Текст книги "Дорога Патриарха"

ЧАСТЬ 3
ДОРОГА ДОМОЙ

Главная цель самоосмысления – создание ясного, честного образа самого себя. На этом пути нужно отбросить ложные покровы и стать лицом к лицу с правдой – даже если признавать собственные ошибки больно. Сталкиваясь с непоследовательностью, мы пытаемся закрыть на нее глаза, ведь всем нам хочется быть цельными и последовательными.

Но на пути самоосмысления нет места такому уклонению от правды. Человеку, ставшему на эту дорогу, просто необходимо признать свои ошибки, принять их и двигаться дальше с желанием стать лучше.

Существует множество причин, по которым мы обманываем самих себя. Как правило, мы делаем это, чтобы потешить самолюбие, но бывает, и оттого, что боимся.

Ибо иногда, как я понял недавно, мы боимся питать надежды, поскольку надежда предполагает ожидание, а на смену ожиданию может прийти разочарование.

И потому я снова спрашиваю себя напрямую – по крайней мере, мне кажется, что я не пытаюсь уклониться от правды, – почему я чувствую странное сродство с человеком, отринувшим почти все, что есть для меня драгоценного в жизни, с Артемисом Энтрери? Почему мысли о нем вообще приходят мне в голову? И отчего я не убил его, когда мог это сделать? Что именно помешало мне нанести последний удар?

Вплоть до недавнего времени, пока я наконец не разрешил этот вопрос, я часто спрашивал себя: а не стал бы я таким же, как Артемис Энтрери, не сбеги я в свое время из Мензоберранзана? Быть может, все нарастающий гнев заставил бы меня вступить на тот же путь, что и он, на путь безжалостного убийцы? И вполне допустимо, что в стремлении к телесному совершенству я потерял бы душу и спрятался бы, как в раковину, в холодную жизнь без чувств и страстей. Вероятно, если отсутствует страсть, нет места и самоисследованию, а при таком отношении к себе я и впрямь потерял бы душу, останься я в городе своего детства.

И лишь сейчас, когда я сбросил, наконец, груз вины, так долго тяготивший меня, я могу с полной уверенностью утверждать, что не стал бы подобием Артемиса Энтрери, даже если бы остался в Мензоберранзане. Скорее, обратив весь свой гнев вовне, а не внутрь, сделав ярость своим доспехом, я мог бы стать похожим на Закнафейна. Не могу сказать, что желал бы такой жизни, как прожил он, да и вряд ли я смог бы долго терпеть такое существование, но пройти путь Энтрери я хотел бы еще меньше.

Итак, теперь меня это больше не тревожит, мы с Энтрери вовсе непохожи в том смысле, в каком я боялся. И тем не менее, я продолжаю думать о нем, причем часто. Видимо, оттого, что питаю надежды.

Забавная штука – реальность. Правда – вовсе не такая определенная и неизменная вещь, как нам того хотелось бы; восприятием нашим руководит эгоизм, а восприятие находит себе подтверждение. Например, неприятное отражение в зеркале можно приукрасить, получше причесав волосы.

Итак, верно, что мы манипулируем реальностью. Мы можем уговаривать, вводить в заблуждение. Можем заставить окружающих видеть нас в нужном свете. Можно спрятать эгоизм за показной щедростью, замаскировать под великодушие страстное желание быть любимым и уважаемым, скрыть нетерпеливое желание под нежной улыбкой, чтобы сломить нерешительность робкой возлюбленной. Мир не только мираж, зачастую он просто обман. Ведь история пишется победителями, и потому складывается впечатление, что детей, погибших под копытами коней победоносной армии, как будто не существовало вовсе. Прожженный вор может прослыть щедрым благотворителем, избавляясь от ненужного хлама. Правителя, отправляющего молодых ребят на смерть, провозглашают благодетелем, когда он целует нежную щечку ребенка. Для тех, кто понимает, что реальность на самом деле лишь то, что мы из нее творим, любой вопрос превращается в вопрос восприятия.

