Текст книги "Сквозь мрак забвения. Статьи, рецензии 2021 года"

Я вас предупреждал…

Первый же опубликованный роман – «Машина времени» – оказался пророческим относительно судьбы автора. Подобно главному герою, он совершил настоящее путешествие из эпохи телег в мир реактивных самолетов, был не только свидетелем, а участником и хроникёром многих значительных событий конца XIX – первой половины XX века. Сегодня мы отмечаем 155-летие Герберта Уэллса.

Конечно, в первую очередь он известен как писатель-фантаст. Повесть «Аргонавты времени» и наброски ее продолжения, напичканные множеством идей и сюжетных линий, стали в итоге источником нескольких великих романов: «Машина времени», «Чудесное посещение», «Остров доктора Моро», «Человек-невидимка», «Война миров», «Когда спящий проснется», «Первые люди на Луне».

Позже были «Пища богов», «В дни комет», «Война в воздухе», «Люди как боги», «Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь», «Облик грядущего»… Всё это я перечисляю не просто так – эти книги, во-первых, отличное чтение (может быть, благодаря советской школе перевода), а во-вторых, в них заложены глубокие и важные мысли.

Уэллс, по моему мнению, родоначальник философской фантастики (хотя и наука у него играет важную роль), которую развили в том числе и отечественные писатели Иван Ефремов, братья Стругацкие.

Есть у Герберта Уэллса и книги политических, социальных, технических прогнозов. Самая поразительная – «О воздействии прогресса механики и науки на человеческую жизнь и мысль», она была издана на заре прошлого века. Такое скучное название не помешало книге стать бестселлером; ее быстро перевели на русский язык под названием «Прозрения».

В этой и других книгах Уэллс предсказал огромную роль в будущем автомобиля и телефона, работу «на удалёнке», изобретение электрической плиты, строительство домов из бетонных блоков, центрального отопления, оптического прицела, кондиционера, автобанов, доставку товаров на дом…

«Вы только подумайте о том, что будет осуществляться при помощи телефона, когда он войдёт в общее употребление. Труд шатания по лавкам почти отпадёт: вы распорядитесь по телефону и вам хотя бы за сто миль от Лондона вышлют любой товар; в одни сутки всё заказанное будет доставлено вам на дом, осмотрено и в случае непригодности отправлено обратно. Хозяйка дома, вооружившись трубкою и не двигаясь с места, уже будет иметь в своём распоряжении местных поставщиков и все крупные лондонские магазины, театральную кассу, почтовую контору, извозчичью биржу, доктора…»

Определил он и страну, которая развяжет большую войну – Германию.

Некоторые прогнозы Герберта Уэллса не сбылись. Он не очень-то верил в будущее авиации, подводных лодок, предполагал изобретение танка, но не видел в нем особого смысла. Разразившаяся через несколько лет Первая мировая доказала, что писатель был неправ.

Не меньшее внимание Уэллс обращал на современную ему жизнь. Его имя обессмертили фантастические произведения, но огромной популярностью пользовались и реалистические романы. Например, бурные споры вызвала книга «Анна-Вероника», изданная в 1909 году, в которой Уэллс, в своих недавних «Прозрениях» отводивший женщине будущего роль домохозяйки, выступил как сторонник эмансипации.

Один из его шедевров – небольшой рассказ «Дверь в стене» – написан на стыке фантастики и реализма. Главный герой, немолодой, состоятельный и успешный Лионелль Уоллес в минуту откровенности признается рассказчику, что его всю жизнь преследует желание оказаться за зеленой дверью в белой стене. В пять лет он побывал там – в прекрасном саду, среди удивительных животных; красивая женщина показала ему книгу, где были изображены события, предшествующие этому моменту. Когда Лионель захотел заглянуть в будущее, то оказался на обычной лондонской улице. И с тех пор он ищет ту дверь…

Несколько раз Уоллес неожиданно натыкался на нее, и всегда спеша по очень важным делам. Не открывал, не входил в тот сад… Он обещает рассказчику, а точнее себе самому, что если вдруг снова увидит – войдет обязательно. И вскоре его труп находят на дне строительного котлована, который был обнесен белым забором, а дверь для рабочих окрашена в зеленый цвет. Уоллес в темноте принял ее за ту самую и упал. А может быть, дверь была той самой. Рассказчик в финале выражает на это надежду: «Но кто знает, что ему открылось?»

