Текст книги "Вокзал для одного"

Внутри грохочущей и холодной металлической камеры останавливаюсь. Человек – существо любопытное, и некоторые из нас даже на плахе будут интересоваться породой дерева, из которого она изготовлена. Я опускаю взгляд вниз в надежде увидеть мелькающие шпалы. Но ничего не вижу.

Наказание следует незамедлительно: новый удар сотрясает вагон, на этот раз в левый бок. Голова моя готова разорваться на куски, потому что в сцепке удар кажется невероятно сильным. Поезд заваливается на правый бок, держится так несколько ужасных мгновений, напоминая о трюках автомобильных каскадеров, затем плавно опускается «на все четыре». Дополнительных напоминаний о бренности бытия мне не нужно, и я пулей вылетаю в следующий вагон.

История повторяется. Вагон за спиной исчезает, уплывает в темную пустоту… как и наша жизнь, оставленная в прошлом. Хорошая она или плохая, но ее больше нет, а впереди у меня – еще один вагон и локомотив.

Я понимаю, что должен идти.

Но мне страшно. Чертовски…

…История обычная, каких случаются миллионы на нашей грешной земле. И вопросы она оставляет все те же: чего мы хотим от простого человека? Верности? Преданности? Чтобы любил всю жизнь и умер с поцелуем на устах?

Фигушки! Человек несовершенен и слаб.

Моя однокашница Наташа Романюк была счастлива в браке. Да и не только в нем – она с самого начала, еще будучи свободной девчонкой, вообще производила впечатление человека счастливого. Солнце светит – Наташка заливисто хохочет; льет дождь – Натуся сидит с книжкой у окна в комнате общежития, смешно оттягивает пальцами нижнюю губу и не может оторваться от интересного чтива; мороз лютый – она катается с горки и продолжает хохотать; «тройка» в зачетной книжке или угроза осенней пересдачи – она тащит друзей в бар недалеко от университета и угощает жадную ораву темным пивом, своим любимым ирландским портером. Очаровашка, хохотушка, душа компании, мечта поэтов и физиков. Половина курса хотели затащить ее в постель – не далась. С виду доступная, игривая, кокетливая, «своя в доску», за нежными губками скрывала острые зубки. Смельчаки, которые отваживались проверить надежность ее оборонительных укреплений, убирались восвояси с покусанным самолюбием.

Три года мы гадали, есть ли у нее парень, а если есть, то кто? С какого курса? Красив ли, богат или просто хороший человек. Несколько раз ее видели с мужчинами в дорогих костюмах и на представительных автомобилях, явно нездешними, и слухи тогда ходили самые разные: подцепила мажорика, папика, спонсора… однако наши же собственные знания о ней опровергали подобные домыслы. Не такой она человек, чтобы дорогую «огранку» себе подыскивать. Почему-то все были уверены, что если она и заведет себе мужчину, то это будет не приятель на сезон, а Настоящий Мужчина Навсегда. В глубине души даже завистники и неудачливые ухажеры желали ей счастья.

Со временем так и случилось. Появился молодой человек по имени Петр (если честно, не очень-то и молодой для нашей двадцатилетней хохотушки – тридцать три годика, аккурат Христово озарение), и остался с ней навсегда. Вечером после вечеринок забирал на машине, утром подвозил на занятия, однажды даже присел с нами за столик, когда мы отмечали успешно законченный семестр. Милый, обходительный с дамами, остроумный, поддерживал наши пустые студенческие диалоги и даже иногда уводил их в совершенно иное, интересное для нас, русло. Словом, хороший парень, и дай Бог нашей Наталке всего самого большого и светлого…

Но однажды я увидел, как она плачет. Она сидела на первом этаже под лестницей, где мы раньше курили, пока ректор не издал указ курильщикам убираться на улицу. Наталка запрет нарушила, дымила сигаретой, присев на драном диване. На мои вопросы она отвечала крайне неохотно, но когда рассказала все, заплакала горючими слезами. Я был первый (и, к слову, единственный), кто видел ее слезы.

