Текст книги "Кризис и Левиафан. Поворотные моменты роста американского правительства"

Ученые не достигли согласия по вопросу о том, как следует понимать идеологию. Джованни Сартори написал, что «само слово идеология указывает на черный ящик… Растущей популярности термина соответствует только его растущая непонятность»[72]72
  Giovanni Sartori, „Politics, Ideology, and Belief Systems,“ American Political Science Review 63 (June 1969): 398. См. также: Homa Katouzian, Ideology and Method in Economics (New York: New York University Press, 1980), pp. 147–148; Herbert McClosky and John Zaller, The American Ethos: Public Attitudes toward Capitalism and Democracy (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1984), p. 189.


[Закрыть]. Вот лишь несколько примеров новейших определений идеологии:

«Четкая и логически связанная структура ценностей, мнений и установок, оказывающих влияние на социальную политику»[73]73
  A. James Reichley, Conservatives in an Age of Change: The Nixon and Ford Administrations (Washington, D.C.: The Brookings Institution, 1981), p. 3.


[Закрыть].

«Набор идей, проясняющих природу хорошего общества…

Система координат, с помощью которых общество определяет и применяет ценности»[74]74
  George C. Lodge, The New American Ideology (New York: Knopf, 1976), p. 7.


[Закрыть].

«Рациональный механизм, с помощью которого индивиды приходят к согласию с окружающим миром и получают свое «мировоззрение», что упрощает процесс принятия решений.

Идеология… неразрывно связана с моральными и этическими суждениями о справедливости воспринимаемого индивидом мира»[75]75
  North, Structure and Change, p. 49.


[Закрыть].

«Совокупность идей и мнений, посредством которых мы воспринимаем внешний мир и действуем на основании имеющейся у нас информации… Способ, которым мы пытаемся узнать и понять мир, но, кроме того, источник эмоций, объединяющих людей»[76]76
  Roy C. Macridis, Contemporary Political Ideologies: Movements and Regimes (Cambridge, Mass.: Winthrop 1980), p. 4.


[Закрыть].

«Необоснованная догма, выполняющая социальные функции… Особый вид Weltanschauung[77]77
  Мировоззрение (нем.). – Прим. перев.


[Закрыть], составная часть социальной психологии»[78]78
  David Joravsky, The Lysenko Affair (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1970), p. 3.


[Закрыть].

«Сложная совокупность объяснений и обоснований, с помощью которых группа, класс или нация истолковывает мир и оправдывает свою деятельность в этом мире»[79]79
  G. William Domhoff, Who Rules America Now? (Englewood Cliffs, N.J.: Prentice – Hall, 1983), p. 99.


[Закрыть].

Дотошный и проницательный исследователь идеологии Мартин Зелигер представил «детальное определение», растянувшееся в его трактате более чем на страницу[80]80
  M. Seliger, Ideology and Politics (New York: Free Press, 1976), pp. 119–120.


[Закрыть].

Карл Маркс, чьи труды стали сильным стимулом изучения идеологии, клеймил идеологией социальные идеи всех тех, кто не полностью разделял его собственные взгляды. Такое уничижительное («ограничивающее») понимание идеологии, не обязательно связанное с марксизмом, для некоторых ученых остается нормой. Это еще и самое распространенное значение этого термина в бытовом языке. Эта концепция приравнивает идеологическое мышление к «искаженному» мышлению. Она и явно и неявно намекает на фанатизм или скрытые мотивы[81]81
  Edward Shils, „Ideology. I. The Concept and Function of Ideology,“ International Encyclopedia of the Social Sciences 7 (1968): 66–76.


[Закрыть]. Она если не прямо, то скрыто указывает на то, что всем, кому не нужно «оттачивать топор идеологии», открыт путь к неидеологизированному мышлению и даже к «отрицанию идеологии»[82]82
  Aileen S. Kraditor, „Introduction“ [to a special issue on Conservatism and History], Continuity 4–5 (1982): 1–9; idem, The Radical Persuasion, 1890–1917: Aspects of the Intellectual History and the Historiography of Three American Radical Organizations (Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1981), p. 102. См. также: Robert Higgs, „When Ideological Worlds Collide: Reflections on Kraditor’s ‘Radical Persuasion,’“ Continuity (Fall 1983): 99– 112; Aileen Kraditor, „Robert Higgs on ‘The Radical Persuasion,’“ ibid., pp. 113–123.


[Закрыть]. Ограничивающая концепция идеологии при всей ее популярности не слишком плодотворна аналитически. Как показал Зелигер, она внутренне противоречива и необоснованно претендует на то, что некто познал или может познать Истинную Реальность[83]83
  Seliger, Ideology and Politics; idem, The Marxist Conception of Ideology: A Critical Essay (Cambridge: Cambridge University Press, 1977). См. также: Alvin W. Gouldner, The Dialectic of Ideology and Technology: The Origins, Grammar, and Future of Ideology (New York: Oxford University Press, 1982), pp. 9, 13, 44, 211 and passim.


[Закрыть]. Отвергая ограничивающую концепцию, я воспользуюсь более общим, не уничижительным определением.