Во многих своих произведениях Герберт Уэллс использовал один и тот же беспроигрышный прием: герои у него как правило флегматичны, склонны к размеренной жизни, и именно с ними происходят невероятные происшествия, их томит и не дает покоя тоска.

На фотографиях Уэллс тоже типичный англичанин – одет с иголочки, взгляд несколько апатичный, сонный. На самом же деле он очень много ездил, был непоседой. Когда только успевал так много писать… Три раза побывал в нашей стране – сначала в Российской империи, потом в РСФСР, в СССР. Взял интервью у Ленина и Сталина, а заодно и поспорил с ними о марксизме, который не принимал, хотя считал себя социалистом. После второй поездки, в 1920-м, Уэллс написал страшную, но и оптимистичную книгу «Россия во мгле».

Он был поистине универсальным человеком. Биолог (в 1942-м защитил степень доктора биологии), публицист, философ, журналист, политик (один из создателей Лиги наций, прообраза ООН).

Почти всю жизнь Уэллс проповедовал идею мирового правительства, которое бы положило конец войнам и социальному неравенству. Он пытался изменить человеческую природу – сделать людей лучше, добрее. Писал об этом то научные работы как ученый-биолог, то романы как фантаст. Человечество словно в ответ на это развязало две кровопролитнейшие войны.

Умер Герберт Уэллс в 1946 году, когда радость победы над нацизмом сменилась «холодной войной» и угрозой новой «горячей войны», теперь уже с использованием ядерного оружия, изобретение которого писатель предсказал еще в начале века.

В разгар Второй мировой он придумал себе эпитафию: «Я вас предупреждал. Проклятые вы дураки». По-моему, очень точно.

Сентябрь 2021

Живет человек…

Борис Екимов. «Жить хочу…» – «Новый мир», рассказы, 2021, № 8

В августовском номере журнала «Новый мир» вышли два рассказа Бориса Екимова.

Екимов – уникальное явление в нашей литературе. Ровесник Юрия Коваля, Леонида Бородина, Людмилы Петрушевской, Венедикта Ерофеева, он на протяжении полувека описывает в основном одну и ту же местность – историческую область нашей страны под названием Задонье.

В одних рассказах, повестях, очерках те или иные хутора только упоминаются, в других становятся центром повествования, эпизодические персонажи превращаются в главных героев и затем снова становятся эпизодическими. Иногда автор сообщает, что такого-то хутора больше нет, а такой-то человек, переходивший на протяжении нескольких десятилетий из одной вещи в другую, – умер.

Произведения Екимова печатались в разных толстых журналах, еженедельнике «Литературная Россия»; последние почти тридцать лет они выходят в основном в «Новом мире». Непросто, кажется, было публиковать екимовский беспримесный реализм в начале 1990-х, когда клокотали в литературе андеграунд и посмодерн, а реализм – весь целиком – стал ассоциироваться с прошлым, со вдруг ставшим ненавистным литературным деятелям соцреализмом. И потому, видимо, тогдашнему главреду «НМ» Сергею Залыгину потребовалось снабдить один из очерков Екимова таким послесловием-объяснением:

«Люди старшего поколения несомненно помнят новомирские очерки Валентина Овечкина 50 – 60-х годов. По нынешним временам эти очерки не произвели бы никакого впечатления: подумаешь, спорят два секретаря райкома КПСС, один чуть передовой, другой чуть отсталый, оба партийные ортодоксы, – смешно! („Районные будни“). По тем временам было не смешно, а настолько серьезно, что очерки эти открыли новую страницу русской словесности, страницу „деревенской прозы“ – под таким названием вошли в мировую литературу (нисколько не преувеличиваю) произведения многих и многих писателей.

