Текст книги "О, Мари!"

Снова раздвоенность. В России я чувствую себя жителем великой страны, судьба которой мне небезразлична. По душевному состоянию и политико-правовой принадлежности я советский гражданин, но я никогда не смогу забыть свои корни и родину моих предков, этот крошечный клочок земли с трагической судьбой. По большому счету, людей я разделяю не по национальности, а по их человеческим качествам, и себя хочу относить к наднациональной общности добрых и порядочных людей.

* * *

Интересно, кто это так поздно звонит? Уже половина одиннадцатого.

– Давид, извините за поздний звонок. Это Ольга Викторовна. Я долго колебалась, звонить ли вам. В воскресенье труппа МХАТа дает в городе единственное представление, и я очень хочу присутствовать на спектакле, но как-то неудобно идти туда в одиночестве. Решила позвонить вам. Вы свободны?

Я уловил беспокойное ожидание в ее голосе.

– Вы меня очень обрадовали, Ольга Викторовна! Это будет светлое пятно в моей серой скучной жизни. Спасибо, что выбрали меня.

– О каком выборе вы говорите?

– Могли же вы пригласить Коробко? Однако честь сопровождать вас и находиться несколько часов рядом с вами выпала именно мне.

– Злопамятный вы, Давид! Хотя умения по-восточному слащаво льстить у вас не отнимешь.

Как я должен вести себя? Чего она ждет от меня? Знаков внимания? Но какого плана – как к начальнице или как к женщине? Как поступить, чтобы ее не обидеть? Ольга Викторовна взрослая женщина, кажется, ей тридцать семь, то есть она старше меня чуть ли не на двенадцать лет. Окажешь мужское внимание – а она вдруг возьмет да обидится, напишет такую докладную, что не избежать наказания, да и насмешек. Безусловно, ее зрелое женское обаяние притягивает меня, но у меня и в мыслях нет вступить с ней в более близкие отношения. С девушками моего возраста – Мари, а потом с Иветтой – все было иначе. В Мари я влюбился с первого же мгновения, как только увидел, и после этого моя жизнь перевернулась. Она стала центром всего. Когда Мари была рядом, я даже не замечал, какая погода на улице. Может, такая любовь – своеобразная форма помешательства? С Иветкой отношения складывались по-другому. Фактически она сама инициировала нашу близость, но в ней столько соблазна и трогательно-наивной навязчивости, что устоять было невозможно, да я и не жалею, что сблизился с ней. Она тоже оставила в моей душе светлые чувства и теплые воспоминания. Впрочем, почему я говорю об Иветте в прошедшем времени? Она есть и, если я пожелаю, окажется рядом.

Здесь же – абсолютно незнакомая ситуация. Взрослая, влиятельная женщина, моя начальница, стоящая на значительно более высокой ступени социальной лестницы, к тому же замужняя. Правда, семейные узы оказались призрачными – с мужем она встречается пару раз в год, не больше, но, будучи молодой и обаятельной женщиной, несомненно, нуждается в мужской ласке и внимании. А если она сама выкажет ко мне расположение, как мне себя вести? Прикинуться идиотом или ответить тем же? Не ответить – значит нажить могущественного врага. Но если знаки внимания с ее стороны окажутся жестом простой вежливости, не навлеку ли я на себя еще большую беду? Мне тут же припомнят, что я кавказец, отличающийся по поведению от других и замеченный уже в нескольких драках. Накажут по полной программе – вплоть до отправки на строевую службу, где придется мне чистить картошку, мыть туалеты и маршировать до потери сознания под командованием какого-нибудь деревенского парня-сержанта.

Перспектива и в том, и в другом случае отнюдь не радужная. Сказать, что у меня есть возлюбленная и я хочу быть ей верным? Прозвучит фарисейски, если не сказать издевательски. Она ведь тоже замужем. Получится, что я такой верный и высокоморальный, а она чуть ли не развратница, которая тащит в постель молодую неопытную овечку. Обидно, оскорбительно для нее и для меня. Лучше выглядеть наглым идиотом, чем овечкой. В конце концов, мы совершенно разные люди и можем спокойно выяснить свои позиции, хотя бы на теоретическом уровне.

