Текст книги "Рыцарская честь"

Те из воинов, у кого остались силы и охота, продолжали преследовать остатки полков Юстаса до самого вечера и в течение ночи. Но большинство ввалились сквозь избитые, но выстоявшие ворота крепости, теперь приветливо открытые для них, и рухнули без сил. Повалились с ними вместе и Херефорд со своим господином, который, однако, успел обнять всех по очереди, пройтись, приплясывая и напевая, по залу, но увидев, что никто его не поддерживает, решил, что все они ни на что не годятся, даже на хорошую пирушку по поводу победы.

Глава девятнадцатая

Херефорд проснулся на рассвете следующего дня с блаженным чувством легкости и беззаботности, которое сменилось удивлением: он спал прямо в доспехах. Сразу всплыли в памяти события минувшего дня, все объяснившие, и он лежал, тихо улыбаясь тому, что кто-то заботливо перенес его в эту комнату, когда он свалился от усталости на тростниковую подстилку главного зала Девайзиса. Чувство свободы и облегчения все росло и росло, он, казалось, вот-вот лопнет от радости, что тревога покинула его, мучительные сны, как сказала Элизабет, оказались ложным соблазном. А может быть, он пересилил свою судьбу, раз беспокойство ушло? Тут он довольно ухмыльнулся, вспомнив, что Юстас оказался в западне в Фарингдоне. Развязка приближалась, это было совершенно определенно и несомненно, потому что Фа-рингдон был в кольце крепостей, правда, небольших, но хорошо оснащенных для военных действий и усиленных гарнизонами свежих и верных Генриху войск. Впервые с того памятного дня, когда Гонт предложил ему это дело, он дышал полной грудью, испытывая ничем не замутненный восторг. Он уже знал, что Генрих разослал по гарнизонам приказ выделить войска для осады Фарингдона. Через день-другой, только не приключилось бы между делом еще одного пиршества, с тоской подумал Херефорд, они выступят и овладеют Фарингдоном. Интересно, что на штурм крепости пойдут многие из осадных орудий, которые Юстас приготовил для штурма Девайзиса; им не пришлось тратить на их сооружение время и силы.

Он потянулся и помахал руками, чтобы расслабить мышцы спины. Тут он заметил, что весь забрызган запекшейся кровью. Поморщившись, он позвонил в колокольчик и велел слугам приготовить ванну. В комнате было прохладно, и придется позябнуть, но лучше быть озябшим, чем перепачканным, хотя и обрызган он кровью врага, что для рыцаря даже почетно. Да и мыться было не так уж холодно, и граф разнежился в горячей душистой ванне возле ярко горящего очага. Открылась дверь, и Херефорд вздрогнул: в памяти свеж был удар ножа де Кальдо, и он стал осторожнее. Пришел Генрих, и Херефорд облегченно протянул ему мокрую руку.

– С добрым утром, милорд, с прекрасным, чудным благословенным утром!

– Для тебя, может, и так, а для всего света идет холодный дождь.

Генрих говорил странно натянутым тоном, но Херефорд пребывал в блаженстве и не заметил этого.

– Ну тогда с хорошим дождем, благодатным для поздних цветов и растений, – продолжал благодушествовать Херефорд.

Генрих нервно ходил по комнате, подбирал разбросанные вещи Херефорда, разглядывал его доспехи и оружие, шаркал ногами по тростниковой подстилке. Херефорд привык к беспокойному поведению повелителя и не обращал на него внимания, почесываясь в ванне, потом взял приготовленную большую мягкую простыню, закутался в нее и стал вытираться.

– Есть новости из Фарингдона?

Херефорд их пока не ждал, ему не хотелось расставаться с этим покоем. Все страхи и опасения опоздать оставили его, и у него еще не было настроения начать обдумывать новую кампанию. Но только пока, потому что помимо удовольствия от покоя он сохранял бодрую готовность обрядиться в свои доспехи и весело кинуться в бой, чему уже не мешали мрачные тени сомнений. Не знал Херефорд, откуда явились к нему эти тени и куда они подевались. Он знал только, что кризис наступил в сражении под Девайзисом, и кризис этот он пережил.