Петр оказался женатым человеком. Причем не просто женатым, но и обладателем двух взрослых детей – сына десяти и дочери семи лет. Более того, он собирался бросить их и уйти к Наташе. Новость эта, как уже упоминалось, одновременно и шокировала, и обрадовала меня. Ничто так не воодушевляет неудачника, как неудачи ближнего.

Однако «радость» моя длилась недолго.

Плакала Наташа от того, что в любом случае собиралась принять предложение Петра выйти за него замуж. Она горевала, осознавая, что уводит отца у двух очаровательных детей. Она знала, что вонзает нож в спину незнакомой женщине. Возможно, женщина эта достойна была и пыток на дыбе, Петр ничего о ней не рассказал – ни плохого, ни хорошего – но от угрызений совести Наталью это не избавляло. Наташа плакала у меня на плече минут пятнадцать, а под конец, успокоившись, на мой вопрос «Что ты решишь?», ответила: «Я выйду за него. У меня нет выбора».

Тогда я не стал глумиться над ее уверенностью, но теперь, спустя годы, знаю: иногда у тебя действительно нет выбора. Точнее, любой выбор – говеный. Уж простите за мой французский.

Мы гуляли на свадьбе. Гостей было немного, остановились на самых близких друзьях, в число которых входил и я. До определенного момента свадьба была шумная и веселая. Петя пригласил своих детей от первого брака, но пришел лишь сын, а дочку не пустила мама. Где-то через пару часов после начала торжества начались поздравления друзей и близких. В числе родственников жениха обнаружилась странная бабка, с которой Петр не был близко знаком.

Она была похожа на ведьму.

– Желаю тебе, Петенька, – сказала бабушка, поднимая бокал с красной жидкостью, – узнать ту же горечь и ту же боль, какую узнала брошенная тобой супруга. А тебе, невестушка молодая, не Бог будет судья…

Взмахнула бокалом, разбрызгала мерзость свою бордовую и ушла из зала. Лишь всеобщее оцепенение не позволило поймать старуху и скрутить на месте.

Кое-как догуляли до конца. Наташка от души умылась слезами, а Петя оборвал телефон, пытаясь докопаться до автора репризы. Бывшая жена его всячески отрицала свою причастность, но едва ли старуха могла явиться на чужую свадьбу по собственной инициативе.

В общем, напились тогда на свадьбе изрядно, но постепенно успокоились. А потом новобрачные стали вместе жить.

Мы вскоре закончили университет. Наташка защищала диплом уже на седьмом месяце беременности. Осенью того же года родилась у нее замечательная девочка, пухленькая, глазастенькая и, по слухам, такая же шустренькая и жизнерадостная, как и ее мама. Назвали Лизаветой. Я особенно не следил за их судьбой, лишь иногда перезваниваясь или слыша какие-то новости от общих знакомых. В целом, слышал только хорошее. Петр начал строить дом за городом, поддерживал своих ребятишек от первого брака, сын часто бывал у них в гостях. У Натальи дела тоже шли в гору…

С маленькой Лизаветой я встречался лишь дважды. В первый раз – когда мы с друзьями приходили к Наташке в гости после возвращения из роддома… а второй раз уже после похорон. Когда девочке исполнилось пять, Наташка умерла от опухоли головного мозга.

На кладбище приехал чуть ли не весь наш курс. Плакали все, в том числе и я. Наташа не изменила себе, продолжала улыбаться даже в гробу, подставив бледное высохшее лицо под солнечные лучи. Мне казалось, что невозможно ненавидеть Господа сильнее, чем я ненавидел его в тот момент, на кладбище, но я понял, что ошибался, когда вечером в опустевший дом родная тетка Петра привезла Лизавету. Ребенок приехал домой радостный, а мамы не оказалось на месте.

– Мама уже приехала? – спросила девочка.

Взрослые понимали, что бесконечно отмахиваться сказками не удастся, поэтому решили аккуратно сказать правду.

