Текст книги "Холодная рука в моей руке"

Эльмо, никоим образом не ощущавший себя виновником ссоры, хотя и сознававший, что ссора эта была неизбежна, весьма тревожился о том, как Виктор проведет осень и зиму, которые были уже не за горами. Несчастный случай произошел знойной августовской ночью, а в окрестностях Боденского озера, как известно, по меньшей мере в течение полугода царит ненастье. Один из докторов, с которым Эльмо решил посоветоваться, попытался объяснить произошедшее с медицинской точки зрения: по его мнению, неведомое существо, нанесшее увечье, поразило также психику жертвы путем внедрения в кровь бацилл, возможно неизвестных науке; именно эти бациллы лишили Виктора способности здраво рассуждать. Судя по тому, что творилось с Виктором, объяснение это представлялось вполне правдоподобным.

Относительно самого́ неведомого существа возникли самые несхожие предположения. Среди людей простодушных бытовало мнение, согласно которому Виктора атаковало чудовище, живущее в глубинах озера с незапамятных времен; согласно легенде, оно явилось еще Карлу Великому, а Парацельс беседовал и с королем, и с монстром. Наиболее распространенная и убедительная гипотеза состояла в том, что Виктора изувечила пресноводная акула. Эти твари вполне способны на подобное нападение, говорили бывалые люди, которым доводилось встречать акул на Востоке и в других подобных местах.

Этот несчастный случай, несомненно, стал бы настоящей сенсацией, будь Виктор более известной и популярной в обществе фигурой или же хотя бы человеком, живущим сообразно своему социальному положению; но он, подобно Эльмо, старался по возможности сохранить инкогнито. Наиболее чуткие догадывались, что Виктор не желает становиться героем долго не затухающих сплетен. Так или иначе, во многих селениях в той части побережья для детей был установлен целый ряд строжайших запретов. Возможно, именно благодаря данным мерам предосторожности несчастный случай, произошедший с Виктором, не повторился. Скорее, чем этого можно было ожидать, волнение, поднятое кошмарным происшествием, сошло на нет, и лишь сам Виктор продолжал в одиночестве сидеть на берегу; как и предполагал Эльмо, с наступлением зимних холодов озеро не утратило для него притягательности.

Странное поведение Виктора вдохновило великую поэтессу[6]6
  Имеется в виду немецкая поэтесса Аннетте фон Дросте-Хюльсхофф (1797–1848), которая последние годы своей жизни прожила именно в замке Мерсбург.


[Закрыть], проживающую в одном из самых живописных замков у озера, на создание поэмы, полной таинственных и туманных символов; впрочем, далеко не все поклонники этой поэмы знают, при каких обстоятельствах она была написана. Пожалуй, расскажи им об этом, они не поверят.

Эльмо, уже не испытывавший прежних чувств к замку Аллендорф, едва ли не с облегчением вернулся в Берлин, в свой полк. Вскоре он встретил Эльвиру; это произошло в небольшом театре, где после окончания представления молодые офицеры весело проводили время в обществе начинающих актрис, певичек и (в особенности) танцовщиц.

Эльвира была танцовщицей, хотя выходила на сцену гораздо реже с тех пор, как стала пользоваться покровительством Эльмо. Подпав под ее чары, он почти забыл о Викторе, да и обо всем остальном тоже. Он любил ее всем сердцем, и с годами его любовь лишь становилась крепче. У него никогда не возникало сомнений в том, что Эльвира разделяет его чувства, а также в том, что любовь их будет длиться вечно. При этом Эльмо сознавал, что в силу своего положения никогда не сможет предложить возлюбленной руку и сердце. Примеров подобных отношений вокруг было предостаточно, причем не только среди его ровесников, но и среди людей значительно старше годами; нередко подобные связи оказывались весьма длительными и прочными, хотя люди посторонние не сомневались в их мимолетности. Что касается практических дел, Эльмо, человек, для которого существовала лишь идеальная сторона жизни, искренне полагал, что, ежели он имеет деньги, этого вполне достаточно для них обоих, и то обстоятельство, что у Эльвиры денег почти нет – ни сейчас, ни в перспективе, – не должно его волновать. Кроме того, Эльвира танцевала не в парижском кабаре, а в маленьком оперном театре. Эльмо был исполнен внутренней силы, которую вскоре после знакомства с ним ощущал всякий чуткий человек; именно этой силе он был обязан своим прозвищем. Оказавшись загнанным в угол на поле боя, он, несомненно, вырвался бы оттуда быстрее, чем любой из его поднаторевших в военном деле братьев, и при этом обошелся бы меньшими жертвами.