Люблю ли Мари? Несомненно. Несу ли по отношению к ней моральную ответственность? Безусловно. Понимаю ли я под моральной ответственностью верность? Но какую верность? Моральную – да, физическую – сомневаюсь. Однако не поступаю ли я опрометчиво, удовлетворяя свои естественные желания или, говоря более высокопарно, идя навстречу зову природы? Не рухнет ли цивилизация, если руководствоваться такой логикой? Ведь цивилизация в первую очередь подразумевает самоограничение, на основе которого и строится общественная жизнь.

Как будто два человека живут во мне и находятся в постоянной борьбе. Один хочет быть свободным и жить, как ему хочется, не считаясь ни с какими условиями. Другой хочет жить в рамках общественной морали и быть верным любимой женщине. Но ее нет рядом. И даже самый яркий воображаемый образ всегда тускнеет перед реальностью, перед настоящим. Правы философы: реально лишь настоящее, тогда как будущее и прошлое призрачны и существуют только в нашем воображении. Но что если так поступит по отношению ко мне и Мари? Нет, не имеет права, она женщина и мать! Опять раздвоенность, эгоизм и безграничное себялюбие… Я бы не думал так, если бы Мари была рядом. Одиночество – это и есть искушение. И усугубляющая одиночество весна…

* * *

На следующий день, в пятницу, я решил после работы отправиться в спортзал, а потом в сауну. Когда я уже возвращался в свой номер, меня догнал молодой, приблизительно моего возраста технический сотрудник, помощник Ольги Викторовны.

– Давид, где вы были? Я вас весь вечер ищу. Ни в номере вас нет, ни в баре… Ольга Викторовна просила зайти к ней.

Я быстро привел себя в порядок и поспешил к начальнице.

– Что случилось, Ольга Викторовна?

– Давид, я должна извиниться перед вами. Могу представить, как вам это неприятно, но придется опять вернуться в ваш номер. Начальник нашей следственной группы назначен прокурором Оренбургской области. На его место отправили другого человека. Он решил быть поближе к группе и остановится в номере двести два.

Было видно, что ей неловко и она действительно переживает за меня.

– Жить в одном номере с Коробко – все равно что спать на помойке! – с досадой воскликнул я.

– Не будь таким заносчивым и капризным, – незаметно для себя начальница перешла на «ты». – Тебе надо собрать вещи. Новый руководитель группы будет здесь к десяти утра.

– Кто он вообще?

– Я не знаю. Говорят, сравнительно молодой и очень требовательный.

– Жаль. Предыдущий начальник был удобным. Есть он, нет его – мы и не замечали. Приглашение в театр остается в силе?

– У вас что, есть сомнения? Или вы заняты? – изменившимся, сухим тоном спросила она, пристально глядя мне в глаза. – Мне будет очень жаль, если посещение спектакля не состоится.

* * *

Вернуться в старый номер было выше моих сил. Я опасался, что мои нервы не выдержат соседства с этим мерзким, отвратительно пахнущим типом. Как может человек так вонять даже после душа? Видимо, какие-то особенности физиологии. Я вспомнил прочитанную однажды маленькую заметку в какой-то газете. Там рассказывалось о продавщице крупного супермаркета в Нью-Йорке, которую пришлось уволить с работы и назначить пожизненную пенсию, так как, несмотря на все ее старания и использование всевозможных духов, от нее пахло так ужасно, что находиться рядом было невыносимо. Но этот тип, похоже, гниет и изнутри. Должно быть, он чем-то болен. Чисто по-человечески можно было его пожалеть, не будь он таким гнусным и отвратительным субъектом.

Не хочу и не буду делить свое жизненное пространство с Коробко! Надо забрать оставшиеся в номере вещи и убираться в другой. Платить за него я буду самостоятельно, деньги не особенно большие. Конечно, то, что я не хочу пользоваться государственными средствами и четверть своей зарплаты трачу на отдельный гостиничный номер, все равно выглядит странно. Ладно, будь что будет. Пусть пойдут пересуды о моих скрытых денежных возможностях, мне все равно.