– Мама не приедет, Лизонька. Она на небе…

– А когда она придет с неба? – заподозрила неладное Лиза. – Она мне обещала…

Так я и не узнал, что именно Наташка успела перед смертью пообещать дочке. Лиза не закончила фразу, застыла с остекленевшими глазками. Очевидно, вспомнила разговоры, которые время от времени вели с ней мудрые взрослые, сопоставила факты – ухудшающееся самочувствие мамы, круги под глазами, долгие дни, проведенные в больничной палате… и чудовищное горе в тот же миг обрушилось на хрупкие детские плечики.

– Мама!!!!! – кричал ребенок, вырываясь из объятий отца. – Отпустите меня к маме!!!!! Я хочу на небо к маме!!!!!!

Истерика продолжалась больше часа. Я не дождался конца, бежал из квартиры. Вдвоем с бывшим однокашником мы пили коньяк из горла в ближайшем парке. Я был твердо уверен, что никогда не забуду этого крика…

…Так и не забыл. И вспомнил о нем именно сейчас, когда впереди остался последний вагон и локомотив. И еще вспомнилась фраза Наташки, произнесенная с улыбкой человека, обреченного на короткое счастье: «У меня нет выбора».

Она была права, иногда у нас действительно нет выбора. Точнее, любой выбор – говеный. Мне предстояло убедиться в этом в самое ближайшее время.

Последний вагон преодолеваю без препятствий. Елочных украшений здесь нет, все довольно аскетично – бледный свет ламп, унылая обивка кресел. Как и было сказано, волшебству конец, праздник заканчивается. Хотя, если не ошибаются мои внутренние биологические часы, которые, как кажется, не очень пострадали при перемещении в астральном пространстве, сейчас вечер тридцать первого декабря, идут предновогодние гулянки, все нормальные россияне нашинковали в тазы оливье, селедку под шубой, заморозили побольше холодца и водки и с нетерпением ждут боя курантов, когда можно будет придумать себе какое-нибудь новое счастье, будто старое уже освоено и распилено, как государственный бюджет. Не будет никакого нового счастья, ребята, волшебство закончилось в этом мире и всех прочих мирах, включая отвоеванное у Саурона Средиземье и потерянный Роландом Гилеад. Сохранить бы то, что даровано, не упустить бы, оставить там, где лежало – вот было бы счастье…

Выхожу в тамбур первого вагона. Огни у меня за спиной сразу гаснут, и я остаюсь в полутьме. По моим соображениям, должна установиться полнейшая темень, но автор аттракциона решил, что так я не смогу добраться до цели, и пустил откуда-то тонкую струйку лунного мерцания. Поезд грохочет по-прежнему, скорость приличная. Слава богу, никто больше не лупит нас в бока.

Я перепрыгиваю сцепку, и вскоре оказываюсь во внутренностях локомотива. Впереди – длинный узкий коридор, заканчивающийся дверью. Я медленно двигаюсь вперед. Гул стоит невероятный, справа и слева от меня за решетками размещаются чудовищные механизмы, все эти двигатели, генераторы, трансформаторы. Все это ужасно интересно, и в другое время и другой обстановке я, пожалуй, задержусь для ознакомительной экскурсии, но сейчас мне нет никакого дела до устройства электровоза, я смотрю лишь вперед, на дверь кабины машиниста. Интересно, кто там? Машина не может двигаться сама по себе, ею наверняка кто-то управляет. Что я ему скажу? О чем спрошу? Приставлю указательный палец к горлу и прошепчу зловеще: «Не двигаться, это угон, вези меня в Лондон…»? Смехота. Я не очень представляю, зачем пришел сюда, но говорить моему водителю явно что-то придется, иначе зачем я вообще сюда перся?

Я останавливаюсь перед дверью. Смотрю на ручку. Вспоминаю закон триллера: если долго смотреть на дверную ручку, не мигая, рано или поздно она начнет двигаться. Сейчас я ожидаю того же эффекта, стою неподвижно около минуты, не отводя взора.

Фиг. Она не двигается.

Я делаю вдох-выдох, протягиваю руку, сжимаю холодный металл в кулаке, опускаю и дергаю дверь на себя. Она легко открывается. Я делаю страшное лицо, готовясь разразиться проклятиями…

…но тут же закрываю рот.

