Текст книги "Вокзал для одного"

Зато вдруг ощущаю Ее руку у себя на плече. Теплая нежная рука.

– Почему ты все время исчезаешь? – спрашиваю я без особой надежды на прямой ответ.

– Потому что, оставаясь рядом, быстро увядаю. Срезанный цветок не может благоухать вечно…

– Да.

– …но это не значит, что не нужно украшать дом цветами. – Она улыбается, гладит меня тыльной стороной ладони по щеке. – Пока ты меня ищешь и ждешь, я тебе интересна. И так – каждый день.

Она становится серьезной и даже мрачной. Я понимаю, что сейчас услышу самое главное. Она поднимает голову. Пульсация слышна уже очень отчетливо, но частота крайне низка. Появляется гул в стенах. Теперь пульсирует все здание.

Вера умирает.

– Боюсь, – говорит моя собеседница, – сейчас уже поздно что-то исправлять. Вы потеряли время.

Я молчу, глядя в пол. Она умеет быть жесткой, слов нет, и сейчас я едва ли уговорю ее все остановить. Поздно пить боржоми, когда почки отвалились, нужно было думать и чувствовать раньше – для начала хотя бы за несколько секунд до трагедии. Ведь мы могли остановиться и перестать с пеной у рта отстаивать свою правоту. Могли просто заткнуться и успокоиться хотя бы на время, черт побери! Но нет, главное – победить, поставить ногу на грудь…

Гордыня может стоить жизни.

– Отсюда выйдет лишь один из нас, – говорит она…

…и я слышу совсем другой голос. Я не верю своим ушам. В горле встает ком. Я поворачиваюсь.

Господи, так и есть!

Рядом сидит Верка. Моя маленькая, милая, добрая, заботливая и преданная девочка, в которую я когда-то влюбился до беспамятства, которая подарила мне сына и которую я теперь уже безвозвратно потерял. Она плачет. Прощается со мной. Пульс все ниже, удары все реже. Мои ощущения были точны, пульсирует уже не прибор в далекой галактике – пульсирует Башня. Пульсируют ступени, дрожат окна, мраморные плиты стен начинают сыпаться, а удары все сильнее и сильнее. С потолка вниз летит первое облако пыли. Обитель Любви разрушается, потому что уже поздно что-либо менять и исправлять.

Мы беремся за руки. У меня нет эмоций, у меня ступор.

– Помнишь, как мы познакомились? – спрашивает Вера.

– Такое забудешь. Свалилась ко мне в аську с категорическим нежеланием ублажать начальство.

– Ага… А помнишь, как вместо себя подругу на первое свидание привела?

– Помню. Знаешь, если бы ты не села за соседний столик, не сидели бы мы и здесь. Твоя Маринка не в моем вкусе.

– Иногда Любовь вблизи выглядит иначе, чем ожидаешь…

Она смеется. Это смех сквозь слезы. Ее руки уже холодеют. Где-то там, наверху (я по-прежнему уверен, что мы находимся в подземелье, а не в предбаннике рая), люди в бирюзовых халатах, пропахшие табаком, пытаются спасти жизнь моей девочке: подключают дефибрилляторы, вкалывают какие-то препараты, суетятся, кричат. Верка в аварии потеряла много крови, у нее серьезные внутренние повреждения, и сердцу тяжело прокачивать через это переломанное тело достаточное количество насыщенной кислородом крови. Едва ли что-то поможет. Волшебству конец.

– Поцелуй за меня Мишку, – говорит она и отнимает руки. – Берегите себя… иди.

Никакого долгого прощального объятия, никакой этой сентиментальной киношной чепухи. Нам не дают нормально попрощаться. Здесь все как в жизни: пришло время – до свидания, сопливых вовремя целуют.

Я поднимаюсь на ноги. Вера остается сидеть на нижних ступеньках лестницы. Здание разрушается. Плиты трескаются и крошатся, обломками ложатся к подножью стен, отовсюду летит пыль. Каждый новый удар звучит так, будто в здание лупит ядро. Куски бетона падают рядом, но ни один не задевает нас.

– Уходи, уходи, – говорит Вера… и теперь уже не Вера, а Люба… точнее, сама Любовь. Они снова поменялись обликом… потом Вера опять вернулась.

Я не ухожу. Во мне тоже будто что-то взрывается. Я понимаю, зачем перся в такую даль на этом гребаном электровозе. Старуха говорила, что цена жизни – секунда, и не зря она мне это говорила. Одной секундочки достаточно, чтобы в голове появилась одна разрушительная идея.

