Текст книги "Холодная рука в моей руке"

5 октября. Сегодня, явившись к маме пожелать ей доброго утра, я узнала потрясающую новость. Мама попросила меня сесть (в их с папой покоях стульев, да и другой мебели, значительно больше, чем у меня), а потом сообщила, что мы приглашены на бал! Говорила она так, словно нам предстоит тяжелейшее испытание, которого невозможно избежать; судя по всему, она не сомневалась, что я отнесусь к этому известию точно так же. Право, не знаю, как к нему и отнестись. Говоря откровенно, до сей поры ни один из балов не доставил мне ни малейшего удовольствия (да и бывала я на них отнюдь не часто). Тем не менее весь день на душе у меня было легче и радостнее, чем обычно, и вечером я поняла, что своим особенным настроением обязана предстоящему развлечению. Возможно, за границей балы отличаются от наших; скорее всего, так оно и есть. По крайней мере, я пытаюсь себя в этом убедить. Бал дает графиня, которая, вне всяких сомнений, в подобных вещах более сведуща, чем мама. Как, полагаю, и во многих других.

Бал назначен на послезавтра. За завтраком, пока мы пили кофе и ели панини (как и всегда, сухие и щедро посыпанные сахарной пудрой), мама расспрашивала графиню, успеет ли та завершить все приготовления к балу. В ответ графиня лишь улыбалась – разумеется, чрезвычайно любезной улыбкой. Судя по всему, в Италии все делается быстрее, чем у нас (разумеется, если кому-то это действительно необходимо), потому что в каждом доме здесь множество слуг. Трудно поверить, что графиня очень богата, однако слуг она держит намного больше, чем мы; к тому же они ведут себя скорее как рабы, чем как слуги, не в пример нашим дербиширским бездельникам. Наверное, дело в том, что все они обожают графиню. И я их вполне понимаю. Так или иначе приготовления к балу весь день шли полным ходом, слуги развешивали гирлянды, из кухни доносились соблазнительные запахи. Даже из банного павильона, стоящего в дальнем конце сада (говорят, его построили еще во времена Византийской империи), вымели всех пауков; теперь там обитают повара, стряпающие неведомо что. Впечатляющее преображение, ничего не скажешь. Интересно, когда мама впервые узнала о предстоящем бале? Наверное, еще вчера вечером, до того как лечь спать?

Казалось бы, я должна досадовать по поводу отсутствия нового платья. Пожелай я иметь платье во что бы то ни стало, множеству портних пришлось бы, не покладая рук, трудиться днем и ночью, в точности как в волшебных сказках. Это, конечно, было бы неплохо (кто спорит), но я отнюдь не уверена, что получила бы новое платье, окажись у нас в запасе целая неделя. Папа и мама наверняка сошлись бы во мнении, что платьев у меня и так достаточно и шить новое совершенно ни к чему, даже если званый вечер почтят своим присутствием Папа Римский и его кардиналы. И все же, как ни странно, я не особенно расстроена. Мама Каролины утверждает, что мне не хватает «страстной любви к нарядам»; полагаю, она совершенно права. К тому же мой опыт доказывает – новые платья зачастую приносят одни разочарования. Постоянно напоминаю себе об этом.

Сегодня произошло еще одно важное событие: я впервые совершила прогулку по городу в сопровождении горничной графини, Эмилии. Папа был не слишком доволен, но я обещала себе, что сумею настоять на своем, и выполнила обещание. Мама отдыхала в своей комнате, а графиня, любезно улыбнувшись, послала за Эмилией.