– Из Фарингдона? Нет, никаких вестей оттуда я не получал. Знаешь, Роджер…

Тут неуверенность в голосе патрона уже от Херефорда не ускользнула. Он быстро повернулся к Генриху, ожидая услышать от него неприятное известие, но совсем не был приготовлен встретить беду.

– В чем дело? – Он все еще улыбался. – На что непредвиденное мы натолкнулись? Юстас сбежал? Стефан у ворот?

– Я срочно выезжаю на побережье и с первым попутным ветром возвращаюсь во Францию.

Наступила мертвая тишина, слышно было, как в очаге тихо потрескивает огонь. Улыбка еще блуждала на лице Херефорда, но уже бессмысленная, а голубые глаза стали темными и пустыми. В очаге громко треснуло, и на пол брызнули искры, заставив Херефорда отпрыгнуть.

– Я не ослышался? – Он спросил четко, старательно выговаривая слова. – Уезжаете просто так? Вам надоело заниматься с нами этой игрой?

– Роджер, Господом Богом заклинаю, не надо меня терзать. Не смей думать, что делаю это по доброй воле… в этот момент, когда наша цель на расстоянии вытянутой руки…

– Тогда и не уезжайте… Ну кто может заставить вас уехать? И мы даже разговор этот вспоминать не будем!

Встретились и скрестились два твердых взгляда серых и голубых глаз, и серые глаза не уступили. Упрямый и настойчивый Генрих был непоколебим. Он был расстроен, объяснение ему было неприятно, но все это он уже перестрадал ночью, и решение его осталось окончательным.

– Отец просит меня срочно вернуться домой. Письмо пришло вскорости после нашего выступления из Глостера, там сочли его неспешным, сразу мне не переправили, потом осада…

В душе Херефорда еще трепыхалась слабенькая надежда.

– Ну ясно! Он прослышал, что все будто сговорились против нас. Естественно, ему захотелось вытащить вас из безнадежного предприятия. Ну а теперь-то… Напишите ему, как мы преуспели. Ему больше нечего опасаться!

Генрих мотнул головой, и надежда умерла, едва родившись.

– Неужели я потревожил бы тебя из-за такого пустяка? Он просит вернуться совсем по другой причине. Прошел слух, даже больше чем просто слух, что королева Франции Элеонора, родовые владения которой больше всего царства Людовика, решила бросить мужа и взять нового супруга. У них уже давно нелады, а отец все это пронюхал. Этот благочестивый дурак Людовик надумал отправиться в новый крестовый поход, оставляя страну разваливаться на части, и тут они должны разойтись окончательно. Папа Евгений обещает Людовику все уладить, но леди Элеонора втайне собирается сделать по-своему. Отец думает, что она может выйти за меня, если я ей понравлюсь.

– Вы хотите сказать, что Людовик и Элеонора в разводе? Я не поверю этому. К нам новости доходят плохо, но об этом мы наверняка бы прослышали.

– Нет, я этого не говорю. Папа Евгений примирил ее с Людовиком, но она все-таки…

– Значит, они женаты?

– Да, только…

– Тогда зачем вам торопиться? Пусть она сначала оставит мужа. Нехорошо кружить над ними, как стервятник, ожидая, когда жертва испустит дух. А кроме того, ей будет приятнее иметь дело с королем Англии, а не просто с Жеффри из Анжу.

– Роджер, спорить бессмысленно. Я всю ночь продумал, обмозговал все и так и этак. Ты ничего мне сейчас не предложишь нового, чего бы я не рассмотрел. Все сводится к следующему: она принимает решение, а человек у нее должен быть под рукой до того, как она оставит Людовика. Сколько, ты думаешь, она будет ходить незамужней? Если она захочет меня, я должен схватить ее, как только декрет будет у нее в руках. Здесь главное – быть на глазах, тогда она может остановить свой выбор на мне. Конечно, она не выйдет за человека ниже ее по положению, но она долго была замужем за монахом. Как известно, я вовсе не монах, а некоторые утверждают, что весь состою из плотских страстей, и мой отец пишет, что я вполне могу добиться ее расположения как личность, безо всяких титулов или амбиций. – Выражение Генриха стало суровым, его подбородок выдался вперед. – Королем Англии я могу стать всегда, мое притязание на трон справедливо и в конце концов будет признано. Насчет меня заблуждаться не стоит, я собираюсь получить все и целиком. Но стать мужем Элеоноры Аквитанской… Если она выйдет за меня, Роджер, и когда умрет мой отец, я стану властелином Западной Франции, всей Западной Франции! А также Англии. Потому что, когда у меня будет власть, Англия сама упадет мне в руки, как спелая груша. – Голос Генриха звенел, глаза горели.

