Текст книги "Чем дальше"

Струнино
в конце августа 2017 года

Про старика, жившего неподалеку, в угловом доме на полянке, Сос рассказывает следующее. Когда он со своей бригадой строил дом, однажды после рабочего дня они выпивали, и старик вместе с ними. Было жарко, хотелось помыться после работы, А. спросил старика, можно ли помыться у него в бане. Тот ответил, что нужно купить дрова, бутылку водки и заплатить еще тысячу рублей. Потом, протрезвев, старик сказал, что это он спьяну, но не извинился.

Еще про одного местного жителя Сос рассказывает вот что. Они делали дорожку, для чего был привезен песок. И мужчина из соседнего дома, проходя как-то мимо, сказал: «Сос, я подсчитал, тебе песка хватит».

Еще был случай, что Сос пригласил выпить по сто грамм его знакомый и знакомый знакомого – куда-то в гаражи. С. сказал, что без закуски не пьет. Тогда знакомый сказал, что закуска есть, и вынул из кармана половину конфеты. Сос отказался. «Они могут с двумя конфетами выпить четыре бутылки водки», – говорит Сос.

Раньше, рассказывает Сос, в местных садоводствах просили по 1000 рублей с дачи за охрану. Те дачи, за которые не было заплачено, вычищали полностью, уносили даже вилки и ложки. Был также обычай опаивать москвичей, приехавших на дачу, и угонять их машины, а потом возвращать за выкуп. Однажды, утверждают, было таким образом уведено восемнадцать машин.

Обычно кажется, что Струнино – нормальный город, которому просто не повезло, но в котором спонтанно возникают искры изменений. Здесь есть, например, детская площадка имени Кокунова Владимира Васильевича – полянка между липами, которую переехавший в Струнино бывший летчик Долганов заселил (и продолжает заселять) самодельными металлическими скульптурами. Есть другая детская площадка, в пойме Горелого Креста, с большим ярким кораблем, и ее построили жители соседнего дома. Иногда же, как осмыслишь происходящее здесь, сопоставив разные факты, этот город представляется аномальным и с жителями один аномальнее другого, и только поэтому существующим таким, каким он существует: без смысла, без порядка, без ничего.

***

Погода была такая, что непонятно: пойдет дождь или не пойдет. «Куда мы поедем? – спросил Ваня. – Давай поедем куда-нибудь, где мы еще не были». Мы были в Струнино уже, кажется, везде, но я решил, что что-нибудь придумаю, а пока поедем прямо.

Мы поехали через детскую площадку имени Кокунова, на которой в этом году появились несколько новых скульптур. Среди них инвалидная коляска с надписью «1400 инвалидов в Струнино», большая и плоская розовая свинья с восемью сосками, сделанными из обрезков труб, а также композиция из трех фигур. Одна раньше называлась Газовщиком, потому что на спине ее осталось это слово, но потом была переименована в Педагога; на согнутом белом листе металла, укрепленном вместо головы, было написано, что это книга. Напротив Педагога стоял Медик, чье туловище тоже, как и туловище Педагога, было сделано из старого газового баллона. Медик был белым, но крошечная его голова – красной. Между ними лежала желтая фигура, названная Жизнью. Педагог и Медик то ли расправлялись с ней, подобно кровати Прокруста, то ли пестовали ее и лелеяли, но на манер той же кровати.

Я сфотографировал инвалидную коляску, свинью, три фигуры. По тропинке, которая пересекает эту поляну наискосок, шла полная крепкая женщина с крашенными в черный искусственно закудренными волосами. «А для чего вы тут фотографируете?» – спросила женщина, не сбавляя хода. «Вам-то что за дело?» – спросил я, огорченный ее беспардонностью. «Я из уличкома, потому и спрашиваю», – ответила она. «О чем она, что она имеет в виду?» – подумал я.

Мы свернули в переулок и проехали между детским садом и пятиэтажным домом. У пятиэтажного дома употребляли четверо: двое мужчин стояли, а двое, парень и девушка, сидели на корточках рядом с бутылками.