Нынче не так, нынче и реализм подается через фантастику, нынче жизнь наша действительно настолько усложнена, что писатель не справляется с нею и находит выход в том, чтобы выдать за сложность и непостижимость жизни собственную сложность и непостижимость: и я не лыком шит, попробуйте-ка меня понять – по зубам или не по зубам? Все это говорится без иронии, литературу создает время, это его требование, но вот в чем дело: пройдут годы, люди захотят понять, чем же все-таки была „перестрой-ка“, и вот тут-то они и потребуют реализма как такового, типа овечкинского, новомирского времен Твардовского, и, наверное, я не ошибусь, если скажу – типа екимовского. Вот мы и договорились с Борисом Екимовым, что он будет присылать нам свои очерки (зарисовки, дневниковые записи) из Калачевского района Волгоградской области. Полагаю, что это дело необходимое, что литература попросту не имеет права мимо такого материала пройти, миновать его» («Новый мир», 1994, № 1).

Много написал за свою жизнь Сергей Залыгин, но второй абзац этого маленького послесловия я считаю лучшим из того, что у него читал. И одной из лучших оценок того, что делает Борис Екимов.

Шли публикации, время от времени они собирались в книги, и в итоге сложились в грандиозную художественную летопись. Да, нет не «в итоге» – живет человек и продолжает писать о том, что происходит с ним и вокруг него. Писать внешне просто, вроде как не подбирая слова. А может, и действительно не подбирая – когда у человека болит душа, слов он не подбирает, они сами приходят и становятся именно теми, самыми важными и точными.

Борис Екимов, кажется, никогда не гнался за острыми сюжетами. Давала их жизнь – брал и преобразовывал в прозу. Не давала – мог написать и «тихий», «пейзажный» рассказ. Но основное его внимание сосредоточено на том, что происходит сейчас – в 70-е он писал о 70-х, в 80-х – о 80-х и так далее. И потому я без удивления встретил в новом его рассказе «Жить хочу…» приметы нашего ковидного времени – маски, дезинфекцию, пресловутую самоизоляцию.

Да, встретил без удивления и без раздражения, которое иногда испытываю, читая прозу «на злобу дня» (впрочем, я и сам грешу этим). У Екимова «злоба дня» всегда органична и необходима – очень мало нынче писателей, которые бы пытались в художественной форме запечатлеть еще неостывшее, колючее настоящее. Большинство обращается в прошлое или заглядывает в возможное будущее. Там, видимо, уютнее и свободнее…

Борис Екимов вообще нечасто берет для своей прозы сюжет, элемент вроде бы необходимый. Хотя сюжет нередко провоцирует писателей выдумывать, обострять. Видимо, им кажется, что читателю будет скучно. Может, они и правы, а с другой стороны, жизнь нечасто дарит закрученный, захватывающий сюжет, воображение зачастую уносит автора в откровенное фантазёрство (не путать с фантазией) и тем самым разрушает достоверность. Многим читателям (и таких все больше и больше) достоверность не нужна, тяжела, но некоторым нужен «реализм как таковой».

Рассказы Бориса Екимова последних лет, в том числе и эти два – «Старый дом» и «Жить хочу…», – рассказы-размышления. Именно размышления, а не умствования. Просто человек оглядывается вокруг, прислушивается к себе и пытается осмыслить, оценить, сравнить с тем, как было, угадать, как оно будет.

В «Старом доме» рассказчик, тоже уже старый человек, прощается с домом своего приятеля на хуторе Набатов. Здесь он часто находил приют во время путешествий, поездок. Жена приятеля умерла: «Нет уже Катерины, милого человека, которая была душой этого дома, привечая гостей. Теперь дом опустел и остыл без ее живого тепла. И сюда уже не хочется ехать».