Херефорд смотрел на свое голое тело, на серповидный шрам, полученный под Фарингдоном, рваную красную полосу на бедре – это он получил в Нормандии, сражаясь за дело Генриха, потрогал воспалившуюся рану, полученную от де Кальдо, перебрал в памяти сражения, оставившие на этом теле бесчисленные синяки и раны, его красивые ясные глаза стали вдруг пустыми.

– Не уходи! Не уходи сейчас!

Слова вырвались непроизвольно, это крикнули его раны и душа, не желающая верить. Херефорд не собирался произносить это, у него такого в мыслях не было, он собирался сказать и сделать нечто совершенно иное – предложить простой и четкий план, как быстро овладеть Фарингдоном, хотя знал, что независимо от того, когда Юстас окажется в их руках, переговоры затянутся на месяцы. Но как только эти слова прозвучали, всякое желание говорить у него пропало. Эти слова и этот сдавленный, придушенный голос были хорошо ему знакомы, он их узнал точно так же, как увидел в опустошенных окрестностях Девайзиса место действия своих снов. Каждую ночь восемь долгих месяцев звучали в ушах эти слова и этот голос, и он снова оцепенел в недобром предчувствии тщетности и утраты, воспринимая эти слова как обращение к себе. Этот сон он уже видел наяву и посчитал его ложным, раз ему предвещалось бросить начатое дело. Но он снова ошибся, предостережение было правильным, все оказалось верно! Херефорд закрыл глаза, они стали сухими, в них почувствовалась резь. И вот предательство, единственное, какого он не допускал, какое»никогда ему не приходило в голову, какого он совсем не остерегался и, говоря по правде, был даже не вправе остерегаться, в один миг перечеркнуло все его труды…

– Три года! Господи Боже мой, три года пущены на ветер!

– Роджер, не надо! Для меня нет дороже человека, чем ты! Ты получишь все, что только я буду иметь. Бог свидетель, все, что не пойдет мне во вред, все, что будет в моих силах дать, все, все будет твоим, что только не пожелаешь! Не говори о напрасном труде! Ни труда твоего, ни тебя я не забуду!

– Я трудился, чтобы Англия получила короля, который бы спас ее от растерзания, но все, чего я добился, это сам начал ее терзать. – Херефорд говорил это тихо, обреченно. Он не упрекал Генриха, не было у него упреков и к себе. Просто отмечал факт, каким его видел, покорно смирившись с тем, что, вероятно, было предопределено с самого начала.

– У Англии будет такой король! За меня ты не бойся. Дай мне заполучить эту женщину, и я одним махом смету все со своего пути. А ты, Роджер, поведешь мои армии. Ни одной крошки не упадет с твоего стола. Об этом я позабочусь. Бери Юстаса и держи его, чтобы Стефан вел себя хорошо. Ты можешь…

– Нет. Я не буду неизвестно сколько держать в оковах этого молодого человека. Может быть, он неумен, но он храбр, учтив и, мне кажется, ничего плохого не замышляет.

– А что он замышлял, придя сюда с огнем и мечом?

Херефорд поднял на Генриха глаза, взгляд их был отсутствующим, но твердым.

– Что привело его сюда? Насколько я знаю, Стефан всегда слыл самым мягким и деликатным человеком, а сын его такой же. Может быть, мы сами довели его до такого безумия? – На этот раз Генрих не выдержал взгляда. Мягкость Стефана он испытал на себе, и Роджер знал это. – Нет, милорд, больше я воевать не стану; только если придется защищать себя.

