Текст книги "Вокзал для одного"

– Ну почему же, ждут, наверно.

– Кто?

Я начинаю нервничать, не понимая предмета разговора. Кажется, я уже извинился за их обиженного товарища-карманника, но если они хотят меня порезать – пусть режут, но не читают мне морали.

– Ты действительно не понимаешь, – говорит старуха. – И даже не представляешь, насколько ошибаешься в том, что думаешь о своем положении. Ты прав лишь в том, что у тебя нет выхода отсюда, но причина в другом.

– В чем?

– Попробуй уйти – узнаешь.

– Прямо сейчас?

– Ага. Иди, тебя никто не держит.

Я оглядываюсь. Темный человек в шляпе, что привел меня сюда, стоит в углу ангара, пьет что-то из темной бутылки, по черной щетине стекают капли напитка. Двое других, сидящих у костра, не выказывают желания задерживать гостя. Кажется, им всем на меня глубоко наплевать.

Я поднимаюсь.

– Так я… пошел?

Хозяйка поднимает руку, указывая на ворота.

– Что ж… приятно было повидаться.

Я пячусь назад. Вряд ли мне стоит ожидать нападения или выстрела в спину, но береженого Бог бережет. Я спотыкаюсь о невидимое препятствие, налетаю на рельс и едва не падаю, но мне везет. Когда удаляюсь от костра на безопасные двадцать-тридцать метров, поворачиваюсь к нему спиной. Передо мной – спасительные ворота и свежий воздух.

Я запахиваю куртку, накидываю на голову капюшон и выхожу на свободу…

…и сразу останавливаюсь. Из гортани вырывается короткий сдавленный «ох». С минуту я вращаю головой, затем приседаю на снег, зачерпываю рукой пригоршню и бросаю в лицо. Не помогает.

Я вижу то, что вижу.

Вокзала нет. Вокруг меня – снежная пустыня. Слева мимо ангара проходит железнодорожная колея, вдоль рельсов стоят столбы с огнями. Линия теряется где-то вдали.

Я оборачиваюсь. Ангар на месте, и внутри по-прежнему горит костер. Но вокруг, кроме снега и пары рельсов, больше ничего нет. Я в Антарктиде! На полярной станции!

Ужас и инстинкт самосохранения гонят меня обратно, к людям, какими бы странными они ни были.

– Эй?!! – кричу старухе на бегу. – Что это все?!

Она смотрит на огонь. Лицо скрыто капюшоном.

– Действительно хочешь знать, где ты сейчас на самом деле?

– Да!!! Что происходит?!

– Не догадываешься? – Она снова усмехается. – Ты ни разу не задавал себе вопрос, почему молчит твой телефон? А помнишь ли ты, где ночуешь? Где справляешь нужду? Куда отправляешься, когда солнце прячется на западе, и откуда приходишь на вокзал, когда оно восходит на востоке? Тебя не волнуют эти мелочи, не правда ли?

Я молчу, но не потому, что мне нечего сказать. Горло что-то давит.

– Хочешь знать, что происходит?

Я сажусь перед костром на колени. Старуха поднимает голову, и новая волна ужаса парализует меня.

В капюшоне – чернота.

Озарение пронзает меня насквозь от макушки до пят. Окружающий мир наваливается на мое тело со всех сторон. Я вскакиваю. Руки придавлены к бокам и бедрам, ноги словно стянуты толстыми канатами. Меня закручивает вихрь, и внешне я, наверно, становлюсь похожим на гусеницу в коконе, но я себя не вижу. Я не вижу ничего, только огни и силуэты. Скорость превращения невероятная. Кажется, я кричу, но крик мой похож на свист от сбитого дыхания после удара в солнечное сплетение.

Я проваливаюсь в пустоту. Я умираю…

…И прихожу в себя.

Я в горизонтальном положении. Надо мной нависает белый потолок. В комнате полумрак, потому что светит, судя по всему, ночной светильник в углу. Слышно монотонное звуковое пульсирование какого-то прибора. У меня от носа тянется резиновая трубка, к рукам прицеплены иглы капельниц. Нижнюю часть тела закрывает простыня.