Под идеологией я буду понимать до известной степени последовательную, довольно обширную систему мнений или представлений о социальных отношениях. Называя ее «до известной степени последовательной», я имею в виду то, что ее составные части связаны между собой, хотя, может, и не настолько, чтобы удовлетворить строгого логика. Говоря о том, что эта система довольно обширна, я имею в виду, что отношу к ней широкий круг социальных категорий и их взаимосвязей. При всей своей обширности эта система представлений построена на небольшом числе центральных ценностей, таких как, например, личная свобода, социальное равенство или национальная гордость.

Идеология выполняет четыре функции: познавательную, эмоциональную, программную и сплачивающую. Она структурирует восприятие человека и предопределяет его понимание социальных явлений, снабжает его особыми символами для выражения того, что он узнает или познает; она говорит ему, хорошо, плохо или нравственно нейтрально то, что он «видит»; она побуждает его действовать в соответствии со своими представлениями или оценками в качестве лояльного члена политической группы, стремящейся к определенным социальным целям. Идеологии психологически важны, потому что без них люди не в состоянии знать, оценивать или реагировать на значительную часть того, что предъявляет им безбрежный мир социальных отношений. Идеология упрощает реальность, слишком огромную и сложную, чтобы ее можно было осмыслить, оценить и взаимодействовать с ней чисто научным, объективным или каким-либо иным беспристрастным образом.

Идеология есть у каждого психически здорового взрослого, если только он не охвачен непробиваемой политической апатией. Утверждение о том, что идеология есть всего лишь искаженное фанатическое мышление интеллектуальных или политических противников, безосновательно. Разумеется, любая идеология должна учитывать объективное, научное и иное «твердое» знание. Ее можно обвинять в «искажении» лишь в той мере, в какой она выдвигает предположения или притязания, не согласующиеся с таким надежно подтвержденным, общепринятым знанием. Одни идеологии грешат этим больше, чем другие, а некоторые даже процветают на отъявленной лжи. Но все они содержат непроверенные и, что гораздо важнее, непроверяемые элементы, в том числе фундаментальную приверженность определенным ценностям. По отношению к этим элементам, которые нельзя счесть ни истинными, ни ложными, упрек в искажении лишен всякого смысла. У идеологий есть как интеллектуальные, так и инстинктивные источники, и ни логика, ни эмпирические наблюдения не в состоянии разрешить внутренние нестыковки.

Значение термина «идеология» отличается от значения ряда других терминов, порой используемых как синонимы.

Тесно связанное с идеологией понятие мировоззрения отличается большей расплывчатостью и отсутствием двух функций – программной и сплачивающей. Социальная или политическая философия и шире, и иначе мотивирована; подобно мировоззрению, она не содержит импульса к политической деятельности и не предполагает принадлежности к какому-либо сообществу. Социология или социальная теория отличается сознательным стремлением к отказу от моральных суждений и, по сравнению с идеологией, больше тяготеет к прагматизму и эмпирической проверке, а также сторонится политики, – подлинными же идеологиями являются лишь те социальные теории, которые провозглашают принцип единства теории и практики. Культура обозначает куда более широкую систему символов, представлений и форм поведения, в том числе и идеологий, являющихся ее подсистемами.

Большинство гипотез об источниках идеологической приверженности являются либо теориями интереса, либо теориями напряженности. Теории интереса предполагают, что люди стремятся к богатству или власти, а идеи служат оружием в этой борьбе, придавая ей легитимность. Теории напряженности предполагают, что люди бегут от страхов и тревог, а идеи обеспечивают им чувство товарищества и внутреннее спокойствие[84]84
  Clifford Geertz, „Ideology as a Cultural System,“ in Ideology and Discontent, ed. David E. Apter (New York: Free Press, 1964), pp. 52–64. См. также: W. Lance Bennett, Public Opinion in American Politics (New York: Hareourt Brace Jovanovich, 1980), pp. 158 184, 216–218, 410–412.


[Закрыть]. К теориям интереса относится и классический марксизм, согласно которому идеология человека (необходимо немарксистская) отражает его классовое положение и «ложное сознание» неизбежной классовой судьбы. (По словам Зелигера, «[марксистское] утверждение о буржуазных заблуждениях сводится к неспособности – или нежеланию – буржуазии смириться с предсказанием своей обреченности»[85]85
  Seliger, Marxist Conception, p. 56. Олвин У. Гулднер (Alvin W. Gouldner) остроумно отвечает, что марксизм сам представляет собой «ложное сознание радикализовавшейся культурной буржуазии». The Future of Intellectuals and the Rise of the New Class (New York: Seabury Press, 1979), p. 75.


[Закрыть]). Примером теории напряженности могут служить аргументы, недавно предложенные Эйлин Крадитор. Она изучала радикалов начала ХХ века, которые, по словам Зелигера, стремились «заполнить пропасть между незрелым сознанием пролетариата, не ведающего своего исторического предназначения (а потому не желающего участвовать в борьбе), и предсказанной неизбежностью его победы»[86]86
  Seliger, Marxist Conception, p. 57.