Кабина пуста. За стеклом вижу слегка подсвеченную ленту железной дороги, мелькающие шпалы.

Посередине кабины стоит стул, перед ним – панель управления с лампочками, кнопочками, датчиками. Есть даже телефонная трубка страшного черного цвета. Справа – красная металлическая стойка с торчащим рычагом, похожая на колонку, качающую воду из-под земли; посередине – странное устройство, напоминающее половинку старомодного автомобильного руля с кнопкой клаксона по центру. Наверно, это не очень современный электровоз, потому что его оборудование выглядит как в старых советских фантастических фильмах. Из относительно современного оборудования вижу лишь маленький светящийся компьютерный монитор около стекла справа. На мониторе – надпись жирными черными буквами на белом фоне:

«Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния, потому что и память о них предана забвению и любовь их и ненависть их и ревность их уже исчезли, и нет им более части вовеки ни в чем, что делается под солнцем. Екклесиаст».

Я перечитываю надпись дважды. По вискам течет пот, в электровозе душно. Смысл фразы прорывается до мозга с настойчивостью жука, прогрызающего сложные ходы в коре дерева.

Что это, запугивание? Предначертание? Добрый совет убираться и радоваться скорой смерти, потому что у мертвеца ничего не болит? Нет любви – нет боли, вы это хотите сказать? Екклесиаста мне подсунули, сукины дети, а не пошли бы вы лесом…

Я догадываюсь, что должен взять управление на себя. В конце концов, это мой поезд!

Сажусь на стул, щупаю руками приборы. Не имею ни малейшего понятия, как управляется эта гремящая повозка, но что-то подсказывает мне, что проблем не возникнет. Там, где я сейчас нахожусь, Знание приходит само по себе, когда появляется в нем нужда.

Что ж, ребята, повоюем. Неведомая тварь, лупившая в вагон, донесла до меня тошнотворно простую истину: я не должен отсиживаться в хвосте состава, как пассивный пассажир, я должен вести свой поезд сам и смотреть вперед.

Спасибо, тварь, надеюсь, я правильно расшифровал твое послание.

Надпись на мониторе исчезает, едва я принимаю управление на себя. Теперь он просто черный. Свободной рукой я берусь за обломок автомобильного руля, пробую им покрутить слегка. Ничего не меняется. Пробую повернуть на больший градус, и тут же раздается шипение, скорость стремительно падает. Я одергиваю руки. Оказывается, это штурвал тормоза. Наверно, тут в кабине есть и еще какие-нибудь тормоза, но я решаю, что буду пользоваться лишь этим – с ручным как-то надежнее.

Несмотря на всю абсурдность и мрачную торжественность момента, я не могу не улыбнуться. В детстве я мечтал о многих вещах, и некоторые из желаний могли бы показаться моим сверстникам странными. Помимо полетов с парашютом и созерцания голых сисек учительницы русского языка, в списке моих мечтаний числилось посещение комнаты механика в кинотеатре и кабины машиниста в пассажирском поезде. В будку киномеханика я все-таки проник, уже в армии: пришел к сослуживцу в офицерский клуб за ацетоном и канифолью, заглянул в комнату с двумя гигантскими и очень древними кинопроекторами и даже посмотрел из маленького окошка без стекла один старый индийский фильм. А вот кабиной машиниста судьба меня не баловала, и даже кабина водителя трамвая никак не могла ее заменить.

Что ж, наверно, иногда надо умереть или впасть в кому, чтобы мечты осуществились.

Не знаю, с какой скоростью я еду, сколько уже проехал и много ли еще осталось. Если шпалы, мелькающие в пятне света прожектора, мне не врут, еду довольно быстро – под сотню километров в час. Кто остановит поезд? Из моего внутреннего Знания следует, что поездом с некоторых пор управляю я, мне и карты в руки.