Должна признать, прогулка оказалась не слишком удачной. Я захватила с собой экземпляр «Путеводителя по Равенне и ее древностям», оставленный мистером Граббом; папа не стал возражать, как видно сочтя это наименьшим из всех возможных зол. Прежде всего я попыталась отыскать на карте места, которые намеревалась посетить. Мне казалось, начинать надо именно с этого. Потом уж посмотрим, как все сложится, так я рассуждала. Надо сказать, попадая в непростую ситуацию, я нередко проявляю решительность и силу характера. Так вот, первая трудность состояла в том, что путь до города оказался ужасно длинным. Для меня это сущий пустяк, но для Эмилии, как выяснилось, нет; хотя дождя, на наше счастье, не было, она вскоре дала понять, что не привыкла так много ходить пешком. Это, разумеется, было чистой воды жеманство – или, точнее, притворство; ведь всем известно, что служанки происходят из крестьянских семей; у себя в деревне она наверняка ходила пешком целыми днями, да и вообще привыкла к самому тяжелому труду. Я сочла за благо не обращать внимания на нытье противной девчонки; это было тем проще, что я не понимала ни слова из того, что она говорит. Я упорно тащила ее за собой, и вскоре она, отбросив жеманство, смирилась со своей участью. По пути нам постоянно встречались грубые ломовые извозчики и оравы отвратительных детей; правда, разглядев, кто мы такие, они прекращали нам досаждать; в любом случае здешние дороги не идут ни в какое сравнение с дорогами Дербишира, где дети имеют обыкновение швырять в проезжающие экипажи камнями.

Когда мы наконец добрели до Равенны, выяснилось, что Эмилия совершенно не знает мест, которые я предполагала посетить, и в этом состояла еще одна трудность. Естественно, люди не имеют привычки посещать свои местные достопримечательности, какими бы древними они ни были; итальянцев, подозреваю, это касается в первую очередь. Помимо тех случаев, когда ей приходится сопровождать графиню, Эмилия наведывается в город только с определенной целью: что-нибудь купить, или продать, или же доставить письмо. Держится она так, что мне на память пришли развязные горничные из старых комедий, все обязанности которых сводятся к передаче любовных записок. Ах да, порой они еще выдают себя за собственную хозяйку – иногда по ее приказу, иногда по своему почину. Мне все же удалось посетить еще один Банный павильон, открытый для всеобщего обозрения; его называют христианским баптистерием, ибо, построенный римлянами на закате империи, он вскоре оказался в руках христиан. Этот павильон, разумеется, превосходит размерами тот, что стоит в саду графини; но внутри царит полумрак, а пол такой неровный, что я едва не упала. К тому же в углу валялось какое-то мерзкое дохлое животное. Эмилия начала смеяться; было совершенно неясно, что ее так развеселило. Она прохаживалась по павильону с таким видом, словно вновь оказалась в своей горной деревушке; от недавнего уныния не осталось и следа, и предложи я ей пройти весь итальянский «сапог» от пятки до носка, она с готовностью согласилась бы и, возможно, побежала бы впереди меня. Будучи англичанкой, я отнюдь не пришла в восторг от столь разительной перемены в поведении служанки; это лишь доказывало, что у нее есть своя хитроумная политика, при помощи которой она намерена извлекать из ситуации выгоду. Итак, как я уже сказала, прогулка не слишком удалась. Но начало положено, и это главное. Мир, несомненно, готов предложить мне больше, чем я смогу получить, проведя всю жизнь под надзором папы и мамы. Теперь, когда я познакомилась с повадками Эмилии, надо придумать, как лучше с ней ладить. Когда мы вернулись на виллу, я ни чуточки не чувствовала себя усталой. Презираю девчонок, которые вечно устают. Каролина тоже их презирает.

Поверите ли, когда я вернулась, мама все еще лежала в постели. Когда я заглянула в ее комнату, она сказала, что отдыхает перед предстоящим балом. Но бал состоится только завтра вечером! Бедняжка мама, ей, наверное, вообще не стоило покидать Англию. Надо постараться не стать похожей на нее, когда доживу до ее лет и выйду замуж, что, как я полагаю, неизбежно. Глядя на отдыхающую маму, я подумала, что она до сих пор была бы хороша собой, если бы не вечно озабоченный и усталый вид. Уж конечно, в молодости она была намного красивее, чем я сейчас. В этом можно не сомневаться. Я, увы, далеко не красавица. Все, что мне остается – развивать в себе иные достоинства, как выражается мисс Гисборн.