[Закрыть]. Они мечтали о солидарности, которую их предполагаемые товарищи по борьбе уже нашли в другом месте. Пытаясь избавиться от чувства тревоги, которого массы вовсе не испытывали, американские социалисты сумели привлечь лишь ничтожное число сторонников[87]87
  Kraditor, Radical Persuasion. См. также: Robert E. Lane, „Personality, Political: I. The Study of Political Personality,“ International Encyclopedia of the Social Sciences 12 (1968): 19.


[Закрыть].

В той мере, в какой разные объяснения роста сферы действия государства постулируют, что отдельные лица и группы занимаются политической деятельностью – а это явно или неявно постулирует любое объяснение, – все они выстроены на сомнительном основании. Любое объяснение указывает на благо, которое ждет всех, если удастся склонить государство к соответствующим действиям: избавление от отрицательных внешних эффектов, предоставление общественных благ всем и каждому, предоставление неисключаемых общественных благ, поддержание уровня дохода престарелых и беспомощных, перераспределение богатства в пользу опекаемых групп и т. п. Чтобы добиться от государства нужных действий, люди предпринимают определенные действия, неся соответствующие издержки. Они жертвуют ценным временем, усилиями, деньгами и другими ресурсами, чтобы рассылать политикам письма и телеграммы, они агитируют и голосуют за кандидатов и законопроекты, жертвуют деньги в фонды кандидатов и групп давления – словом, действуют как члены больших политических групп. Подобные виды политической деятельности известны каждому, но первый же теоретик, который всерьез задался вопросом, рациональна ли такая деятельность, пришел к выводу, что она нерациональна, если исключить особые ситуации.

В своей новаторской книге «Логика коллективного действия» Манкур Олсон утверждал, что все теории групповой политической деятельности содержат общую ошибку. Теоретики групповой деятельности «предполагают, что если у группы есть основание или стимул для того, чтобы организоваться ради общего интереса, то у принадлежащих к этой группе рациональных индивидов будет, кроме того, основание или стимул для поддержки организации, работающей в их общих интересах». Но это предположение, заключил Олсон, «логически ошибочно, по крайней мере для больших, аморфных групп с общими экономическими интересами»[88]88
  Mancur Olson, The Logic of Collective Action: Public Goods and the Theory of Groups (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1965), p. 127. [См.: Олсон М. Логика коллективных действий: Общественные блага и теория групп. М.: Фонд Экономической Инициативы, 1995.] См. также: Russell Hardin, Collective Action (Baltimore: Johns Hopkins Press, 1982), p. 2 and passim.


[Закрыть].

Для выявления этой ошибки достаточно спросить: каковы ожидаемые выгоды и издержки от подобной политической деятельности для отдельного участника? Издержки достаточно ясны и наглядны. Каждый участник политически активной группы должен жертвовать своим временем, энергией, деньгами или другими ресурсами. А ожидаемые выгоды? В этом-то и проблема – проблема, характерная для всех общественных («коллективных») благ, доступных большим группам людей.

Главное здесь то, что в случае большой группы выгоды, ожидаемые от потребления коллективного блага, не зависят сколько-нибудь заметным образом от того, что сделает отдельный человек и чего он не сделает для создания этого блага. Независимо от того, пишет он своему конгрессмену или нет, этот политик поступит так, как поступит, и не важно, получит он одним письмом больше или меньше. Если некто не ходит на выборы, их результат от этого не изменится. У человека всего один голос из тысяч или даже миллионов, и вероятность того, что именно его голос решит исход выборов, практически равна нулю. Если человек не сделает взнос в фонд кандидата или группы политического давления, ничего не изменится: жалкие несколько долларов лишь капля в море. Ничто из того, что сделает отдельный участник большой группы, и чего он не сделает, не оказывает сколько-нибудь заметного влияния на результат.

Но если некое коллективное благо все-таки будет создано, человек, не приложивший никаких усилий, получит ровно столько же пользы, сколько и те, кто отдал все силы для победы. Даже тот, кто вообще не участвует в политике, выигрывает от уменьшения загрязнения воздуха в своем городе, от более эффективного сдерживания внешних врагов страны, от системы социального страхования по старости и инвалидности, от перераспределения богатства в пользу группы, членом которой он является. Нерационально нести тяготы ради того, что произойдет в любом случае, независимо от твоего участия или неучастия. Для участника большой группы рациональна только одна политическая деятельность – неучастие в политике. Люди рациональные всегда будут пытаться стать «безбилетниками», чтобы получить все выгоды от коллективных действий, ничем при этом не жертвуя и ни в чем не участвуя.