Всматриваюсь во тьму. Мне показалось, или в нескольких километрах впереди мелькнул свет? Едва различимые точки света, как ночные огни на станции. Эта дорога куда-то ведет. Через несколько минут впереди явно видны огни. Целая россыпь огней. Белые кругляши света тянутся гирляндой по правой стороне пути. Я аккуратно сбавляю скорость. Если проскочу последнюю станцию, то, наверно, уеду прямиком в преисподнюю, и оттуда меня точно никто не вытащит. Надо осторожно.

Поезд шипит, притормаживает. Теперь мы идем примерно километров шестьдесят, не больше. Фонари на столбах проносятся справа. Их не меньше сотни. Это какая-то праздничная иллюминация, не иначе, во всяком случае, в нашей реальности я такого не видел; на обычных вокзалах и станциях огни раскиданы довольно хаотично, а здесь – четкая линия сопровождения. Что ж, ладно, поглядим, что дальше.

Железная колея делает мягкий поворот вправо, электровоз послушно следует по рельсам, скрипя колесами. То, что я вижу за поворотом, лишает меня… нет, не дара речи, потому что я и так уже целую вечность молчу.

Я перестаю дышать.

День первый, 31 декабря (окончание). Любка

Посреди ночи и мрака, подсвеченный фонарями желтого цвета, справа от железной дороги стоит высоченное здание с острым шпилем. Чем-то оно одновременно смахивает и на католический костел с горизонтальными пристройками, и на здание Адмиралтейства в Петербурге с элементами Московского Государственного университета. До него еще довольно далеко, и разделяющее нас расстояние очень много говорит о размерах сооружения: если оно издали кажется исполинским, каково же оно вблизи?

Я судорожно перебираю руками элементы управления. За какую ручку дернуть, где найти такую педаль или кнопку, чтобы нажать на нее и проснуться, наконец, в собственной спальне с милой, теплой и такой родной сучкой-женой под боком?

– Черт, – говорю я и кручу штурвал тормоза. Локомотив шипит, скорость сразу сбрасывается чуть ли не до нуля. Здание странного вокзала приближается очень медленно. Я вижу разбросанные вокруг него приземистые кирпичные сараи, двухэтажные здания и боксы загадочного назначения, но уж мне ли не знать, после всего пережитого, что это всего лишь бутафория!

Я регулирую скорость рычагом. Теперь вижу почти все. До вокзала остается пара сотен метров, и едва я успеваю подумать, что света здесь все-таки маловато, где-то внизу, под зданием, включаются мощные прожектора. Два столба света впиваются в высоту, подсвечивая фасад башни, вокзал становится похожим на роскошный дворец… роскошный и мертвый. Он облицован черной мраморной плиткой того же происхождения, что и мой большой вокзал, который я покинул. В этом есть какая-то логика.

Впереди уже видна платформа. Всего лишь несколько неаккуратных плит, сложенных в длину. Если я хоть что-нибудь понимаю в устройстве железных дорог, чуть дальше за платформой меня должна ожидать табличка с надписью «Остановка первого вагона». Состав ползет медленно, звонко стуча на стыках, и вскоре я действительно вижу табличку. До нее нужно дотянуть всего пятьдесят метров.

Башня исполинского вокзала справа от меня. Я не хочу смотреть на нее. И не смотрю. Лишь боковым зрением вижу, что оно будто преображается при моем появлении. В больших окнах первого этажа зажигаются огни, но не так, как обычно включается свет при нажатии на выключатель. Свет заполняет пространство окон подобно светящемуся газу или как будто невидимый художник зарисовывает черные квадраты гигантской кистью. Я не хочу на это смотреть, но я все равно вижу. Деваться некуда, мне придется войти внутрь, и уж если так пугает внешность, что же ожидает внутри, в просторных залах Башни?

У таблички «Остановка локомотива» я до упора задвигаю рычаг скорости и выкручиваю штурвал ручного тормоза. Понятия не имею, как это работает, но стальное чудище останавливается. А потом происходит то, от чего тело мое с головы до пят пробивает сильная дрожь.

Двигатели и трансформаторы электровоза, что всю дорогу гудели у меня за спиной и к шуму которых я уже привык, вдруг умирают, будто кто-то вынул вилку из розетки. Железный механизм, уставший от гонки, издает протяжный вздох облегчения, и меня обволакивает звенящая тишина. Еще что-то несколько раз щелкает и трещит для верности – и все. Я теперь не только в тысячах световых лет от своего привычного мира, но еще и в полной тишине.