Вечером, поднимаясь в свою комнату, я увидела нечто неожиданное. Маленькая графинечка, по своему обыкновению молча, покинула гостиную прежде всех остальных. Выскользнула так бесшумно, что, вероятно, никто, кроме меня, этого не заметил. Она не вернулась, и я решила, что бедная малышка просто устала – неудивительно, учитывая ее возраст. Несомненно, мама решила бы точно так же. Но когда я со свечой в руке поднималась в свою комнату, мне открылось, какова истинная причина ее отсутствия. На лестничной площадке, как мы называем это в Англии, стоит старый шкаф, обе дверцы которого заперты – я это точно знаю, ибо недавно попыталась осторожно подергать за ручки. Так вот, когда свет моей свечи упал в темный угол за шкафом, я увидела юную графиню в объятиях какого-то мужчины. Наверное, то был кто-то из слуг, хотя я и не могу утверждать с уверенностью. Насчет мужчины я способна лишь строить предположения, но насчет того, что с ним была графинечка, нет ни малейших сомнений. Они замерли в полной темноте и, более того, не шелохнулись все то время, пока я поднималась по лестнице и с невозмутимым видом шла по коридору к своим дверям. Наверное, надеялись, что я не разглядела их в сумраке. Бедняжки, как видно, не предполагали, что кто-то пожелает отправиться спать так рано. А может, они, пользуясь выражением миссис Радклиф, потеряли счет времени. Совершенно не представляю, каков истинный возраст юной графини; на вид ей можно дать лет двенадцать, а то и меньше. Разумеется, я буду молчать о случившемся.

6 октября. Весь день размышляю о том, что мы зачастую ведем себя совершенно не так, как того ждут и требуют от нас окружающие. И то и другое равно далеко от путей, к которым призвал нас Господь, путей, которых мы не способны достичь, несмотря на все наши потуги и усилия, как выражается мистер Биггс-Хартли. В каждом из нас, похоже, обитает по меньшей мере три разных человека. А иногда и намного больше.

Честно говоря, вчерашняя прогулка в обществе Эмилии меня разочаровала. Прежде я чувствовала себя обделенной, ибо, имея несчастье родиться девочкой, я весьма ограничена в свободе передвижения; ныне мне кажется, я не так уж много потеряла. Порой человек стремится к чему-то, чего не существует в реальности, и чем ближе он подходит к своей цели, тем она становится призрачнее. Так и я, осуществив свою давнюю мечту, не узнала ничего нового, кроме мерзких запахов, скверных слов и отвратительных грубых людей, от которых нас, женщин, принято ограждать. Пожалуй, я слишком увязла в метафизических рассуждениях, хотя мистер Биггс-Хартли и предостерегает, что это опасно. Жаль, что рядом нет Каролины. Будь она здесь, со мной, все воспринималось бы иначе. Впрочем, излишне говорить о том, что истинное положение вещей осталось бы неизменным. Любопытно, когда ты один, ты порой многого не замечаешь; когда рядом с тобой другой человек, все, что ты прежде игнорировал, внезапно обретает смысл и значение. Разумеется, это все мои фантазии, но бывают моменты, когда, мне кажется, они не так уж далеки от истины.

В этой чужой стране у меня нет ни единого друга. По-моему, то, что я смиряюсь со своим одиночеством и безропотно выполняю свои обязанности, свидетельствует о моей незаурядной внутренней силе. Графиня любезно предоставила в мое распоряжение томик Данте; на одной странице итальянские стихи, на другой – их перевод на английский. По мнению графини, подобное чтение поможет мне овладеть итальянским, в чем я, по правде сказать, отнюдь не уверена. Тем не менее я добросовестно прочла несколько страниц. Читать я обожаю больше всего на свете, но идеи Данте слишком мрачны и ускользают от моего понимания; полагаю, это чтение не слишком подходит для женщин, по крайней мере для англичанок. Его лицо показалось мне чересчур суровым и надменным. Взглянув на его портрет, прекрасную литографию на первой странице книги, я испугалась, что лицо его отныне станет мне мерещиться повсюду. Например, возникать у меня за плечом, когда я смотрю на себя в зеркало. Не удивительно, что Беатриче отвергла его любовь. Мне кажется, Данте был лишен тех достоинств, которые делают мужчину привлекательным в глазах женщин. Разумеется, в разговоре с итальянцами о подобном не стоит и заикаться; для всех итальянцев, включая графиню, Данте – неприкосновенная святыня, такая же, как для нас Шекспир и доктор Джонсон.