Открыл номер своим ключом. Коробко не было. Должно быть, ужинает где-нибудь в самой дешевой харчевне. Он считал, что в гостинице все дорого, и находил на окраинах города рабочие столовые, где подавали отличные, по его мнению, сардельки с тушеной капустой и тому подобные блюда.

Уже выходя из номера со своими немногочисленными вещами, я случайно зацепил ногой большой бесформенный портфель Валентина, с которым он не разлучался, отправляясь на допросы в следственный изолятор. Раздавшийся звон стеклотары заставил меня вернуться. Что это у него в портфеле? Он что, бутылки сдавать ходит?

С интересом открыл портфель – там оказались три полулитровые бутылки водки самой дешевой марки. Вот почему Коробко всегда ходит, согнувшись под тяжестью портфеля, но старается этого не показывать, бежит так бодро. На работе, что ли, пьет, скотина? Вдруг меня осенило: вот откуда у него признательные показания! С этими бутылками Коробко приходит в тюрьму. Несчастные алкоголики с дрожащими руками, по два-три месяца лишенные спиртного, готовы подтвердить что угодно за глоток водки. Да они бы не отрицали, что хотели взорвать Мавзолей, Кремль, да хоть Луну! Точно, я прав. Вот и леденцы-монпансье, которые он дает им после допроса, чтобы замаскировать запах алкоголя.

Сволочь! Все-таки телесно грязные люди нечистоплотны и духовно. Нормальный человек, даже если он занимается физическим или грязным трудом, скажем, шахтер, принимает после работы душ и только потом идет домой. У этого – никакой потребности быть чистым. И вот результат – преступление, нарушение всех норм человечности и правосудия. Надо поставить в известность Ольгу Викторовну. А что я скажу? Каким образом обнаружил этот факт? Получится, что я рылся в вещах Коробко… Все равно. Я обязан сказать правду, и пусть думают, что хотят.

Дежурный администратор, который отлично знал меня, тут же выделил мне светлый и довольно чистый однокомнатный номер в другом крыле гостиницы.

* * *

Новый начальник следственной группы – еще сравнительно молодой, хотя и начавший уже лысеть человек лет сорока двух или сорока пяти, среднего роста, широкоплечий, самоуверенный, с приятной внешностью – гордо носил свою прокурорскую форму государственного советника третьего класса с генеральскими петлицами. Говорил он с еле заметным южнороссийским акцентом, резко, требовательно, как все высокопоставленные прокурорские чины, и в конце выступления поставил нереально короткие сроки для завершения следственных действий.

Для начальников всех силовых структур, да и вообще для российских начальников любого ранга такой командный стиль общения с подчиненными был обычным явлением. Культуры диалога, означающей возможность оппонирования власти или руководителю и включающей в себя элемент интеллектуального состязания, не существовало. К сожалению, вежливость и сегодня не является доминирующей формой общения руководителей и подчиненных – военно-командный, приказной стиль, нивелирование мнения подчиненных считается в России необходимым качеством сильного руководителя.

– Требую от каждого из вас представить подробный отчет о проделанной работе. Срок – пять дней.

Ольга Викторовна пыталась смягчить тягостное впечатление от его выступления и стала перечислять то положительное, что было в нашей работе. Константин Петрович – так звали нового начальника – резко и довольно грубо прервал ее, заявив, что общая неудовлетворительная работа обусловлена в том числе ее слабым руководством. Воцарилось тягостное молчание. Я уже лихорадочно думал, как построить свою речь, какими аргументами убедить нового начальника в том, что он заблуждается, но неожиданно Ольга Викторовна проявила характер.

– Я не согласна с вашей оценкой работы следственной группы. За небольшой срок сделано очень много. Основная схема преступления уже ясна. Главные фигуранты арестованы. Такое сложное дело со многими обвиняемыми, причастными к убийствам и содействующими убийствам, требующее проведения многочисленных экспертиз, не может завершиться в столь короткие сроки.