Так устроен этот мир, но многие стараются жить вопреки этому. Например, справедливый король Гарет Драконобор, правящий в Дамаре, или госпожа Аластриэль в Серебристой Луне, или Бренор Боевой Топор из Мифрил Холла. Они не пытаются замаскировать реальность, чтобы обмануть восприятие других, они стремятся улучшить действительность, они идут вслед за мечтой и верят, что выбрали правильный курс, а потому они всегда будут казаться теми, кто есть на самом деле, – честными людьми доброй воли.

Ведь гораздо тяжелее изменить внутренний образ, возникающий в зеркале самопознания, трудно спрятать чистоту или черноту сердца и души от себя самого.

К сожалению, многие превращают свою жизнь не в мираж, а в постоянный самообман. Аплодисменты они принимают за обожание, а мелкие подачки бедным заменяют им пятновыводитель для души. Среди полководцев, играющих жизнями тысяч людей, много ли таких, что расслышат сквозь гром восторгов всех тех, кто верит, что войны могут изменить мир к лучшему, крики отчаяния?

А сколько грабителей оправдывают свои злодеяния обидами, пережитыми когда-то, и закрывают глаза на отчаяние своих жертв? Интересно, в какой момент кража становится способом законного воздаяния?

Есть такие, кто не видит пятен на своей душе. Одни лишены способности заглядывать в зеркало самопознания, другие меняют не только внешнюю, но и внутреннюю реальность.

Артемис Энтрери жалок, и именно это когда-то пробудило во мне надежду. Он не лишен чувств – он бежит от них. Он превратил себя в орудие убийства, в инструмент, потому что иначе ему пришлось бы стать человеком. Не сомневаюсь, он слишком хорошо изучил свое отражение и никак не может смириться с неприглядностью этого образа. Все доводы, которые он приводит в свое оправдание, кажутся бесполезными, главным образом, ему самому.

Но ни для кого из нас нет другого способа стать на путь искупления. Лишь честно изучив свое отражение в зеркале, можно приступить к изменению внутренней действительности. Начать излечение возможно, лишь честно рассмотрев все рубцы, пятна и гниль.

Именно на это я надеюсь, потому и не перестаю думать об Артемисе Энтрери. Надежда моя слаба, и ей, быть может, не суждено сбыться в скором времени, да, может, и питает ее только мое собственное отчаянное желание верить, что возможность искупления и изменений к лучшему есть для каждого. Ведь если она есть для Энтрери, значит, есть для любого?

Может, даже для Мензоберранзана?

Дзирт До'Урден

Глава 18
ОПРАВДАННАЯ БЕЗНРАВСТВЕННОСТЬ

Продолжение оказалось таким же грубым, как и начало. Мужчина в возрасте, яростно хрипя и рыча, как дикое животное, терзал девушку и на пике наслаждения даже со звоном хлестнул ее по лицу.

Все кончилось мгновенно. Отлепившись от нее, он опустил и расправил роскошную многослойную красно-бело-золотистую мантию и спокойно отошел в сторону, даже не взглянув на обесчещенную бедняжку. Думать о всяком сброде у первосвященника Йозумиана Дьюдьи Айночека, благословенного провозвестника Дома Защитника, самого влиятельного человека, по крайней мере, в этом районе портового города Мемнон, времени не было.

Мысли его были заняты возвышенным, земное только мешало, поэтому «паства» была для него скорее досадной помехой, чем предметом забот.

Не совсем уверенно переставляя ноги и слегка покачиваясь, чувствуя себя опустошенным, он прошелся по загроможденной каморке, беглым взглядом обвел тачки и ящики, холщовые мешки и сваленные грудами инструменты. Редко когда он или кто-либо другой из служителей Селуны заглядывал сюда по какой-то иной причине, кроме той, что сегодня привела его. Здесь было грязно, пахло солью и водорослями – в общем, самое место для слуг, а не для господ. Преимущество у комнатки было лишь одно: здесь имелась потайная дверь, через которую «посетителей» можно было незаметно спровадить прямо на улицу.