Впервые пишу дневник днем. Чувствую, что впала в уныние и, так как это грех (хотя и не самый страшный), пытаюсь развеяться, придумав себе занятие. Что ж, может, я и имею наклонность к таким грехам, как уныние и праздность, зато никогда не опущусь до такой вульгарности, как поцелуи в объятиях лакея. При этом я вовсе не считаю себя бесстрастной и хладнокровной особой, лишенной жизненной энергии. Просто рядом нет никого, кто мог бы возбудить пылкое чувство, а растрачивать его на объект недостойный у меня нет желания. Хотя, конечно, слово «просто» здесь вряд ли уместно. Как я понимаю вселенскую меланхолию, которую испытывает наш сосед, лорд Байрон! Я, хрупкая девушка, сознаю свою общность с великим поэтом, по крайней мере в этом отношении. В подобной мысли есть нечто утешительное, будь я способна утешиться. В любом случае не сомневаюсь – сегодня, до того как сон смежит мои веки, вряд ли произойдет нечто, достойное упоминания в дневнике.

Позднее. Я ошибалась! Сегодня, после ужина, мне пришло в голову спросить у графини, не знакома ли она с лордом Байроном. Полагаю, она предпочитает молчать об этом, в присутствии папы и мамы особенно; да и в те редкие минуты, когда мы с ней остаемся наедине, графиня, из соображений деликатности, вряд ли коснулась бы подобной темы. Но я решила изобразить наивность и задать столь занимающий меня вопрос напрямую.

Боюсь, это получилось у меня довольно неловко. Воспользовавшись тем, что папа с мамой погрузились в один из своих бесконечных споров, я подошла к дивану, на котором сидела графиня, и опустилась на краешек. Она улыбнулась и отпустила очередную любезность; тут я, с огорошившей графиню прямолинейностью, выпалила свой вопрос.

– Да, mia cara,[9]9
  Моя милая (ит.).


[Закрыть] – ответила графиня. – Мы знакомы, но я не могу пригласить его на завтрашний бал. Он слишком увлечен политикой, и многие мои друзья не согласны с его взглядами. Более того, эти взгляды уже повлекли за собой несколько смертей, а далеко не все готовы принимать смерть от руки иностранца, пусть и выдающегося.

Разумеется, прежде я в глубине души лелеяла надежду на то, что свершится чудо и лорд Байрон все-таки появится на балу. Уже не в первый раз графиня выказывает поразительную способность читать мысли окружающих – по крайней мере мои.

7 октября. Сегодня вечером бал! Сейчас раннее утро, и солнце светит так ярко, как не светило уже давно. Может, по утрам оно всегда такое яркое, просто обычно в это время я еще сплю. «Ох, девочки, как вы много пропускаете, потому что не хотите рано вставать!» – часто сетует мама Каролины, хотя она – самая снисходительная мать на свете. Беда в том, что просыпаешься рано как раз тогда, когда стоило бы поспать подольше; например, сегодня, перед балом. Сейчас, когда я это пишу, нет никаких сомнений – весь день я буду, что называется, комком нервов, а когда все наконец закончится, свалюсь без сил. С этими балами всегда так. Хорошо еще, что послезавтра воскресенье.

8 октября. На балу я познакомилась с мужчиной, который, признаюсь без обиняков, возбудил мой интерес; а есть ли что-нибудь важнее этого, как вопрошает миссис Фремлинсон в «Надежде и отчаянии сердца». Обожаю эту книгу и не стыжусь в этом признаться.