На мосту мы остановились, чтобы посмотреть на уток, и я вспомнил, что мы не были там, где стоит школа, – на том берегу Горелого Креста. Ее видно со стороны Дубков, с детской площадки с кораблем.

Мы миновали рынок и свернули налево за магазином «Пятерочка», проехали мимо двухэтажного бревенчатого черного дома с синими наличниками. Тропа в высокой траве привела нас вдоль школьного забора к обрыву над Горелым Крестом. Мы увидели то Струнино, из которого раньше смотрели на это место. Город выглядел упорядоченным и укорененным.

Тропа вела дальше по высокому берегу. Справа появились заросшие бурьяном гаражи; на двух из них стояли голубятни. Ворота одного из гаражей были разноцветными, я захотел рассмотреть их поближе. Я окликнул Ваню, уехавшего вперед, чтобы он вернулся. Снизу, от дальних домов, поднялись женщина и девочка-подросток. Женщина спросила: «Мы к станции правильно идем?» Я сказал, что да, и показал, куда приведет тропа. «Вот туда, да?» – переспросила женщина.

Земля перед гаражами заросла пижмой, тысячелистником, золотарником. Эти ворота отличались от остальных тем, что были выкрашены в яркий синий цвет, а сверху – двумя почему-то дугами – в коричневый. На левой створке было написано мелом: «Тут хуй». На правой створке было написано: «Здесь ничего нет».

Мы проехали мимо черной от золы или угля пустоты в бурьяне, свернули направо у сотовой вышки, посмотрели на склады на месте какой-то промышленной площадки и увидели впереди железную дорогу и шлагбаум, уже знакомые нам места. Справа было бывшее кладбище, небольшое брошенное пространство в старых деревьях и спутанном паутинистом подлеске. В прошлом году мы нашли там свороченную набок часовню. На обочине я заметил металлическую табличку на желтом столбе; под табличкой был прикреплен искусственный розовый цветок. Я подумал, что это памятник тому, кто погиб здесь в аварии, но слов на табличке было много, и я захотел их прочитать. Там было написано: «Здесь в 1941—1942 гг. были захоронены ленинградцы-блокадники. Около 100 человек. Фамилии и имена неизвестны. Вечная память! Спасибо за победу!» Что за город, подумал я, не сумел сберечь ни собственных могил, ни чужих, все забросил, обнес гаражами, бензоколонкой, и вместо того, чтобы просить прощения, благодарит забытых мертвецов за то, чего они не увидели. Но потом я подумал, что совсем плохо было бы, если бы таблички не было.

Мы возвращались через рынок. Рынок шумел, но на нем ничего не происходило. В палатках рядами лежали и висели тапки, сумки, блузки, на самодельных прилавках стояли саженцы садовых цветов, торговали арбузами, дынями. По рынку перемещались люди, но никто не подходил к продавцам и ничего не покупал. В глазах этих людей, и продавцов, и не продавцов, было томительное безвременное ожидание. Над рынком колыхались обрывки пленки в пустых окнах второго этажа длинного здания.

Мы остановились у магазина запчастей. За день до этого я купил там звонок для Ваниного велосипеда. Мне показали два на выбор, один обычный, а другой – из новых, с кнопкой-оттяжкой, которая звонко бьет, когда ее отпускаешь. Мне понравился его звук, а обычный я не хотел покупать, потому что точно такой же в этом году сначала перестал звенеть, а потом вообще растерял себя на ходу. Я купил звонок, мы с Ваней поехали в лес, Ваня с велосипедом упал, и звонок рассыпался. Так что теперь я попросил обычный звонок. Молодой парень покопался в стеклянной витрине, вынул звонок и сказал, что он стоит сто сорок рублей. Я вспомнил, что вчера мне его предлагали за сто двадцать, подержал его в руках, проверил, как он звенит, и положил обратно на прилавок. Зачем, подумал я, мне даже разбираться в причинах того, что меня хотят обмануть.