Подумав об этом, он обернулся к девушке, совсем еще девчонке. Она плакала, однако ей все же достало ума не всхлипывать громко, чтобы не задеть его самолюбие. Пусть ей больно, но ведь это пройдет. А вот чувство протеста и ненужные мысли гораздо опасней, и надо разъяснить ей, что к чему.

– Сегодня ты верно послужила Селуне, – сказал благословенный. – Удовлетворив зов бренной плоти, я смогу лучше сосредоточиться на тайнах и загадках рая, и, если они мне откроются, тебе и твоему несчастному отцу легче будет туда попасть. На-ка вот.

Он взял заплесневелую буханку хлеба, которую положил на тачку у двери, когда вошел сюда, тряхнул, чтобы сбросить каких-то мелких червячков, и бросил девочке. Та схватила ее и крепко прижала к груди.

Айночек снисходительно усмехнулся:

– Конечно, тебе этот дар дорог, ведь ты не понимаешь, что гораздо более ценной наградой станет результат моих сосредоточенных размышлений. Ты настолько погрязла в земных нуждах, что не в силах обратить свой взор к божественному.

Видя по лицу девушки, исчерченному дорожками слез, что она не поняла ни слова из того, что он сказал, Айночек презрительно фыркнул и распахнул дверь, испугав подошедшего в этот момент со стороны улицы молодого священнослужителя.

– А, благочестивый Гозитек! – приветствовал он.

– Прошу прощения, первосвященный, – промямлил Пейпан Гозитек, склоняясь в почтительном полупоклоне. – Мне показалось…

– Да, я уже закончил, – сказал Айночек и чуть отступил, показывая молодому человеку на девушку, которая тихо раскачивалась, вцепившись в плесневелый хлеб.

– Ваш трактат о Завете Ибрандула ждет меня в моих покоях, – сообщил он, и Гозитек просиял. – Говорят, ваши догадки почти гениальны, и, судя по тому, что я успел просмотреть, это правда. Ведь этот бог, ведающий самой смертью, еще так плохо понят.

Гозитек, хотя и старался изо всех сил напустить на себя смиренный вид, расплылся в улыбке.

– Как работа, продвигается? – поинтересовался Айночек, поняв, что нащупал слабую струну молодого человека.

– Д-да, да, первосвященный, – пробормотал Гозитек, потупив взор.

Айночек сдержал насмешливую ухмылку. Конечно, гордыню считают слабостью, даже грехом, но ничто, кроме честолюбия, не подвигнет молодого человека корпеть над такой работой. Гозитек между тем с любопытством заглянул через его плечо, и Айночек отодвинулся, чтобы дать ему получше рассмотреть бедную девушку.

Глаза Гозитека похотливо блеснули, он невольно провел языком по губам.

– Забирайте ее, – предложил Айночек. – Правда, ей сейчас немного больно, но ведь ваша работа важнее ее самочувствия. Освободитесь от земных желаний и погрузитесь в состояние созерцательности. Мне не терпится понять, как вы в своем трактате объясняете божественный промысел на уровне Фуги. Мысль о божествах, борющихся между собой за мятущиеся души умерших, чрезвычайно привлекает меня. Это помогло бы привлечь гораздо больше верующих в культ Селуны.

Он обернулся к девушке.

– Твоя покойная матушка никак не может попасть в рай, – сказал он с презрительным смешком, который даже не попытался замаскировать. – А благочестивый Гозитек, – и он отступил в сторону, чтобы она его увидела, – за нее молится. Если ты проявишь к нему внимание, ей будет намного легче вознестись. Так-то лучше, – проговорил он, оборачиваясь к молодому клирику, и вышел из каморки.