Тем не менее теперь, когда, загнанный в угол, Эльмо сидел на берегу озера в Зоологическом саду, решимость его медленно покидала. До сей поры он был уверен, что знает себя досконально; у него никогда не возникало сомнения, что он способен покончить с собой в ужасающих обстоятельствах, которые обрушились на него столь неожиданно и неумолимо; выбор наиболее подходящего способа также не представлял для него затруднений.

Он знал, что и днем и ночью самый верный способ всегда у него под рукой, знал с тех пор, как на четырнадцатый день рождения его дальняя родственница, графиня София-Анна, подарила ему свой собственный пистолет, изящную лакированную вещицу, и приказала не расставаться с ним никогда. В тот день на ней было сиреневое платье с узором из крупных белых роз – нарядное, надетое в честь семейного торжества, виновником которого был Эльмо.

– У женщины всегда должны быть деньги, – сказала она ему в своем будуаре, прежде чем они оба спустились вниз. – А это – то, что всегда должно быть у мужчины.

Возможно, именно благодаря тем особым обстоятельствам, при которых он получил этот подарок, Эльмо до сей поры ни разу им не воспользовался. Однако он следил, чтобы кто-нибудь из его слуг регулярно чистил и смазывал маленький пистолет; впрочем, на стрельбищах он получил неплохую практику, а все пистолеты, в сущности, устроены одинаково. Эльмо был метким стрелком и знал, куда следует целить, чтобы сразить наповал.

Но выяснилось, что в кромешной тьме убить себя не так просто. Эльмо с удивлением обнаружил, что отсветы городских огней, которыми так славился Берлин, практически не проникают в глубь Зоологического сада. Кроны деревьев смыкались плотнее, чем он предполагал, и в неподвижном зеркале озера не отражалось ни малейшего намека на лунный свет. Возможно, истина состояла в том, что Эльмо оказался во власти паралича воли и чувств, сходного с тем, что в данный момент испытывала Эльвира, не способная даже набросить на себя одеяло. Подобный паралич обыкновенно завершает эпоху большой любви, на смену которой приходят долгие месяцы горестей и утрат; в этом, возможно, заключается высшее милосердие. Иногда период практически полного оцепенения длится около двух суток. Но Эльмо полагал, что главная проблема заключается именно в темноте. Действовать решительно в столь плотном сумраке было так же невозможно, как совершать решительные поступки, пребывая в задумчивой неопределенности.

Эльмо пробрала дрожь. Он догадался: близится тот ранний рассветный час, когда прерываются многие жизни, и даже люди нечуткие ощущают их исход столь же отчетливо, как если бы он совершался на главной площади города.

Над поверхностью воды просиял легчайший, удивительно ровный свет; явление, естественное в час заката, сейчас, в предрассветную пору, не могло не вызвать тревоги. Любой человек, обладающий сердцем, поневоле должен был содрогнуться и затворить свой разум, бессильный осмыслить происходящее.

Внезапно в озере или же над ним – это невозможно было понять – возникла фигура. Это была прекрасная женщина; женщина столь поразительной красоты, которую бессильно измыслить мужское воображение. Она была обнажена, кожа ее сияла белизной, глаза были огромны, как у Пресвятой Девы, а на полных алых губах играла улыбка.

Эльмо решил, что от холода и усталости задремал и теперь видит сон, посланный ему на мучение. Ибо прекрасное видение с невыносимой жестокостью возродило мысли и воспоминания об Эльвире, оживило чувства, замершие в краткие минуты оцепенения.