Что ж, это многое объясняет. Я в палате интенсивной терапии. Судя по ощущениям, относительно цел и жизнеспособен. Во всяком случае, конечности вроде отзываются на посылаемые мозгом импульсы, пусть и немного вяло, но они по-прежнему со мной. Голова же, напротив, сильно гудит.

Я поворачиваюсь направо и вижу…

…черт побери, там Вера. И, кажется, ей повезло гораздо меньше.

День первый, 31 декабря. Верка

Ее лицо разбито. Ту половину, что обращена ко мне, покрывает чудовищная гематома. Я надеюсь, что кости целы. Лоб перебинтован. Из полуоткрытого рта тянется трубка. Моя любимая укрыта покрывалом до шеи, и я не представляю, что может под ним скрываться.

«Господи», – думаю я. Слезы не идут, они меня душат изнутри.

За кроватью моей жены стоит кардиограф. Это он издает пунктирные звуки. На мониторе – рисунок ее сердцебиения. Одинокие редкие пики. Пульс есть, значит, есть и надежда…

Я отворачиваюсь и понимаю, что не хочу здесь находиться больше ни минуты. Я хочу обратно на вокзал. Там уютно, просторно, там жизнь течет плавной неспешной рекой. Я готов торчать на вокзале целую вечность, лишь бы не здесь, где мы болтаемся между жизнью и смертью и неизвестно в какую сторону прорвемся.

Кажется, Господь слышит мои молитвы. Меня снова окутывает туман, глаза закрываются, кровать подо мной исчезает, и я лечу вниз.

Новая круговерть…

…В ангаре еще темнее, чем до моего перемещения, потому что костер теперь едва теплится. Очевидно, у нас не очень много времени, и если использовать его на пустые препирательства и риторические вопросы, будет потеряно то, что потом не вернешь ни за какие блага мира.

Я опускаюсь на колени, охватываю голову руками. Протяжный стон отдается эхом от жестяных стен.

– Снизошло озарение, – говорит старуха. Щадя мою поврежденную психику, она больше не показывает содержимое капюшона.

– Как это случилось? – спрашиваю я.

– Как обычно это и случается. Неожиданно. Цена жизни – короткие секунды забвения, отрешенности, невнимательности, ненависти, отчаяния. Всем вам кажется, что вы будете жить вечно, не представляя, что самое страшное может случиться уже в следующую секунду. Твою дорогу перебежал бродячий пес. Ты слишком поздно сбросил скорость, рука дрогнула. – Старуха покачала головой. – Вы всегда выбираете неудачное время для выяснения отношений.

– Она выбирала, не я.

– Неужели?

Я хочу что-то возразить и даже открываю рот, но в последний момент сдаюсь. Старуха права, нельзя оставаться неприкаянным на корабле, терпящим бедствие в открытом море. Я начинаю вспоминать.

Впереди ровная дорога, я не свожу взгляда с горизонта, но вдруг проклятая собака выскакивает на трассу в двухстах метрах от машины. Скорость моего автомобиля достигла ужасающих показателей, и я не придумываю ничего лучше, как утопить педаль тормоза. При таком бешеном темпе резкое торможение на зимней дороге – верный кульбит.

Так и вышло.

Дальше все происходит будто не с нами. Мы взлетаем. Перегрузки сравнимы с теми, что испытываешь при отрыве самолета от земли – тебя поднимает вверх, ты чувствуешь благоговейный ужас и смотришь, облизывая губы, вниз, на удаляющиеся ангары аэропорта, взлетную полосу и зеленые газоны.

Машину выносит за пределы трассы. Ни о каком пьянящем восторге речи не идет – в салоне стоит сплошной вопль ужаса. Я бросаю руль, ибо в нем нет абсолютно никакой надобности, и закрываю глаза. Машину ударяет во что-то, слышен хруст стекла, мне на грудь давит руль, и я отключаюсь…

Я знаю, что Вера вылетела из машины через лобовое стекло, потому что не пристегнулась ремнем. Я не знаю, откуда я знаю, но это меня уже не беспокоит. Сидя у костра со странной, похожей на саму смерть, старухой, я могу знать все, даже то, чего никогда не видел, начиная от крушения Римской империи, заканчивая военной кампанией в Ираке.

– Я на том свете?