Добравшись до своих личных покоев на третьем, последнем этаже храма, он уже и думать забыл о девушке. В комнате стоял рабочий стол из хорошего полированного дерева – совсем непохожий на мебель из невзрачного зернистого плавника, который обычно использовали в этом портовом городе. Не только древесина, но и большая часть утвари, ковров и убранства храма, самого крупного и представительного здания в юго-восточной части широко раскинувшегося города, были привозными.

Ведь необходимо, чтобы обстановка тоже вдохновляла на размышления о божественном.

Айночек прошел к двери на балкон. Он, как и другие жрецы богини Луны Селуны и родственных культов Валькура и Шаундакула, жил в большом храме, называвшемся Домом Защитника. Это место было средоточием молитв и созерцания. Здесь располагалась многотомная, постоянно пополнявшаяся библиотека, предмет зависти всего Побережья Мечей. Крупные поступления в библиотеку имели место несколько лет назад, по окончании Смутного Времени, когда в катакомбах под этим самым зданием был открыт культ бога Ибрандула. Прятавшихся там жрецов заставили выйти на свет, но убили не всех. Благодаря храбрости и дерзновенности Айночека многих приняли в клир.

– Следует расширять пределы наших знаний, – наставлял он своих сомневающихся подчиненных.

Хотя, конечно, новых клириков взяли тайком.

Общий балкон был снабжен заграждением, чтобы скрыть служителей от назойливых взглядов глазеющих снизу крестьян, часами готовых просиживать на площади, умоляя отпустить им грехи или излечить молитвами, хотя сами даже гроша за это не могли заплатить, идиоты. А вот на другом, его собственном балконе заграждения не было. Отсюда открывался прекрасный вид на бухту. Полная луна висела над спокойной водой, высвечивая силуэты больших многомачтовых торговых судов, бросивших якорь далеко от берега и тихо и мерно покачивающихся на волнах. Природная красота и согласие напомнили жрецу о недавнем соитии, и он ощутил подлинную связь со Вселенной и погрузился в мысли о вечности и единстве с Селуной. Какое наслаждение испытываешь в такие мгновения! Избавившись от нечистых плотских желаний, возносишься к звездам и богам.

Прошло больше часа, луна скрылась, и Айночек, наконец, обратился к блестящему трактату Гозитека.

Наконец-то он обрел душевный покой и соединился с Селуной.

Как выглядела несчастная, с помощью которой он освободился от телесных тягот, первосвященный уже и вспомнить не мог.

Глава 19
ЧТО И СЛЕДОВАЛО ОЖИДАТЬ

Королева Дамары Кристина сидела на белом стуле с металлической спинкой перед большим зеркалом, установленным на туалетном столике. На столешнице громоздились флакончики, баночки, разные притирания и духи, которые ей присылали в подарок со всех уголков страны и даже из Имплитура. Придворные дамы без устали напоминали Кристине, что ее внешность чрезвычайно важна, ведь, гордо выступая рядом со своим царственным мужем, она воплощает собой мечты и чаяния всех женщин Бладстоуна.

Величественный мираж, необходимый для поддержания власти.

Кристина выросла в знатном семействе, но, несмотря на это, не любила всю эту мишуру. По натуре она была искателем приключений, путешественницей, бойцом, всегда готовым сказать решительное слово.

Однако сегодня, когда отпустили Артемиса Энтрери, к ее словам не очень-то прислушивались. Вот Гарет расхаживает в глубине спальни, и его отражение время от времени мелькает в зеркале. Он расстроен, потому что с самого момента освобождения Энтрери Кристина не сказала ему ни слова, не скрывая, что не одобряет его решения.

Какая все же плутовская игра – брак. Оба супруга знают, что за кошка между ними пробежала, но часами, а то и целыми днями могут ходить вокруг да около, никак не решаясь поговорить напрямую.

По крайней мере, так ведет себя большинство пар, но прямодушная Кристина такого лицемерия не выносила.

– Если тебе нужна королева, которая воздерживается от высказывания собственного мнения, думаю, подыскать такую будет несложно, – заговорила она и тут же пожалела, что слова ее прозвучали так язвительно; что ж, по крайней мере, начало разговору было положено.