Я хватаю Верку за руку, тащу за собой к выходу.

– Что ты делаешь?! Ты меня не вытащишь!!!

– Заткнись! – Ситуация чем-то напоминает нашу последнюю перепалку в автомобиле. – Вечно со мной спорила, помолчи хоть сейчас!

Я толкаю ее к двери. Она растерянно смотрит на меня.

– Уходи ты! Я люблю тебя! Люблю вас с Мишкой! И всегда любил, что бы между нами ни происходило… Все, иди!

Верка колеблется. Она все еще плачет, но слезы уже не те. Это слезы надежды.

Наверху, под самым сводом, что-то громко взрывается. Мы в ужасе приседаем. Я кричу Верке, что есть сил, но сердцебиение Вселенной уже почти невозможно перекричать.

– Убирайся отсюда!!!! Бегом!!!

Я толкаю ее в плечо. Она едва не проваливается в тамбур, потому что массивные и неповоротливые двери, требовавшие раньше приложения усилий, теперь распахиваются сами и в обе стороны, как дверцы салуна. Снаружи тянет свежим воздухом.

– Все, любимая, вали отсюда!

Я хочу послать воздушный поцелуй, но она, наверно, видит в моем лице что-то такое, что побуждает ее в последнее мгновение броситься ко мне и поцеловать в губы. Горячо и нежно… и я вспоминаю, наконец, как это было здорово – гнаться, ждать, искать и изнывать в тоске.

Если есть боль – значит, есть и любовь.

И вот я один. Прислушиваюсь к ощущениям. Впрочем, тонкий глагол «прислушиваться» в данном случае едва ли применим – грохот стоит такой, что я не сумел бы услышать даже собственный кишечник. Башня распадается на куски, фонари и светильники взрываются, летят вниз дождем осколков, штукатурка сыплется на голову, от стен отлетают последние мраморные плиты. За мной пришли.

Я сажусь на ступеньку, в то самое место, где только что сидела моя возлюбленная. Лестница еще цела, но у меня есть ощущение, что она скоро провалится в тартарары. Тогда и я провалюсь вместе с ней. Свободное падение, о котором всегда мечтал.

Сижу, смотрю, как все вокруг расплывается, словно на размокшем акварельном рисунке. Пытаюсь вспомнить какую-нибудь молитву. Нельзя же просто сидеть и ждать, когда душа твоя развеется по ветру. Если уж посчастливилось перед смертью узреть лик Любви, то и умереть ты должен как-то достойно и торжественно, благо пафос здания вполне позволяет ощутить себя Лениным, лежащим в просторном саркофаге.

Нет, ничего на ум не приходит. И чувства тоже какие-то странные. Слезы были раньше, когда я ехал сюда, а здесь – покой. Вера спасена, Мишке с ней будет лучше. Я хоть и неплохой папа, все-таки женской сноровкой не обладаю.

Я ложусь на ступеньку, вытянув ноги. Сквозь дыру в своде Башни я вижу кусочек звездного неба. Тучи ушли.

Я закрываю глаза…

Рассказы о том, что перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь, даже не смешны. Никто не знает точно, о чем думает человек и что он видит, когда до смерти остается полшага. Байки все это, потому что увидевший смерть обратно не вернулся и не рассказал ничего.

Вот и сейчас я лежу на ступеньке какой-то адовой лестницы в странном здании странного мира и готовлюсь отдать Богу душу. И мне абсолютно нечего вспомнить. Разумеется, жизнь моя была полна событий, как у любого активного человека, и биография моя, пожалуй, не уместится на площади спичечного коробка, но выделить что-то важное у меня не получается. Все важно, мило и дорого – все вместе, в общей массе, как салат, вкус которого определяют все его составные части в совокупности.

Пожалуй, я мог бы отдельно вспомнить отца, бегущего рядом с моим велосипедом. Сначала он поддерживает за седло высокую двухколесную машину, на которую я, семилетний, уселся впервые в жизни, а потом, когда я набираю приличную скорость, он уже бежит рядом и показывает свои руки, крича: «Я тебя не держу! Не держу!!!». Кажется, папка был рад и счастлив больше меня самого.