– Проклинаю, проклинаю тебя, – простонал Эльмо; как только слова эти сорвались с его губ, маленький пистолет, который он сжимал в руке, выстрелил в первый раз. Однако выстрел оказался неудачен; сон то был или не сон, но рука Эльмо тряслась так, как если бы он бодрствовал; мелкая дрожь била ее от плеча до кончиков пальцев. Видение начало меркнуть и растворяться в воздухе; трудно было понять, куда угодила пуля. В Зоологическом саду время от времени еще случались дуэли, и пули оставили множество отметин на стволах деревьев, росших вокруг озера. Что до видения, оно, помедлив долю секунды, погасло, словно над водой и в самом деле явилась Пресвятая Дева. Изящный дамский пистолет вмещал лишь одну пулю.

На память Эльмо пришла простая истина, услышанная когда-то от дамы, заведующей балетной труппой в театре, где работала Эльвира; в обязанности ее входило следить за тем, чтобы девушки были приличным образом одеты, аккуратны и дисциплинированны, танцевальное же их мастерство совершенно ее не касалось.

– Мы не можем умереть только потому, что нам этого хочется, – как-то сказала эта женщина в присутствии Эльмо. В тусклом тревожном свете наступающего дня казалось, что деревья, обступившие молодого человека, следят за каждым его движением, впитывают каждый его вздох. Любой другой способ самоубийства был неприемлем для солдата и князя. Выругавшись, Эльмо зашвырнул пистолет в озеро.

Этот поступок таинственным образом повлек за собой весьма важные и непредсказуемые последствия. В тот же день смотритель парка заметил под водой какой-то странный блеск. Он извлек пистолет из воды при помощи длинного багра, предназначенного для подобных случаев; пистолет передали в полицию, и, так как на рукоятке имелась гравировка с именем графини Софии-Анны, начальник участка приказал подчиненным должным образом упаковать находку и отправить графине по почте. Получив пистолет, София-Анна оставила его при себе, а Эльмо послала лишь короткую записку. Таким образом молодой князь утратил расположение графини; отныне она испытывала к нему полное равнодушие. Впрочем, Эльмо так и не получил записку от Софии-Анны (которая, кстати, была полностью осведомлена о его отношениях с Эльвирой); дело в том, что записка была адресована в столичную резиденцию семейства Аллендорф, а Эльмо через несколько часов после печального происшествия в Зоологическом саду покинул Берлин вечерним поездом.

Хотя попытка самоубийства не удалась, Эльмо ощущал себя мертвецом. Эльвира, жизнь, прошедшие годы – все они стали его убийцами. Ему более не требовалось оружие, ему не было нужды предпринимать какие-либо действия. Человек умирает, когда умирает его сердце, хотя он может долгое время не сознавать этого. Эльмо почувствовал себя мертвым, когда бросил пистолет в озеро, и презрительное письмо графини, в котором она разрывала с ним всякие сношения, было совершенно излишним.

Юноша отправился на берег Боденского озера, ибо оно казалось ему единственным местом, где он мог с легкостью обрести вожделенное одиночество. Прежде чем покинуть Берлин, он дал мажордому (в действительности пожилому крестьянину, произведенному в смотрители) телеграмму, в которой распорядился выслать за ним экипаж на вокзал в Штутгарте. На следующий день, в десять часов утра, умирающий от голода Эльмо прибыл во второй замок Аллендорф. Несчастья порой лишают человека сна и аппетита, порой, напротив, усиливают их. В последний раз Эльмо был в этом замке восемь лет назад.

В течение года он жил, превратившись в добровольного пленника полуразрушенного замка и заброшенного парка, расстилавшегося вокруг. Не желая, чтобы его видели, он ни разу не вышел к озеру. Парк, несмотря на свою запущенность, был обнесен высокой стеной, которая, по настоянию наследного князя, поддерживалась в надлежащем состоянии. Эльмо неукоснительно требовал, чтобы слуги не зажигали в комнатах свечи, не закрыв предварительно ставни и не задернув длинные пыльные шторы. Он запретил также упоминать в разговорах с посторонними о том, что он живет в замке, а все письма (ежели таковые будут) приказал сжигать, не распечатывая.