В зеркале над ее головой появилось отражение Гарета, и его сильные, спокойные руки легли ей на плечи. Ей нравилось ощущать кожей тепло его ладоней.

– Дурак бы я был, если бы решил избавиться от своего лучшего друга и советчика, – сказал он, чмокнув ее в макушку.

– Разве я хоть слово сказала о мастере Кейне? – спросила Кристина, прикидываясь изумленной, и улыбнулась.

Гарет тоже усмехнулся, нежно сжав ее плечи. Повернувшись, Кристина посмотрела мужу в глаза:

– Ты совсем не слушал меня, пока шло разбирательство по делу этого Артемиса Энтрери и его жутковатого приятеля.

Гарет смиренно вздохнул.

– Ну почему? Что такого ты знаешь о них, чего мы все – даже Кейн – не знаем?

– Да ничего я о них не знаю, – признался он. – И думаю, что мир стал бы намного лучше, не будь в нем этой парочки. Никаких привлекательных черт в типах вроде них я не нахожу. Но и права руководствоваться исключительно своими догадками у меня нет. Как нет и оснований для того, чтобы признать их виновными.

– Они же изменили короне!

– Тем, что посмели претендовать на земли, которые формально никому не принадлежат?

– И все же ты низложил самозванца.

– Да, я не мог этого так оставить, – кивнул Гарет. – Вааса станет баронством Дамары, этого я непременно добьюсь. И уверен, что все города этой северной территории меня поддержат. Палишук-то уж точно ждет объединения.

– Тогда как это расценивать? Как измену? Или захватчик – ты?

– Наверное, отчасти и то и другое.

– И ты веришь дроу и его диким россказням о том, что все так и было задумано с самого начала? – недоверчиво поинтересовалась Кристина. – Что он специально все подстроил, чтобы дать тебе возможность выступить героем и напомнить жителям Палишука о славных делах прошлого? Да он же все делает ради собственной выгоды и не успел создать собственное королевство только потому, что ты выступил так спешно!

– И я так думаю. И считаю, что дроу чрезвычайно опасен. Ведь проникнуть в Цитадель Убийц и добыть голову Нелликта мало кому по плечу. Дозорные с него глаз не спустят. И через десять дней их здесь не будет.

– Иначе их убьют?

– Да. Кстати, сестры-драконы согласились перенести их подальше от наших границ.

– Чтобы они сеяли раздор где-нибудь в другом месте…

– Не исключено.

– И ты, говоря такое, будешь утверждать, что праведно служишь Ильматеру?

– Иногда я сам не знаю, – сказал король и отошел к кровати.

Кристина передвинула стул, чтобы видеть его лицо.

– Любимый, в чем дело? Почему этот человек так беспокоит тебя? – спросила она напрямик.

Гарет долго молча смотрел на нее и наконец, сказал:

– После встречи с Артемисом Энтрери я, как король, стану лучше.

Кристина изумленно вскинула брови:

– Потому что никогда не будешь на него похожим?

– Нет, дело не в этом. Я говорил с ним с глазу на глаз, и он верно сказал, что ни родословная, ни прошлые подвиги не могут сделать правителя достойным. Только мои настоящие поступки, то, что я делаю сейчас, оправдывают столь важный для меня титул. И я бесполезно занимаю это место, если не добиваюсь воплощения надежд на лучшую жизнь всех жителей своей страны – всех без исключения.

– Это Артемис Энтрери сказал тебе такое? – недоверчиво переспросила Кристина.

– Не знаю, понимал ли он истинный смысл своих слов, но в общем – да, именно это он и сказал. По крайней мере это то, что я почерпнул из его речей. Я правлю Дамарой и стремлюсь включить в границы своего государства и Ваасу. Но это решение должно быть на благо жителей Ваасы, иначе у меня не больше прав претендовать на титул ее короля, чем…

– Чем у Энтрери, Джарлакса или Женги?

– Верно.