Старуха издает звук, напоминающий одновременно и смех, и кашель, и шипение открытой бутылки «колы». Костлявая рука подпрыгивает. Костер горит ярче.

– Не задавайте глупых вопросов, юноша. «Тот» свет, «этот» свет… фантазии все. Лучше подумай о том, что ты видел.

Что ж, я думаю. Давно думаю. Что я видел? Вокзал, разбегающиеся поезда, восходы и закаты, людей… Забавно, получается, никаких людей вокруг меня не было? А капитан Самохвалов? Рыжий перекати-поле Павел Кутепов? Девушка с телефоном, скучавшая по отцу? Карманник? Бармен Ирина?

Стоп… Я все эти дни вспоминал свою любимую. Ведь она существовала! Я не мог ее придумать, я помнил все: улыбку, губы, смешной носик, запах шампуня, которым она пользуется, запах ее возбужденного тела, голос, смех, похожий на журчание ручейка, трещину на ногте большого пальца правой ноги – все до мельчайших подробностей. Я вспоминал ее и находился на вокзале лишь по одной простой причине – она уехала, бросила меня одного, не объяснив причин.

Нет. Что-то не срастается. В чем вообще можно быть уверенным здесь, в этой… кстати, для начала, все-таки где – здесь?

– Ты действительно хорошо помнишь детали, – усмехается старуха. – Но помнишь ли ты ее имя?

Я замираю. Еще один хороший вопрос.

– Не помнишь, – соглашается старуха. – И тебя это нисколько не смущает. Она делает тебе больно, но ты, словно пес, тянешься к ней и не можешь прожить без нее ни одного дня. Ты не понимаешь ее логики, не можешь знать, что ожидает тебя завтра, потому что не в состоянии проследить за ходом ее мыслей, и с каждым новым днем для вас будто начинается новая история. Она может быть блондинкой, брюнеткой, шатенкой, она может смеяться, плакать, лежать у тебя на груди, как котенок, царапаться и раздавать пощечины. Когда она исчезает, твое сердце засыхает, покрывается коркой, но корка эта, как заметил один твой знакомый, тонка и ненадежна, ткни пальцем – рассыплется…

Один из темных людей, сидящий у костра по левую руку от меня, поворачивается лицом, и я узнаю в нем своего недавнего гостя. Он тогда представился Ангелом.

Старуха продолжает свою речь:

– Ты понимаешь, о чем я говорю, не так ли? Великое счастье и великое наказание роду человеческому. Движущая сила мира, которая подчас приносит столько же страданий, сколько радости. Тебе посчастливилось увидеть Ее воочию.

У меня пересыхают губы.

– Она предстает в разных ипостасях. Кому-то является ликом непорочного розовощекого дитя, иному мерещится деревом, могучим и плодоносящим, а кто-то видит Женщину, прекрасную и коварную. Счастлив тот, кто знает, как она выглядит. Ты теперь знаешь.

– За что мне великая благость сия? – спрашиваю я с горечью и иронией, но старуха не отвечает. Она вытягивает руку в сторону. В темном углу ангара появляется робкий свет. Он постепенно превращается в некое подобие экрана с лохматыми краями. Вскоре проявляется карандашная картинка, мерцающая, словно в мультфильме, слегка размытая, но вполне разборчивая. По крайней мере, я в своем нынешнем состоянии вполне могу разобрать, что она демонстрирует.

Палата интенсивной терапии. Мы с Верой лежим на кроватях. Возле нее – приборы, провода, шланги, капельницы. Ей совсем худо. Мое сердце наполняется печалью, я обхватываю рукой горло…