Мы снова увидели уток с моста, проехали по Заречной мимо двоих налитых мужчин, пожилого и молодого, остановились у магазина белорусских продуктов «Сыр в масле». В этом году в крохотном углу при входе в магазин открылась лавка «Казахстанские конфеты». Там, под полками с конфетами, сидит всегда одна и та же женщина с осветленными волосами, у которой кончается молодость. Она обязательно говорит: «Добрый день», что редкость для этого города, но я никогда не видел, чтобы кто-то покупал у нее казахстанские конфеты. Вот и сейчас, выходя из магазина, я вижу, как она встает у окна и смотрит в окно, и ее освещает рассеянный пасмурный свет. В ее глазах то же ожидание, что и у людей на рынке, ожидание не чуда, а того, что все вдруг просто завертится и оживет, ожидание нормальности. Но я знаю, что увидит эта женщина в окне: сначала придет осень, а потом зима.

Москва и рядом с ней в 2017—2019 годах

Сколково в июле 2017 года

На кухне была запара, и Илья отправил нас пока на каре на экскурсию.

Кар жужжал, мы увидели простор, состоящий из особенным образом спроектированных полей. На одной из лунок тренировался человек, про которого водитель кара, бывший на самом деле не водителем, а сотрудником вообще, сказал, что это – детский тренер. Детский тренер приноравливался к мячам векторными движениями и ударял по ним. Водитель кара, который на самом деле был не просто водителем, а вообще сотрудником, показал нам место, где члены и гости клуба могут тренироваться даже зимой с помощью виртуальных тренажеров, потом показал летнее кафе, а также сообщил, что на полях живут зайцы, которые остались обитателями с тех времен, когда здесь еще не было гольф-клуба. «А что будет, если игрок попадет мячом в зайца?» – спросил я. «Скорее всего, заяц умрет», – ответил человек за рулем, который был не просто водителем.

«Гольф – это спорт, который находится между ушей, – рассказывал потом Илья в полукруглом трубчатом снаружи здании. – Вы понимаете? Когда человек попадает на свит спот, он переживает от удачного удара микрооргазм, который он не может забыть никогда в жизни. Никогда. И он хочет его повторить. Он готов на все, чтобы его повторить. Есть профессионалы, которые перемещаются с турнира на турнира, и так проходит их год, и призовые фонды составляют несколько миллионов долларов. Гольф делает тебя совсем другим человеком. Гольф – это про то, что надо жить моментом. Ты должен думать над ударом и над своим телом. Если ты будешь думать о предыдущем неудачном ударе, у тебя не получится следующий удар. Здесь оставляешь все мысли, которые не касаются гольфа, голова очищается полностью. А на этом поле раньше рос картофель – представляете, сколько здесь вложено труда? Здесь искусство архитектора берет за основу природу и доводит ее до совершенства. Здесь нет ничего случайного, здесь надо думать, когда смотришь, собираясь для удара: ни одна кочка здесь не просто так, ни один холм, ни один изгиб. И специальные люди выстригают поле, как надо. Этому учатся – тому, как надо делать поле, – этому учатся много лет. У нас есть один человек, который следит за полем, он бакалавр, он учился этому шесть лет. Вы представляете?»

Зарядье в октябре 2017 года

Летом я побывал среди прочего в Костроме, Юрьев-Польском и Переславле-Залесском, в городах, основанных жадным до освоения новых земель и присвоения новых бюджетов Юрием Долгоруким. Человеком, полностью противоположным тому его образу, который изваян на московской Тверской: не воином, а стяжателем.

Долгорукому приписывается также основание Городца, Дубны, Звенигорода, Дмитрова, Стародуба – и, разумеется, Москвы. Он активно осваивал Залесье, привлекал переселенцев с юго-запада и строил, строил, строил.

Переславль был, например, заложен крупнейшим городом этой новой Руси, едва ли не больше даже Владимира. Масштабы его строительства были сравнимы – с поправкой на время: на технологии и количество наличных жителей – со строительством Петербурга.

