Текст книги "Вокзал для одного"

День пятый, 27 декабря. Тамара

Сегодня очень хороший день. Народу много. Так я и не сумел найти систему, по которой заполнялся людьми этот гигантский дворец из стекла и черного мрамора. В расписании подсказок не нашел – движение поездов у нас более-менее упорядоченное, но в один день народ валом валит, словно только что вспомнил о приближении новогодних каникул и о том, что надо рвать когти к родственникам, только успевай занимать столики в кафе и свободные кресла в зале ожидания; а в иные дни на первом этаже можно хоть играть в бейсбол, хоть метать молот.

Мне нравятся заполненные дни. Я прячусь в толпе, как маленькая рыбка в водорослях, растворяюсь, становлюсь невидимым, но зрячим, неслышимым, но с ушами как локаторы. Я везде и нигде. Я чувствую себя хозяином этого железнодорожного вокзала, потому что все эти люди вокруг меня с баулами и сумками, молодые, старые, юные, хромые, хмурые и улыбчивые – все они уйдут, а я останусь.

Им предписано ехать, мой удел – ждать.

Сегодня обедал на первом этаже, в полутемном закутке большого зала возле выхода к первой платформе. На второй этаж не пошел, потому что там, у лестниц, ведущих на перроны, довольно прохладно и шумно. Я даже не пытался выяснять, куда все эти люди едут сегодня, и не прислушивался к диктору, объявляющему прибытие и посадку. За дни, проведенные здесь, я научился не слышать этот монотонный женский голос.

Я заказал пельмени с кетчупом и кофе с коньяком. Пельмени здесь довольно неплохи и даже почти не воняют, когда их разогреешь в микроволновке, а о коньяке в кофе и говорить нечего. Сел за один из пяти круглых столиков в углу у большого панорамного окна, посмотрел на медленно подплывающий ко второй платформе поезд с голубыми боками. Фирменный «Байкал», откуда-то из Сибири куда-то в европейскую часть России. Вижу взъерошенные головы пассажиров на верхних полках и бледные лица тех, кто сидит за столиками у окон. Они наверняка поражены великолепием нашего железнодорожного вокзала. Оно и не удивительно. Они бы еще не так поразились, узнав смету «стройки века». На эти черные купола, мраморные стены, стеклянные башни и техническое оснащение ушел бюджет небольшого промышленного города областного значения.

Кроме меня в кафе в столь ранний час больше никого не было. Только Ирина, невысокая темноволосая девушка с большой грудью, смотрела на меня из-за стойки бара со странной улыбкой, будто хотела спросить что-то. Наши отношения еще не перешли в стадию панибратства, при встрече мы лишь коротко приветствовали друг друга, как соседи по подъезду, встречавшиеся на общем собрании собственников жилья.

За ее спиной на полке между бутылками стоял маленький музыкальный центр, украшенный елочным дождиком. Играла какая-то музыка, что-то очень милое.

Съел пару пельменей, посмотрел в окно. С неба опять начал медленно и редко падать снежок. Значит, дело идет к потеплению. Как бы я ни ненавидел Новый год, дрожать от собачьего холода в эти дни мне не хотелось, пусть все будет мило и комфортно…

Нет, мне определенно понравилась эта песня, звучащая из колонок музыкального центра в баре. Более того, она показалась знакомой. И не просто знакомой.

– Э-э, простите, – сказал я, приподнимая руку. Ирина, протиравшая стаканы, посмотрела на меня вопросительно. – Можно сделать чуть погромче?

Она задумалась на мгновение, затем повернулась к бару и крутанула ручку музыкального центра.

О, чтоб мне лопнуть! Конечно! Как я мог забыть, это же моя навязчивая лебединая песня!

Впервые я услышал ее на канале MTV в начале девяностых. Канал, приобретенный для ретрансляции в России Борисом Зосимовым, тогда лишь тестировался на территории страны, не располагал местным вещанием, имел черно-белую картинку, поскольку большинство оставшихся от Советского Союза телевизоров не способны были принимать PAL, однако это был потрясающий музыкальный канал по той простой причине, что в те годы на нем не «прокачивали тачки», а крутили музыку.