Рассказчик напоследок оглядывает обстановку, вещи:

«Дом вроде невеликий: даже не пятистенок, а сруб. Но внутри он не кажется тесным, потому что в его обиходе – ничего лишнего. Печка – для тепла и приготовления еды; кровати – для ночного отдыха. Возле печки на стене висит самодельная деревянная полка с нехитрой кухонной утварью. Рядом – невеликий стол, табуретки при нем. Над кроватями, в ногах – легкие жердочки, подвешенные к потолку на шнурах. На них – одежда выходная, в которой на базар ездят, в магазины станичные, в город. Чистая рубашка да брюки, блузка ли, кофта да юбка. На входе, возле порога, на стенке – крючки для одежды верхней. Вошел – снял, выходишь – надел. Это для повседневного домашнего быта. Одежда праздничная лежит в деревянном сундуке. Ее немного: платье, кофта, костюм парадный – это на всю долгую жизнь, потому что надевается очень редко, на свадьбу ли, похороны.

Зимняя будничная одежда хранится в другом сундуке, который стоит в темной кладовке. Там – телогрейки, полушубок, теплые кофты. В летней кухне да гараже – одежда вовсе затрапезная, рабочая: для огородных и скотьих дел. У хозяина есть еще и рыбацкое: сапоги – забродни, плащ с капюшоном».

Поневоле вспоминаются рассказчику «иные жилища».

«Когда внук Митя родился, я сказал: „Трехкомнатную купим квартиру. Пусть бегает“. Купили трехкомнатную. Но вот с беготней не получилось. Мешает мебель. Она быстро размножилась. Даже поначалу свободный коридор со временем занял пузатый комод, а подле него какие-то тумбочки объявились, пуфики. Про остальные комнаты и говорить нечего. Там – плечом к плечу встали могучие шкафы да всякие шкафчики помельче. Когда-то хотел я для малого внука устроить в квартире спортивный уголок. Не получилось. Шкафы не пустили. А чего там, в этих шкафах? Сплошное тряпье, то есть одежда. Семья невеликая, три человека. Но целую роту можно обмундировать. Особенно женскую.

Такая же песня в квартире моих московских родственников, у которых я часто живал. По трехкомнатной квартире ходить можно только боком. Шкафы и шкафы. Одежные, набитые до треска».

Автор останавливает себя, пытается словно бы оправдаться, объясниться: «Нынешние письмена мои – вовсе не ворчанье старого человека в печали о прошлом». Но тут же продолжает отмечать не радующие его штрихи современной жизни:

«В поселке нашем давно уже нет для людей работы. А какая осталась, платят за нее мало. И потому все – в разбег. Один из моих соседей в Якутии трудится, другой – на Ямале. Два ли – три месяца на вахте. Короткий отдых, и снова улетели. У приятеля зять – в Питере; он – хороший сварщик, корабли строит. Песня та же: три месяца – в отъезде, неделя отдыха, в семье. Приятель хвалится: „В квартире шик-блеск навели. Новую мебель поставили“.

Питер, Москва, Якутия, Ямал… Даже в Антарктиду на целый год уехал молодой мой земляк. Когда вернулся, сынишка отца не признал: боялся, прятался. Потом вроде привык. А отец, передохнув, снова туда же отбыл, на Южный полюс. Там хорошо платят».

Этот отзыв я пишу в небольшом селе в Красноярском крае. И могу подтвердить – большая часть мужчин зарабатывают на вахтах. Уезжают на месяц, на два, на три. Возвращаясь, бурно и многодневно отмечают это событие, балуют детей, покупают женам дорогие безделушки, а потом снова уезжают. Семейной жизнью это назвать очень сложно. Напоминание, что это традиция – отхожий промысел – злит: нет, неправильно, разрушительно.

Второй рассказ – «Жить хочу…» – о ковиде. Вернее, о старом человеке в эпоху пандемии. Повествование теперь от третьего лица, но героя зовут Петрович (такое же отчество у автора), и этот рассказ легко увязывается с первым, да и со многими другими рассказами и повестями Бориса Екимова.

Наверняка все слышали о рекомендациях, а то и распоряжениях ограничить или прекратить контакт с пожилыми людьми, чтобы не заразить их вирусом. Но как эту изоляцию переживали и переживают сами пожилые люди первым, кажется, в художественной форме показал Екимов. Может быть, и единственным останется это свидетельство.