Ответ не заставил себя ждать:

– Ну что же, если вы так считаете, по-видимому, придется нам с вами расстаться. Надеюсь, в Генпрокуратуре согласятся со мной.

– Уважаемый Константин Петрович, тогда я попрошу меня также отозвать, – резко бросил я. – Если Ольга Викторовна откажется оставаться в следственной группе, я напишу рапорт о несогласии с вами, с вашими нереальными требованиями и, простите, необъективностью!

К моему удивлению, едва я замолчал, с места поднялся Сигизмунд. С несвойственной ему резкостью литовец заявил, что тоже не согласен с выводами начальника.

– Кто еще так думает? – нахмурился Константин Петрович.

Все следователи группы, за исключением Коробко, более-менее четко высказались в поддержку Ольги Викторовны. Валентин сидел молча, угрюмо смотрел вниз, не поднимая глаз.

– Как вы знаете, в нашей системе такие вопросы голосованием не решаются, – подытожил Константин Петрович. – И приказ вышестоящего прокурора обязателен для нижестоящих. Но я пока приказов не отдаю, а просто хочу ознакомиться с состоянием расследования и вашим отношением к происходящему. Все свободны, кроме Ольги Викторовны. Жду ваших отчетов в указанный мною срок.

Вот сволочь! Он сразу же, с первого взгляда, мне не понравился. Опять первое впечатление оказывается правильным. Настоящий советский тип начальника. Неважно где: на хозяйственной или на государственной работе – не вникать, не помогать, только угрожать и требовать. Для него существует только вышестоящее руководство. Всех, кто ниже его, можно оскорблять, унижать, требовать круглосуточной работы до изнеможения.

Через полчаса вышла Ольга Викторовна – к моему удивлению, без тени волнения на лице.

– Почему вы здесь, Давид? Я думала, вы уже на работе.

– Ничего, я успею. Уже иду. У вас все в порядке?

– Спасибо за поддержку. Надеюсь, все образуется. Придется потерпеть.

Глава 18

На почтамте я был частым гостем, и меня все уже знали. Несколько раз я приходил туда в прокурорской форме, успел познакомиться с начальниками смен, телефонистками, даже с местным нарядом милиции. Там я получал письма от Мари, переадресованные из дома; длинные письма от отца, в которых он, по обыкновению красиво и красочно формулируя, советовал мне, как лучше использовать время, как строить отношения с окружением, предупреждал о необходимости нормально питаться, даже приводил цитаты из Энгельса о пользе мяса для человеческого организма. Мама писала прочувствованные, эмоциональные письма. Я знал, что она ведет дневник и пишет стихи, но стесняется показывать их кому-либо, хотя и обдумывает предложение отца об их публикации. Брат только вкладывал в конверты газетные вырезки с заметками о своих выступлениях на различных соревнованиях. Рафа и друзья вообще не писали. Впрочем, я бы, пожалуй, даже удивился, получив от Рафы письмо. Иветта несколько раз отправляла красивые открытки с коротенькими романтичными текстами. На открытке с изображением танцующей пары – красивого мужчины в смокинге и обворожительной девушки-брюнетки в роскошном платье – она написала: «Вот и мы могли быть такой парой», – вызвав мою улыбку.

Вечером я, как обычно, поговорил с родителями, заверил их, что нормально питаюсь, сплю в чистой постели, что с окружением, в частности с начальством, у меня нормальные отношения. В конце мама спросила, получил ли я фотографии ребенка и Мари? Она уже две недели как отправила их заказным письмом. Я тут же помчался к окну «До востребования», к которому в этот день еще не подходил, нетерпеливо открыл крепко заклеенный конверт, достал оттуда фотографию ребенка и еще одну фотографию – Мари с ребенком на руках. Боже! Я же знаю этого малыша! Это я в детстве! Откуда они взяли мой старый снимок, чтобы смонтировать с фотографией Мари? Нет, это не я… Да это же Мари в детстве! Я же видел ее фотографии… Нет. Это не Мари. Как же это существо похоже и не похоже на меня! Неужели это мальчик? Конечно, мальчик! Но и на девочку чем-то похож…

– Девочки, прошу, срочно соедините меня с Парижем! Всего на пять минут!