Мы не разводились. Нашему сынишке три года. Мы оставили его моей матери и поехали в Екатеринбург на шопинг. Думали, что совместная поездка и прогулки по улицам чужого города немного сблизят нас, внесут потепление в сложные отношения. Точнее, так казалось моей второй половинке, а о чем тогда думал я, точно не помню. Кажется, согласился с ней, потому что в глубине души я ведь тоже романтик. Вера заварила литр чая со смородиной, сделала целую сумку бутербродов и пирожков. Мы ехали по трассе в Екатеринбург, разговаривали, слушали музыку, останавливались на обед и чувствовали себя вполне комфортно. До определенного момента все шло вполне хорошо. Но мы поссорились, точнее, разругались вдрызг, а потом через дорогу перебежал пес. И вот теперь мы лежим неподвижно в какой-то хорошей клинике, в которую нас наверняка поместила моя мама, обладающая связями, незаменимыми даже сейчас, в век широкой доступности услуг. В коридоре больницы наверняка сидит мама Веры, моя теща, которая после смерти мужа-алкоголика не могла надышаться на нас, единственных ее близких людей. Кажется, что не миллион лет прошло с момента, как мы с Веркой смешно и нелепо познакомились в интернете, а всего несколько дней. Страшный прибор в палате издает короткие звуки, свидетельствуя о том, что жизнь в моей Верочке еще теплится. Но это не вечно.

– Ты в относительном порядке, – комментирует Хозяйка. – Хоть твое сознание здесь, со мной, жизни твоей ничто не угрожает, уж мне ли не знать. Ты вернешься, а вот любимая твоя находится на границе. Любое легкое дуновение может опустить ее в одну либо другую сторону. Хочешь, чтобы я дунула?

Я молчу, раздавленный и лишенный дара речи. Краешком сознания вспоминаю рассказ Кутепова: обиженная любовником Надя желает ему смерти. «Пусть его не станет, – думает она, – и вместе с ним уйдут боль и страдание».

Неужели она могла так думать? Любить – и желать смерти?!

– Ее спасение в твоих руках, – говорит Старуха, делает короткий взмах рукой, и экран с печальной картинкой гаснет. Мы снова в полной темноте, если не считать пламени и слабого свечения из распахнутых ворот. Снаружи воет вьюга. Я вижу далекий огонек семафора. Пока еще зеленый.

– Время идет, – говорит старуха. – Собирайся, твой друг проводит тебя.

Мой белобрысый Ангел поднимается, протягивает руку. Он очень высокого роста, похож на инопланетянина в фантастических фильмах. Крыльев за спиной уже нет. Парень помогает мне подняться.

Я бросаю еще один взгляд на загадочную старуху. Голова ее опущена очень низко, капюшон не позволяет увидеть лицо, которого, впрочем, все равно нет. Я ожидаю каких-то последних напутствий или чего-то в этом роде, но она молчит.

Попрощаться с ней или молча уйти?

Ангел принимает решение за меня – поднимает руку, указывает на ворота. Я разворачиваюсь и направляюсь к выходу. Я уже не сдерживаю слез, они текут из меня сплошным потоком, и я даже немного удивлен, что во мне может содержаться такое количество соленой влаги, выходящей из организма столь нетрадиционным для мужчины способом.

Моя жизнь перевернута с ног на голову. С сознанием происходит непонятно что. Я не знаю, где нахожусь и почему. Не знаю, что должен делать, чтобы спасти свой вот-вот готовый рухнуть мир, с которым, как мне казалось, я давно распрощался. Я ничего не знаю – НИ-ЧЕ-ГО! Снова эти чертовы глаголы, которых стесняются дети. Так и слышу голос первой учительницы: «Стыдно так агрессивно ничего не знать, Сереженька, и это в вашем-то возрасте! Ай-яй-яй».

Стыдно, Мариванна, стыдно, ей-богу, не вызывайте в школу родителей…

Выхожу на свежий воздух. Вопреки ожиданиям, ветра нет, хотя он все это время выл у ворот, как голодный волк. Слева от ангара по-прежнему тянутся рельсовые пути, сопровождаемые столбами с проводами. Но в то же время я чувствую изменения: рельсы вибрируют.

Ангел подводит меня к платформе, прикрытую снегом. Я чувствую под ногами бетонную плиту. Повернув голову влево, вижу далекий свет над рельсами.

– Сюда идет поезд, – поясняет мой провожатый. – Персонально за тобой. Занимай свое место.

– И куда я должен ехать?

– Дальше, чем нужно, не уедешь, не волнуйся. Отсюда только одна дорога.

Он видит мою растерянность и улыбается. Наверно, так у них принято, у жителей небес, издеваться над нами, простыми смертными, и наблюдать, как мы барахтаемся в собственном невежестве.

– Не пугайся, я пошутил. Даже у одной колеи есть как минимум два направления – туда и обратно.