В одном из выпусков программы Unplugged я услышал песню, которая зацепила меня. Я не запомнил названия, не видел исполнителей, потому что куда-то спешил, а телевизор работал в соседней комнате (кажется, я убежал из квартиры, так и не выключив ящик). Но мотив засел в моей голове навечно.

В последующие годы я больше нигде не встречал эту вещь, а талантом воспроизводить мотив Бог меня обидел. Эта невозможно красивая медленная песня с несколькими разборчивыми английскими словами в припеве, эта навязчивая музыкальная идея преследовала меня почти двадцать лет, как может преследовать воспоминание о «поцелуе незнакомки в полной темноте» – так, кажется, Стивен Кинг называл кратковременное волшебство, которому не суждено повториться.

И вдруг здесь, в музыкальном центре, в баре на железнодорожном вокзале – она. Я могу услышать ее почти полностью во всей красе и даже, если повезет, разобрать, наконец, название. Я молился, чтобы ди-джей вышел в эфир и сказал, что это было.

Парень пел что-то о четырех временах года, прожитых за один день, если я правильно расслышал и перевел ту самую английскую фразу. Что ж, я тебя очень даже хорошо понимаю, братишка. Иногда прожитое время спресованно так, что его можно положить в карман и носить у самого сердца, как миниатюрный ядерный реактор Тони Старка. Однако, помогая тебе держаться в тонусе, этот «реактор» одновременно убивает тебя.

Пельмени меня уже не интересовали. Душа стала настаивать на изменении пропорции кофе и коньяка в пользу последнего. Я снова посмотрел в окно на пассажирский поезд. Как же мне хотелось оказаться внутри и укатить куда-нибудь. Куда угодно, лишь бы отсюда, лишь бы создать иллюзию движения. Иметь цель – не это ли отличает живое существо от бездушного предмета?

– Молодой человек!

Меня взяли за плечо. Я очнулся.

– Нам нужно идти, – сказала мне Ирина.

– В смысле?

– Кто-то опять подбросил бомбу, – вздохнула девушка.

Я огляделся. Недалеко от нашего бара стояли три мента в тулупах и с овчаркой. Это уже не наши местные щупленькие сержанты, гоняющие по залу бродяг, это ребята с лицами боксеров.

– Поспешите, – сказал один из них, видя мое замешательство. – Берем верхнюю одежду, личные вещи и на выход.

Я с сожалением посмотрел на кофе, накинул куртку и поплелся к выходу. Разумеется, окончание песни и выход ди-джея на радиостанции я прозевал, потому что к тому моменту Ирина уже выключила музыкальный центр.

Она семенила рядом со мной, тоже в куртке. Со второго этажа по всем лестницам вниз спешили люди. Целые реки людей. Как назло, именно сегодня на вокзале ажиотаж, и теперь всю эту людскую массу нужно вывести на свежий воздух.

– И часто у вас так? – спросил я.

– В прошлом году раз в месяц стабильно кто-нибудь шутил, – сказала Ирина. – Но в последнее время вроде притихли.

Я никогда не принимал участия в экстренной эвакуации из мест массового скопления, поэтому с любопытством вертел головой. Милиция сгоняла народ к выходу, овчарки нетерпеливо переминались, озираясь и готовые броситься в бой хоть сейчас. Впрочем, никакой суеты и особого волнения я не заметил, будто не сотрясают страну взрывы на транспорте. Скоро по количеству бомбистов мы сравняемся с Ираком, но едва ли нас это по-настоящему напугает.

На улице нас отогнали подальше от центрального выхода, вытеснили почти на парковку. Я не стал топтаться среди пассажиров. Я ведь никуда не спешил и вполне мог переждать в другом месте.

Привокзальная площадь встретила шумом и ветром. Я поднял воротник куртки, накинул на голову капюшон. За площадью, недалеко от остановок общественного транспорта, небольшая кучка рабочих пыталась надеть костюм Деда Мороза на высокий монумент, изображавший бородатого дядьку в рубище. Дядька этот символизировал широту и мощь нашего края, но очертаниями неумолимо напоминал Карла Маркса. Во всяком случае, я в детстве и считал его Марксом, и никто не спешил меня разуверить.