Гарет прямо посмотрел ей в глаза, и на лице его расцвела та самая улыбка, которую так любили все, кто знал его, улыбка, внушающая надежду и уверенность. Кристина невольно растаяла.

– Тогда, ради блага Дамары и Ваасы, пусть этот Энтрери навсегда останется в твоей памяти, – сказала она. – А сам он со своим дружком убирается отсюда куда подальше.

– Ради блага Дамары и Ваасы, – добавил Гарет.

Она встала и подошла к мужу, которого так бесконечно любила.

* * *

Ударив, она замахнулась снова, потом опять и опять. Захлебываясь слезами и криком, Калийа вновь и вновь с ожесточением безумия всаживала кинжал в тело распростертого под ней мужчины. Почувствовав бедром теплую кровь, она стала бить с еще большим остервенением. Слезы заливали ей лицо, но она не открывала глаз и, всхлипывая, повторяла имя Париссы.

Все чувства, так долго мучившие ее, наконец, прорвались наружу: и гнев, и печаль, и угрызения совести, и раскаяние. Совсем обессилев, она поглядела, наконец, на тело человека, бывшего ее любовником.

Он лежал на спине, широко раскинув руки, даже не пытаясь защищаться. На лице застыло горькое разочарование, и он глядел на нее, стиснув зубы.

Однако на теле у него не было ни единой царапины. Кровь на бедре оказалась ее собственной: она поранилась, отдернув кинжал после одного из ударов, и даже не почувствовала этого.

* * *

– До чего ж они предсказуемы, эти слабые людишки, – вздохнул Киммуриэль Облодра, из межуровневого укрытия у дальней стены вместе с Джарлаксом наблюдая за драмой, разыгрывавшейся в комнате Калийи.

– Она казалась такой искренней, – признался Джарлакс. – Никогда бы не поверил…

– Похоже, ты зажился среди них, – заметил Киммуриэль. – Может, ты настолько утратил проницательность, что мне не стоит принимать тебя обратно в Бреган Д'эрт, когда ты наконец покончишь со своими капризами и вернешься в Мензоберранзан?

Джарлакс смерил его ледяным взглядом безжалостного убийцы, мигом напомнив псионику, с кем он разговаривает.

Правда, он сразу отвернулся – его живо интересовало представление в постели. Теперь Калийа смотрела на Энтрери с ужасом. Она снова ударила, метя ему в глаз, словно не в силах была выносить его полный укора взгляд.

Энтрери моргнул и рефлекторно дернулся, и Джарлакс невольно восхитился его выдержкой. Он сам приказал Киммуриэлю, узнавшему о намерениях Калийи, установить псионический барьер, чтобы защитить Энтрери, но ведь убийца не мог знать, что он практически неуязвим, и тем не менее даже не пытался оградить себя от ударов.

Неужели это Калийа так его довела? Разве могли нежные слова и ласки женщины настолько лишить его чувства самосохранения? Или ему попросту все равно?

– Потрясающе, – прошептал дроу.

– Наверное, ты вспомнил свои первые дни на этом свете, – неожиданно сказал Киммуриэль.

– Наверное, – сухо сказал Джарлакс, поглядев на товарища.

Теперь он действительно представил себе Мать Бэнр, одновременно разгневанную, растерянную и испуганную, которая никак не могла пробить кинжалом-пауком нежную грудку новорожденного младенца. Вероятно, в тот момент у нее были такие же глаза, как сейчас у Калийи.

– Тебе так и не представилась возможность поблагодарить Мать моего Дома, – заметил Киммуриэль.

– Что ты, я вполне ее отблагодарил, – заверил его Джарлакс.

– Да, когда второй сын Дома Бэнр сгреб тебя с алтаря, вся энергия, сосредоточившаяся на поверхности твоего хрупкого тельца, ударила в него и разорвала ему грудь, – согласился псионик, с удовольствием вспоминая историю, которую уже несколько столетий постоянно пересказывали в Доме Облодра. – Моя мать умела избавляться от заклятых врагов.