Ноги приросли к полу. Я не двигаюсь. Мне никуда не хочется идти. По лицу течет пот. В электровозе все-таки очень душно.

Может, на свежем воздухе станет лучше?

Ладно, сдаюсь.

Неспешно пересекаю узкий коридор локомотива. Бреду как на эшафот. Оборудование потрескивает электрическими разрядами.

Наконец я в тамбуре. Кем-то уже заботливо открыта дверь. Свежий воздух наполняет мои легкие. На станции – свежая и благоухающая зимняя ночь, почти сказочная. Я спускаюсь по металлическим ступеням на перрон. Когда под ногами у меня оказывается твердая земля, мне становится все же немного спокойнее. Прямо передо мной высится здание вокзала, странная башня из черного мрамора и со шпилем, в основание которого замурованы большие, выполненные «под старину», часы. Они показывают без четверти двенадцать. Очевидно, в этом Зазеркалье все уже готово к встрече Нового года. Все уже заняли свои места за столом, ждут лишь меня.

Я смотрю направо. Поезда больше нет. Точнее, нет пассажирских вагонов, в моем распоряжении остался лишь локомотив. Стало быть, если мне и посчастливиться пуститься в обратный путь, придется воспользоваться каким-то другим транспортом. А выбор здесь, как вы понимаете, крайне скуден.

С каждым часом все интереснее и интереснее.

Я поднимаю ворот куртки. Дышу свежим воздухом. Вокруг тишина. Совершенно очевидно, что кроме вокзала в этой снежной пустыне ничего нет. Здесь одна железнодорожная ветка, один локомотив, один вокзал – и один я. А с густого и серого неба, нависшего над головой, уже падают первые робкие снежинки.

– Джингл-беллз, джингл-беллз, – пытаюсь напеть и обнаруживаю, что совсем осип. Прокашливаюсь. Делаю первый шаг. Гигантская минутная стрелка на циферблате тут же меняет свое положение, поднимаясь вверх на одно деление.

Дворец оживает.

Каждые новогодние каникулы моя матушка сетует: «Нет никакого новогоднего настроения!». Сейчас она у меня пенсионерка, а до этого занимала один из постов в Горздравотделе, очень мутной организации, озабоченной не столько нашим здоровьем, сколько благосостоянием своих апологетов (к слову, матушка моя – честный человек, и к пенсии, увы, не имеет ни дорогой машины, ни похвальных грамот от начальства; как у нее это получилось, ума не приложу). В общем, последние годы на службе, а теперь и на пенсии, она неизменно в середине декабря начинает хныкать: всего вокруг навалом – и праздничных огней, и елочных базаров, и ледовых городков, и с мандаринами теперь нет никаких проблем, и поросячье «джингл-беллз» лезет из всех дыр, а праздничного настроения – хрен!».

Поначалу я снисходительно усмехался, но с течением времени и сам стал впадать в предпраздничную кому. Мандарины действительно продаются круглый год, а у взрослого человека в новогодние праздники всех-то развлечений – оливье, шампанское, водка, огуречный рассол первого января, сауна второго января, и так вплоть до полного физического и душевного расстройства.

Однако «Любкина Обитель», как я уже мысленно окрестил мраморную башню, высившуюся сейчас передо мной, кажется, решила явить собой квинтэссенцию новогоднего сумасшествия. Едва я делаю первый шаг к крыльцу, замок стремительно оживает, словно запускается где-то механизм (очевидно, он прячется в часах на башне), и начинают вертеться гигантские и неповоротливые ролики, шестеренки, тросы, сначала медленно, потом постепенно разгоняясь, и остановившаяся было пластинка с чужими буржуазными «Колокольчиками» тоже разгоняется до своего обычного темпа, и вот уже привычная песенка снова звучит из невидимых динамиков. Она несется на меня отовсюду.