Разумеется, когда «безбилетниками» попытаются стать все, никто никуда не поедет: массовой коллективной деятельности просто не будет, в том числе и той, что нужна для создания или поддержания Большого Правительства. Олсон пишет, что этот железный закон коллективного бездействия знает только два исключения. Первое относится к ситуациям, в которых с коллективным благом связаны выборочные (исключающие) стимулы, что отчасти придает ему характер частного блага. Например, врач платит взносы в Американскую медицинскую ассоциацию, а в обмен получает издаваемые ею журналы, и при этом Ассоциация использует часть собираемых средств на поддержку своей лоббистской деятельности, нацеленной на создание или поддержание коллективных благ для медиков. Второе исключение возникает в тех случаях, когда людей принуждают участвовать в предоставлении коллективного блага. Например, правительство заставляет граждан платить налоги, используемые для финансирования национальной обороны. Во всех остальных случаях, когда нет ни выборочных стимулов, ни принуждения, действует железное правило: разумный человек не участвует в массовой коллективной деятельности[89]89
  Olson, Logic of Collective Action, pp. 2, 51, 60–65, 133–134; Bruno S. Frey, Modern Political Economy (Oxford: Martin Robertson, 1978), pp. 92–93, 97–98. Ср.: John Mark Hansen, „The Political Economy of Group Membership,“ American Political Science Review 79 (March 1985): esp. 93. Гэри Беккер отмечает, что «упор на проблему „безбилетника“ во многих дискуссиях об эффективности групп давления слегка чрезмерен, потому что политический успех требует не абсолютной, а относительной степени контроля над „безбилетничеством“». См. Gary Becker, „A Theory of Competition among Pressure Groups for Political Influence,“ Quarterly Journal of Economics 98 (Aug. 1983): 380. Но остается вопрос: каким образом большая группа политических активистов держит под контролем «безбилетников»? Все упоминаемые Беккером средства (с. 377) попадают в одну из двух категорий Олсона (выборочные материальные стимулы или принуждение), а потому никак или почти никак не применимы во многих случаях массовой коллективной деятельности.


[Закрыть].

Единственный недостаток этого построения состоит в том, что оно противоречит реальности. Похоже, мы угодили в пропасть между неоспоримой логикой и неопровержимыми фактами. Проблема, как всегда в таких случаях, возникла из-за расплывчатости идей и ложных неявных предпосылок. Что имеет в виду теоретик общественного выбора, заявляя, что участие каждого отдельного человека в массовой политической акции «иррационально»? Не ставит ли он под сомнение неявные базовые допущения о действительных или возможных целях и средствах индивида?

Для ответа на этот вопрос нужно обратиться к тому, что экономисты называют функцией полезности. Это причинное отношение между индексом полезности U, который измеряет чувство благополучия, и всеми переменными (С₁, С₂…, С_n), функцией которых является этот индекс, иными словами,

U = f (С₁, С₂…, С_n).

А что представляют собой эти С? Экономисты обычно считают, что это товары и услуги, купленные на рынке и потребленные человеком, чью функцию полезности мы рассматриваем[90]90
  Детально проработанную модель политического поведения, основанную на такой функции полезности, см.: Becker, „Competition among Pressure Groups,“ esp. pp. 372, 374. Превосходное обсуждение традиционной неоклассической функции полезности и доказательство ее непригодности для анализа политической деятельности см.: Howard Margolis, Selfishness, Altruism, and Rationality: A Theory of Social Choice (Chicago: University of Chicago Press, 1982), esp. pp. 6—11, 66–69. Марголис проявил тонкое понимание проблемы социального выбора, но предложенное им решение, «дарвинистская» модель, представляется неудачной.


[Закрыть]. Это, как не устают отмечать люди, далекие от экономической теории, чрезмерно узкое понимание того, что определяет чувство благополучия нормального человека; идея homo oeconomicus – «чуть больше Скруджа, но куда меньше, чем нормальный человек» – вызывает лишь насмешки у всякого, кто знаком с искусством, литературой и историей, не говоря о психологии[91]91
  G. Warren Nutter, Political Economy and Freedom: A Collection of Essays (Indianapolis: Liberty Press, 1983), p. xiii. Наттер добавляет (с. xiv), что «никакая теория социального поведения не может считаться полной, если она не учитывает страсти толпы, рвение мученика, верности дворцового охранника, ненасытности убежденного эгоиста».


[Закрыть]. Экономисты возражают, что для анализа множества важных проблем эта функция полезности вполне адекватна и что, изменив ее, мы просто исказим изначальную элегантность замечательно консервативного аналитического инструмента. В этом возражении есть смысл. Но остается вопрос: достаточно ли стандартной функции полезности для анализа политической деятельности?