Через час с небольшим, когда на часах была уже почти полночь – во Франции, значит, девять вечера, – услышал родной голос.

– Мари! Я получил фотографии. Сперва подумал, что это я; потом, что это ты; потом только понял, что на фотографии наш малыш, наше солнышко! Как же я люблю вас! Кажется, сейчас сердце разорвется! Не плачь, моя девочка! Все в жизни имеет конец. Скоро закончится и наша разлука.

– Не знаю, Давид, что и сказать. Я хочу так думать, хочу верить, что так и будет! Но у меня другое предчувствие… Так или иначе, разлуку мы переживем. У нас все спокойно. Только мама не находит себе места. Часами смотрит на ребенка и тихонько плачет. Я часто слышу, как она обращается к тебе: «Прости меня, Давид, сколько страданий я вам причинила!» Мне так жаль ее! Сперва покинула родной город, но не нашла новую родину. Вернулась – но и здесь уже многое изменилось. Ужасно, когда человек отрывается от привычной жизни и через много лет, стремясь вернуться туда, обнаруживает, что той, прошлой жизни больше нет – она стала другой. А папа, единственный самый близкий маме человек, умер, и она осталась одна… Мы молоды, у нас впереди еще долгая жизнь. А у нее? Жизнь сломана.

* * *

По дороге в гостиницу я то и дело останавливался и снова рассматривал фотографии. Вошел в холл. Чувства переполняли меня, хотелось с кем-нибудь поделиться, показать снимки. Может, еще не поздно, и я могу подняться к Ольге Викторовне? Другого, более близкого собеседника я вряд ли сейчас найду. Нет, не стоит. Что она подумает? Заглянув в бар, заметил там Валентина Коробко и двух наших женщин-следователей – круглолицых и добродушных провинциальных тетушек, по слухам, опытных и толковых специалистов. Женщины пили сухое красное вино, Валентин, как обычно, мрачно глотал водку.

– Вот еще одному из наших не спится, – дружелюбно заметила одна из них, татарка Раида Мирзоевна. – Идите к нам, Давид, присоединяйтесь. Откуда так поздно? Хотя, что это я? Глупый вопрос! У такого молодого симпатичного парня, в отличие от нас, найдутся дела и поприятней, не все же в чужом грязном белье копаться.

– Спасибо за высокое мнение! Но если кто и пользуется успехом у женщин, так это Валентин.

– А почему ты думаешь, что у тебя одного может быть успех у женщин? – вызывающе спросил Коробко, уставившись на меня мутными глазами. – Я их повидал столько, что тебе двух жизней не хватит!

– Согласен. Я так и подумал – твой успех у всех женщин просто огромен. Друзья, я хочу показать вам фотографию моего сына. Я его еще не видел. Это его первая фотография.

– Какая у вас красивая жена! Она что, актриса?

– Нет, Раида Мирзоевна. Она филолог, специалист по французскому языку. Впрочем, вы не так уж далеки от истины – какое-то время она работала теледиктором.

– Ничего особенного не вижу, – ухмыльнулся Коробко. – Обычная смазливая баба! Я несколько таких посадил за проституцию, они еще и покрасивее были. А пацан вообще на тебя не похож, и уши какие-то оттопыренные…

Ощущение было такое, будто меня облили дерьмом. Изо всех сил стараясь сдерживаться, я дрожащими руками собрал фотографии и, с трудом проглотив подкативший к горлу комок, хотел уже удалиться. Но внезапно другая часть моей натуры пришла в бешенство. Обеими руками я схватил Коробко и отшвырнул это мерзкое вонючее существо на несколько метров от барной стойки. Работавшие там уборщицы уже собирались заканчивать, когда Коробко налетел на них и, опрокинув ведра с грязной водой, остался лежать на мокром полу. Моя обозленная половина требовала растоптать эту мразь в человеческом обличье, другая половина требовала разумности и осторожности. Оцепеневшие на минуту женщины подбежали к Валентину и помогли ему, плачущему и охающему, подняться на ноги.