Я натягиваю повыше воротник куртки, накидываю на голову капюшон. Ветер стих, это верно, но вместо него стал крепчать мороз. Это радует – стало быть, я не в преисподней.

– Ты все еще считаешь, что я плохо о тебе забочусь? – спрашивает Ангел.

– Нет. Если старуха права, то мне грех жаловаться.

– Все верно. Но ты уже не знаешь, хочешь ли возвращаться назад без нее.

Я киваю. Мороз подбирается к телу через тонкую куртку. Собираясь в Екатеринбург, я не надел теплые вещи, потому что не планировал расставаться с машиной. Мой провожатый, напротив, чувствует себя вполне комфортно.

– Мальчику нужны оба родителя, – говорит он. – Не забывай об этом, когда придет время принимать решение.

Слева доносится протяжный и радостный гудок. Локомотив возвещает о своем скором приближении. Фонарь на его лбу начинает слепить. Кажется, поезд двигается не очень быстро. У нас еще есть пара минут на последнее «прости».

– Хочешь что-то спросить?

– Хочу. – Я киваю в сторону ангара, где во тьме все еще теплится маленький огонек жизни моей любимой. – Почему этим занимается она? Мне казалось, что у нее другая стезя.

– И ты не ошибался. Но разве ее поведение не кажется тебе логичным?

Я задумываюсь… и действительно нахожу ответ:

«Жизнь никогда и ничему нас не учила. Учит лишь Смерть».

– Вот именно, – говорит Ангел и улыбается.

Локомотив медленно подъезжает к странной станции. Самый обычный локомотив, какие уже тысячу лет носятся по железным дорогам нашей необъятной страны, – работающий на тяговых двигателях постоянного тока. Мордой смахивает на радующегося жизни олигофрена с оттянутой нижней губой. За собой он тянет три обычных пассажирских вагона, правда, без опознавательных знаков. В первых двух свет не горит, зато третий призывно светится огнями и елочными гирляндами. Не нужно быть гением, чтобы найти свое место.

Поезд останавливается. Прямо передо мной – открытая дверь тамбура с заботливо приготовленными ступеньками. Издав громкое зловещее шипение, поезд вздрагивает и замирает. Звучит гудок электровоза.

Я не двигаюсь. Мне страшно. Впрочем, слово это уже почти ничего не выражает. Страшно впервые спускаться на горных лыжах или заходить в темный подъезд, где тебя может поджидать маньяк с увесистым молотком… А те чувства, что испытываю я, стоя перед поездом, готовым отвезти меня в самое сердце вселенской тьмы (или вселенского света, как знать), невозможно описать обычными словами. Не буду даже пытаться.

– Смелее, – говорил Ангел. – Твою жену спасет лишь Она. Ты должен ее найти.

– А где Она?

– Откуда ж я знаю. – Он разводит руками и подмигивает, вновь становясь похожим на робота Вертера. – Это же твоя знакомая, не моя, так что тебе и карты в руки.

Я подхожу к вагону, берусь за поручни. Несмотря на мороз, металл теплый, будто только что обогретый сотнями рук. Из тамбура тоже веет теплом. Надеюсь, гостеприимство здешней железной дороги не столь обманчиво и эфемерно, как уют вокзала, ставшего моей астральной тюрьмой.

– Сколько у меня времени? – спрашиваю, обернувшись. Ангел пожимает плечами. – Ни фига ты не знаешь, браток. Ладно, что с вас возьмешь…

Я машу ему рукой и запрыгиваю в тамбур. Дверь за мной с приятным мягким стуком закрывается. Я в тишине. Пол трогается. Точнее, трогается весь поезд, но плавность хода создает иллюзию, будто подо мной движется пол. Я не вижу движения в окне, потому что пейзаж там, как уже было сказано, не отличался разнообразием. Снежная пустыня…

Сижу в вагоне. Снаружи он выглядел как обычный пассажирский вагон поезда дальнего следования, а внутри оказывается электричкой. Я давно не ездил в таких. В переездах по пригородным и областным населенным пунктам предпочитаю пользоваться личным автомобилем. Последний раз я пользовался электричкой, кажется, лет двадцать назад, еще перед армией. Ездил к знакомым матери в деревню за свежим мясом. Времена стояли голодные, а у крестьян можно было разжиться относительно недорогим и, главное, качественным продовольствием.