– Перейдешь на сторону Стефана, покинешь меня, изменишь своей присяге?

– Нет, милорд, это вы покидаете меня. И присяге я не изменю, хотя знаю, как другие относятся к своему слову. Я – ваш, на доброе иль злое. Когда вернетесь и призовете, я приду и буду сражаться за вас, но планировать военных кампаний больше не буду и дальше буквы своей присяги не пойду. Проигранных дел я больше не веду.

– Роджер, умоляю тебя не говорить так, будто все кончено! – Горячо любящее сердце Генриха разрывалось от боли, какую он причинил своему верному вассалу. Он обнял Роджера за безвольно опущенные плечи. – Поедем со мной во Францию! Я подожду неделю, чтобы ты взял с собой жену из Херефорда. Поедем со мной, прошу тебя! Леди Элизабет будет хорошо при дворе Парижа, а ты получишь колоссальное развлечение, наблюдая за моим тайным ухаживанием… – Роджер покачал головой. – Роджер, я не могу не ехать! – крикнул Генрих. – Не вини меня, я действительно не могу не ехать! Ты должен понять…

– Не расстраивайтесь, Гарри… – Услышав свое имя ласково уменьшенным, Генрих крепче обнял Роджера. – Я не виню ни вас, ни себя, потому что все в руках Божьих и все делается по воле Его. Во Францию я не поеду, потому что невероятно устал сам и мои земли вопиют ко мне. Я еду домой.

Генрих говорил еще, упрашивая Херефорда приехать к нему немного погодя, в любое другое время, обещая ему все, что тот ни пожелает, суля своему другу любую помощь, но договориться тут они уже не могли. Через день они с грустью, но дружески простились. Вассалы Глостера освободились от службы своему сюзерену. Херефорд еще неделю провел в Девайзисе, пока не удостоверился, что их оплоту больше ничто не грозит, приказал снять осаду Фарингдона и наконец освободил от повинности своих вассалов. Прошел ровно год, с печалью отметил он себе, ровно год с того дня, когда в ноябрьский день он направил своего коня к Херефорду. И вот снова в одиночестве он едет домой. К вечеру в понедельник третьей недели ноября негаданно и нежданно в сопровождении своей домашней охраны он подъехал к воротам Херефорда. Он вернулся на два дня раньше, чем год назад, и на целый век постаревшим. Но все выглядело, как в прошлый раз: и город, и извилистая дорога, ведущая вверх к замку, и толпы встречающих его людей; и все напоминало о пережитом. Столкновение робости и страстного стремления, сомнений и решительности, предчувствие поражения, обретающее в сознании реальную форму, и взлет мечты о блестящем успехе, огромной власти, о добре для всех, о мире для земли – все это ожило в его памяти. Громкие крики приветствий толпы испугали даже коня, а до него почти не доходили. Херефорд молча с улыбкой доставал из кошелька монеты и бросал их народу. На него снизошел полный, безжизненный покой, душа закоченела, как покойник.

Элизабет увидела его с надворотной башни замка. Она схватила плащ и выбежала во двор навстречу мужу. Последним известием о Херефорде было изустно переданное ликование по поводу победы над войском де Траси и овладения Бридпортом. Встречавшие лорда домочадцы молча расступились перед Элизабет, и Херефорд, сойдя с коня, поцеловал ей руку, а потом губы. Он улыбался, и она увидела его целым и невредимым. Прикосновение его губ было холодно-вежливым, и ее радость сменилась испугом.

– Что-то не так, Роджер? Что случилось?

– Много чего случилось, дорогая, но позволь мне войти и снять кольчугу. Спешить больше не надо. Я вернулся совсем.

– Совсем?!

Элизабет пробрала дрожь, но не от холодного ветра, трепавшего ее плащ. Она увидела, что глаза Роджера, обращенные к ней, были устремлены мимо. Значит, она ошиблась в нем, он сломался! Но отчего? Почему? Он подставил ей руку, как джентльмен предлагает руку знакомой даме, приглашая пройтись.

– Да, вернулся совсем, – тихо повторил он с улыбкой, – если, конечно, не придется отражать нападение. Это я еще смогу сделать. В остальном я – джентльмен на отдыхе. Тебе тут холодно, Элизабет, ты вся дрожишь.