Но в историческом смысле повезло не Переславлю и не Костроме, не Звенигороду и не Юрьеву – и даже не более древним Владимиру, Суздалю, Ростову. А повезло Москве.

Парк «Зарядье», открытый возле Кремля, обнулил историю Зарядья, обнулив ландшафт. Досоветскую историю обнулили и до этого, а сейчас не осталось ничего и от советской. Это теперь местность тех времен, когда здесь не было никакой Москвы, а была только река, холмы да березки. Не реальная, конечно, а воображаемая: с этого места смотришь на огромный окружающий город из бесчеловечной еще пустоты очень глубокого прошлого.

В Переславле и Юрьеве есть и сейчас места дикие, в которых проваливаешься сразу на много веков назад, а Москва – особенно в центре своем – насквозь исторична, целиком очеловечена. Но вот и в Москве появился такой пустырь, с которого – сквозь березки – наглядно, в лоб показан пройденный городом путь и с которого яснее видно родство Москвы с Переславлем и Юрьевом, Костромой и Звенигородом.

И все эти тысячи людей на этом пустыре – как будто воскресли все те, кто когда-то населял Зарядье: толпа как метафора, созданная историко-ландшафтными дизайнерами.

Балашиха 31 декабря 2017 года

Супермаркет Billa стоит на краю Лесного Городка, острова из тесно стоящих новых многоэтажных домов, как на краю ойкумены. Люди толпятся в тесных проходах между полками со свезенными в магазин продуктами, перебирают мандарины, помидоры, мандарины, помидоры, что там еще навалено в этих коробках с желтыми ценниками… Кто-то кладет пакет с помидорами на весы, чтобы взвесить и наклеить ценник, но отходит, чтобы взять что-то еще – мандарины? – и следующий человек, который видит только то, что из-за ушедшей спины показались брошенные на весы помидоры, громко спрашивает: «Чьи помидоры?» А еще алкоголь, конфеты, нужно еще успеть купить алкоголь, конфеты, красную рыбу, масляную рыбу, колбасу, карбонад, сыр, торт, а еще нужно купить мандарины, шоколад, мандарины. Пикают сканеры, считывающие штрихкоды товаров, шуршат пакеты, одежды, обувь, чеки – а за блестящими окнами снег заштриховывает вырубленную пустоту и остатки соснового леса за ней: магазин на краю обитаемого мира, полный товаров, свезенных со всего света сюда, на самую границу очеловеченного. «О Р Ц ЯЫ», – появляются на дисплее кассового аппарата буквы, когда кассир пробивает чек.

Преображенский рынок
в феврале 2018 года

Я покупал лепешки шоти в пекарне на Преображенском рынке. Это хорошая пекарня, где разнообразный хлеб пекут узбеки. Она находится рядом с магазином халяльного мяса и других халяльных продуктов, и мне кажется всегда, что в этой пекарне тоже должно быть все халяльно. Продавщица там – милая, мягкощекая небольшая женщина лет сорока в небольшом белом колпаке. У нее карие глаза, небольшая родинка на правой щеке и, кажется, один зуб золотой.

Справа у них тандыр, рядом с которым выложены шоти, лаваши и лепешки, называемые арабскими бездрожжевыми, а вдоль помещения – прерываемые кассой витрины с тем, что выпекают позади кассы: видно через дверь, как там месят тесто, раскатывают его. На витринах лежит и разный хлеб, и кутабы, и пирожки, и сосиски в тесте, и изделия «Вкусняшка» и «Ням-ням», и другая продукция.

Сколько раз я туда ни заходил, всегда мне это место казалось воплощением рабочего мира и гармонии. Но в тот день продавщица через дверь, через стену, через окошко у тандыра ругалась с человеком, который работает на тандыре. Говорила, говорила, говорила ему что-то на повышенных тонах по-узбекски, подходила к окошку и говорила туда, чтобы ему было лучше слышно. Интонации были такими, что претензии были как будто не рабочего характера, а личного, это было похоже на семейную ссору, которая продолжилась на работе.