Я останавливаюсь. Меня берет оторопь. Кто-то решил исправить досадное недоразумение и вернуть мне радость бытия с помощью банальных спецэффектов.

К двум прожекторам, освещавшим фасад башни, добавляется еще штук шесть. Они лупят вверх, освещая шпиль. Одновременно включается вся остальная иллюминация, таившаяся внутри здания и на наружных его стенах: включаются юпитеры, гирлянды, светильники, поливающие окрестности желтым, красным, зеленым. Окна заливает свет, будто внутри начинается невероятной красоты бал. Кто-то ждал лишь меня, чтобы дать отмашку дирижеру оркестра. Слева вдруг неожиданно вспыхивает нечто настолько яркое и помпезное, что я невольно отшатываюсь в противоположную сторону. Елка! Большая новогодняя ель, способная по высоте и великолепию конкурировать с самой башней. Ее опоясывает гирлянда с миллионом разноцветных лампочек, а макушку венчает пятиконечная звезда, все как положено. Я невольно раскрываю рот и высовываю язык.

– Да уж, конец волшебству…

Передо мной расстилается дорожка, вымощенная фигурной тротуарной плиткой. Я направляюсь к главным дверям, массивным и старинным, без всяких этих дурацких штучек вроде фотоэлементов. Праздничное сумасшествие вокруг меня усиливается, как будто Хозяин, ожидающий внутри, приходит в неописуемое возбуждение, видя мою решимость. Он радуется моему приходу и хочет произвести сокрушительное впечатление. Что ж, ему удается. Последний элемент роскоши, фейерверк, следует незамедлительно. Когда я почти подхожу к главному входу, где-то позади башни раздается оглушительный взрыв, и в черную высь взмывают снопы разноцветного огня; взрываются вверху, разлетаясь красными, желтыми, серебристыми искрами. Новый залп следует за первым, потом еще и еще – небо ликует и резвится над головой. Меня знобит, трясет, футболка под курткой прилипла к спине, хотя я догадываюсь, что подобных физических ощущений в этом астральном аквариуме быть не должно. Мне горько, в конце концов, потому что весь этот праздник – издевательство. Никчемный пафос, беспочвенная радость, безосновательный оптимизм, «с новым годом, с новым счастьем»… нет никакого нового счастья, мне бы старое сохранить…

Стою на крыльце и не могу схватиться за ручку, чтобы потянуть на себя массивную дверь. За стеклом – мое многократное зеркальное отражение, только очень мутное и едва различимое. Сердце бьется с такой частотой, что я задыхаюсь. Ну же, уговариваю себя, последние конвульсии, еще несколько шагов.

Как в насмешку, над головой взрывается самый большой сноп огня – гигантский круг, россыпь ярко-алых звезд и искр. Становится очень светло. Я оглядываюсь назад. Оставленный за спиной электровоз, обесточенный, с опущенным токоприемником, выглядит брошенной собакой. На нем я больше никуда не поеду, это очевидно.

Ладно, банкуйте…

Дергаю ручку двери на себя. Радостный праздничный гомон вокруг тут же обрывается. Я ожидал чего-то подобного. Внешность обманчива, это я помню с детства. Вхожу внутрь. Там еще одна дверь, столь же массивная и неповоротливая, отделанная очень дорогим деревом. Тяну и ее, вижу, что впереди меня ожидает еще одна. Последняя открывается внутрь, то есть я уже толкаю ее от себя, упираясь ногами в пол. Она скрипит, но открывается мягко.

Оказываюсь в просторном холле, очень похожем на тот, в котором я обитал всю последнюю неделю (мне казалось, что неделю, а в действительности лишь несколько часов, прошедших с момента реальной автокатастрофы). Но главное отличие этого вокзала от того, к которому я уже привык, – его необитаемость.

При ближайшем рассмотрении действительно все оказывается не таким, как кажется издали. Снаружи – пафос, мощь, величие и безудержное веселье, а внутри – пустота и тишина, не терпящие крика, но ожидающие шепота.

Такова Любкина Обитель. Такова и сама Любка, наверно.