Эльмо коротал время за чтением трудов Фомы Кемпийского и Якоба Беме, обнаруженных им в библиотеке замка; пожелтевшие страницы этих древних томов покрывали пятна, их ветхие кожаные переплеты рассыпались в руках, обнажая трухлявую сердцевину. Время от времени он записывал собственные мысли на пустых листах некоего старинного фолианта. То была книга, посвященная магии. Печатный текст и загадочные диаграммы занимали лишь первую половину тома, далее шли чистые листы, по всей видимости, предназначенные для того, чтобы будущий владелец – или владелица – дополнили книгу своими собственными записями. Однако до той поры, как книга попала в руки Эльмо, никто не удосужился написать в ней ни слова. Как и многие до него, юноша обнаружил, что смерть сердца побуждает перо создавать странные фантазии, в которых ужас соседствует с безумием; несмотря на свою причудливость, фантазии эти не лишены истины, однако люди здравомыслящие, как правило, не могут постичь их смысла. Так прошло еще одно лето, сменившись еще одной осенью; близилась зимняя пора, сырая и холодная.

Эльмо чувствовал, что даже приближение весны, худшего времени года для людей чувствительных, периода, когда самоубийства случаются особенно часто, сезона тоски и печали, более не внушает ему тревоги, по крайней мере в той степени, чтобы он это замечал. Прежде чем покинуть Берлин, он предупредил сослуживцев, что желает быть оставленным в покое; положение его позволяло отдавать подобные распоряжения, так что никто не выказал особого удивления. Наступившая осень предоставляла ему легкую передышку.

Эльмо не лишал себя возможности полюбоваться видом на озеро из окон верхнего этажа. Не подходя к окнам слишком близко, он ощущал себя в полной безопасности; в большинстве своем комнаты верхнего этажа были пусты: ни мебели, ни картин, ни охотничьих трофеев. Старые, помутневшие стекла не только защищали его от любопытных взглядов, но и добавляли очарования расстилавшемуся перед ним озерному пейзажу. Надо сказать, окна на верхнем этаже мыли не часто и не слишком тщательно. Порой Эльмо, погрузившись в забвение, глядел вдаль часами, до той поры, пока усталость не напоминала о себе судорогами в ногах, ибо он, в отличие от большинства людей, любующихся видами из окон своего дома, не мог себе позволить прислониться к оконной раме.

– Юрген! – позвал Эльмо, подойдя к дверям просторной пустой комнаты. Поселившись в замке, он приказал уничтожить все календари, однако предполагал, что сейчас конец сентября или же начало октября – пора, когда становится ощутимо холоднее. Было около одиннадцати часов утра.

Юрген, один из слуг, постоянно живших в замке, поднялся на несколько пролетов величественной, хотя и не устланной ковром лестницы. Эльмо использовал его для своих личных нужд, ибо лакея, прежде бывшего посредником, или Меркурием, между ним и Эльвирой, он оставил в Берлине. Юрген, человек на закате зрелых лет (а может, и старше), казался сметливее и сообразительнее своих товарищей.

– Юрген, ты видишь лодку?

– Нет, ваше высочество. Я не вижу никакой лодки, – ответил тот, бросив равнодушный взгляд сквозь тусклое стекло.

– Взгляни еще раз. Посмотри внимательнее.

– Возможно, там действительно есть лодка, ваше высочество.

– Мне кажется, я ее узнаю. Что-то очень знакомое.

Краешком глаза Юрген бросил на хозяина удивленный взгляд. Он был отнюдь не уверен, что действительно видит хоть что-нибудь. Как бы то ни было, слуга привык к чудачествам хозяина.

– Не знаешь, что это за лодка, Юрген?

– Нет, ваше высочество.

– Необходимо выяснить. Мне бы хотелось, чтобы лодку, если понадобится, доставили к берегу.