«За окном была теплая осень. Но что в ней, когда на рыбалку с внуком теперь не поедешь; и с Дашей гулять не придется; она так любит собирать осенние яркие листья, желуди в подножье дубов, еловые шишки. „Это мне для уроков, для трудов, – объясняет она. – Чего-нибудь будем придумывать, мастерить. Вот в прошлом году…“

Теперь только и останется прошлого года память. В книжном шкафу, за стеклянными створками лепились друг подле друга фотографии внуков, дочери, сына. Красивые снимки, цветные. Но от них сейчас больше тоски чем радости.

„Наладим скайп“, – вспомнил он слова дочери. И сын упрекал в телефонных разговорах:

– Почему скайп не хочешь? Говорили бы, виделись…

– Там рожи какие-то кривые, страшные, – отнекивался Петрович. – Я тебя и так, по телефону вижу.

– Как видишь? – не понимал его сын.

– Вижу – и все, – был ответ.

Он и вправду, когда разговаривал с близкими по телефону, то, глаза прикрывая, видел их лица».

Петрович не очень бережется – ходит по улицам, не прочь поговорить со знакомыми, маску использует только в магазине. Наверное, он не прав. Но замуровывать себя в квартире, как его приятель, не хочет и не может. Оба хотят жить, но понимают жизнь, видимо, каждый по-своему.

В финале Петрович решает «уйти» из города, поселиться в «каком-нибудь брошенном домике».

«Пока еще осень, можно домик подладить: окна-двери, печка, дрова. Все можно сделать и спокойно жить, помаленьку отходя от нынешнего тяжкого бытия, конца которому нет. Для стариков уже точно.

Жить и жить. Ведь впереди – бабье лето и долгая осень, теплая, щедрая и добрая для всех живых».

Может быть, это пустые мечты старого человека, а может быть, твердое решение. Если второе, то мы наверняка узнаем, как там устроился Петрович. Борис Екимов обычно героев своих не бросает. То ли ведет их, то ли следует за ними. И записывает.

Сентябрь 2021

Сказки с неконтролируемым подтекстом

Нынче читать произведения драматургии не принято, но фильмы, снятые по его пьесам и сценариям видел наверняка каждый. «Золушка», «Обыкновенное чудо», «Тень», «Дон Кихот», «Снежная королева», «Убить дракона»… Сегодня мы отмечаем 125-летие со дня рождения великого сказочника Евгения Шварца.

Его жизнь сама похожа на сказку. Порой счастливую, порой грустную. Он один из очень немногих участников Ледяного похода генерала Корнилова, кто остался в Советской России, пережил чистки 1920-х, Большой террор… Вообще поражает, сколько советских писателей в годы Гражданской войны служили в белой армии. Вспомнить хотя бы Валентина Катаева, Василия Яна, Леонида Леонова, Михаила Булгакова. Большинство попадало к белым по мобилизации, Шварц же был добровольцем.

Интересно, что его отец, Лев Борисович, в конце XIX века был близок к революционерам, полгода провел в заключении и позже находился под гласным надзором полиции.

Евгений некоторое время учился на юридическом факультете Московского университета, но в 1916-м бросил его, был призван в армию. За неполный месяц до Октябрьской революции произведен в прапорщики. Из красной Москвы пробрался на Кубань, где жили родители, вступил сначала в Кубанскую армию генерала Покровского, потом – в Добровольческую армию. При штурме Екатеринодара был контужен.

Контузия, от которой Шварц страдал до конца жизни, наверное, спасла его. Он был демобилизован, поступил в университет в Ростове-на-Дону, параллельно работал в театре «Театральная мастерская». Когда в начале 1920-го город заняла Красная Армия, Шварца зачислили в политотдел Кавказского фронта. Будущий драматург играл в агитационных постановках, был театральным инструктором.

После окончания войны Шварц вернулся в Ростов, продолжил работу в «Театральной мастерской», где ставили, например, пьесу Велимира Хлебникова «Ошибка смерти», поэму «Гондла» Николая Гумилева.

К этому времени Шварц уже был женат на актрисе Гаянэ Халаджиевой, с которой прожил десять лет. В 1930-м женился на Екатерине Обуховой, которой посвятил пьесу «Обыкновенное чудо», одно из последних своих произведений.