Красную шапку уже нахлобучили старику на голову, но плащ, сдуваемый ветром, все время сползал. Рядом с памятником стоял автокран с нацеленной в небо стрелой. Судя по всему, маялись ребята давно. Я наблюдал за ними минут десять, потом отвернулся, посмотрел на фасад вокзала. Милиция в опустевших залах искала бомбу. Через стеклянные двери было видно, как бегают из угла в угол натасканные псы.

Очередной мальчик решил пошутить, возвестив мир о нападении волков. Надеюсь, паршивец будет на месте, когда явятся реальные волки.

У меня есть одна поучительная история на этот счет…

…У моего брата Вячеслава под боком много лет жила безумная соседка. Безумие ее стало следствием тотального одиночества, а одиночество, в свою очередь, было сброшено с Марса злыми зелеными креветками. Во всяком случае, так считают все обычные люди, не имеющие склонности к самоанализу.

Двери их квартир почти смыкались. Вы знаете эти старые дома, построенные по велению Хрущева для ютящихся в трущобах многодетных семей – тесные лестничные площадки, тонкие стены, сжатый до размеров кукольного домика мир простых советских граждан. Братишка купил эту квартиру по дешевке, чтобы хоть куда-то вложить стремительно теряющую вес наличность. Он тогда жил с одной очень милой девушкой. Расписываться не спешили – принюхивались друг к другу, как мартовские кошки при первом знакомстве, потому на большие хоромы не замахивались. Недвижимость все равно дорожала, никуда бы она, милая, через год-два не делась.

Одного братец не учел: покупая квартиру, ты приобретаешь не только стены, полы, санузел и вид за окном. Ты приобретаешь соседей. А это уже отдельная песня.

К двум соседям на лестничной площадке Слава не имел ни малейших претензий. В крайней слева квартире проживала молодая семья с двумя очаровательными мальчишками, оглашавшими подъезд радостным криком; в ближайшей квартире также слева обитал молчаливый пенсионер с густыми усами и очками в старомодной толстой оправе. Поговаривали, что он схоронил двух жен и теперь коротал остаток жизни в одиночку, попивая вечерами разливное пиво и играя в карты с приятелями за столиком во дворе. Встречаясь на площадке, соседи иногда коротко переговаривались друг с другом, обменивались мнениями относительно погоды и положения местной хоккейной команды в розыгрыше Континентальной лиги и расходились вполне довольные друг другом.

Иное дело – четвертая дверь, крайняя справа. За ней таилось Чистое Зло.

Женщине было на вид лет пятьдесят пять – шестьдесят (встречал ее Славка редко и точнее сказать не мог). По имени ее никто не называл, квитанции из почтового ящика никогда не торчали фамилией наружу, потому что ящик свой дамочка держала запертым на надежный замок. Когда она выходила на площадку, хозяева соседних квартир замирали на полпути, чтобы не сталкиваться на лестнице, особенно если она выносила мусор. О, сколько всего можно услышать от нее, когда она несет мусорный пакет! Случись этой речи попасть в телевизионный эфир, каждое второе слово пришлось бы перекрывать «бипом»:

– Сукины дети, все сдохните, твари, одна я останусь, потому что моя вера истинна, а ваша, суки поганые, от сатаны!!!… И крестик у меня настоящий, а у вас фуфло… сдохните, поганцы, дерьмо жрать будете!!!….

Ну и так далее. Уверяю вас, я привел очень отредактированный вариант.

Когда Славик услышал нечто подобное впервые через стенку в своей собственной спальне, он подумал, что соседка говорит с кем-то по телефону.

– Во дает! – удивился он. – Я и слов-то таких не знаю.

– Вообще-то уже двенадцать часов ночи, – согласилась его девушка. – Ты не хочешь что-то сделать с этим?

Конечно, Славик хотел «что-то сделать», но встречаться с женщиной, превращавшейся по ночам в ведьму, не торопился. Впрочем, и падать в грязь лицом перед своей любимой тоже не стоило, благо жизнь предоставит еще достаточно шансов.

