифологию в духе натурализма и называл автором этой идеи Анаксагора. В этой интерпретации боги отождествлялись с привычными явлениями и стихиями. Например, падение Фаэтона считалось описанием падения метеорита в дневное время.

Анаксагор попросил, чтобы годовщину его смерти вместо статуи или надписи в его память сделали праздничным днем для школьников, и эта просьба была выполнена.

Возможно, причина того, что, как сейчас считают все, Анаксагора всегда недооценивали, состоит в том, что после него вплоть до Уайтхеда, нашего современника из XX века, ни один философ не пошел по тому пути, который привел Анаксагора к взгляду на мир как на процесс, а не как на материю¹⁵.

Архелай
Первый афинский ученый

Зевса больше нет: вместо него правит вихрь.

Аристофан

Архелай занимает в истории греческой мысли скорее место учителя, чем самостоятельного теоретика. Чтобы новые научные воззрения пустили корни в Афинах, привлекли внимание общества и повлияли на развитие философии, необходимо сделать нелюдимого Анаксагора и его трудные для понимания идеи более доступными для всех и совместимыми с практикой жизни. Архелай понял, что новые методы и идеи Анаксагора заслуживают того, чтобы стать действенными и давать результаты. Энтузиазм Архелая, его работа по созданию при его школе научно-исследовательского центра в полном современном значении этого слова и конкретность, которую Архелай внес в понимание Анаксагоровой космологии, принесли ему успех как популяризатору и преподавателю. Хотя мы помним Архелая в основном из-за Сократа, его лучшего ученика, который разочаровался в науке, обнаружив, что она не дает ответа на те вопросы, которые он считал самыми важными, влияние Архелая не следует недооценивать. В конце концов, некоторые из самых оригинальных и подробных работ в истории науки были выполнены в Афинах поколением, следующим за тем, к которому принадлежал Сократ; и нет сомнения, что некоторые из идей школы Архелая и часть царившего в ней энтузиазма сохранились в атмосфере афинской жизни настолько, что оказали влияние на Академию Платона и Ликей Аристотеля¹.

Все историки единодушно считают, что Архелай был сначала учеником, а позже ближайшим сотрудником Анаксагора, и это подтверждается свидетельствами современников. Согласно некоторым источникам, он покинул Афины вместе со своим учителем, когда того заставили уйти в изгнание². Но это не значит, что Архелай преподавал своим ученикам философское сочинение Анаксагора как книгу, где есть нужные им идеи или методы. Напротив, Платон пишет, что Сократ, один из учеников Архелая, не только никогда не встречался с Анаксагором, но и книгу его прочел только после долгого изучения наук³. Возможны несколько причин того, что книга Анаксагора не применялась как учебник: может быть, Архелай считал ее слишком профессиональной, чтобы преподавать своим студентам (это было бы неудивительно); может быть, он думал, что лобовой подход к изложению сложных проблем – не лучший способ преподавания, и почти наверняка он считал, что идеи Анаксагора иногда слишком абстрактны, а в других случаях должны быть откорректированы. Вероятно, верны все эти соображения сразу⁴.

Хотя Архелай следовал за Анаксагором в главном, утверждая различие между разумом и материей и непрерывность природы, сам он больше всего интересовался подробной разработкой способов применения научных теорий своего учителя в медицине и психологии⁵. Архелай обнаружил, что очень абстрактное понятие Нус трудно представить себе и использовать в экспериментальной работе. Он должен был преобразовать представление о творящей космической силе, которая не смешивается ни с какими другими качествами, в какую-то более конкретную форму, чтобы получить возможность измерять эту силу и производить над ней какие-то операции. И Архелай сделал это, отождествив психе с воздухом, почти так же, как за много лет до него Анаксимен отождествил воздух с «бесконечным»⁶. В этом случае на Архелая мог повлиять его менее выдающийся современник Диоген из Аполлонии, который тоже использовал в своей схеме воздух как вещество-первооснову; но это совершенно не означало разрыва с идеями Анаксагора, потому что ведь и у Анаксагора первый этап эволюции космоса, когда началось вращение, – это стадия, когда в мире есть огромные массы воздуха. Возможно, и Диоген из Аполлонии, и Архелай считали, что, сделав воздух одновременно веществом, из которого состоит психе (душа), и первоосновой физического мира, они усовершенствовали теорию, высказанную Анаксагором⁷.