– Боюсь, это невозможно, ваше высочество.

– Но почему? У нас есть «Акула» и «Дельфин» и достаточно людей, чтобы сесть за весла. Или поставить парус, если позволит ветер.

– Дело не в этом, ваша светлость.

– Так в чем же?

– Если ваша светлость говорит именно о той лодке, которую, как мне кажется, вижу я сам, хотя, признаюсь, ваша светлость, я в этом не слишком уверен – так вот, насколько я могу судить, она находится за пределами территориальных вод.

– Быть может, она за пределами наших территориальных вод, но я не думаю, что, нарушив границу, мы развяжем войну.

Тем не менее Эльмо на мгновение погрузился в задумчивость. Озеро Констанц граничило с территориями нескольких княжеств, каждое из которых имело свой статус и свое законодательство. Имело ли смысл беспокоиться из-за какой-то лодки? Имело ли смысл беспокоиться из-за чего бы то ни было? Имело ли смысл размышлять о том, что все на свете лишено смысла?

Он был уже готов отказаться от этой бессмысленной затеи, как прежде отказался от многих других затей, когда Юрген вновь подал голос.

– Ваша светлость, если лодка, заинтересовавшая вашу светлость, находится именно там, где мне кажется, это означает, что она в Ничейных водах.

– Что ты сказал, Юрген?

– Она в Ничейных водах, ваше высочество.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду.

Юрген, казалось, был удивлен так сильно, что лишился дара речи.

– Ты прожил здесь всю жизнь, – напомнил Эльмо. – Как и твой отец, и все твои предки. Чего не скажешь обо мне. К тому же, приезжая сюда, я никогда не брал уроков истории и географии. Будь любезен, объясни, о чем речь.

– Ну, ваше высочество, это же всем известно – прошу прощения у вашего высочества – Ничейными водами называется часть озера, которая никому не принадлежит: ни королю, ни императору, ни Швейцарии. Насколько я могу судить, лодка находится сейчас именно в этой части.

– Я не верю, что подобный участок существует. Это невозможно. Если ты думаешь иначе, ты ошибаешься.

– Как будет угодно вашему высочеству, – поклонился Юрген.

Эльмо вновь бросил взгляд на озеро.

– В этой лодке, несомненно, есть что-то знакомое. Неужели ты не замечаешь?

Надо сказать, Эльмо, как и большинство членов его семьи, отличался исключительно острым зрением, но в данных обстоятельствах от этого было мало толку. Забыв об осторожности, он даже подошел к окну вплотную; к счастью, поблизости не нашлось никого, кто мог бы его увидеть; разглядеть его можно было лишь с озера, где в это холодное утро виднелась одна-единственная лодка, смутно темневшая вдалеке – если только она вообще существовала. Обычно на озере хватало и рыбачьих лодок, и торговых судов, но сейчас они отсутствовали.

– Осмелюсь спросить ваше высочество, что именно знакомого вы находите в этой лодке?

– Я бы и сам хотел это знать, – проронил Эльмо. – Но не знаю. И все же она мне знакома.

– Да, ваше высочество.

Про себя Юрген отметил, что князь продолжает свои чудачества. Большинство слуг склонялось к мысли, что их господин, бедняга, слегка повредился в уме. В знатных семьях подобное случается нередко, да и в незнатных, честно говоря, тоже. Князь частенько начинал что-нибудь сосредоточенно рассматривать, словно пытался вспомнить, что́ перед ним и как эта вещь называется.

– Но почему ты так уверен, что лодка именно в Ничейных водах? – спросил князь, не отводя глаз от окна. – Откуда тебе знать?

– Мы все это знаем, ваше высочество. Знаем всю жизнь. Почти с самого рождения, ваше высочество. И никто из нас никогда не окажется там даже по ошибке.

– Неужели оказаться там так уж страшно?

– О да, ваше высочество. Как я уже имел честь сообщить вашему высочеству, этот участок озера никому не принадлежит. Это ведь чрезвычайно странно, не правда ли, ваше высочество?