Утром по дороге на работу он остановился у соседской двери. Прислушался. Хозяйка суетилась в одной из комнат. Славик нажал кнопку звонка.

Ничего не произошло. Звонок не работал. Славик еще дважды проверил точность своих выводов, а потом постучал – негромко, но настойчиво. За дверью послышалось невнятное бормотание. Славик, преодолев природную застенчивость, приложил ухо к двери.

Он услышал каждое ее слово… и волосы на голове стали медленно приподниматься, словно шерсть наэлектризованного кота, а яйца превратились в два кусочка льда. Славке стало очень страшно.

Кто бы ни предположил впервые, что за дверью номер 56 прячется Чистое Зло, он и не представлял, насколько оказался прав…

…Тамара прячется за косяком коридора и смотрит на дверь. Струйка пота течет по виску, сползает на щеку. Волосы всклокочены, словно пакля у старой куклы. Ресницы дрожат. Правая рука медленно опускается по животу, пальцы обхватывают промежность под тонкими трусами. Ей страшно… но она возбуждена.

Один из приспешников сатаны снова прячется за дверью. Выбрал самое удобное время – раннее утро, когда заря занимается на востоке. Он хочет застать ее врасплох, во всей красе, хочет совокупиться с нею, покрыть позором, поглотить ее невинную душу, пока она еще не проснулась, пока она тепла и податлива… мерзавец. Но он и не догадывается, что она всегда готова встретить непрошеного гостя и дать ему достойный отпор. Она всегда начеку, всегда наготове, будьте спокойны, сатанинские отродья.

Тамара делает несколько шагов к двери. Проклятые деревянные половицы отчаянно скрипят. Дом старый, гнилой и пахучий. Все здесь служит нечистому – и ссохшийся пол, и вечно гудящие трубы на кухне, и журчащий бачок в туалете, и даже неумолкающая радиоточка, висящая над холодильником. Неистребимое бормотание радио сводит ее с ума днем и ночью: мужской голос говорит, говорит и говорит. Голос его, сначала приятный и обволакивающий, спустя несколько минут после начала вещания становится визгливым, затем падает вниз до баритона. Он вползает в ее внутренности, он щекочет ее, этот паршивец из радиоточки, он чертовски сексуален и соблазнителен, и иногда ей кажется, что она готова продать свою дешевенькую душонку ради одного мгновения совокупления с обладателем бархатного голоса… но похмелье наступает так же неотвратимо, как утро на востоке. Сколько она ни пыталась выключить приемник – небольшой пластиковый кругляш, вставленный прямо в розетку и уже покрытый десятилетним слоем пыли и сала – но у нее ничего не вышло. Он продолжал говорить, причем время общения выбирал по собственному усмотрению. Он мог включиться посреди ночи, когда никаких программ нет и в помине, мог ни с того ни с сего заговорить с ней утром, когда она собиралась на работу, а иногда после недельного молчания вдруг принимался вопить в воскресный полдень во время молитвы. Судя по всему, ему очень не нравились молитвы Тамары, он сразу заходился в отчаянном визге, едва она произносила «отче наш, иже еси на небеси, да приидет царствие твое».

Одно радует – телевизор уже несколько недель ничего не показывает. Она перекусила провода ножницами, едва не получив удар током. Если бы она этого не сделала, телевизор свел бы ее в могилу раньше, чем она успела наказать приспешников нечистого, окруживших ее маленькую квартиру.

Она подкрадывается еще ближе к двери. Чудовище прячется за тонкой деревянной перегородкой, тянет руку к кнопке звонка. Ничего не получится, выблядок, звонок тоже не работает, ха-ха… здесь ничего не работает. Хочешь повеселиться со мной – выламывай дверь.