У Архелая воздух выполнял три функции: он был одновременно нейтральным состоянием материи, из которого выделились остальные качества, принципом, управляющим вещами, то есть воздух имел власть начать космическое движение, и «веществом жизни», из которого состоят душа и ум. В этих идеях не было ничего по-настоящему оригинального. Отождествление воздуха с душой предвещал еще Гомер. Воздух в качестве первичного вещества – это была теория Анаксимена. Роль дыхания и вопрос о том, связаны ли различные болезни с избытком или недостатком воздуха, были распространенными темами для обсуждения у медиков. Архелай и сам особенно интересовался этим медицинским направлением мысли. Он не соглашался с точкой зрения Анаксагора, что Нус распределен по всей природе, и считал, что его частица есть только в животных. Архелай полагал, что, поскольку растения не дышат и не реагируют на окружающее разумно, трудно приписать им какую-либо долю души или ума.

Это новое толкование Архелаем теории Анаксагора, по которому Нус отождествлялся с воздухом и «присутствовал» только в животных, привело к тому, что умозрительные философские теории стали применяться для изучения специальных физиологических проблем типа тех, которые в наше время изучает биохимия.

И в «Облаках» Аристофана, и у Платона в «Федоне» показан Сократ в этот ранний «естественно-научный» период своей деятельности. Тогда его занимали вопросы, особенно интересные для первой афинской группы ученых-исследователей, – из области астрономии и медицины, и Сократ изображен желающим узнать, каковы форма и местоположение Земли. Плоская она или круглая? Находится она в центре Вселенной или, может быть, движется вокруг этого центра? Сократ также хочет понять природу мысли. Думаем мы воздухом, который находится в нас (так должен был считать Архелай), или огнем, или, может быть, мозгом? Можно ли объяснить природные явления – дождь, облака, вихри и тому подобное – как процессы, происходящие с воздухом в разных его состояниях, а сами эти состояния ставить в зависимость от плотности, влажности и движения или покоя?⁸

Согласно Платону, только проработав долгое время над этими вопросами, Сократ познакомился с книгой Анаксагора. Он услышал, как кто-то читает ее вслух, и на него особенно сильно подействовала фраза «Ум упорядочивает все». В таком случае, подумал Сократ, ум, несомненно, располагает вещи в каком-то порядке, имея в виду определенную цель и определенные ценности. А если так, то, чтобы решить, какая из научных гипотез верна, нужно выяснить, какая из них предлагает «наиболее разумный» порядок. Он тут же купил список этой книги и прочел ее. К разочарованию Сократа, ему показалось, что Анаксагор использовал разум только для того, чтобы объяснить начало движения, а об остальном говорил лишь в терминах механической причинно-следственной связи⁹. Несмотря на это разочарование, знакомство Сократа с книгой Анаксагора стало для него первым шагом в понимании того, что наука в том виде, как ее преподавал Архелай, была применима только к тем задачам, с которыми она могла работать эффективно и которые могла решить¹⁰. В результате Сократ переключился с науки на поиски в другой области, а о том, что стало дальше со школой, нам ничего не известно.

Софисты
Как добиться успеха в Афинах

«Ничто» не существует, но даже если бы «ничто» и существовало, мы не смогли бы познать его, а если бы и познали, не смогли бы высказать его в слове и истолковать другому.

Горгий

Справедливость – преимущество сильнейшего.

Фразимах

Возникновение софистов – группы профессиональные странствующих учителей – стало для греческой философии угрозой на новом и важном направлении. Философы раннего периода сосредоточивали внимание на мире природы, а дела людей обычно выпадали из их поля зрения. Некоторые мыслители, например Гераклит и Эмпедокл, были исключениями из этого правила, но похоже, что даже они больше интересовались вопросами, касающимися внешнего мира, чем подробным анализом своего внутреннего «я» или даже общества. Софисты, которые обучали молодых людей жить так, чтобы иметь успех в обществе, считали, что нужно изучать не философию, а риторику – искусство говорить убедительно.