Кто бы мог в это поверить? Совсем недавно, когда я еще спала, раздался стук в дверь – достаточно громкий, чтобы меня разбудить, и в то же время осторожный и деликатный, и в комнату вошла графиня собственной персоной. На ней было восхитительное утреннее неглиже, нежно-розовое и лиловое, а в руках она держала поднос с тарелками и чашками, то есть с полным иностранным завтраком. Откровенно говоря, нынешним утром я готова была уничтожить полный английский завтрак. Так или иначе, со стороны очаровательной графини то было чрезвычайно трогательное проявление заботы. Ее темные волосы (хотя и не такие темные, как у большинства итальянок) еще не были уложены в прическу и густыми прядями обрамляли красивое, хотя и грустное лицо; я заметила, впрочем, что пальцы графини уже унизаны кольцами, посверкивающими в лучах утреннего солнца.

– Увы, mia cara, – сказала она, окинув взглядом комнату, в убранстве которой недоставало столь многого. – Нынешние времена не те, что прежние.

Она наклонилась, слегка коснулась рукой ворота моей ночной сорочки и поцеловала меня.

– Какая вы бледная! – продолжала она. – Вы похожи на лилию, лежащую на алтаре.

– Мы, англичанки, не отличаемся ярким румянцем, – с улыбкой заметила я.

Графиня продолжала внимательно меня разглядывать. Наконец она произнесла:

– Вижу, бал вас сильно утомил.

Я восприняла это как вопрос, а не как утверждение, и с пылом принялась убеждать ее в обратном.

– Поверьте, графиня, я ни капельки не устала. Это был самый прекрасный вечер в моей жизни.

(Тут я ни в малой степени не погрешила против истины.)

Сев на постели, я увидела свое отражение в зеркале. И правда, я была куда бледнее, чем обычно. Наверное, причина подобной бледности – слишком ранний утренний час, хотела заметить я; но тут графиня, вздрогнув, ахнула и побледнела сама – учитывая ее природный смуглый оттенок кожи, это было удивительно. Вытянув руку, она указывала на что-то, как мне показалось, на подушку за моей спиной. Пораженная ее поведением, я обернулась и увидела на подушке небольшое красное пятно неправильной формы, вне всякого сомнения пятно крови. Руки мои непроизвольно потянулись к горлу.

– Dio Illusrtrissimo![10]10
  Боже святый (ит.).


[Закрыть] – возопила графиня – Ell’e stregata!

Благодаря Данте и разговорам вокруг я знаю итальянский достаточно, чтобы понять смысл ее слов: «Ее околдовали».

Вскочив с постели, я заключила графиню в объятия, прежде чем она успела спастись бегством, что, судя по всему, входило в ее намерения. Я умоляла объяснить, что она имеет в виду, но было очевидно, что никаких объяснений не последует. Итальянцы, даже образованные, по-прежнему относятся к колдовству с недоступной нашему пониманию серьезностью; зачастую они боятся даже о нем говорить. Интуиция подсказывала мне, что в этом вопросе Эмилия и ее госпожа будут заодно. И действительно, графиня чувствовала себя до крайности неловко в моих объятиях; однако вскоре успокоилась и, с милой улыбкой сообщив, что должна переговорить обо мне с моими родителями, покинула комнату. Напоследок она даже сумела пожелать мне Buon appetito.

Когда за ней закрылась дверь, я самым тщательным образом изучила в зеркале свое лицо и шею. На шее обнаружилась небольшая ссадина, которая объясняла все, за исключением лишь одного – оставалось неясным, каким образом я ее получила. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, учитывая, что вчера на меня обрушилось столько новых впечатлений, волнений и тревог. Невозможно сражаться на турнире любви и не получить ни единой царапины; а вчера, с содроганием подумала я, мне довелось стать участницей подобного турнира. Боюсь, итальянцам свойственно придавать пустым мелочам преувеличенное значение; именно поэтому крохотная царапина привела графиню в такой ужас. Что до меня, здравомыслящей английской барышни, пятно на подушке ничуть меня не встревожило. Оставалось надеяться, что горничная, придя застилать постель, при виде этого пятна не станет биться в истерике.