Тамара слышит робкий, но настойчивый стук. Она оскаливается, довольная тем, что предположения относительно его намерений оказались верны. Он хочет войти, хочет полакомиться ее нежным телом. Что ж, давай попробуем, милый мой…

Тамара оглядывает свое тело в зеркале, висящем в тесной прихожей – абсолютно голое, если не считать серых вонючих трусов. Тело кажется ей великолепным, аппетитным, восхитительным, совсем как в ее золотые годы, когда она в солнечной Ялте десятками отваживала ухажеров. Тамара будто не знает, что с тех пор минуло добрых двадцать пять лет, что грудь ее обвисла и сморщилась, что устрашающего вида сосуды, проходящие близко к поверхности тела, похожи на перегревающиеся от предельной мощности электрические кабели, что блеск в глазах уже не следствие молодости и счастья, но признак явного безумия. В какой-то степени она действительно этого не знает, потому что уже несколько страшных месяцев живет в совершенно другом мире. В мире, в котором любовь давно сдохла, но все еще тянет свои холодные пальцы из преисподней, затягивая за собой последнюю жертву.

– Сучий потрох, – шипит Тамара, продвигаясь к двери, – полакомиться хочешь… а пиписька подойдет? Твой маленький скрюченный заморыш выдержит? Чего ты ждешь, давай я открою тебе дверь и ты войдешь… но ты сдохнешь здесь, я тебе обещаю, и девица твоя сдохнет, и все вы сдохнете, потому что веры в вас нет, потому что сатану подпустили к себе, потому что крестик не носишь, а моя вера со мной…

А правая рука сжимает и разжимает промежность, и голос ее поднимается все выше и выше, срываясь на стон, речь разваливается на невнятные куски и превращается в долгий и протяжный вой – не то наслаждения, не то страдания…

…Славка отскочил от двери и умчался прочь. Все последующие дни он старался пробегать по лестнице и сразу запрыгивать в родную квартиру, даже не пытаясь прислушиваться к происходящему за соседней дверью. Вечера становились все ужаснее – за стеной слышались громкая музыка, пьяный смех и чудовищные крики.

– АААА, НАСИЛУЮТ!!!!! – раздалось однажды вечером в воскресенье, когда Славка и его любимая пытались предаться нежности. «Веришь ли, братишка, – рассказывал он мне впоследствии, – в тот же самый момент всё упало и не вставало целую неделю. Даже в самую дальнюю комнату пытались уходить – не стоит, хоть тресни. Еле-еле отошел».

Через пару дней соседка орала:

– СДОХНИТЕ!!!! СДОХНИТЕ!!! УБИРАЙТЕСЬ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ, ВЫРОДКИ!!!!!…. АААААА, БОЛЬНО!!!!! МНЕ ТАМ БОЛЬНО, СУКА, БОЛЬНО!!!

Славка порывался позвонить в милицию, но в последний момент, словно что-то чувствуя, соседка прекращала демонстрацию своего безумия, и воцарялась долгожданная тишина.

Впрочем, тишина всегда была подозрительна. Случалось, что посреди ночи вдруг ни с того ни сего громко включалась музыка, играла несколько секунд, потом так же неожиданно выключалась, и следовал неизменный комментарий сумасшедшей хозяйки:

– Вот так-то, мля… и нечего на меня пялиться!

В один прекрасный день Славка не выдержал. Созвал к себе всех вменяемых соседей и сообщил, что собирается положить этому конец.

– Ты прав, конечно, – сказал пенсионер в старомодных очках, почесывая пузо. Его, как оказалось, звали Гаврилой Петровичем. – Имеешь право как непосредственный сосед.

– Мы тоже все прекрасно слышим, – согласилась молодая мама близнецов, которую звали Марина. – Наверно, в следующий раз надо обязательно вызывать бригаду.

На встрече присутствовал и сосед снизу, простоватый мужчина пятидесяти лет, назвавшийся Гошей и не стеснявшийся выражений:

– Она нас все время заливает, нах. Как вожжа под хвост попадет, включит воду в душе и уйдет на целый день, а моя жена с тазиками прыгает. Два раза в суд на нее подавал – все без толку, с нее взять-то нечего.

Братишка мой выслушивал эти жалобы, накопившиеся за продолжительное время, и медленно слетал с катушек, начиная понимать, куда он попал и во что вляпался. Картина обретала чудовищные контуры. Масштаб и характер предстоящих мероприятий приводили в ужас.