Какое впечатление софисты производили на людей, можно до некоторой степени почувствовать, если вспомнить все значения английского слова «софистикейшн», образованного от слова «софист»: утонченность, опытность и фальсификация. Учеба у софистов имела целью сделать ученика умелым в житейских делах светским человеком. Такой человек хорошо владеет приемами разговора, легко приспосабливается к новой среде и достаточно много ездит по миру для того, чтобы быть знакомым с обычаями больше чем одной местности; он уверен в себе, имеет изящные манеры, и его нелегко смутить. Описанный у Стивена Поттера «человек жизни», чья тактика – «побеждать в жизненной игре, не обманывая по-настоящему»¹, является образцом присущей софистам светскости. Однако афиняне были гораздо восприимчивее, чем мы, к этому искусственному умению жить. Не только теория, но и практика такого поведения была тогда новой, и молодой человек, умевший использовать свой ум для того, чтобы находить способы произвести хорошее впечатление, имел большое преимущество перед своими конкурентами в политике, праве и общественной жизни. Новое понятие «светский человек» возникло как характеристика этого тактического мастерства.

Афинам для их прогресса нужно было что-то вроде софистов. Городу, который внезапно возвысился до роли центра греческой цивилизации, требовались новые представления, способные заменить унаследованный от предков идеал благородного человека, возникший на основе героических поэм Гомера еще в микенскую эпоху. Городу было нужна легкость перехода из одного слоя общества в другой, но вышедшую из моды монополию части общества на владение собственностью и почет трудно было устранить. Афинам был нужен новый уровень приспособляемости в политике: традиционный консерватизм сильно тормозил управление делами города.

Но вполне естественно, что, хотя софисты в определенном смысле были нужны Афинам, не все афиняне были им рады. Успех, который имели уроки софистов, уже сам по себе вызывал негодование и зависть у тех, кто был слишком беден, чтобы заплатить за такую учебу, и противодействие у более консервативной части аристократии (к которым принадлежал и Аристофан), поскольку был угрозой для их монополии на тщательно выработанные благородные манеры знатных снобов².

Более серьезные люди из числа афинских мыслителей тоже были недовольны. И Сократ и Платон оба чувствовали неисправимые близорукость и поверхностность постулатов, лежавших в основе софистики. Оба считали, что жизнь – нечто большее, чем постоянное вращение в обществе, и что измерять успех человека на жизненном пути просто богатством или почетом недостойно ни общества, ни человека. Но оба не упускали из вида и то хорошее, что принесло с собой новое движение в образовании. У Платона четыре или пять из его диалогов – портреты, которые все вместе составляют что-то вроде справочника «Кто есть кто в афинском образовании», а это явно говорит о том, что ему было нелегко отвергать софистов³.

Хотя диапазон интересов и методов преподавания у этих странствующих учителей был широкий, все вместе они бросали вызов науке тем, что предлагали другой, не научный тип образования. В этом случае интерес к получению высоких практических результатов помог им изобрести много усовершенствований.

Искусство красноречия у софистов приобрело точность, которой не имело до этого. Они первыми стали применять «систему состязательности противоположных сторон» в преподавании права. Они признали условный характер языка и стали изучать грамматику, диалекты и этимологию. Применив формальную логику при состязании сторон в суде, дискутировании и выступлении на публике, софисты выработали новые стандарты ясности и новые тонкие критерии ошибочности суждения. Их упорное утверждение, что этика и политика основаны только на соглашении между людьми, а не на человеческой природе, побудило три поколения афинских философов к более детальному исследованию человеческой природы и поведения людей. И возможно, таким же важным наследием софистов, как любое из их остальных нововведений, является то, что они показали: хорошим манерам и правильному произношению можно научиться. До этого греческие аристократы думали, что умение вести себя благородно передается по наследству, что манеры есть нечто врожденное, данное им от природы. И наконец, мы должны признать еще одной заслугой по крайней мере некоторых учителей этой школы то, что они вновь проявили интерес к искусствам и ремеслам, на которые в их время афинская интеллигенция стала смотреть свысока, хотя в предыдущие периоды греческой истории было иначе.

В итоге получается, что софисты не внесли в западную философию крупных конструктивных и прогрессивных изменений, а скорее оказали на нее влияние как критики. Они осуществили тот резкий разрыв с традицией, который был необходим как пролог к исследованиям нового типа – изучению общественных явлений. Но софисты мало доверяли обобщенным теориям, и применяемая ими риторика, с помощью которой они убеждали своих слушателей, что наука и философия бесполезны для практики, была альтернативой науке, а не вкладом в науку.