– Действительно, мало кто так бесил Мать Бэнр, как матроны Дома Облодра, – кивнул Джарлакс. – Наверное, Бэнр настолько сильно уязвили эти обиды, что Ллос в конце концов наградила ее силой сбросить ненавистный Дом Облодра в Клорифту.

Киммуриэль, вопреки своей обычной сдержанности, вздрогнул, и Джарлакс усмехнулся. Несколько лет назад мать Джарлакса одним ударом жестоко расправилась со всем родом псионика.

Теперь они были квиты, и оба вновь сосредоточились на происходящем в комнате. Перепуганная Калийа с почти бессознательным упорством вновь занесла кинжал, сжав его обеими руками, и попыталась ударить Энтрери прямо в сердце. Он перехватил ее руку. Женщина попробовала вырваться, и тогда он отвесил ей звучную пощечину, после чего вывернулся и сбросил ее с себя.

– Он уже понял, что происходит, – сказал Киммуриэль и показал Джарлаксу глазами на здорового орка, терпеливо ждавшего приказаний.

– Тогда приготовь разрешающее заклятие, – велел Джарлакс и поманил орка: – Видишь этого человека? – Он показал на вскочившего с кровати Энтрери. – Убей его, – шепнул он и вытолкнул великана в комнату.

При виде голого безоружного человека, измазанного кровью, урод моментально разъярился и бросился на Энтрери.

Наемный убийца, не задумываясь, повинуясь инстинкту, схватил его за горло, и вся энергия ожесточенных ударов Калийи, не поглощенная его телом, обрушилась на орка. Множество глубоких ран разорвали бедняге грудь, один глаз вдавился в череп. Несчастный дернулся, попытался закричать, но захлебнулся собственной кровью, брызжущей фонтаном.

Грубо бросив его на пол, Энтрери стоял, тяжело дыша, едва владея собой, понимая лишь, что жизнь его потерпела крах.

Джарлакс ощутил, что убийце хочется сейчас только одного – кинуться на него и придушить, однако он надеялся, что наемник настолько привык сдерживать порывы, что вряд ли совершит подобную глупость.

За спиной Энтрери Калийа медленно поднялась с кровати и испуганно раскрыла глаза, увидев изуродованный труп орка и двоих темных эльфов. Руки ее бессильно повисли, кинжал упал на пол.

– Прости меня, – обратился Джарлакс к приятелю.

Тот стоял, словно окаменев.

– Я не думал, что так получится, – добавил дроу.

Энтрери поглядел на него, ясно давая понять, что это не его дело.

– Я не мог допустить, чтобы она убила тебя, хоть ты и готов был расстаться с жизнью, – сказал дроу.

– Довольно объясняться со всяким сбродом, – знаками сказал Киммуриэль, молниеносно быстро складывая пальцы.

– А тебе не довольно ли жить на этом свете? – огрызнулся Энтрери, научившийся в Подземье хорошо понимать язык жестов, но не овладевший им настолько, чтобы объясняться самому.

Джарлакс положил руку на плечо Киммуриэля, и тот, не сводя с Энтрери тяжелого взгляда, послушно отступил, готовый в любую минуту обрушить на наглеца волну псионической энергии.

Калийа, всхлипывая и спотыкаясь, подошла к любовнику и уткнулась лицом в его плечо, без конца шепча, как она виновата.

– Бедная, совсем запуталась в собственных чувствах, – не преминул вставить Киммуриэль.

– Заткнись! – грубо оборвал его Энтрери и резко оттолкнул от себя Калийю.

– Это все из-за Париссы, – шмыгая носом, пролепетала она. – И еще… ты уезжаешь. Бросаешь… Я не могу без тебя… Прости, прости меня.

Никогда, пожалуй, Джарлакс Бэнр не видел взгляда, полного большего презрения и горечи, чем тот, которым Энтрери наградил свою любовницу. Потом он вздохнул, и женщина, решив, что гроза миновала, отважилась поднять на него глаза и с робкой улыбкой промолвить:

– Ты же не сделаешь мне больно, правда?