– Она еще не стучала молотком по стене? – спрашивал Гоша. – Тебе повезло. У нее, мля, когда хорошее настроение в какой-нибудь церковный праздник, в пасху там или сочельник какой-нибудь, она начинает молотком по стенам лупить и орать: «Благовест, нах, Благовест!!!». Типа звон колокольный…

– Да, бывало, – соглашался Гаврила Петрович, – даже я слышал этот «благовест», хотя через квартиру от нее живу.

– А еще она любила выключать автоматы в щитках, – подливала масла в огонь Марина. – Подскочит, выключит и быстро к себе. Иной раз на целый день уйдем, возвращаемся – а у нас холодильник поплыл. У нее самой-то щиток в квартире стоит. Мы с мужем тоже решили его перенести внутрь, пока она нам что-нибудь не испортила окончательно.

Обалдевший Славка только хватался за голову и периодически приподнимал отпадающую челюсть. Ему не требовалось даже задавать вопросы, соседи все рассказали сами. Очевидно, нашли благодарного слушателя… или спасителя.

Братишка задал лишь один вопрос:

– Она всегда была такой?

За всех ответил Гаврила:

– Когда-то все было в порядке. Она даже с моей второй женой дружила, вместе кожурки от семечек на асфальт поплевывали во дворе.

– Что же случилось?

Гаврила пожал плечами.

– Трудно в двух словах.

– А вы в двадцати двух попробуйте.

Старик ничего не имел против. Особенно когда гостеприимный молодой хозяин поставил пол-литра с домашней вишневой настойкой. Тут ведь и мертвый разговорится.

Рассказчик из пенсионера вышел неплохой. Очевидно, у него было достаточно времени, чтобы соскучиться по человеческому разговору.

Когда-то Тамара была красива. Аппетитна, стройна, приветлива. Если молодую бабу кто-то любит, холит, лелеет да в постели разминает, она будет благоухать, как майская роза, с утра до вечера. Сильное и надежное плечо рядом, ласка, цветочки не только по праздникам – и, считай, от стервозности ты почти застрахован.

Не веришь? Я двух жен пережил, знаю о чем говорю.

Была Тамарка замужем. Правда, совсем немножко. Да и не совсем по-настоящему замужем, прямо скажем. В конце восьмидесятых ходил к ней один красавец и даже вроде как остался. Мы уж думали, дело к свадьбе, да что-то ругаться они часто стали. Как праздник – так ор стоит. Тамарка любила подвыпить да подзакусить, а жених ее не особо этим делом увлекался: бывало, сядем во дворе с мужиками, зовем его: «Василий, айда задавим по чуть-чуть, завтра суббота!», – нет, качает головой, тащит домой сумки с дефицитом. Добытчик был, работал в каком-то серьезном учреждении, им карточки на питание особые давали, он их где-то втихаря отоваривал. Все Тамарке таскал – колбасы, консервы, икру в банках, сгущенку.

Но все равно, как праздник, так у них ор стоит на весь подъезд, хоть уши затыкай.

Остановился я у их двери однажды послушать, чуть не обалдел: она еле-еле языком ворочает, плачет чего-то, а он ее пытается урезонить, по щекам хлещет, воду в душе включает, а все без толку – она воет, как белуга. Бог знает, как они все это время жили. Уж на что я тертый калач, если баба в рев – я ее отключаю от всех своих систем жизнеобеспечения, не вижу, не слышу, ни о чем не прошу; она пару дней покричит, побросает посуду, а потом сама ластиться начинает, извиняться ползет, будто виновата была. Тут все хитро, братец, целая наука… но и я не смог бы так долго жить, как они в те годы. Никто бы не смог, думаю, если человек нормальный и привык, чтобы все у него было в порядке изо дня в день. Читал где-то: никакое живое существо не способно бесконечно мучиться, у него срабатывают защитные механизмы, попросту говоря, отключается сознание, когда боль пересекает определенный предел. И люди в этом смысле ничем не отличаются от каких-нибудь скунсов или кроликов. Если тебе все время больно и плохо – ты отключаешься и ни на что не реагируешь.

Иду однажды с работы вечером домой. Настроение хорошее, аванс дали и потратить еще не успел. Вижу – сидит Василий на ступеньках крыльца, курит нервно. Здороваюсь, присаживаюсь рядом. Загородили весь проход, но сидим. Погода хорошая, тепло, зад к бетону не примерзает, чего ж не посидеть.