Одним из первых по времени и самых великих учителей был Горгий из Леонтин. Он усовершенствовал искусство красноречия, применив формальную логику к ведению дискуссии и ораторскому искусству. В то время жалобы и речи строились беспорядочно и состояли из почти случайных скачков от мысли к мысли, а Горгий на этом фоне первый начал применять риторические фигуры, ритмическую прозу и аллитерацию и включать в выступление четкую формулировку его тематической структуры. Эти приемы остаются на вооружении у ораторов до сегодняшнего дня (а если не до сегодняшнего, мы должны, по крайней мере, признать, что Западу понадобилось двадцать пять веков, чтобы привыкнуть к этим нововведениям настолько, что он захотел избавиться от них). Горгий просто завораживал своих греческих слушателей, которые любили споры, беседы и речи перед публикой. Горгий имел огромный успех в качестве дипломата, когда был прислан в Афины с Сицилии. Афинские поэты и государственные мужи начали подражать ему в стиле речи. Он поставил свою статую в Дельфах, и там же найден фундамент еще одной его статуи, воздвигнутой жившим позже его родственником⁴. Несколько речей Горгия дошли до нас; современным людям они кажутся довольно искусственными и банальными по структуре. Например, когда мы читаем в «Надгробной речи»: «Что же эти люди оставили несделанным такого, что они должны были бы сделать, или что сделали такого, что должны были бы оставить несделанным?» – мы ощущаем это как искусственный штамп⁵. Но этот прием, когда Горгий ввел его в обращение, не был штампом и производил сильнейший эффект. В своей речи «В защиту Елены Троянской» Горгий ненадолго отклоняется от темы, чтобы прославить власть слова, и в этом отрывке видны его собственное отношение и интерес к слову⁶.

Но Горгий, наделяя свои речи силой, не полагался в этом только на словесные украшения. Структура двух его демонстрационных образцов – речей перед воображаемым судом в защиту легендарных гомеровских персонажей Елены и Паламеда – носит следы работы человека, ценившего точную логику, которую так эффективно применял Зенон. Защита вылядит так: Елена бежала от мужа с Парисом Троянским по одной из трех причин: либо по воле Судьбы, либо из-за непреодолимой страсти, либо уступив неодолимой силе убеждающих доводов. Но если это была Судьба, у Елены не было никакого выбора, и поэтому она невиновна в преднамеренном бегстве от мужа; если это была любовь, в том, что произошло, тоже повинна сила, которая мощнее человеческой воли; и то же самое верно в случае убеждения, поскольку слова имеют власть подчинять себе и ум и волю. Следовательно, заключает Горгий, мы доказали, что Елена не была безнравственной женщиной; она не покинула Менелая преднамеренно и заслуживает скорее нашего сочувствия, чем нашего осуждения⁷.

Горгий не был единственным, кто признавал, что новая логика полезна при ведении судебных дел, политических переговоров и драматических монологов. Эта логика проникла в греческие драму, право, политику, культуру дискуссии и даже в частную беседу. Но Горгий одним из первых применил элейский формализм с практическими целями, и следует сказать: он был не слишком милостив к элейцам, которым был многим обязан. Проявив частицу того богатства воображения и той изобретательности, которыми обладал сам Зенон, Горгий спланировал свою речь как доказательство трех утверждений: во-первых, ничто не существует; во-вторых, даже если бы что-то существовало, мы не смогли бы познать его; в третьих, если бы что-то существовало и мы смогли познать его, мы не смогли бы передать свое знание другим⁸.

Защита первого тезиса – пример того, как работала техника Горгия: если что-то существует, оно должно быть либо конечным, либо бесконечным. Парменид убедительно доказал, исходя из того, что «только «бытие» существует», что оно должно быть конечным; но более поздний последователь Парменида Мелисс, исходя из того же допущения, с помощью столь же убедительных рассуждений доказал, что «бытие» должно быть бесконечным. Только ложное утверждение может привести к такому противоречию; следовательно, «ничто» не существует⁹. Это тот тип аргумента, который много раз и часто возникал в истории философии: противоречия между великими философами доказывают, что сама философия – одни слова, или ее положения не поддаются проверке, или она находится за пределами возможностей человеческого ума. Это было бы верно, если бы не было способов разрешить кажущиеся противоречия либо путем проведения новых различий (например, между значением слова «конечный» у Парменида и у Мелисса), либо с помощью нового синтеза (например, показав, что одно измерение «бытия» фактически бесконечно, а другое детерминировано и конечно). Речь Горгия отражает его позицию: он не преподавал своим ученикам науку или философию¹⁰.