Вот тебе еще один сюрприз: внутри все может оказаться не таким, как снаружи.

Я занимаю место в середине вагона. Скамейки мягкие, обтянутые кожзаменителем, а не деревянные, как в старых поездах моей юности. Под потолком по всему периметру висит разноцветная елочная гирлянда из фольги, призванная, видимо, создать у единственного пассажира, убитого горем, новогоднее настроение. Я сижу несколько минут, прислушиваюсь к ощущениям и голосам внутри. Решаю пересесть в самый конец вагона. Не знаю, чего именно мне стоит опасаться, но точно предпочитаю не стоять к опасности спиной. Пусть весь поезд будет передо мной. Сзади, правда, остается хвостовой тамбур, но я надеюсь, что неведомые чудовища или призраки не смогут заскочить в поезд на ходу и атаковать меня с тыла.

Едем медленно. В вагоне прекрасная звукоизоляция, стука почти не слышно. Это тоже приятно отличает мою новую «тачку» от пригородного электропоезда. Обычно в электричках стоит постоянный грохот, а здесь вполне комфортно. Я смотрю в окно. Там ничего не видно, кроме отражения.

Отражение… Впервые за несколько дней я вижу свое отражение и осознаю, что на вокзале был его лишен. Причудливым образом открываются детали, на которые раньше не обращал внимания. Я действительно не нашел в здании вокзала ни одного зеркала. Ни единого! Ни в маленьких магазинах, ни в баре Ирины на первом этаже, хотя там зеркалу, кажется, самое место, ни в просторных холлах. Даже фонтаны не работали, оставались сухими, чтобы я не сумел оценить степень своей небритости.

В доме покойника всегда занавешивают зеркала, дабы душа усопшего, мечущаяся в коридорах и комнатах в поисках выхода, не смогла испугаться своего отражения. Точнее, его отсутствия.

В доме покойника… Я мог бы удивиться и задать себе вопрос, но почему-то действительно ничему не удивлялся – ни молчанию телефона, ни отсутствию воспоминаний о ночлеге и отправлении естественных надобностей.

Я смотрю на свое лицо в окне. Осунулся, глаза впали, но ожидаемой щетины на подбородке нет. За неделю у меня отрастает знатная растительность, которая делает меня умнее и привлекательнее, но сейчас ее нет. Я отворачиваюсь. Хватит жалеть себя. Все разговоры о любви – эгоизм. Легко любить ближнего (или даже дальнего), не прилагая никаких сопутствующих усилий. По большому счету, любовь на словах – любовь ли?

«Я добрый, но добра не сделал никому».

Верка любила меня всем сердцем и всей душой. Даже когда ненавидела, когда готова была разодрать в клочья мое лицо, когда уходила в себя на несколько недель, выказывая пренебрежение и отчуждение. Она любила меня даже когда впервые предложила разойтись, не мучить друг друга ревностью, обидами и подозрениями, и любила, озвучивая то же самое предложение в пятнадцатый раз. Любила всегда. Я никогда не сомневался, что она бросит все и прилетит в минуту опасности, принесет лекарства, если заболею, испугается и станет плакать, если вдруг у меня прихватит сердце… конечно, врежет потом по морде, обматерит и скажет, что я испоганил жизнь и украл молодость, но сначала она убедится, что со мной все в порядке. Странная женщина, непонятная, колючая, неудобная, тяжелая и воздушная одновременно, дарящая и счастье, и боль.

Как сама Любовь, собственно…

И вот теперь она лежит там, в реанимации, с трубочками в носу, а безжалостный прибор с металлическим хладнокровием отсчитывает последние минуты ее жизни. Я убил Верку, а сам, судя по словам Старухи Без Косы, выйду сухим из воды.