Экономисты начинают понимать, что ответ – «нет». По словам Амартии Сена, «чисто экономический человек – это практически социальный идиот». Сен убеждает сторонников функции полезности «разработать более продуманную конструкцию». Дуглас Норт недавно высказался в том же духе: «Индивидуальные функции полезности куда сложнее, чем простые допущения, на которые опирается неоклассическая теория. Задача социолога расширить теорию так, чтобы та предсказывала, когда люди будут действовать подобно безбилетникам, а когда – нет. Без расширенной теории мы не сможем объяснить множество вековых изменений, инициируемых и осуществляемых в результате деятельности больших групп»[92]92
  Amartya K. Sen, „Rational Fools: A Critique of the Behavioral Foundations of Economic Theory,“ Philosophy & Public Affairs 6 (Summer 1977): 336; North, Structure and Change, p. 46. Амира Гроссбард-Шехтман (Amyra Grossbard-Shechtman) отмечает, что «экономисты, вообще говоря, понимают, что функции полезности должны включать биологические и культурные факторы, но исследование этих факторов они оставляют ученым таких дисциплин, как психология, биология или антропология. В принципе такое разделение труда может оказаться эффективным, но на практике работы с использованием действительно междисциплинарного подхода крайне редки» (из рецензии на Microeconomics and Human Behavior: Toward a New Synthesis of Economics and Psychology by David A. Alhadeff, Journal of Economic Literature 21 (June 1983): 553–554. См. также рецензию Роберта Дорфмана (Robert Dorfman)на George Stigler, The Economist as Preacher and Other Essays by (Journal of Economic Literature 22 (March 1984): 105) и James E. Alt and K. Alec Chrystal, Political Economics (Berkeley: University of California Press, 1983), p. 7).


[Закрыть]. Это верно. Но чем заменить традиционный анализ?

Норт утверждает, что избежать аналитического тупика поможет понимание идеологии. «Ее фундаментальная задача, – заявляет он, – зарядить массы энергией, чтобы они начали вести себя противно простому, гедонистическому, индивидуалистическому подсчету издержек и выгод. Это главный пункт всех идеологий, потому что без такого поведения невозможно ни удержать существующий порядок, ни разрушить его»[93]93
  North, Structure and Change, p. 53. Буквально о том же говорит Сартори, когда характеризует «идеологическую политику» как «ситуацию, в которой шкала полезности каждого агента изменена идеологической шкалой». См.: Sartori, „Politics, Ideology, and Belief Systems,“ p. 410. Сходное замечание делают Brian Barry, Sociologists, Economists, and Democracy (Chicago: University of Chicago Press, 1978), pp. 39–40; Albert O. Hirschman, Essays in Trespassing: Economics to Politics and Beyond (New York: Cambridge University Press, 1981), pp. 239–240; idem, Shifting Involvements: Private Interest and Public Action (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1982), pp. 85–90.


[Закрыть]. Это наблюдение подсказывает способ согласовать экономическую теорию с политическими фактами, но не рассеивает туман иррациональности над политической деятельностью масс, поведение которых и было причиной современного роста государства – либо напрямую, либо через последующую ратификацию органами власти.

Должны ли мы заключить, что историческая последовательность великих событий есть результат иррационального поведения, т. е. что действия, вдохновленные идеологией, и иррациональные действия – лишь разные названия одних и тех же явлений? Думаю, нет. Напротив, я полагаю, что мы можем модифицировать функцию полезности и связать ее с идеологией таким способом, который в то же время сделает ее психологически правдоподобнее и уберет тень, которую отбрасывает на массовую политическую деятельность давнее подозрение в иррациональности[94]94
  Рассел Хардин выступил против этого подхода, названого им «модифицированной теорией коллективной деятельности». Russell Hardin, Collective Action p. 14. Но после того, как в самом начале он его отмел, он признал его в превосходной главе 7 (с. 101–124), которая неизвестно зачем получила оправдывающееся название «Внерациональные мотивации» („Extrarational Motivations“). Нет разумных оснований для того, чтобы считать стремление людей к так называемым неэкономическим целям иррациональными или внерациональными. Быть рациональным значит соотносить средства и цели. Природа целей ничего не говорит нам о том, рационально ли стремление к ним. Глубокие соображения о рациональности см.: Sen, „Rational Fools,“ pp. 342–344; Jon Elster, Sour Grapes: Studies in the Subversion of Rationality (Cambridge: Cambridge University Press, 1983), esp. pp. 1—42. То, что я называю рациональностью, соответствует «узкой» рациональности Элстера. То, что Элстер называет «широкой» рациональностью, лучше бы назвать иначе.


[Закрыть].

Вспомним, что идеологии выполняют четыре функции: познавательную, эмоциональную, программную и сплачивающую. Не будь этой четвертой функции, у нас не было бы оснований определять идеологию как основу рационального участия в массовой политике. В этом случае идеология позволяла бы нам воспринимать и истолковывать социальные явления, давать им нравственную оценку и заключать, что определенные политические позиции или движения заслуживают поддержки. Но и тогда отсутствовала бы личная заинтересованность в участии в любых политических акциях. Чтобы рационально участвовать в массовых политических акциях, следует рассчитывать на выгоду от этого участия. Сплоченность, четвертая функция идеологии, и есть та самая выгода.