– Услышь я об этом год назад, то первым делом постарался бы разузнать все подробности относительно этой истории, – заметил Эльмо. – И если бы оказалось, что в ней есть хоть капля правды, сел бы в лодку, поднял парус и взял курс туда.

Юрген явно не одобрял подобных намерений; в воздухе повисла короткая, но ощутимая пауза, прежде чем он ответил:

– Как будет угодно вашему высочеству.

– Но, по-моему, все это вздор, – заметил Эльмо, и в голосе его послышались нотки раздражения. Трудно было понять, смотрит ли он по-прежнему на озеро или взгляд его устремлен внутрь себя, в непроглядную тьму.

Юрген почтительно поклонился, вышел из комнаты и, стуча подошвами, двинулся по лестнице вниз.

Смерть любимого человека нередко приносит нам меньше страданий, чем сознание того, что он, или она, расставшись с нами, продолжает жить; покинутый возлюбленный переживает попеременно то приступы безысходной тоски, то вспышки истерического оживления. Порой бывает, на человека, умирающего в одиночестве посреди полярных льдов или гималайских снегов, сходит неколебимая уверенность, что он будет спасен; в эту блаженную четверть часа несчастный даже видит, как именно это произойдет.

Нечто подобное в тот день и произошло с Эльмо. Хотя он и объявил слова Юргена вздором, они его взволновали, и волнение это росло с каждой минутой. Мир внезапно озарил чудесный свет свободы, который, вероятно, видят замерзающие в снегах путешественники. В глубине души Эльмо сознавал, что любое его действие, незначительное или даже символическое, приведет к тому, что вспыхнувший свет потускнеет и быстро погаснет; все, что он мог сделать для себя, – попытаться сохранить охватившее его волнение. Подобные подъемы духа были ему знакомы, в течение минувшего года он переживал их дважды или трижды и знал, сколь быстро они проходят. Тем не менее, если бы в библиотеке замка имелись современные справочники, он не преминул бы обратиться к ним. Увы, подобных книг там не было, за исключением тех, что были оставлены (либо «подарены» владельцам замка) французскими офицерами во время наполеоновской оккупации.

Когда человек мертв, как мертв был Эльмо, для него не бывает идей больших и малых, истинных или ложных, оригинальных или тривиальных; одни идеи раздражают, другие приносят успокоение, и в этом состоит единственное различие между ними. Даже после того, как фальшивое воодушевление сошло на нет (подобные состояния редко длятся более часа), мысль об услышанном от Юргена по-прежнему приносила отраду.

В четвертом часу дня Эльмо позвонил в колокольчик. Электрическая проводка в замке находилась в столь плачевном состоянии, что Эльмо предпочитал пользоваться ручным колокольчиком, более походившим на церковный колокол – таким он был огромным, тяжелым и громогласным; будь его звук тише, он не смог бы проникнуть сквозь толстые стены и длинные коридоры замка.

– Юрген. Мне хотелось бы повидаться с господином Шпальтом. После обеда, разумеется.

– Но, ваше высочество…

Юрген знал, что его хозяин в течение года не только избегал каких-либо встреч, но и под страхом сурового наказания запретил слугам даже упоминать, что он поселился в замке.

– После обеда, Юрген. Я хотел бы повидаться с господином Шпальтом.

– Я постараюсь это устроить, ваше высочество. Сделаю все, что в моих силах.

– Полностью на тебя полагаюсь, – заметил Эльмо, и на губах его мелькнуло подобие улыбки.

Господин Шпальт был школьным учителем. В прежние времена Эльмо нередко приглашал его в замок скоротать вечерок за стаканом глинтвейна, который он, согласно бытовавшей в его полку традиции, готовил собственноручно. Во время этих вечерних бесед юноша узнал немало интересного; он сознавал, что Шпальт отнюдь не был заурядным наставником деревенской детворы. Эльмо догадывался, что в какой-то момент Шпальт пережил крупную неприятность, которая разрушила его карьеру, заставив опуститься до положения сельского учителя.