– Я тебе еще покажу, армянин чертов! Ты у меня еще поплачешь!

При чем здесь моя национальность? Просто столкнулись два абсолютно разных человека, как ни странно, одной профессии. Один по-хамски оскорбил другого. Этот другой оказался слишком эмоциональным и фактически допустил хулиганскую выходку, за что подлежал порицанию, возможно, даже наказанию. Возбужденный, я выскочил на улицу, решив хоть двадцать минут походить на свежем воздухе, прийти в себя. Что будет, если этот подлец пожалуется Дудареву – новому начальнику? Несомненно, тот отправит его на медицинскую экспертизу или просто напишет рапорт моему руководству с требованием меня наказать – вплоть до гауптвахты, а то и трибунала. Да и черт с ними со всеми! Будь что будет! Пойду в адвокаты, в конце концов, поступлю в аспирантуру… Ну-ну, кто с такой характеристикой возьмет меня в аспирантуру? Ничего, возьмут!..

Опять я стою на перекрестке судьбы. Но раз мне суждено быть наказанным, значит, судьба прислала этого ненавистного типа мне в испытание. А может, все к лучшему? Покончу с этой гнусной действительностью, уеду к Мари. Стану таксистом, да неважно кем. Всегда найдется какая-нибудь работа.

– Мужчина, пойдемте с нами, повеселимся!

Две полупьяные привокзальные проститутки – одной лет восемнадцать – двадцать, другой за тридцать – вопросительно смотрели в мою сторону. Подошел ближе. Внимательно вгляделся в лица несчастных женщин. Младшая – совсем юная девушка, с простеньким полудетским личиком со следами размазанной помады и туши. Другая – рано постаревшая, костлявая, возможно, чахоточная – еле стояла на ногах. Что за жалкие, неопрятные существа!.. Мой пристальный изучающий взгляд, по-видимому, смутил и напугал их.

– Ну что, мужчина?

Я поднял руку, подозвал такси, по-видимому, поджидавшее женщин неподалеку, показал водителю удостоверение.

– Вот три рубля. Развезешь их по домам. Понял? Только по домам. Номер твой я записал. Завтра в восемь тридцать приедешь сюда и доложишь, что довез их благополучно.

– Я завтра не работаю.

– Тогда послезавтра.

Что ждет этих несчастных? Что у них впереди? Венерические болезни, вытрезвители, психбольницы, ранняя смерть, возможно, тюрьма… Либо пьяный клиент в припадке злобы зарежет или задушит их, либо сами кого-нибудь отравят… Несправедливо устроена жизнь! Эти женщины уже не в состоянии себе помочь, а обществу и государству они безразличны. Родились в несчастной стране, в несчастной семье, никому не нужные, как придорожные сорняки. Как же много в нашей холодной стране несчастных – бесприютных людей, бездомных собак и кошек… Бедные животные смотрят на людей умоляющим взглядом, ищут, чем прокормиться, как согреться… Даже собака, родись она в Европе или Америке, никогда не оказалась бы без человеческой помощи и внимания. А вот в Китае или в Корее животным пришлось бы еще хуже – возможно, их бы попросту съели. Какое же огромное значение имеет место рождения! И какое счастье, что мой ребенок родился в чистой солнечной стране!

Опять я рассуждаю как эгоист. Утешаю себя, что хоть в чем-то я счастливее других. И что, становится мне лучше от этого? Надо вернуться в гостиницу. Холодно.

* * *

– Товарищ следователь, – обратился ко мне швейцар, отпирая дверь (после полуночи двери гостиниц закрывались на замок), – Ольга Викторовна велела явиться к ней, когда бы вы ни вернулись.

Было уже ближе к часу. Что ж я за человек, ни себе, ни другим не даю спокойно жить! Поднялся на этаж, постучал в дверь номера.