Слева от меня старая тихая женщина показала продавщице пирожки на витрине и спросила: «Пирожки с картошкой – горячие?» Продавщица снова сказала что-то через стену по-узбекски, а женщине ответила: «Да, горячие. Сорок рублей». Старая женщина вынула из кошелька сложенные пятьсот рублей, развернула их и сказала: «Пятьсот рублей» – а все остальное было написано в ее взгляде, которым она смотрела на продавщицу: это мои пятьсот рублей, не забудьте, я дала их вам, дайте мне сдачу и, пожалуйста, не обсчитайте меня.

Продавщица положила пирожок в полиэтиленовый пакетик – или даже два пирожка, – но деньги не взяла, и старая женщина, маленькая старая женщина понесла купюру к кассе, а продавщица по пути к кассе зашла с пирожком или пирожками на кухню и еще что-то громко сказала мужчине. А он тоже, отвечавший ранее коротко и тише, высунулся в окошко у тандыра и сказал громко и чуть длиннее обычного. Она же в ответ, уже у кассы, обернувшись к стене, выразилась тремя длинными и повышенными фрагментами. «Пятьсот рублей», – напомнила, протягивая деньги, старая женщина, отдавая их, как драгоценность, рукой, немного трясущейся, и глядя взглядом, который я бы назвал умоляющим, и поэтому так и назову. Продавщица протянула ей пакет с пирожком, а может быть, и с двумя, и отсчитала сдачу из разных ячеек кассы, попутно продолжая свой односторонний уже разговор с мужчиной на кухне.

Старая женщина была очень старая. На ее обуви было что-то вроде тапок или галош, видны были шерстяные носки и ее долгая, одинокая насквозь бедность.

Белокаменная в ноябре 2018 года

Раньше здесь, в окрестностях станции Белокаменная, была заброшенная пустота, но до этого такой пустоты не было. Здесь Московская окружная железная дорога шла через лес, и станцию поставили потому, что она нужна была по дистанции, а пользовались ею только дачники села Богородское и окрестностей. Потом была индустриально-перевалочная жизнь: ветка на артиллерийские склады, склады у самой станции, шерстопрядильная фабрика, запасные пути, административно-хозяйственные строения и здания. Потом эта жизнь прекратилась, склады, строения, здания опустели и покрылись дырами, а бетонные заборы выгнулись и опали. Порой тут еще свистели паровозы и толклись на запасных путях цистерны с нацистскими орлами на киносъемках – но место, оставшись на месте, резко отдалилось от остальной жизни, выключилось.

Опустевшие стены вдали от глаз, пустые и бесплатные, – лучшие поверхности для граффити и калиграффити, для искусства, не зависящего от признания, денег, славы. Их видят такие же, как их авторы, – искатели социальных пустот в городской ткани. Одним нужно беспрерывное подтверждение собственного одиночества, другим – бесприютные, но укромные углы для алкогольных погружений, третьим – прогулочное пространство для велосипедов и собак, и всем им – зияния, разломные места, где город, разрушая сам себя, оставляет себя без надзора.

Мы ходили среди этих стен и пустот, прорастающих плотными прутьями кустарников и деревьев, и под желтыми листьями, под асфальтом и бетоном, ощущалась не прочность, а ямы, колодцы, многоярусная искусственная пустота, которая время от времени проявляла себя в разрезе. Бетонные плиты казались тяжелыми льдинами, которые могут уйти из-под ног и запрокинуться в ноябрьский воздух в любой момент.