Еду, еду, еду. Конца и края нет моему путешествию. Время растягивается, вязнет на зубах, как жевательная конфета, пульсирует в висках, стучит колесами на рельсовых стыках – словом, окружает меня в самых разных своих ипостасях, но во всех случаях идет слишком медленно, чтобы я не начал нервничать и сомневаться в успехе своего предприятия. Я не знаю, одинаково ли наше время – мое и моей жены, оставшейся наверху (мне определено кажется, что сам я нахожусь значительно ниже уровня земли, не скажу, что в преисподней, но наверняка на пути к ней), но все же дергаюсь. Как пелось в той самой песне, которую я безуспешно искал много лет, все четыре сезона впрессованы в один день. «Crowded House» называлась та группа, и песня носила название «Four Seasons In One Day», как я и предполагал.

Ощущение торжественности и важности момента не покидает меня ни на мгновение. Я знаю, что еду по главной дороге своей жизни. Еду, чтобы найти то, без чего моя дальнейшая – да и не только моя – жизнь не имеет никакого смысла. Найду ли я ее? Не имею ни малейшего понятия. Она так часто покидала меня и все время возвращалась в самом разном обличье, что я уже совершенно теряюсь, существует ли она вообще, эта неуловимая, непредсказуемая, капризная и причиняющая боли едва ли не больше, чем радости, дама.

Любка… Именно так, без пафоса, уменьшительно-ласково, даже пренебрежительно. Наверно, она давным-давно потеряла право называться своим полным именем. Разменялась, обесценилась, стала бесхитростной и доступной. Любка и есть.

Зато я теперь точно знаю, как Она выглядит. Глаза влюбленной женщины, что я видел в ресторане, – лишь малая часть того, что можно себе представить. Миллионная часть! Хотя для большинства мужчин моего возраста Она чаще всего предстает в образе сексапильной сучки, лишенной логики и смысла.

Издаю нервный смешок. Если повезет, скоро я вновь Ее увижу. Выскажу, наконец, все, что наболело, оттопчусь за перманентное бегство, за свои ожидание и боль. Будь она мужчиной, собрал бы накопившуюся горечь в кулак и отметился между глаз, но она, мать ее, женщина, стало быть, придется ограничиться вербальной экспрессией.

Проходит пять минут. Наверно, пять. Точно не скажу, потому что нет у меня ни часов на запястье, ни телефона в кармане, ни курантов в каком-нибудь дежурном радиоприемнике. Мое настроение меняется. Я вдруг думаю, что ничего дерзкого Ей не скажу. Я грохнусь перед Ней на колени, буду умолять оставить дорогих людей и не покидать нас. Умоюсь слезами и соплями, даром что мужчина со стальными яйцами. Перед Ней каждый из нас – мальчишка сопливый, как бы ни хвастался могуществом. Мелочь пузатая, тварь дрожащая…

Я не успеваю закончить сеанс самоуничижения. В правый бок поезда (я сижу у левого окна) что-то ударяет – что-то огромное, массивное и чудовищно тяжелое, и ударяет с такой силой, что вагон накреняется. Я не могу сдержать вопля ужаса, отлетаю к окну, больно стукаюсь лбом.

Стекла вагона выдерживают. Поезд сильно качается – пожалуй, он остается лишь на одной половине колесной пары – но, зависнув на мгновение, медленно опускается на второй рельс. Я слышу, как от возмущения ревет локомотив.

Я вжимаюсь спиной в окно. За стеклами правой стороны стоит все та же тьма, лишь отражение внутренностей вагона и моего тщедушного тела мешают оценить глубину мрака. Я ожидаю повторного удара, пытаясь представить, кто может с такой яростью атаковать мой поезд.

Ничего не происходит, лишь состав прибавляет скорость. Если до сих пор он катился неторопливо, как прогулочный тепловоз детской железной дороги в городском парке, то сейчас несется так, будто пытается нагнать расписание. Он явно чего-то опасается и старается проскочить опасность.

Стало быть, мне предстоит новое нападение.

Я не ошибся. Новая атака следует всего лишь через минуту после того, как локомотив прибавил мощности. За мгновения до удара тьма за окном приобретает бордовый оттенок, словно в чернила кто-то капнул кровью и начал быстро-быстро размешивать этот коктейль. Затем нечто весьма гигантское бьет в бок так, что взрываются фонари на потолке – почти все. Остается лишь один у переднего выхода в тамбур.