– Входите, открыто!

Ольга Викторовна в плотно облегающем стройную фигуру халате нервно ходила взад и вперед с сигаретой в руках. Я впервые видел ее курящей и до такой степени разъяренной.

– Какова бы ни была причина, нормальный человек, следователь не имеет право поднимать руку на своего коллегу. Это хулиганство, и вы можете быть наказаны в предусмотренном законом порядке! Давид, ты можешь вообще загубить свою жизнь! Спрашивается, из-за чего? Из-за каких-то фотографий? Из-за нелестного высказывания? Разве за это можно убивать человека? Подожди, подожди, дай мне закончить!

Как она переживает за меня! Даже не заметила, как перешла на «ты».

– Ты понимаешь, что, если Коробко обратится к Дудареву, твоя песенка спета? Во-первых, тот не простит тебе сегодняшнее открытое выступление в мою поддержку. А во-вторых, у него появляется прекрасная возможность, наказав тебя по всей строгости, дать понять остальным членам следственной группы, кто здесь хозяин. И дело не только в твоем наказании. Я считаю, что оно будет обоснованным. Но этим Дударев продемонстрирует, поддержкой каких людей пользуюсь я! Своим невыдержанным, а если конкретнее – хулиганским поступком ты поставил под удар не только себя, но в определенном смысле и меня. Хочу сразу внести ясность: за себя я не боюсь – меня всего лишь раскритикуют, даже до выговора дело не дойдет. А ты понимаешь, в каком положении окажешься? Что это за фотографии, что за ребенок? Очевидцы представили дело так, что ты показывал фотографии своей жены и ребенка. Это правда?

Я вкратце рассказал о Мари, о ребенке. Заметил, что Ольгу не особенно заинтересовала романтическая часть моей истории.

– Понятно, он оскорбил твои чувства, и ты пришел в состояние аффекта. Небольшое утешение, но хотя бы отдаленно объясняет причину твоего дикого поступка. Между прочим, как ни странно, женщины на твоей стороне, но вместе с тем не оправдывают расправу над Коробко. Во что превратятся отношения между людьми, если каждый за оскорбление своих романтических чувств будет швырять другого на грязный пол, как чучело? Нам, – я обратил внимание, что она говорит «нам», – повезло, что этот мерзавец не умер на месте, но это еще не освобождает нас от последующих неприятностей.

Высказав все, что хотела, Ольга с силой затушила в пепельнице сигарету и порывисто села в кресло, закинув ногу на ногу. Полы халата слегка разошлись, приоткрывая длинную красивую ногу. Заметив направление моего взгляда, женщина тут же запахнула халат.

– Ольга Викторовна…

– Послушай, Давид, когда мы одни, обращайся ко мне нормально, а то я себя чувствую старухой.

– Спасибо, Ольга Викторовна, – продолжал я в том же духе. – Скажите, вам известно, что Коробко спаивает подозреваемых и обвиняемых и таким образом получает любые нужные ему признания, не подтвержденные ни свидетельскими показаниями, ни косвенными уликами, ни материалами дела? Из-за этого в суде второй инстанции[43]43
  Дело об убийстве рассматривалось в суде второй инстанции.


[Закрыть] его часть дела может рухнуть, как карточный домик, а заодно и поставить под угрозу результаты всей нашей работы.

Я вкратце рассказал начальнице о моей находке и наблюдениях.

– Я подозревала, что Валентин нечистоплотный тип, но такое мне и в голову не приходило, – нахмурилась она. – Однако сейчас у нас другая проблема – как отвести угрозу от твоей дурной головы. Неприятная роль, но придется мне завтра рано утром вызвать Коробко и косвенно намекнуть, что в его собственных интересах было бы промолчать и что это единственный разумный выход.

– Спасибо, Ольга Викторовна, – я взглянул на часы. – Ого, уже третий час. Слава Богу, завтра воскресенье. Да, кстати, мы идем в театр?