– Ты оставил Генриха?

Она ужаснулась тому, как спросила это. Ужаснулась своему ровному спокойному голосу, тому, как оперлась на руку Роджера и дала повести себя в верхний зал дворца; ее ужасало, как он улыбался, а потом весело смеялся, отвечая на расспросы.

– Вовсе нет. Это он оставил меня. И говорить тут больше не о чем, это конец всему. Ах, мама моя! Кэтрин, дорогушечка!

Он отошел от Элизабет обнять мать и сестру, а она осталась стоять оглушенная, слушая и не веря своим ушам, как он расспрашивает их о житье-бытье. Наверное, он надорвался и просто дрогнул, думала Элизабет. А Генрих его отослал, как ставшего бесполезным, и он от этого тронулся. Он и выглядел, будто находится не в своем уме, будто его отделяет от всех стена, а он пытается рассматривать сквозь нее и говорить через эту стену, хотя его речь кажется совершенно разумной. Он отошел от матери и сестры, чтобы приласкать своих дочерей, сказал, какие они хорошенькие, спросил, что они выучили без него, порадовался их невинным ответам и их счастью от встречи с ним. Потом он прошел в спальню, принял ванну, сложил свое оружие и переоделся в роскошный, подбитый мехом халат, какие носят джентльмены, не ожидающие вызова по спешному делу. Когда он спустился к семье, ничто в его голосе и манере не указывало на стремление избегать общения, и все время до ужина он деловито обсуждал помолвку Кэтрин. Он сообщил о договоренности с Джоном Фитцем Джиль-бертом относительно сватовства его сына Патрика и объяснил мотивы своего выбора. Он был в прекрасном расположении духа, шутил в своей обычной манере, усмиряя бурные проявления чувств своей сестры и с серьезнейшим видом отводя возражения матери.

Он ни разу ни в чем не проигнорировал Элизабет, не допустил ни малейшего пренебрежения. Он поминутно и неизменно вежливо обращался к ней за советом или поддержкой, был невероятно галантен и убийственно любезен, как он мог вести себя только с совершенно чужим человеком.

В какой-то момент Элизабет решила, что больше этого ей не выдержать. Не желая сцепиться с Роджером на глазах всего семейства, она сказалась уставшей и отправилась прилечь. Леди Херефорд и Кэтрин заботливо ее проводили, а Херефорд наивно удивился их озабоченности и простоте признания Элизабет в слабости. Но куда больше удивились мать и сестра, когда он спокойно ее отпустил.

– Ты не пошел со своей женой??

– Зачем? Ох, ну да! – Херефорд рассмеялся, совершенно неправильно истолковав удивление матери. – Я же несколько недель не был в постели жены. Ну, если у нее есть желание, оно станет только горячее, когда подождет меня немного, а если устала, пусть немного отдохнет до меня.

– Роджер! – запротестовала леди Херефорд. – Женщина на пятом месяце заслуживает больше внимания к себе, чем ты ей оказываешь.

Может быть, она и сейчас недолюбливала сноху, но что правда, то правда.

– На пятом чего? – Херефорд захлопал глазами, словно громом пораженный. К нему сразу и полностью вернулось самоощущение, и вместо чужого холодного пространства, заполненного какими-то цветными пятнами, незнакомыми людьми и неразборчивыми звуками, он враз очутился в родном доме и старом, хорошо знакомом зале.

– Она не сказала тебе?

– Нет! Ах ты, Боже мой, она подумала… – Херефорд сразу осекся. Мать не знала, конечно, что он сделал ее вассалом, и это ее не должно касаться. А жена скрыла свою беременность, чтобы «женские причины» не могли помешать ей выполнять его распоряжения!

– Да неужели ты не видел, как она располнела? Ну не такой же ты простак, чтобы не увидеть, что жена ждет ребенка!

– Дурак я! Десять крат дурак! Я ничего не заметил! Меня так захватили разные дела…

– Какие дела? Чем ты занимаешься, Роджер? Что…

– Потом, потом! Да и не женское это дело. – Он лениво поднялся, думая, как рассержена сейчас Элизабет, и что у него уже нет никаких сил разговаривать с ней.