Если я и выгляжу сегодня бледнее, чем обычно, скорее всего, виной тому яркое солнце. Вернувшись в кровать, я до последней крошки уничтожила принесенный графиней завтрак. Несомненно, именно голод был причиной охватившей меня слабости; от вчерашнего ужина остались лишь смутные воспоминания, помню лишь, что выпила больше, чем когда-либо за всю свою прежнюю жизнь.

И вот я лежу в постели, в одной лишь кружевной сорочке, с пером в руках и, ощущая на лице ласковое тепло солнечных лучей, думаю о нем! Прежде я не верила, что такие люди существуют в реальности. Я полагала, что такие писательницы, как миссис Фремлинсон и миссис Радклиф, создавая своих героев, изрядно приукрашивают действительность; поступая так, они стремятся примирить своих читательниц с участью, уготованной нам, женщинам, от рождения, и польстить самолюбию читателей-мужчин. Мама Каролины и мисс Гисборн, каждая на свой лад, поддерживали меня в этом убеждении, которое до сих пор подтверждали и мои собственные наблюдения за противоположным полом. Но вчера я встретила мужчину, рядом с которым меркнут все без исключения герои миссис Фремлинсон! Он подобен Адонису! Нет, Аполлону! В общем, он настоящий бог. Там, где ступает его нога, расцветают асфодели.

Наше знакомство произошло при весьма романтических обстоятельствах: нас не представили друг другу как положено, более того, не представили вообще. Прекрасно понимаю, благовоспитанной девушке не следует знакомиться с мужчиной подобным образом, но не стану отрицать: это было волнующе. Большинство гостей танцевало старомодный менуэт, но я не обучена этому танцу, и потому вынуждена была сидеть в дальнем конце залы, рядом с мамой. Не знаю, по какой надобности, но мама внезапно встала и оставила меня в одиночестве. Уходя, она сообщила, что вернется через пару минут. Но, стоило ей скрыться, передо мной возник он, так внезапно, словно выскользнул из-под выцветших гобеленов, покрывающих стены, а то и сошел с одного из них. В отличие от гобеленов, он отнюдь не выглядел выцветшим, хотя позднее, за ужином, при ярком свете свечей, я разглядела, что он старше, чем показался мне вначале. Никогда прежде я не встречала взгляда, столь красноречиво свидетельствующего о мудрости и жизненном опыте.

Разумеется, если бы он просто со мной заговорил, я немедленно поднялась бы и ушла; но и слова, и взор его буквально принудили меня остаться. Он отпустил какой-то комплимент, назвав меня единственным розовым бутоном среди здешнего осеннего сада, но я не настолько глупая гусыня, чтобы таять от подобных любезностей. Я была уже готова встать, но следующая фраза, которую он произнес, самым роковым образом поколебала мое намерение. Он сказал (до конца дней своих я буду помнить эти слова): «Мы с вами оба пришельцы из иного мира, и потому нам стоит поближе узнать друг друга». Он с такой точностью выразил мои собственные ощущения, которые (я надеюсь) явствуют из этого дневника, так исчерпывающе облек в слова самые сокровенные мои убеждения, что я не могла не отдать должное его проницательности, хотя и сознавала – продолжая разговор, я ставлю себя в крайне шаткое и опасное положение. К тому же он прекрасно говорил по-английски; легкий акцент (как я полагаю, не итальянский) лишь придавал его речи своеобразие и очарование.

Следует отметить, что, хотя в большинстве своем гости графини действительно уже вступили в «осеннюю пору», это касалось отнюдь не всех. По доброте своей графиня пригласила нескольких cavalieri[11]11
  Кавалеры (ит.).