Как уже было сказано выше, люди, одержимые печалью, порой испытывают отвращение к пище, порой – приступы неумеренного голода. В тот вечер Эльмо почти ничего не ел. От толчка, полученного извне, его кровь быстрее заструилась по жилам; пока он не мог понять, во вред или во благо подобная перемена, тем более что разница между вредом и благом была для него едва различима.

Господин Шпальт прибыл в восемь часов вечера. Путь от деревни до замка не назовешь близким, особенно в темноте. Шпальт, превратившийся за эти годы в лысеющего толстяка с землистым оттенком лица, имел совершенно запущенный вид. На левой его штанине даже виднелась треугольная прореха. Он казался живым воплощением выражения «старый холостяк».

– Думаю, Шпальт, нам стоит выпить шнапса, – сказал Эльмо, щедро наполняя кружки. – Вечера становятся холодными. Да и не только вечера.

Шпальт отвесил легкий поклон.

– У меня нет желания вдаваться в подробности, – продолжал Эльмо. – Но, полагаю, Шпальт, вы понимаете – у всех моих действий имеется причина. Равно как и у моего бездействия.

Шпальт поклонился вновь и пригубил шнапс.

– Ваше высочество, вам решать, достоин ли я вашей откровенности.

– Скажите мне, как поживает барон Виктор фон Ревенштайн?

– Как и прежде, ваше высочество. Никаких видимых перемен.

– И что вы об этом думаете, Шпальт?

– Ваше высочество, барон пережил ужасное потрясение. Воистину ужасное. – Как правило, в разговоре лицо Шпальта сохраняло непроницаемое выражение. Возможно, то было свойство, которое он приобрел благодаря своей профессии. Перед молодежью нельзя проявлять ни малейших признаков слабости, в особенности перед юношами и мальчиками.

– Если мне не изменяет память, вы были среди тех, кто утверждал, что барона изувечила акула?

– Именно так, ваше высочество. Кто еще мог это сделать?

– Пресноводная акула?

Ответом князю было молчание.

– Но разве такие бывают? Вы человек образованный, Шпальт. Полагаю, вы знаете обо всем на свете. Ответьте мне – разве пресноводные акулы существуют в природе?

– Должен признать, ваше высочество, ихтиологам о них ничего не известно. Но если то была не акула, значит, на барона напала другая хищная рыбина. Я не могу найти случившемуся иного объяснения.

Эльмо вновь щедро наполнил кружки.

– Юрген, мой здешний слуга, человек простодушный, но, вне всякого сомнения, честный, рассказал мне странную историю: якобы на озере есть участок, который никому не принадлежит. Ни одному государству, ни одному правителю; насколько я понял, у него вообще нет владельца. Вам что-нибудь об этом известно?

– О да, ваше высочество, – ответил Шпальт. – Это совершенная правда.

– Вот как? Вы меня удивляете. Разве подобное возможно?

– Ваше высочество, законы, регулирующие права различных государств на владение открытыми водами, существовали далеко не всегда, и, надо сказать, закон, действующий ныне, далек от совершенства. Его постоянно пытаются оспорить в различных частях света. В случае, который вас заинтересовал, применять закон даже не пытались. Право владения озером издавна регулировалось посредством договоров и даже устных соглашений. Последствием подобной практики, вне всякого сомнения, последствием непреднамеренным, стала столь удивившая вас ситуация. Один из участков озера не принадлежит никому. Как видите, все чрезвычайно просто.

– А то, что находится под водой? Оно тоже не принадлежит никому?

– Полагаю, да, ваше высочество. Как же иначе?

– Насколько мне известно, озеро очень глубокое?

– Местами, ваше высочество. В озере действительно есть весьма глубокие участки. Но его полное гидрографическое исследование до сих пор не было проведено.

– Надо же! Как вы полагаете, Шпальт, подобное исследование необходимо?

– Трудно сказать, ваше высочество. Оно вряд ли послужит какой-либо практической цели.

– Но разве приобретение новых знаний само по себе не является важной целью?