– Пойду-ка я лучше к ней.

Элизабет еще не легла. Служанки расчесывали ей длинные черные волосы. Херефорд отослал их и сам взялся щеткой разглаживать расплетенные косы. Она не повернула головы.

Некоторое время он молча расчесывал ее, делая рукой длинное и сильное движение, так что волосы потрескивали и дыбились навстречу щетке. Он почувствовал запах ее волос, бросил щетку, взял полную пригоршню черной блестящей массы и зарылся в нее лицом.

– Зачем ты промолчала… У тебя будет ребенок?

Голос его звучал уже иначе. Элизабет хотела повернуть голову, но он держал ее за волосы.

– Да.

– Почему ничего не говорила?

– Я… Не сердись, Роджер. Как-то все было не ко времени. Когда узнала, надо было ехать к отцу и с ним – на север, а потом не могла подобрать подходящих слов, чтобы написать. Затем собиралась сказать в Глостере, но ты был так занят, и самой не захотелось доставлять тебе дополнительных забот.

– Элизабет! Но этими переездами ты могла повредить себе.

– Ничего, я здоровая, и твоему наследнику, если будет мальчик, ничего не грозит.

– Я не о нем. – Он говорил правду; роскошные формы Элизабет, несмотря на располневшую талию и отяжелевшие линии тела, были желанными для него более чем всегда. Он думал только о ней, не о ребенке.

Тут она выдернула свои волосы и повернулась к нему лицом.

– Я тоже, кажется, о нем не думаю. Роджер, ради Бога скажи, что же произошло? Не надо мне говорить, что Генрих оставил тебя и все! Почему? Вы поссорились? Ты потерпел тяжелое поражение? – Вот это, ей казалось, ближе всего подходило к ее опасению, что в момент какого-то безумия он струсил и бежал. – Что же станет с нами? Что станет с моим несчастным ребенком?

Лицо Херефорда выражало страдание: острое чувство радости от известия о состоянии жены разрушило созданный им самим мир покоя без чувств. Детей он любил, был привязан к своим побочным дочерям, хотя совсем не интересовался их матерями, но как же его резанул этот вопрос Элизабет, как ему не хотелось отвечать на него! Ему было невыносимо снова окунаться в агонию отчаяния и безысходности, испытанную в Девайзи-се, и он отвернулся, пытаясь обрести утраченное состояние покоя. Но теперь отчаяние охватило Элизабет. Она не успела сказать ни слова, а он уже слышал ее полные горечи вопросы, почему не удержал Генриха, почему не захватил Юстаса и почему сам не взял власть в свои руки.

– А что, графский титул Херефорда – это мало для твоего будущего ребенка?

– Если он достанется с честью – больше ничего не надо! Что ты сделал такого, что стесняешься сказать?

Это заставило его повернуться к ней, а выражение страха и ужаса сказало ему, какие у нес нехорошие мысли.

– Почему ты всегда приписываешь мне самое плохое?

– Нет, нет! Я так не думаю, но что мешает тебе рассказать, что же случилось?

– Ничего значащего для тебя! – отрезал он с досадой. – Мне просто очень больно перебирать в памяти и перечислять все свои потери и пролитую кровь, считать растраченные годы сражений и кровопролитий… Он покинул меня, изменил своей земле и своему слову, променял меня на двор и женщину, чтобы получить с ней богатое приданое.

Голос его дрогнул, он закрыл лицо руками. О покое уже тоже думать было поздно; ему казалось, что он оградил свой покой надежной плотиной от потоков горя, разочарования и проклятий, от допущенного волей всевышнего клятвоотступничества Генриха ради корысти, но плотина эта не выдержала.

– Боже, Роджер! – Элизабет подбежала к нему и обняла. – Если наша честь не запятнана, если ты не сделал ничего постыдного, мне все это глубоко безразлично! – Она замолчала, а Херефорд прислонился щекой к ее пышным, мягким волосам. – Нет, это мне не безразлично! – сказала он с жаром. – Я рада! Я рада слышать это. Пусть они убивают и сжигают друг друга. Только пусть нас оставят в покое. Муж мой, – она погладила его по голове, – мой любимый, не ходи больше воевать! Оставайся дома и подари мне радость быть с тобою рядом.