В октябре 1921-го труппа «Театральной мастерской» переехала из Ростова-на-Дону в Петроград в надежде на лучшую жизнь. Но весной следующего года театр прератил прекратил существование. Шварц с женой остались в бывшей столице, зарабатывали скетчами. Как вспоминал Евгений Львович в дневниках, хватало на черный хлеб и селедку.

Постепенно стал пробовать писать. Сначала фельетоны, стихотворные миниатюры, обрабатывал письма читателей для публикаций в газете. Потом пошли рассказы, а в 1928 году Шварц решился на пьесу. Драматургический дебют – пьеса «Ундервуд» – был удачным. Состоялась постановка в Ленинградском ТЮЗе, зрительный зал заполнялся.

Шварц, конечно, остался в истории нашей литературы как драматург, автор серьезных, со множеством аллюзий, с глубоким подтекстом сказок. «Голый король», «Тень», «Дракон». Но именно подтекст – «неконтролируемый подтекст» – приводил к запрету этих трех произведений. Даже в сценарии фильма «Золушка» многие видели крамолу. Комедийные или антивоенные пьесы или не были поставлены, или имели недолгую сценическую судьбу. При жизни Шварц был известен широкому зрителю как автор сказок и инсценировок для детей.

Сам Евгений Львович понимал жанр сказки так: «Сказка – это самое древнее, самое вечное, самое тайное место встречи человеческой души с человеческим словом».

Писал он и прозу. Правда, популярна опять же проза, обращенная к детям. Достаточно вспомнить «Сказку о потерянном времени» – поучительное, но не дидактическое произведение, и пугающее и заставляющее задуматься о каждом проживаемом дне не одно поколение подростков.

Настоящее признание к Шварцу пришло незадолго до смерти, когда в 1956 году одна за другой пошли постановки пьесы «Обыкновенное чудо». Эту сказку для взрослых можно назвать одним из символов оттепели. За нее, по сути, Шварц был награжден орденом Трудового Красного Знамени; марте 1956-го Главное управление по делам искусств Министерства культуры РСФСР утвердило его членом худсовета Ленинградского театра комедии…

Позже «Обыкновенное чудо» было дважды экранизировано. Второй фильм с Александром Абдуловым, Евгенией Симоновой, Евгением Леоновым, Олегом Янковским обязательно показывают в Новогодние праздники. Спектакль по пьесе «Голый король» на многие годы стал визитной карточкой театра «Современник».

Шварц не дожил до этого. Он умер 15 января 1958 года в ставшем ему родным Ленинграде. Последние месяцы почти не поднимался с постели, впал в тяжелую депрессию. Почти в то же время почти так же умирал в Сестрорецке, под Ленинградом, старый товарищ и соавтор Шварца по пьесе «Под липами Берлина» Михаил Зощенко.

Когда читаешь стенограммы обсуждений пьес Шварца, бесконечные требования запретить, прекратить репетиции спектаклей, «кардинально переписать», понимаешь, почему к шестидесяти годам у него было уже несколько инфарктов…

И все-таки судьба Евгения Львовича могла сложиться куда трагичнее. Он мог погибнуть в 1918-м на Кубани, его как «бывшего» могли расстрелять в Ростове-на-Дону в 1920-м или как «участника троцкистской организации» в 1937-м, как его друга Николая Олейникова. Могли отправить в лагерь, как другого друга – Николая Заболоцкого. Он мог погибнуть как ополченец в 1941-м, но в последний момент военком увидел, что у Шварца трясутся руки (последствия контузии) и отказал в зачислении. Его могли вычеркнуть из советской культуры, как Михаила Булгакова. Он мог не дожить до оттепели, не увидеть начала своей настоящей известности.

Да, пьесы Шварца не очень популярны и читателей. А зря. Спектакли и фильмы, даже самые лучшие, не передают всей глубины его произведений. И не только его. Пьесы не заготовки для спектаклей – драматургия полноправный род словесности. Пьесы нужно читать.

Октябрь 2021