– Что, сосед, – говорю, – пригорюнился?

Василий качает головой в ответ, машет рукой.

– Рассказывай, не жмись, – подбадриваю я.

– Да так, – говорит, – дерьмово. Выпить есть?

– Вроде есть. Пойдем ко мне поднимемся, я поищу.

– Нет, давай неси сюда. Сядем во дворе.

Я сходил домой, нашел в холодильнике ополовиненный пузырик «Столичной», нарезал хлеба с копченой колбасой, спустился вниз. Василий уже ожидал за столиком для домино, под тополем. Хорошо хоть мужиков наших тогда не было, не дали бы поговорить.

Выпили по первой. Василий чуток ожил.

– Веришь, – говорит, – жениться на ней хотел.

– На Тамарке?

– Ну, конечно, на ком же еще! Все, что нужно, есть: умная, хозяйственная, ласковая, два раза в неделю как заведенная в постели.

– В чем тогда проблем-с?

Он посмотрел угрюмо. Я понял, что нужно уже по второй наливать, иначе разговор, как ишак без финика, дальше не пойдет.

Налил. Выпили, закусили. Помолчали.

– Хлещет через край, – выдавил Василий.

– Кто ж не хлещет! – ржу в ответ. – Нашел тоже проблему.

– Я не пью. Вот этой твоей половинки «Столичной» мне на месяц хватит. Не люблю я беспросыпно этим делом заниматься, что в праздник, что без праздника, мне все равно. Работать надо, дом строить, детей рожать. Нельзя так много пить.

Долго он еще разорялся на эту тему, я, признаться, такого правоверного трезвенника в жизни не встречал. Но говорил убедительно, а под конец даже слезу у меня вышиб, подлец. Я-то троих вырастил, пристроил по-человечески, не хуже других, и дом у меня на огороде стоит, пусть и одноэтажный, убогонький, но на большее мы не заработали. А Васька целеустремленный был, хотел все по высшему разряду. «К полумерам не привык», как говорил один бородатый поп в кино.

Вот только проблема одна неразрешимая с ним приключилась – не в ту бабу влюбился.

– Любимых не выбирают, – страдал Васька. – И мне деваться некуда. Только она слушать ничего не хочет. Я говорил: хорошим врачам покажемся, все лучшие клиники обойдем, в Москву поедем, если здесь не сыщутся, у тебя обязательно все получится, и не такие проблемы решались. Она ни в какую: «Нет, какая из меня мать, все без толку, все напрасно, чудес не бывает!». И давай водку жрать! Конечно, лучше пить с горя, чем пытаться что-то делать.

– Погоди, – говорю, – ты хочешь сказать, что она…

– …родить не может. От того и дурит. Хотя, знаешь, причину, чтобы выпить, человек всегда найдет, а потом уже и не вспомнит, из-за чего начал.

Больше ничего он в тот вечер мне не сказал. Только сидел, молчал, допивал потихоньку бутылку со мной, а когда водка закончилась, встал и пошел к себе. И вот тут мне жалко стало эту дуру. Молодая ведь совсем, всего-то за тридцать чуть-чуть, а уже в тоске неразрешимой! Да и парня тоже понять могу – любит ее, никуда не денешься. Тут одно из двух: или беги от нее к лешему, пусть даже проклятия тебе в спину посылает, или уж оставайся до последнего и поддерживай, пока силы есть.

Что он выбрал? Я не знаю. Но криков и скандалов с каждой неделей становилось все больше, и звучали они все громче. А однажды я в окно увидел, как Васька отходит от дома с большой сумкой на плече. Больше я с ним нос к носу не встречался. Только соседи и жена рассказывали, что возвращался он сюда много раз. Помогал Тамарке с ремонтом квартиры, раздобыл где-то финскую сантехнику, обустроил ванную комнату, кафельной плитки дорогой несколько коробок надыбал, обои германские достал, все сам поклеил с какими-то мужиками. Я в то время в командировку уехал, мне жена рассказывала, что с утра до вечера стоял шум-гам, пыль на площадку неслась. Когда я вернулся, все уже закончилось.