– Принято считать, что это именно так, ваше высочество.

– Разве вы сами считаете иначе? Вы, местный светоч науки?

Вместо ответа Шпальт произнес:

– Насколько я понимаю, ваше высочество ничего не знали о том, что ужасное происшествие с бароном произошло именно в этой части озера?

– Разумеется, не знал. Только сегодня утром я начал подозревать об этом. Возможно, именно по этой причине я и пригласил вас сюда. Но откуда вам известно, где именно произошел тот случай? Вас же там не было.

– Вы совершенно правы, ваше высочество, меня там не было. И в общепринятом смысле я ничего не могу знать наверняка. Никто ничего не может знать, за исключением, возможно, лишь вашего высочества, потому что вы там были. Тем не менее у меня нет никаких сомнений – несчастный случай произошел именно там.

– Откуда такая уверенность?

– Именно в этой части озера часто творятся странные вещи.

– Какие именно?

– Рыбаки видели там корабли, груженные сокровищами. Как-то раз там вспыхнуло сражение между моряками, повлекшее за собой множество смертей и тяжких ран. Люди, чьи жизни подходили к концу, пытались пересечь озеро холодными темными ночами и находили там свою погибель или, по крайней мере, пропадали без вести.

– Это все, Шпальт?

– Нет, ваше высочество. Один из лучших моих учеников, мальчик, к которому я был нежно привязан, как-то раз увидел там призрак. Теперь бедный юноша оглашает своими воплями стены маркграфского сумасшедшего дома.

– Значит, подобные вещи случаются часто?

– Нет, ваше высочество, скорее редко. По крайней мере, насколько я могу судить. Но все несчастные случаи на озере происходят именно в той части. Поневоле напрашивается мысль о том, что она не имеет владельца по какой-то тайной причине.

– Да, – вздохнул Эльмо. – Я склоняюсь к тому, чтобы поверить каждому вашему слову.

– Принято считать, что нам, простым поселянам, порой открывается истина, – тихо произнес Шпальт и одним глотком осушил свой бокал.

– Я далек от того, чтобы считать вас простым поселянином, Шпальт, – усмехнулся Эльмо. – Хотя в большинстве своем они прекрасные люди.

– Так или иначе, я сельский житель, ваше высочество.

– Но при этом вы человек глубокого ума, – ответил Эльмо. – Я всегда это знал.

– В прибрежных селениях едва ли отыщется человек, которому была бы неизвестна какая-нибудь жуткая история, связанная с Ничейными водами, ваше высочество. А часто и несколько таких историй.

– Если это так, почему я никогда не слыхал об этом прежде?

– Это unheimlich[7]7
  Слишком жутко (нем.).


[Закрыть], ваше высочество. Люди предпочитают не говорить о таком. Точно так же, как они молчат о тайнах сердца, самых глубоких тайнах, которыми владеет человек.

– Весьма возвышенное сравнение, Шпальт.

– В большинстве из нас заключены как бы два человека, ваше высочество. Бесспорно, есть люди, лишенные подобной раздвоенности; им кажется, что благодаря своей цельности они пребывают в гармонии с собой и с миром, меж тем им всегда чего-то недостает.

– Вы так полагаете, Шпальт?

– Те двое, что заключены в нас, редко между собою общаются. Они оба соседствуют в нашем сознании, словно не замечая друг друга. Их столкновение чревато серьезными неприятностями для каждого из них.

– Порой один из них умирает раньше другого, – заметил Эльмо.

– Жизнь учит нас тому, что подобное неизбежно, ваше высочество. Жизнь, какой мы ее знаем, едва ли смогла бы продолжаться, если бы мужчины не убивали живущего в них мечтателя. Им приходится думать о своих детях, о своих матерях, которые их выкормили, обеспечив продолжение рода; им приходится думать об экономии и о тех незыблемых правилах, которым подчинена жизнь общества. Словом, отдавать себя во власть обстоятельств, которые, я полагаю, известны вашему высочеству куда лучше моего, вследствие вашего высокого положения и лежащей на вас ответственности.