Они еще постояли так, слезы Херефорда орошали волосы и щеки жены. Наконец Элизабет отняла свои руки.

– Пойдем спать, Роджер. Я больше ничего спрашивать не стану. Забудь все и успокойся.

В интимном мраке под пологом постели, в теплых объятиях своей жены у Херефорда наконец развязался язык, и ему захотелось излить свою душу. Сбиваясь и замолкая поначалу, он постепенно успокоился и объяснил, что произошло, не сами события, хотя их упомянул тоже, а что стало с ним самим. Он наконец поведал ей о своем давнишнем и нарастающем предчувствии беды и о его причине, о цепенящем страхе ночных кошмаров, об освобождении от них и о кульминации победы, обернувшейся потерей всего, к чему стремился.

– Сторм мне сказал, что Стефан – помазанник Божий и что нельзя отнять у короля Богом данную власть, но что человек должен исполнить то, что он считает правым делом. Он же сказал, что, может быть, я есть орудие Бога и призван изменить судьбу страны. Так вот, я им не стал. И все же, хоть я и преклоняюсь пред высшей мудростью, и предупреждали меня не раз, я продолжаю верить, что Генрих – законный повелитель страны нашей. Не лучше, а может быть, чем-то и хуже предшественника, но все-таки полноправный король.

– Этого нам не дано знать, Роджер. Может быть, ты уже изменил судьбу страны. Разве Стефан когда-нибудь проявлял столько энергии и решительности, сколько их у него оказалось за последние полгода? Может быть, Бог избрал тебя сотворить чудо, сделав Стефана хорошим королем? Я тоже уверена, что Генрих – законный наследник трона, но теперь мне кажется совершенно определенно, что взойти на трон он должен мирно. Если Стефан принесет Англии мир и станет лучше править страной, а Генрих наследует его корону, тогда ты преуспел в своем деле, не проиграл, а победил, не впадая в грех и не отнимая у короля корону силой.

На это Херефорд не ответил. Он не считал Стефана способным измениться, но допускал, что если крупнейшие бароны Англии объединятся, то сами смогут принести стране мир и покой. Немного погодя он глубоко вздохнул и провел рукой по вздувшемуся животу Элизабет. Под его рукой ребенок шевельнулся, и Херефорд ощутил слабое биение новой жизни. Его лицо расплылось в широкой, радостной улыбке.

– Не думаю, что ты права. Есть и другие пути к этой цели. Христос милостив, а Отец небесный добр и справедлив. Все, может, так и будет. Ты слышишь ребенка, Элизабет? Не знаю почему, но это существо заставляет мою душу петь. Я не сдался. Немного передохну, отдышусь и скажу Генриху, что пойду со Стефаном на мировую, пока Генрих меня снова не призовет под свои знамена, что я ему обещал… и снова буду стараться, но уже иными способами, послужить своей стране.

– Роджер, теперь у нас мир. Позволь вернуть тебе это.

Она сунула руку под подушку и протянула ему перчатку – символ ее вассальной преданности, чем немало удивила его и обрадовала, и, не дав ему заговорить, продолжала:

– Она мне не понадобилась ни разу. Что бы ты ни велел мне делать, я делала все из одной любви к тебе и никогда не вспоминала про свою присягу. Я не желаю править ни миром, ни тобой. Хочу оставаться просто женщиной и жить в мире со всеми.

У Роджера был только один способ принять эту жертву, которая и жертвой не была. Потом спросил ее с улыбкой сожаления:

– Значит ли это, что ты не будешь больше со мной ругаться, Элиза, любовь моя?

Элизабет рассмеялась, поцеловала его и сказала:

– Ты раскрыл меня всю, неловкий чурбан, и я замерзла. Ты, неотесанный болван и дурень, совсем не знаешь, как надо обращаться с женщинами.

– Да-а? – отвечал муж, снова заключая ее в объятия. – Значит, мне надо еще попрактиковаться.