По слухам, сделал наш герой своей непутевой возлюбленной последнее китайское предложение: либо берешь себя в руки, и мы пытаемся жить как нормальные люди (в самом крайнем случае ребенка можно в детском доме подобрать), либо расходимся навсегда и не имеем больше друг к другу никаких моральных претензий. Понимаешь, стабильности хотел парень, какой-то ясности на несколько лет вперед. Наивный, скажешь? Что можно загадывать в этой стране, в этой жизни, тем более с такими бабами! Сегодня она тебя боготворит, а через неделю от другого рожать собирается, а еще через две недели возвращается к тебе, потому что передумала… а в это время в стране власть переменилась и вообще все полетело к чертовой матери вместе с финским унитазом.

Не знаю, чем у них разговор закончился, но, судя по всему, не сумел Васька ее убедить. Некоторых людей ни в чем нельзя убедить, они не поверят ни в черта, ни в Бога, даже если собственными глазами увидят их на пороге своей квартиры с рожками и нимбом.

Пропал он еще на неделю, а потом ненадолго вернулся, и случился у них, по слухам, жуткий разговор: влепил он ей счет за ремонт квартиры. Да-да, не удивляйся, пришел с калькулятором и все подробно подсчитал. Говорит, вложился я тут серьезно, рассчитывал корни пустить, думал, что семья у нас будет, но ошибся. Какого рожна я должен себе в убыток жить?

Тамарка влезла в долги, взяла ссуду в банке, что-то продала. Словом, раздавлена была баба окончательно. Жила одна все оставшееся время. Где-то подрабатывала – не то вахтершей, не то уборщицей, не то продавщицей. Несколько раз уезжала в другой город, сдавала квартиру гастарбайтерам или цыганам (по мне так один хрен – разруха и порнуха), но всегда возвращалась, когда жильцы доводили всех нас до белого каления. Ума не приложу, как мы выдерживали столько времени рядом с этим бедламом. В твоей квартире, Славка, задолго до тебя тоже молодая парочка проживала, так они сбежали через три месяца.

Когда Тамара вернулась домой окончательно, мы вздохнули с облегчением. Надеялись, что хоть она-то не будет дурить. Какое-то время все было тихо и спокойно, иногда даже встречались во дворе и на площадке, но… старую собаку новым трюкам не обучишь, а дырявые трусы лучше не штопать, а сразу выбрасывать – срамота все равно наружу вылезет.

От одиночества и пьяного дела у Тамарки нашей крыша-то и поехала. И едет куда-то до сих пор со страшной скоростью.

Хочешь это остановить? Вызывай ментов, чтобы те пригнали санитаров, иначе она либо газ включит и взорвет нас всех, либо на себя руки наложит, уж не знаю, прости господи, что лучше…

Таков был рассказ Гаврилы, и он свидетельствовал, что выбор у моего брата Славки был небогатый.

В июле, аккурат в православный День семьи, любви и верности, провозглашенный в пику вражескому «развратному» Дню святого Валентина, начался у Тамары очередной «благовест». Обошла с молотком все свои стены от прихожей до спальни, зацепила по дороге кладовку, оповестила соседей о наступлении семейного счастья в отдельно взятой квартире, щедро сдобрив речь обещаниями вечной геенны огненной и витиеватыми русскими матюками. Под конец стала страшным голосом возвещать о том, что ее насилуют какие-то «сатанинские отродья, не знавшие любви, но преисполненные похоти», взывала к разуму и милосердию, снова проклинала, материлась, звала на помощь…

Славка человек добрый. Милосердный. Пожалуй, он всегда был более милосерден, чем ваш покорный слуга. Я в исступлении могу не только матом послать, но и зашибить ненароком, и человек, однажды сделавший мне плохо, едва ли заслужит когда-нибудь мое прощение, даже если будет ползать на брюхе до скончания веков (есть только одно исключение, и вы о нем уже знаете). А вот Славка продолжал слушать пьяные стенания соседки, покрывался мурашками в паху, истекал потом, зажимал уши, но ментов не вызывал. Надеялся на лучшее.