Поскольку в городах-государствах того времени (сразу после Персидской войны) для любого молодого грека, стремившегося сделать карьеру, умение выступать с речами на публике и компетентность в юридических вопросах были важными навыками, все софисты включали в свою учебную программу эти два предмета. Некоторые из софистов преподавали только их, остальные включали право и ораторское искусство в курс более общего образования. Великим легендарным адвокатом в школе софистов был Протагор из Абдеры, который был способен выиграть в суде присяжных любое дело для любой из сторон. Он шокировал афинское общество тем, что, обучая своих студентов, заставлял их доказывать правоту обеих сторон в каждом судебном деле; за прошедшее с тех пор время ценность этой процедуры была признана, и она стала повсеместно использоваться при обучении праву¹¹. Но обычный житель Древних Афин считал: каждому видно, что в любом судебном деле есть правая сторона и неправая сторона; уравнивание их между собой шло вразрез с представлениями о том, что суд обладает интуитивным чувством справедливости и может вынести правильное решение по любому делу. Выражая возмущение афинян, шокированных новым методом Протагора, Аристофан в комедии «Облака» изобразил большой спор между Справедливой и Несправедливой Речами. В этой пьесе они кружат по сцене в облике дерущихся петухов. Побеждает Несправедливая Речь, которая в каждом деле защищает неправую сторону.

Из других документов, таких, как «Двойные аргументы» («Dissoi Logoi»), видно, что некоторые из подражателей Протагора были не очень сообразительными. Этот документ представляет собой таблицу обобщенных аргументов, полезных при доказательстве таких утверждений, как «Одна и та же вещь хороша, плоха, а также не хороша и не плоха». Однако сам Протагор так блестяще владел профессиональной техникой юристов, что представлял каждое дело, которое вел, в виде, рассчитанном на то, чтобы завоевать симпатии присяжных для своего клиента, и добивался того приговора, которого хотел.

Протагор, как и Горгий, терпеть не мог абстрактных научных и философских рассуждений. Одно из самых знаменитых его высказываний звучит так: «Человек – мера всех вещей: тех, которые есть, – что они есть, а тех, которых нет, – что их нет»¹². Подразумевал ли он, что каждый человек – мера или что мера – все общество в целом, в любом случае это утверждение отражает новое представление об истине как о чем-то относительном, что зависит от культуры и индивидуальности наблюдателя. Он также написал: «Что касается богов, существуют ли они, я не знаю из-за трудности этой темы и краткости человеческой жизни»¹³. Благочестие, справедливость, истина и тому подобное очевидны для человека, а скорее являются условностями, которые выработало общество. Афинские адвокаты следующего поколения не хитрили, когда сформулировали одно из положений, вытекающих из этой точки зрения: в любом судебном деле невозможно сказать, какая сторона «справедлива», до тех пор, пока это не решил суд, поскольку закон – это «лишь то, что суды сделали», а справедливость – «то, что суды сделают».

Другой софист, Продик, является наилучшим примером нового отношения к языку как к инструменту, а не как к магии, что было очень важным завоеванием культуры. Человек, который вырос в таком сообществе людей, где существует всего одна разновидность речи, тем более до изобретения грамматики, вообще не понимал, что говорит на определенном языке. Ему должно было казаться, что его форма речи – естественная и передает другим людям смысл слов правдиво и напрямую. Такое некритичное поведение опасно, и работа, которую проделал Продик, сослужила большую службу западной цивилизации. Его классификация частей речи: имена, артикли, глаголы, причастия и частицы – была началом научной грамматики на Западе. То, как он разграничивал значения близких синонимов, приводило в восторг его современиков. Он также был первым, кто стал изучать различия между диалектами и историю слов¹⁴. Лекции Продика о языке были широко известны: у Платона Сократ извиняется за то, что недостаточно хорошо владеет словом, потому что мог заплатить только за дешевую лекцию Продика, а не за дорогой «полный курс языка»¹⁵. В то же время, если портрет Платона вообще верен, Продик был ученым-педантом: определял разницу между словами независимо от того, являлось ли это различие значительным в данной ситуации, и был способен истолковать стихотворную строку «Трудно быть добрым» как «Добро – плохое» после подробного поочередного и тщательного этимологического анализа входящих в нее слов¹⁶. Но после Продика, был он педантом или нет, греческим мыслителям пришлось осознать существование языка и занять определенную позицию по отношению к таким вопросам, как способность обычного языка адекватно описывать мир, потребность философии в специальной профессиональной терминологии и меры языковых предосторожностей, необходимые, чтобы отличить реальные рассуждения и опровержения от чисто словесных¹⁷.