Если бы функцию полезности индивида постулировали экономисты-неоклассики в привычном для них духе, сплоченность оказалась бы бесполезной – «экономический человек» заботится только о собственном потреблении экономических товаров и услуг. Но, разумеется, в реальности большинство людей ценят и другие вещи. Одним из важнейших источников чувства благополучия является представление человека о самом себе, то, что я буду называть его самовоспринимаемой идентичностью. Рассел Хардин приводит пример молодого американца, живущего в 1943 г., который «должен пойти в армию, потому что участие в войне было самым важным испытанием для его поколения мужчин. Не стоит оценивать издержки и выгоды его выбора – этот выбор слишком принципиален, чтобы заботиться об издержках и выгодах… здесь дело в том, чтобы быть мужчиной своего поколения». Имея в виду такого рода поступки, Ричард Остер и Моррис Силвер призвали экономистов и других обществоведов понять, что «уровни удовлетворенности индивидов зависят от того, в какой степени они в собственном восприятии соответствуют определенным идеальным типам (или образам)»[95]95
  Hardin, Collective Action, p. 109; Richard D. Auster and Morris Silver, The State as a Firm: Economic Forces in Political Development (Boston: Nijhoff, 1979), p. 50.


[Закрыть]. Не обязательно, чтобы идентичность, как в примере Хардина, имела настолько абсолютный приоритет, который заведомо исключает все компромиссы с экономической стороной жизни. Для целей данного утверждения достаточно признать идентичность одной из переменных функции полезности[96]96
  Джон Элстер пишет: «…мое представление о самом себе вовсе не добродетель: оно есть то, что определяет, что считать добродетелью». Он добавляет, однако, что здесь мы вступаем на «зыбкую почву, где лучше избегать притязаний на ложную точность», потому что у нас нет «адекватной понятийной схемы для работы с такими вещами». См.: Jon Elster, „Rationality, Morality and Collective Action,“ неопубликованная лекция, прочитанная под эгидой фонда George Lurcy, University of Chicago, May 1984, p. 29. Сравни его предположение, что идентичность личности может являться всего лишь «побочным продуктом» в «Sour Grapes» (с. 93, 100, 107–108). Есть любопытная аналитическая идея (Sen, „Rational Fools,“ pp. 337–341), включающая метаранжирование, т. е. ранжирование рангов предпочтений (или функций полезности), возможно, в связи с принадлежностью к определенной группе или с идеологическими убеждениями. См. также: Albert O. Hirschman, „Against Parsimony: Three Easy Ways of Complicating Some Categories of Economic Discourse,“ American Economic Review 74 (May 1984): 89–96. Хиршман (с. 92) ссылается на предложение Алессандро Пицорно, согласно которому участие человека в коллективной деятельности следует рассматривать как «вклад в личное и групповое чувство идентичности». Дополнительное обсуждение метапредпочтений (metapreferences) см.: Hirschman, Shifting Involvements, pp. 68–71.


[Закрыть].

Люди обретают и поддерживают свои идентичности в рамках групп: сначала в семье, потом в разных первичных и вторичных референтных группах[97]97
  Murray Webster, Jr., Actions and Actors: Principles of Social Psychology (Cambridge, Mass.: Winthrop, 1975), pp. 377–396; Elisha Y. Babad, Max Birnbaum, and Kenneth D. Benne, The Social Self: Group Influences on Personal Identity (Beverly Hills, Calif.: Sage, 1983); Peter L. Berger and Thomas Luckmann, The Social Construction of Reality: A Treatise in the Sociology of Knowledge (Garden City, N.Y.: Anchor Books, 1967), pp. 131–132, 173–174; Erik H. Erikson, „Identity, Psychosocial,“ International Encyclopedia of the Social Sciences 7 (1968): 61–63; Muzafer Sherif, “Self Concept,“ ibid. 14: 150–159; Tamotsu Shibutani, „Mead, George Herbert,“ ibid. 10: esp. p. 86; Lane, „Political Personality,“ ibid. 12: 17; Murray Edelman, The Symbolic Uses of Politics (Urbana: University of Illinois Press, 1964), pp. 84–87.


[Закрыть]. Тибор Скитовски заявляет, что «желание принадлежать к группе, утверждение и укрепление своего членства в ней – глубоко укорененное и очень естественное побуждение, свойственное не только человеку и возникшее раньше него, объяснимое самым базовым из побуждений, желанием выжить»[98]98
  Tibor Scitovsky, The Joyless Economy: An Inquiry into Human Satisfaction and Consumer Dissatisfaction (New York: Oxford University Press, 1976), p. 115. См. также: Wilhelm Röpke, A Humane Economy: The Social Framework of the Free Market (Chicago: Henry Regnery, 1971), p. 91. Согласно социологу Амитаи Этциони, «индивидуумы функционируют как члены социальных групп, а это значит, что они эмоционально привязаны друг к другу, и эти связи дополняются когнитивными и нормативными узами… Чем шире масштаб организации, тем сильнее и глубже ее воздействие на своих членов» [здесь масштаб означает «число социальных областей, в которые проникла организация»]. Amitai Etzioni, „Societal Turnability: A Theoretical Treatment,“ in The Economic Consequences of Reduced Military Spending, ed., Bernard Udis (Lexington, Mass.: Lexington Books, 1972), p. 362.