Могу отметить любимого первого учителя, точнее, учительницу русского языка, которая однажды, забив на школьную программу, несколько уроков подряд читала нам, семиклассникам, «Федота-стрельца» Филатова, сокрушаясь попутно: «Вы только послушайте, какой ритм, какой слог, какая филигранность! Вот как надо любить русский язык, оболтусы!».

Могу остановиться на том, как зимой двухлетний сын-карапуз, играя, случайно запер нас с Веркой на плохо утепленном балконе, пока мы курили и разговаривали, а сам спокойно уселся смотреть мультики. Наших знаков он не понимал, а слов не слышал. Уж мы и прохожим с шестого этажа орали, и стучали в дверь так, чтобы Мишка испугался и предпринял какие-нибудь действия, но он, чертенок, продолжал пялиться в телевизор и родителей в грош не ставил. В конце концов, нас спас сосед снизу, куривший на балконе и услышавший наши крики. Сынишка к своим годам уже умел управляться с дверным замком, иначе финал этой трагикомедии мог быть совсем иным.

В общем, много чего могу отметить. А вот первого поцелуя не помню. То ли в первом классе он случился, то ли в шестом, смотря что считать настоящим поцелуем.

И вот с этим багажом я должен уходить в небытие?

Не густо, прямо скажем…

…впрочем, уйти в небытие я не успеваю, потому что кто-то тянет за руку. Настойчиво, но нежно.

Открываю глаза.

Верка.

Она вернулась.

– Пойдем скорее!

Кажется, она в порядке. Улыбчива и почти спокойна, хотя и очень торопится. Я расстался с ней от силы три минуты назад, но она выглядит так, будто вернулась из долгой поездки. Наверно, так оно и есть, потому что с часами и минутами здесь происходит знатная чертовщина.

– Почему ты здесь?! Я же велел тебе уходить!!!

– Велеть будешь дома. Теперь я тебя спасаю!! У нас есть шанс, скорее!!!

Я не заставляю просить себя дважды. Мы бежим к дверям. Пулей проскакиваем тамбур и вылетаем на свежий воздух. Успеваем в самый последний момент – сразу за нашим исчезновением в вестибюле башни что-то очень громко взрывается. Но я не хочу оборачиваться.

Снаружи тоже все изменилось, я чувствую это своими восторженными легкими. Воздух стал другим – чистым, благоухающим, пьянящим, как воздух весны. Мы бежим вперед, не чуя под собой ног. Нас ждет обратный путь.

А Обитель Любви превращается в Обитель Смерти, но уже – не для нас.

Эпилог

Верке, конечно, потребовалась длительная реабилитация. Не знаю, как мы это вынесли, но… мы это вынесли. Я не спал ночами, дежурил у палаты, а потом, когда Веру разрешили увезти домой, бодрствовал денно и нощно возле ее постели в нашей спальне. Мать и отец занимались Мишкой, теща помогала мне. Иногда они менялись. Дни шли бесконечной чередой, ночь сменялась днем и снова конвульсивно впадала в ночь. Я перестал смотреть на календарь и интересовался лишь часами, чтобы знать, когда давать таблетки и делать процедуры. Порой казалось, что положительная динамика никогда не наступит, несмотря на уверения врачей и медсестры, посещавшей нас три раза в неделю. Но, как дети растут и меняются рядом с тобой совершенно незаметно, так приходило и наше выздоровление. По чайной ложечке. Я сам еще хромал, когда Верка начала садиться в постели и самостоятельно держать тарелку. Я избавился от трости, когда она опустила ноги на пол и сделала несколько шагов. К лету она уже гуляла по аллеям парка, того самого парка Алое Поле недалеко от памятника Ленину, где мы впервые встретились после долгой переписки в сети. К осени она стала интересоваться, не сможет ли вернуться к работе в офисе. Она устала валяться дома, ее беспокойная натура требовала какого-нибудь занятия. Я не возражал.

Следующий Новый год мы снова праздновали вместе. Втроем. Насчет волшебства ничего не скажу после всего, что нам довелось пережить, но определенно что-то в этом празднике есть. Дни, недели, месяцы… я не помню, как жил все это время, но ведь я все-таки жил, хотя могло получиться и наоборот. И Верка – жила…

А в феврале мы снова поссорились. Вдрызг. В хлам! Она разбила свою любимую тарелку, сломала телефонную трубку и напоследок врезала мне по морде с такой силой, что пришлось обратиться к неврологу. Когда-нибудь она меня убьет…

…если я не убью ее раньше.

Вот такая она – Любка.

Челябинск

2010 – 2014