Поднимаю голову и не вижу потолка. Башня уходит ввысь, своды теряются во мраке. Я кажусь себе тараканом, переползающим пол в гостиной большого загородного дома. Осматриваюсь. Интерьер ограничивается площадью центрального сегмента здания, два больших пристроенных крыла, что подпирали башню справа и слева, внутри никак не обозначены. Абсолютно квадратное помещение без окон и дверей, лишь вместо передней стены – широкая лестница. На моем родном вокзале над лестницей висело табло с расписанием движения поездов, но здесь лестница никуда не ведет. Она просто заканчивается… не знаю, как объяснить. И второго этажа нет. Вообще вокруг меня одни стены – ровные, чистые, без выбоин и пыли. Я в каменном мешке. Впрочем, мне уже все равно, ибо то, к чему я так стремился, о чем мечтал и что так боялся потерять, находится на расстоянии нескольких шагов.

Она здесь…

…Любка сидит на нижних ступенях. Совершенно голая. Сидит, сложив руки на коленках и опустив на них голову. Смотрит на меня. Я не понимаю выражения лица: не то игривое любопытство, не то грусть.

– Давно ждешь? – спрашиваю, оставаясь на месте. Мне неловко видеть ее обнаженной, хотя выглядит она по-прежнему великолепно, а кроме того, мы же некоторым образом с ней совокуплялись, и неоднократно. Но я чувствую себя так, словно вижу ее впервые – незнакомое прекрасное существо женского пола, нуждающееся в одежде, тепле и заботе. Мне неловко, хотя я все равно не могу отвести глаз.

– Давно, – отвечает она. У нее другой голос. Он стал ниже, богаче, сочнее.

– Прости, раньше не смог. Меня задержали.

– Знаю.

Я киваю. Конечно, знает. Она с ними заодно – с теми, кто удерживал меня на вокзале, со Старухой Без Косы, с моим Ангелом, с фантомами и проекциями моего «Внутреннего Я», которые по мере возможностей скрашивали вынужденное одиночество. Она – часть той силы, что до сих пор удерживает меня на свете в числе живых людей. В какой-то степени и она – часть меня. То есть я сам.

От этой мысли голова идет кругом.

Я стою на месте и не приближаюсь, хотя помню, что время наше на исходе. Слышу новый звук. Пунктирный. Он спускается к нам из-под свода башни. Я знаю, что это такое. Так работает оборудование палаты интенсивной терапии. Кардиограф, или как его там, уж простите, не знаю названия… но точно знаю, что частота сигналов свидетельствует о пульсации жизни в теле моей жены.

В общем, я стою. Не знаю, что должен сделать.

– Присаживайся, – говорит Она.

Я снимаю куртку, перекидываю ее через согнутую в локте руку и приближаюсь. Как ни странно, нагота моей собеседницы не бросается в глаза, будто она и не голая вовсе, а в облегающем костюме телесного цвета. Во всяком случае, никаких деталей женского строения я не вижу.

Присаживаюсь рядом. Молчу. Она тоже молчит. Пунктирные звуки слышны все отчетливее. Темп пока вполне приемлемый, но уже очевидна тенденция к замедлению.

– Она умрет? – спрашиваю.

– Да.

Холодею.

– И я ничего не могу с этим поделать?

– Нет.

– Зачем же они отправили меня сюда?

– Кто? Ты сам пришел.

– Понятно…

Я вздыхаю, закрываю лицо ладонями. Наваливается усталость. Я устал бегать за Ней, устал ждать, надеяться, верить. Верка, Надька, Любка, как вы замучили меня. Может быть, действительно было бы проще жить без всего этого? Наверно, проще. Но как вырвать ее из головы? Единственный известный мне относительно быстрый и простой способ – лоботомия. Почти гарантированный результат. Но слишком уж дорогостоящий.

Сидит Она сейчас рядом со мной, худенькая, трогательная, такая вся из себя нежная, как мимоза, и делает вид, будто Ей все равно, хотя знает прекрасно, сука, что от Нее зависит все в этом мире. Старуха сказала, что мне посчастливилось узреть Ее облик, но почему-то я не чувствую никакого счастья…