[Закрыть]. Хотя социобиологический редукционизм Скитовски не бесспорен, стремление принадлежать группе не вызывает сомнений. Виды групп, к которым хочет принадлежать индивид, определяются тем, какого рода личностью он хочет быть, и для обычного человека это вопрос первостепенной важности. Люди страстно желают поддержки, которую дает принадлежность к тем, кого они считают «своими». В отсутствие такой принадлежности и участия в решении стоящих перед группой общих задач люди чувствуют себя отчужденными и подавленными[99]99
  Sherif, „Self Concept,“ p. 154; Babad, Birnbaum, and Benne, Social Self, esp. pp. 236–237; Peter L. Berger, Brigitte Berger, and Hansfried Kellner, The Homeless Mind: Modernization and Consciousness (New York: Vintage Books, 1974), esp. pp. 74–79. где I обозначает степень, в какой, по мнению самого человека, его идентичность соответствует нормам выбранной им (или просто принятой) референтной группы, т. е. с принципами принятой им идеологии.


[Закрыть].

Принять идеологию значит присоединиться к сообществу людей, близких по мысли и настроению. «Мнения, – пишет политолог, – это невидимые клубные карты общества. Они говорят нам, кто похож на нас, а кто может выступить против нас. Общность мнений – узы очень крепкие». Не случайно христиане обращаются друг к другу «брат», а коммунисты – «товарищ». В отличие от неоклассических экономистов, христиане и коммунисты давно поняли важность идентичности и ее связь со сплоченностью или солидарностью. И вовсе не случайно, что исторически именно эти две системы верований сумели мобилизовать на массовые политические акции больше людей, чем любые другие. «Сколь бы абсурдной ни казалась коммунистическая идеология со стороны, она наделяет своих приверженцев непротиворечивым представлением об истории, которое даже самому примитивному гражданину позволяет ощутить, что в его жизни есть смысл; тем самым, эта идеология… удовлетворяет важнейшую духовную потребность»[100]100
  Bennett, Public Opinion, p. 107; David Satter, „Soviet Threat Is One of Ideas More than Arms,“ Wall Street Journal (May 23, 1983). Проницательные наблюдения над связью между идентичностью индивидуума и его идеологией см.: Gouldner, Dialectic of Ideology and Technology, pp. 31, 47, 56–57, 68, 84, 176.


[Закрыть]. Усваивая ценности и принципы избранных ими сообществ, объединяемых убеждениями, люди не только проникаются уважением к себе, но и превращаются в достойных доверия последователей, которые будут действовать в соответствии с своей идеологией невзирая на внешние материальные соблазны или даже вопреки им.

Мы имеем все основания, для того чтобы переписать функцию полезности для нужд теории общественного выбора в виде:

U = f (С₁, С₂…, С_n, I),

Понятно, что поведение, нацеленное на максимизацию такой функции полезности, нельзя назвать иррациональным, даже если время от времени оно требует отказываться от потребления экономических благ и услуг ради того, чтобы подтвердить собственную идентичность через поступки, укрепляющие сплоченность индивида со сходно мыслящими людьми. Идеологически мотивированная деятельность такого рода совершенно рациональна, и не стоит ставить клеймо иррационализма на тех, кто участвует в политических акциях, даже в массовых. Истина, как кратко выразился Сэмюель Боулз, в том, что «люди участвуют в политике и чтобы получить что-то, и чтобы быть кем-то»[101]101
  Samuel Bowles, „State Structures and Political Practices: A Reconsideration of the Liberal Democratic Conception of Politics and Accountability,“ in Capitalism and Democracy: Schumpeter Revisited, ed. Richard D. Coe and Charles K. Wilber (Notre Dame, Ind.: University of Notre Dame Press, 1985), p. 164. Ср.: Mancur Olson, The Rise and Decline of Nations: Economic Growth, Stagflation, and Social Rigidities (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1982), pp. 19–25, 85 [см.: Олсон М. Возвышение и упадок народов. Экономический рост, стагфляция, социальный склероз. Новосибирск: ЭКОР, 1998]; Gouldner, Dialectic of Ideology and Technology, p. 211; Amartya Sen, „Goals, Commitments, and Identity,“ Journal of Law, Economics, and Organization 1 (Fall 1985): 348–349; а также: Robert Higgs, „Identity and Cooperation: A Comment on Sen’s Alternative Program,“ ibid. 3 (Spring 1987). Хансен проводит различие между «выгодами от сплоченности», которую дает «единение с товарищами», и «выгодами от публичности», которые приносит публичный вклад в достойное дело. См.: Hansen, «The Political Economy of Group Membership“, pp. 79–80. Эти два вида выгод очевидным образом зачастую проявляются одновременно.


[Закрыть].

Признание факта идеологической приверженности позволяет не только объяснить массовое участие в политической деятельности, но и понять, почему одни проблемы вызывают более массовые и более страстные политические акции, чем другие. Многие политические вопросы явно не будоражат умы и сердца населения. Выпустит ли местная электростанция облигации со сроком погашения двадцать лет или тридцать? Следует ли законодательному собранию штата начинать свою ежегодную сессию в январе или марте? Кому поручить управление казенными лесами – министерству сельского хозяйства или министерству внутренних дел? Все это заботит немногих. Но другие вопросы, напротив, так волнуют граждан, что из-за вспышек взаимного недоверия и враждебности даже простое публичное обсуждение проходит не без проблем.