– Пока все остается в силе, но я уже опасаюсь выходить с тобой на улицу – вдруг где-нибудь увидишь людей, справляющих нужду в неположенном месте!

* * *

В коридоре было безлюдно и темно, только в дальнем конце горела тусклая лампа. План созрел у меня в голове, когда мы с Ольгой обсуждали создавшуюся ситуацию и варианты выхода из нее. Осторожно, почти на цыпочках, я дошел до номера Коробко. Хотел открыть дверь своим ключом, но она оказалась не заперта. Видимо, когда он вернулся, то был настолько пьян и разбит, что сразу пошел в кровать. Минут пять я стоял у входа, пока глаза более-менее привыкли к темноте. Так и есть. Валентин лежал поверх покрывала в сорочке, в брюках, одна туфля на ноге, другая на полу. Тихо, на ощупь я отыскал его портфель – он стоял на том же месте, что и в прошлый раз, – достал одну из бутылок, открыл пробку и подошел к спящему на животе Валентину. Поднял с пола его пиджак, поставил бутылку возле кровати, резко перевернул Коробко на спину, прижав его коленом и закрыв пиджаком лицо, приподнял голову и без особого насилия начал медленно, чтобы вдруг не захлебнулся, лить ему в горло содержимое бутылки. Когда почувствовал, что поллитровка пуста, старательно вытер ее платком, снова поставил возле кровати и на руках вынес Коробко на лестничную площадку. Оглянулся – ни души. Положил Валентина на пол, прислонив головой к перилам. После спустился на первый этаж. Швейцар спал в кресле и только после настойчивой тряски открыл глаза. По запаху я почувствовал, что он тоже изрядно нетрезв.

– Слушай, шеф, вот тебе десять рублей на завтрашнюю опохмелку, а сейчас вызови «скорую»! На лестничной площадке лежит мужик. Боюсь, что у него инфаркт. Только никому ни слова, что это я тебе сказал, а то люди удивятся, почему я сам «скорую» не вызвал. Просто, знаешь, у меня сейчас в номере женщина… Времени нет. Давай, действуй! Сболтнешь – пеняй на себя. Посадить тебя или шею сломать повод всегда найдется. Понял?

– Понял, понял, товарищ следователь!

До приезда «скорой» я тихо стоял в темноте, злясь на медлительность врачей. Они появились только минут через сорок. Впереди шла бригада с носилками, слышались их громкие голоса.

– Какой инфаркт? – жаловался фельдшер. – Мужик мертвецки пьян! Ему вытрезвитель нужен, а не больница! Ладно, раз уж приехали, забросим его туда, не оставлять же здесь.

Наконец-то можно отправляться спать! Уже глубокая ночь, скоро утро… Мне снилось, как мы с Мари и ребенком гуляем по набережной Сены. Потом Мари вдруг сменила девочка-подросток из военного госпиталя. Утром, вспоминая свои сны, я никак не мог объяснить себе, что бы это могло значить. Почему я так часто вспоминаю маленькую девочку, которую видел всего два раза, и то не больше пяти минут? Должно быть, просто странные игры воображения.

* * *

В воскресенье, уже к полудню, после пробежки и часовой физзарядки, спустился в буфет позавтракать. Встретил там моих друзей-кавказцев. Мы как раз заговорили о том, что, по-видимому, с новым начальником будет сложнее работать, когда в буфет вошла Раида Мирзоевна.

– Ну-ка, что тут обсуждает наша кавказская братва? – весело обратилась она к нам.

– Присоединяйтесь и все узнаете! Что вам заказать, Раида Мирзоевна?

– Раз уж ты такой любезный, Давид, закажи мне яичницу с беконом и чай. Спасибо. Какой у тебя чудесный мальчик! О жене я и не говорю. Такая девушка, слов нет! И, похоже, очень гордая и правильная.

– Да, вы правы. Жаль, что этот подлец Коробко испортил вечер.

– Не припомню, чтобы я видела его вчера. Да, ребята, слышали новость? – оживилась женщина. – Ночью «скорая» увезла Коробко в вытрезвитель.