[Закрыть], представителей местного дворянства, лишь для того, чтобы мне не было скучно; некоторые из них были должным образом мне представлены, однако всякий раз разговор обрывался, едва начавшись – отчасти по вине языковых преград, но главным образом потому, что все эти cavalieri относятся к разряду молодых людей, которых в Дербишире называют неотесанными мужланами. Благодаря своей деликатности, графиня восприняла неудачу подобных знакомств как должное и не стала пытаться раздуть пламя там, где невозможно высечь даже тусклой искры. Как она не похожа на наших дербиширских матрон! Уж те в подобных случаях ни за что не отступятся от желанной цели и, не зная усталости, будут гнуть свою линию целый вечер, неделю, месяц, а то и несколько лет. Впрочем, слово «матрона» совершенно не подходит милой графине. Потерпев фиаско со мной, четверо cavalieri попытались очаровать юную графинечку и других подобных ей bambine[12]12
  Девочек (ит.).


[Закрыть], представленных на здешней выставке красавиц.

Перо на мгновение замерло в моей руке, ибо мне трудно подыскать слова, чтобы описать его. Он несколько выше среднего роста и, несмотря на изящное сложение, производит впечатление человека, обладающего недюжинной физической силой и выносливостью. Кожа у него бледная, орлиный нос свидетельствует о властности (хотя трепетные ноздри выдают впечатлительную натуру); что касается алого рта, тут так и просится слово «чувственный». Стоит взглянуть на этот рот, в голову приходят мысли о великих стихах и бездонных морских глубинах. Его длинные тонкие пальцы способны к мощной хватке, что я испытала на себе еще до конца вечера. Поначалу мне показалось, что волосы его черны как вороново крыло, но позднее я разглядела, что в них серебрится легкая седина. Его высокий чистый лоб говорит о благородстве натуры. Кого же я описываю, бога или человека? Сама не знаю.

Что до его манеры вести беседу, могу сказать лишь одно: в этом мире так говорить не принято. Он не опускается до пустой болтовни, обычной в светских собраниях; подобная болтовня, при всей своей бессмысленности, как правило, имеет скрытый подтекст, весьма далекий от значения произнесенных вслух слов, и этот подтекст нередко мне претит. Каждое произнесенное им слово (по крайней мере, после первых дежурных любезностей) задевало самые сокровенные мои струны; отвечая ему, я ни разу не покривила душой. Прежде я никогда не говорила с мужчинами столь искренне и свободно; папа здесь отнюдь не исключение. С женщинами мне тоже не часто удавалось достичь столь полного взаимопонимания. Как ни странно, мне трудно припомнить, о чем именно мы беседовали. Полагаю, подобная забывчивость – следствие того, что наш разговор был сверх меры исполнен чувств. Глубоких неподдельных чувств, о которых я не просто храню воспоминание; они и сейчас живут в моей душе, преображая ее своим теплом. Что касается тем, в них не было ничего особенного. Речь шла о жизни, красоте, природе, искусстве и обо мне самой; короче, обо всем на свете. Обо всем на свете, за исключением тех глупостей и банальностей, о которых подавляющее большинство людей перестает трещать, лишь оказавшись в могиле. Как-то раз он заметил: «Женщины всецело находятся во власти слов», и я улыбнулась в знак молчаливого согласия.

К счастью, мама так и не появилась. Что касается всех прочих, они, пожалуй, рады были, так сказать, сбыть с рук невзрачную английскую девицу. В отсутствие мамы обязанность присматривать за мной перешла к графине, но я видела ее только издалека. Возможно, она сочла за благо не вмешиваться в наш разговор, догадавшись, что это противоречит моим желаниям. Если это так, я не зря считаю ее проницательной. Впрочем, не знаю.