Строения и здания превратились в мусор, который не увезти на полигон твердых отходов, и поэтому место само превратилось в полигон. Мусорное место, заполненное мусорным искусством, искусством обочин, искусством комментариев и сносок. Тут, вдали от культурологических институций и общественного мнения, могло бы расцвести самое радикальное искусство из всех возможных, но радикальность требует огня для питания, беспрестанного потока взглядов. И здесь, на полуразрушенных стенах, выражается только непреодоленная растерянность перед лицом пустоты. Поиски зацепок, заметок, репьи автографов – местами остроумно, местами красиво, но все это афоризмы напрасного юношества, не переходящего, но лелеющего собственные границы. Тут когда-то лежала «Аленка» Павла 183, самое законченное выражение этой непреодолимой, бетонной инфантильности, – ее увезли в Петербург, в музей.

Но и тут вдруг образовался как будто музей: на Белокаменную каждые несколько минут прибывают «Ласточки» МЦК, и транспортная доступность превратила маргиналию в обычную часть города. Сюда ходят с экскурсиями, и вдруг стало ясно, что эти заброшенные склады, строения, здания, заборы находятся у всех на виду.

И на самой Белокаменной, на отшибе, полустанке, заброшке, бюрократическим образом появились штатные единицы: человек десять или даже двадцать постоянно обретаются тут ради продажи билетов и транспортной безопасности. Работают билетные кассы, металлодетекторы, рентгеновские аппараты: ведь здесь уязвимое место, вход из лесной пустоты прямиком в современную транспортную систему.

Москва в феврале 2019 года

Сергей Валентинович два часа рассказывал нам о своих больничных приключениях и злоключениях, а потом – веселые и не только веселые истории. Потом к нему пришли его брат и его племянник. Мы спустились, зайдя сначала в столовую, из которой Сергей Валентинович немедленно вышел – вероятно, потому что увидел идущего ему навстречу с подносом в руках небольшого мужчину с избитым лицом и перемотанной бинтами головой. В коридоре я увидел два шкафа с книгами: в одном были труды Льва Гумилева и Дарьи Донцовой, в другом – церковные книги и газеты; «Без церкви нет христианства» называлась одна из брошюр. Еще мы прошли мимо пластикового кармана, прикрепленного к стене. В нем лежали листы А4 в прозрачных файлах, это были стенгазеты. Тут же был наклеен листок с их ассортиментом или перечнем: «Интервью со «звездами», «Жития святых», «Это интересно».

Попрощавшись, мы сели в автобус, доехали до окраины Нескучного сада, дошли через метро «Ленинский проспект» к торговому центру «Гагаринский», долго шли по нему, поворачиваясь и поднимаясь, и добрались до фудкорта. Как всегда на таких фудкортах, мы растерялись и не знали, что нам тут есть и стоит ли вообще. Мы обошли его два раза и купили большую тарелку фо-бо; к ней прилагалось множество дополнений.

Мы сели за высокую стойку с барьерчиками. Прямо перед нами, у входа в «Детский мир», две девушки раздавали на пробу ирландские влажные салфетки. Девушки были в джинсах и белых майках. Рядом с нами, у края стойки, встал высокий, лысеющий, но молодой еще человек. Он вынул и положил перед собой несколько полиэтиленовых пакетов и упаковку одноразовых перчаток. Он надел перчатку на левую руку, затем вынул из пакета небольшой нож и сделал на перчатке с тыльной стороны ладони разрезы, а потом раздвинул их, чтобы получилось просторное отверстие. После этого он надел перчатку на правую руку и сделал с ней то же самое. Он достал из пакета киви и разрезал его надвое, достал из пакета ложку и выел киви из обеих половин. Он достал из пакета апельсин, разрезал его пополам, потом на четверти и одну за одной высосал их. Закончив есть, он упаковал объедки, перчатки и ненужные пакеты в один пакет и скомкал его, а нож, ложку и коробку с оставшимися перчатками убрал в большой зеленый пакет и ушел.

С девушками стал знакомиться полноватый парень. Одна из девушек, русоволосая, вся зашлась от его шуток. Он взял у них одну упаковку и тоже стал раздавать влажные салфетки. У него их брали и не брали. Один проходивший молодой человек взял с невозмутимым лицом всю упаковку, но сразу вернул ее.