Я ору, вскакиваю на ноги и бросаюсь вперед, пытаясь сохранить равновесие, потому что поезд вновь катится лишь на левых колесах. Если чудовище в следующий раз чуть-чуть прибавит, поезд точно опрокинется на бок и полетит в… я не знаю, что нас окружает во тьме – лес, овраги или чистое поле, но с железного пути поезд улетит наверняка.

Но снова от катастрофы нас отделяют какие-то сантиметры. Вагон опускается на все колеса. Я думаю, что не стоит дожидаться новой атаки, необходимо что-то предпринять.

Что?!

Я бегу по проходу к тамбуру. Под ногами хрустят осколки разбившихся ламп. Я не обращаю внимания, хотя звук и ощущения довольно неприятные. Стеклянную тропу в вагоне я преодолеваю без потерь. Оставшаяся лампа над головой мигает, угрожая погрузить вагон во тьму. Если я сейчас не успею, мне придется преодолевать сцепку вслепую.

Я раздвигаю купейные двери, выпрыгиваю в тамбур. Только там ощущаю, с какой скоростью несется мой «Полярный экспресс» – грохот стоит невообразимый, частота ударов колес сравнима с частотой ударов моего сердца, а оно у меня сейчас молотит дай бог.

Я останавливаюсь, чтобы перевести дух. В тамбуре следующего вагона неожиданно загорается свет, хотя по прибытии на станцию поезд почти весь был темен. Хорошо, значит, тьма египетская мне не угрожает, по крайней мере, до нового нападения. Воспоминание о «Полярном экспрессе» вызывает нервную усмешку: горячего шоколада мне бы сейчас не помешало, да и какого-нибудь веселого проводника тоже.

Взгляд устремляется на стену тамбура рядом с внешней дверью. Внимание привлекают черная табличка с техническими надписями и красная рукоятка стоп-крана. Если с краном все более-менее понятно – «дернешь за ручку, паровозик, чух-чух, остановится» – то с табличкой явно что-то не так. Несколько секунд у меня уходит на то, чтобы понять: на табличке указаны мои данные – имя, фамилия, дата рождения, адрес, номер паспорта и еще какие-то цифры. Буквы неразборчивы, и это даже не совсем русский язык, к которому привык с детства, но я все равно понимаю, что речь здесь идет обо мне. Не знаю, каким образом, но понимаю. В этом чертовом зазеркалье Знание приходит само, когда возникнет в нем потребность, и даже не надо напрягать мозги.

Соблазн дернуть ручку стоп-крана настолько велик, что я протягиваю к нему руку и почти хватаюсь, но…

…господи, от этого звука все тело мое от пяток до мочек ушей покрывается мурашками размером с куриное яйцо! Звук врывается в меня откуда-то сзади, из-за спины, из вагона, который я собираюсь покинуть. Даже не звук – звериный рев, будто охотится за мной обитатель парка юрского периода, хищный динозавр с маленькими передними лапками, но гигантской пастью.

Звуковая волна и чудовищный смрад бросают меня вперед. Я сдавленно кричу, хватаюсь за ручку двери, перескакиваю грохочущую сцепку и оказываюсь в тамбуре следующего вагона. Мне бы обернуться, но я не могу, мне страшно даже представить, как может выглядеть чудовище, которое издает такие звуки. Сравнение с динозавром – единственное, что пришло в голову. Я вбегаю в вагон. Он такой же спокойный и комфортный, но у меня нет ни малейшего желания задерживаться.

На середине вагона я хватаюсь за ручку скамейки и коротко оглядываюсь. И тут же понимаю, что решение нестись вперед было правильным. Мы никогда не слушаемся своего внутреннего голоса, а он, сукин сын, частенько дает правильные советы.

Последнего вагона больше нет. Прямо на моих глазах он отрывается от поезда, немного катится следом, теряя скорость, отдаляясь и подмигивая единственным оставшимся фонарем, но вскоре его поглощает тьма. Он не слетает с рельсов, не катится кубарем в сторону с дороги – он просто исчезает.

Похоже, времени у меня остается еще меньше. Надо спешить.

Расстояние до следующего тамбура преодолеваю быстро и без проблем. Больше не оборачиваюсь, но вижу по сопровождающим меня теням, что фонари за спиной тут же гаснут. Я краду у пространства свет. Новый нервный смешок – и я уже открываю двери и выхожу на сцепку.