Настало время ужина. К моему великому удивлению (и досаде), новый мой друг, да позволено мне будет называть его так, сообщил, что не сядет за стол. Объяснение, которое он привел, а именно отсутствие аппетита, отнюдь не показалось мне убедительным; я готова была счесть своего собеседника невежливым, но слова, в которые он облек свое оправдание, как и всегда, достигли цели, смягчив мою обиду. Он с пылом убеждал меня подкрепить силы, заверял, что, хотя и не может меня сопровождать, но с нетерпением будет ожидать моего возращения. Слова свои он сопровождал взглядом столь выразительным и проникновенным, что я сменила гнев на милость; признаюсь, подобно ему, я тоже не ощущала ни малейшего аппетита (к грубой пище этого мира). Вспомнила, что до сих пор не упомянула о красоте и неодолимой силе его глаз, таких темных, что они кажутся почти черными – по крайней мере, в свете свечей. Бросив на него взгляд, возможно слишком пристальный, я решила, что он, пожалуй, не желает идти в столовую по иной причине – яркий свет способен обнаружить его истинный возраст. Подобное тщеславие, вне всякого сомнения, свойственно отнюдь не только представительницам женского пола. Несомненно, даже здесь, в дальнем конце залы, он стремился держаться в тени. И это невзирая на исходящую от него силу, которую невозможно не ощутить. Призвав на помощь всю свою деликатность, я повернулась, чтобы уйти.

– Но вы же вернетесь? – спросил он, и его исполненный тревоги голос прозвучал особенно чарующе. Пытаясь сохранять невозмутимый вид, я ответила ему улыбкой.

Тут откуда ни возьмись появился папа. Вцепившись в мою руку, он сообщил, что мама, поднявшись наверх, совсем расхворалась (это можно было предугадать заранее); после ужина мне тоже следует подняться в свою комнату, заявил папа. Потом он принялся яростно работать локтями, расчищая нам путь; оказавшись у стола, начал пичкать меня всевозможными кушаньями, как видно, желая превратить в фаршированную индейку. Но, как я уже сказала, аппетита у меня не было, так что названия блюд, которые папа скормил мне или истребил сам, совершенно ускользнули из моей памяти. Все съеденное я «залила» (как выражаются у нас в Дербишире) невероятным (по моим меркам) количеством местного вина, которое все гости, включая папу, сочли чрезвычайно легким; мне оно, впрочем, показалось ничуть не легче, а может быть, и тяжелее тех вин, которые мне доводилось пробовать прежде. Признаюсь, я выпила немного этого вина еще до ужина, во время так называемого флирта с местными мужланами. Любопытно, что папа, привыкший выражать неодобрение по любому поводу, не имел ничего против моих неумеренных возлияний. К моему великому удивлению, он не предпринял ни малейшей попытки меня ограничить. Будь рядом мама, уж она, конечно, быстро положила бы этому конец. Как правило, ей самой достаточно двух-трех бокалов, чтобы почувствовать себя плохо. Так или иначе вчера за ужином я впала в подобие «транса»: с трудом заставляла себя есть и с фатальной легкостью накачивалась вином. После ужина папа вновь попытался отправить меня наверх – спать или, возможно, ухаживать за мамой. Но, так как я слишком много выпила и надеялась, что меня терпеливо дожидается новый друг, все обернулось очередным фарсом. Надо было как-то отделаться от папы, поэтому я обещала сделать все, что он хочет, и через минуту забыла все свои обещания, в чем бы они ни заключались. Слава богу, с тех пор я еще не попадалась папе на глаза.

Да и вообще, сегодня я еще никого не видела, за исключением разбудившей меня графини. А вчера для меня существовал лишь он один.

Он ждал меня, безмолвно стоя в тени чуть колыхаемых сквозняком гобеленов, под рядами гирлянд, украшающих стены. Когда я подошла, он порывисто сжал мою руку. Разумеется, всего лишь на мгновение, однако я имела возможность ощутить, какая у него железная хватка. Мой новый друг выразил надежду, что не нарушает моих планов, отрывая меня от танцев. Я поспешно ответила: «Нет-нет». Говоря откровенно, в ту минуту я вряд ли была бы в состоянии танцевать; надо сказать, при любых обстоятельствах хождение мерным шагом в обществе замшелых древностей не относится к числу моих излюбленных занятий. Он с мимолетной улыбкой заметил, что когда-то считался отменным танцором.