Когда предметом споров служат вопросы преимущественно экономические (оставим в стороне такие взрывоопасные, но не связанные с экономикой темы, как смертная казнь или аборты), граждане распадаются на два больших класса: один связан с сохранением существующего экономического строя (зачастую капитализм против социализма); а другой с конфликтами в сфере распределения (богатые против бедных). Два этих больших класса вопросов одинаково взывают к моральным соображениям, отличным от инструментальных. Речь заходит не о том, что лучше или хуже технически, а о проблемах добра и зла[102]102
  Robert Cameron Mitchell, „National Environmental Lobbies and the Apparent Illogic of Collective Action,“ in Collective Decision Making: Applications from Public Choice Theory, ed. Clifford S. Russell (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1979), pp. 110–111; Karl-Dieter Opp, „Economics, Sociology, and Political Protest,“ in Theoretical Models and Empirical Analyses: Contributions to the Explanation of Individual Actions and Collective Phenomena, ed. Werner Raub (Utrecht: E.S. – Publications, 1982), pp. 166–185. Опп отмечает (с. 180), что «действие в соответствии с усвоенными нормами внутренне благотворно, а отклонение от этих норм приводит к внутренней ущербности». Остается вопрос: что определяет ту степень, в какой человек позволяет моральным нормам диктовать ему участие в коллективных действиях? Проницательный анализ этого вопроса см.: Michael Hechter, „A Theory of Group Solidarity,“ in The Micro-foundations of Macrosociology, ed. Michael Hechter (Philadelphia: Temple University Press, 1983), pp. 16–57.


[Закрыть]. Те, кто предлагает решать эти проблемы «прагматически», обречены на провал, что доказывается поразительным примером неспособности неоклассических экономистов заполучить достаточную политическую поддержку для таких «эффективных» схем, как единовременные денежные выплаты бедным или рыночные стимулы (налоги/субсидии) в качестве инструмента борьбы с загрязнением окружающей среды[103]103
  Стив Келман проинтервьюировал «вашингтонских чиновников и общественных деятелей, принимающих наиболее активное участие в формировании экологической политики, но не работающих в Управлении по охране окружающей среды» и обнаружил «в реакции респондентов идеологический раскол между либеральным и консервативным подходами». Экономисты говорят: «Используйте рынок» – и все сторонники и оппоненты включают автопилот и начинают выступать за или против «рынка», даже не пытаясь выслушать то, что экономист пытается рассказать о технической эффективности предлагаемого решения. См.: Steven Kelman, „Economists and the Environmental Muddle,“ Public Interest (Summer 1981): 107, 109, 122. См. также: Henry J. Aaron, Politics and the Professors: The Great Society in Perspective (Washington, D.C.: The Brookings Institution, 1978), esp. pp. 146 167.


[Закрыть]. Оружием неоклассической экономики бастион идеологии не разрушить.

Вопросы о сохранении экономического строя чаще всего возникают либо когда этому строю серьезно угрожают внешние агрессоры, либо когда он, по мнению масс, функционирует плохо. Большие войны (или угроза такой войны) и глубокие экономические кризисы неизбежно вызывают Великие Дебаты и соответственно идеологический раздор. Те, кто, подобно Кейнсу в 1936 г., предлагает «спасти капитализм» таким серьезным расширением полномочий и функций государства, как «обобществление инвестиций», неизбежно спровоцируют сопротивление защитников статус-кво, и не столько потому, что консерваторы сомневаются в целительной силе предлагаемых решений, сколько потому, что в их глазах столь масштабные реформы «революционны», а значит, морально предосудительны. Поскольку приверженцы соперничающих идеологий считают, что характер экономического строя определяется тем или иным решением политического вопроса, постольку они будут рассматривать его с моральной, а не с инструментальной стороны, и ринутся на борьбу, кипя политической страстью и готовые к боям на баррикадах. На кон, говорят они, поставлена «сама цивилизация» или «само будущее нашего общества».

Споры о распределении в рамках существующего экономического строя не вызывают столь эмоциональной реакции, хотя и они провоцируют горячие идеологические баталии. Когда последствия предлагаемых реформ особенно серьезны, как в спорах о «прогрессивном» подоходном налоге, дебаты выливаются в столкновения по поводу природы существующего экономического строя. (Поразительным примером является конфликт по вопросу о подоходном налоге 1890-х годов, который мы будем анализировать ниже.) Но даже в менее значимых случаях, как в спорах о налоговых лазейках, регулировании предприятий инфраструктурных отраслей или охране природных ресурсов, неизбежно всплывают идеологические разногласия, потому что разные решения этих вопросов по-разному сказываются на богатстве, благополучии и общественном статусе разных групп и потому что при этом неизбежно поднимается вопрос о честности и справедливости. Идеологии охотно берутся за решение этих проблем. С другой стороны, система взглядов и мнений, которую эти проблемы не интересуют, по определению не является идеологией. Плачевная неспособность общественных наук наметить ориентиры для «решения» проблем распределения на самом деле неизбежна.