Она хотела подластиться к нему, быть милой, но дроу видел, что для Энтрери ее слова прозвучали как издевательство.

Убийца погладил ее по щеке, но внезапно взгляд его стал жестким, челюсти сжались, и он крепко схватил Калийю за горло. Выпучив глаза, она обеими руками вцепилась в его пальцы.

Волоча женщину за собой, он сделал несколько шагов и толкнул ее с чудовищной силой. Она упала на жалюзи, выбила стекло, вывалилась из окна и, успев всего раз вскрикнуть, пролетела десять футов и грохнулась на мостовую.

Энтрери обернулся к Джарлаксу.

– Лучше бы убить ее, – сочувственно проговорил дроу. – Она слишком опасна.

– Заткнись!

Джарлакс вздохнул.

– Если ты убьешь ее, то отправишься следом за ней, обещаю! – пригрозил наемник.

Темный эльф развел руками. Некого винить, ведь он сам подсунул убийце волшебную флейту, надеясь открыть его сердце, так долго защищенное толстой броней от мук любви.

* * *

Она быстро замерзла. Порезы и раны по всему телу кровоточили, и вдобавок, попытавшись выбраться из груды битого стекла и щепок, Калийа поняла, что одна нога ее не слушается.

Похоже, смерть пришла. Так она и умрет – несчастная, замерзшая, голая, с головы до ног в крови, на улице, на виду у всех. Жить все равно не хочется, незачем, все рухнуло.

Ее угораздило влюбиться в мужчину, убившего единственного близкого ей человека, дорогую Париссу, и она не сумела с этим справиться. Решиться уехать из дому не смогла, распрощаться с Энтрери было невыносимо, и потому она стала пестовать в себе жажду мести, пытаясь тем самым оградить себя от сердечной раны, которую причинил бы ей возлюбленный, уехав и бросив ее.

Но ничего не вышло.

И вот она умирает и даже рада этому. Страдая от боли и холода, Калийа поводила пальцами по битому стеклу в поисках подходящего осколка. Нащупав длинный, как кинжал, кусок, она зажала его в кулаке и поползла за угол, в переулок, где можно было свести счеты с жизнью, не опасаясь, что ее увидит какой-нибудь любопытный прохожий.

Едва дотащившись до угла, она тяжело откинулась на стену, хрипло дыша и кашляя кровью. Собственно, ей даже не требуется прилагать усилий – она и так умрет от ран и потери крови. Но тогда придется долго ждать, страдая от боли.

Калийа поднесла осколок к горлу. Перед глазами возник образ Энтрери, вспомнилось, как они занимались любовью, но она, приложив усилия, отогнала от себя мысль о любовнике. Вместо этого Калийа представила Париссу, ждущую, раскрыв объятия, когда подруга присоединится к ней в ином мире.

Калийа зажмурилась и занесла руку, но вдруг кто-то перехватил ее запястье. Она открыла глаза и с ужасом увидела перед собой темного эльфа, а за ним еще нескольких, с любопытством разглядывающих ее. Женщину охватил такой страх, что она сразу забыла о боли и холоде.

– Мы еще не закончили, – проговорил кто-то.

Темные эльфы расступились, и вперед вышел тот самый дроу, которого она только что видела наверху; Энтрери рассказывал о нем и называл Киммуриэлем.

– Может, мы и разрешим тебе распрощаться с жизнью, когда придет пора, – продолжал он. – И даже поможем это сделать, хотя вряд ли наши методы придутся тебе по вкусу.

Двое дроу рывком подняли полукровку на ноги и вывернули руку, чтобы она бросила стекло.

– Хотя, пожалуй, Подземье понравится тебе еще меньше, – добавил Киммуриэль. – Не справишься с обязанностями, и мы решим, что будет для тебя хуже.

– Какие обязанности? – едва слышно прошептала Калийа.

Дроу утащили ее с собой.